Верность

ДОБРОЕ УТРО

Девушке-оператору, дежурившей на диспетчерском пульте, не было никакой нужды так отчаянно-резко звонить директору. Следовало бы просто встать с места и, раскрыв дверь в соседнюю комнату, учтиво попросить:

— Степан Ильич, возьмите трубочку, — Москва…

Здесь, в заводоуправлении, они были вдвоем в этот поздний час. Их разделяла тонкая застекленная перегородка. Соседство директора лишало девушку-оператора ее маленьких ночных радостей. В его отсутствие она, пользуясь одиночеством, могла и почитать книжку в свободную минуту, и поболтать с подругой по телефону, а к утру — что греха таить! — и вздремнуть немного, положив голову на стол и обняв рукой телефонный аппарат.

Впрочем, все это сейчас ее интересовало в меньшей степени, чем раньше. Завтра она совсем покинет диспетчерский пульт, уйдет работать в цех пластических масс, и тревожная мысль — что ее ждет? — вытеснила все остальное.

Директор засиделся сегодня позднее обычного. Днем он проводил на фронт сразу семьдесят человек. Вернувшись с вокзала, Степан Ильич заказал телефонный разговор с Москвой. Ожидая вызова, закрылся в кабинете, разложив перед собой сводки, сидел в кресле неподвижно, загадочно, недобро улыбаясь.

Девушка-оператор побаивалась директора. Она очень настороженно ждала этого вызова из Москвы.

И когда оттуда позвонили (властный голос потребовал директора), девушка сильней, чем-обычно, нажала рычажок своего телефонного аппарата. Резкий звонок заставил директора вздрогнуть.

Кашлянув, он пробормотал что-то сердитое.

Девушка в испуге пригнула голову.

Но директор уже взял трубку. Спокойным, ледяным голосом он разговаривал с каким-то Петром Сергеевичем, говорил ему: «Всему есть предел, видите ли, есть предел и человеческим возможностям». Потом начал понижать голос: «Не бездонный ларь эти внутренние резервы, уверяю вас… Проще всего забрать людей, и — валяйте, как знаете! Кто будет выполнять программу, кем я заменю этих семьдесят человек? Хотя бы начальника пластмассового цеха оставили! Да что вы говорите? — вдруг изумился он. — Война еще не кончилась? Вот… скажите!» — Засмеялся, будто закашлялся, затем коротко и решительно сказал: «Да, буду беседовать с министром!»

С министром он не беседовал. Просидел молча около часа, потом встал, громко сказал: «Утро вечера мудренее», — и ушел твердой походкой.

На следующий день он не появлялся в кабинете. Звонил откуда-то из цехов и до глубокой ночи в заводские телефонные разговоры вплетался его веселый, чуть хрипловатый голос: «Товарищи, если не выполним программу — грош нам цена… Начальник инструментального, без паники! Что там у тебя опять не ладится?»

Вечером вместо маленькой, непоседливой, за диспетчерский пульт села другая девушка-оператор. Она была не старше своей подруги и ростом не выше. Внимательный человек сказал бы даже, что она похожа на первую девушку; выглядела она только полней и строже. Звали ее Соня. Она оказалась очень вежливой девушкой. Если абонент просил директора, Соня раскрывала дверь и тихим голосом произносила:

— Степан Ильич, возьмите трубочку…

Это нравилось директору.

Он думал: «Ну вот, давно бы так, девушка… Догадалась, наконец… А то звонит, понимаешь ли…»

Степана Ильича назначили директором накануне войны. Он не успел хорошенько ознакомиться с производством — завод пришлось эвакуировать на Восток. Была стройная, установившаяся технологическая система, которую надлежало изучить, и вдруг все сдвинулось с места, перемешалось, растянулось эшелонами на тысячи километров… А здесь на месте — полная неразбериха: станки, ящики, машины…

Степан Ильич делал все, что, как он был уверен, делал бы другой на его месте: добывал материалы, требовал людей у областных организаций, собирал начальников цехов, торопил их с монтажом и… поражался, как быстро растет завод.

Раньше он считал: «Если хочешь сделать хорошо и прочно — сделай сам». А здесь поневоле во многом пришлось доверять подчиненным.

Иногда отдавал распоряжения — решительно, твердо, зная, что иного выхода нет, а сам не мог представить, как люди будут это выполнять; ему казалось, что наступил, наконец, тот предел, за которым уже бесплодны человеческие усилия. Но выхода не было, и он ободрял людей, звал их поверить в свои силы; подавив, заглушив сомнение, не щадил себя, и вдруг проблескивала надежда, какой-нибудь маленький успех окрылял; во все, во все он уже верил… Приходил большой, главный успех, но Степан Ильич не мог все же не удивляться тому, что удалось сделать.

После Степан Ильич во многом, как он думал, разобрался, перестали смущать загадки производства, он добросовестно изучил заводской процесс и на совещаниях дотошно докапывался до технических мелочей. Во всяком случае, ничего неожиданного, считал Степан Ильич, на заводе для него уже не могло быть. И вдруг знакомое чувство смятения охватило его: некем было заменить ушедших на фронт! Степан Ильич с горечью обнаружил, что он обошел вниманием очень важный участок работы — подготовку новых рабочих. В спешном порядке к пустующим станкам поставили подростков, домашних хозяек, но их надо было еще учить, учить…

Степан Ильич долго не мог подыскать, кого назначить начальником в цех пластмасс. Ему посоветовали Абросимова, сменного мастера: инженер, недавно окончил институт, дело знает.

Степан Ильич давно приметил Абросимова: высокий, круглолицый, он ходил быстро, легко, будто собираясь взлететь, оторваться от земли. Плечи развернуты, голова поднята, в серых глазах — доверчивое, ясное выражение.

Степан Ильич не мог серьезно думать о нем как о будущем начальнике. Абросимов вызывал у него улыбку: много еще было в этом человеке мальчишеского, неустоявшегося; не раз Степан Ильич наблюдал из окна, как Абросимов в обеденный перерыв взапуски бегает с девчатами около своего цеха. Юноша, ну какой из тебя начальник?

Но после того как заводское жюри по соревнованию присвоило Абросимову звание лучшего мастера завода, Степан Ильич призадумался. Он решил вызвать Абросимова к себе, поговорить, узнать поближе. Но неожиданно Абросимов явился сам.

— Здравствуйте, товарищ директор. Я пришел, знаете…

— Садитесь, пожалуйста.

— Благодарю. Знаете, по какому вопросу? Помните ваше обещание?

Какое обещание? Что он мелет? Никаких обещаний Абросимову он не давал, и вообще… Что за разговоры — тут такие дела на заводе, семьдесят человек ушли, а он — обещание. Штаны какие-нибудь, что ли, через орс ему обещал?

— Какое обещание, товарищ Абросимов? Я что-то не припоминаю, простите… Что-то, правда, крутится в памяти.

— Я напомню. Шесть месяцев назад вы обещали: как только я добьюсь перелома в работе смены, вы отпустите меня на фронт. Вот — положение в смене вам известно, она заняла первое место по заводу…

Степан Ильич неожиданно развеселился. Верно, верно, был такой разговор, — ах, ты, милый человек, не забыл, поверил! И сидит-то как — плотно, спокойно, непринужденно. Да в чем, собственно, дело? Этот месяц, пока не было начальника, он фактически руководил цехом. И неплохо! Решено!

Уговаривал Абросимова недолго.

— Вы должны понять, насколько тяжело сейчас положение на заводе. Но даю вам честное слово, товарищ Абросимов, как только выведете пластмассовый цех в передовые, сразу же отпускаю вас. Не верите? Могу дать расписку.

— Нет, я верю, — Абросимов прямо и пристально посмотрел в глаза Степану Ильичу. — Верю.

Ух, как посмотрел! Куда денешься? Никуда не денешься — придется в конце концов отпустить.

Абросимов не ладил с начальником инструментального цеха Федором Даниловичем Фроловым. Последний изготовлял для него прессформы. Постоянные с ним стычки огорчали директора и одновременно забавляли. Потребовался как-то Абросимову слесарь-установщик прессформ. У Фролова работал слесарем-учеником Илюша Глазнев, невысокий, мрачноватый на вид, с крепкой подбористой фигурой и смелыми дерзкими глазами паренек. Федор Данилович говорил, что этот Илюша в конце концов сядет на скамью подсудимых, как виновник его, начальника цеха, самоубийства; Глазнев хотя и не хулиган, но постоянно отлынивает от работы.

— Я обратился к Федору Даниловичу, — рассказывал Абросимов директору, — отдайте Глазнева. Куда там! Так возмутился, что я едва ноги унес. А вы понимаете… Дело тут щекотливое: у меня в цехе есть девушка — Лиля Овчинникова. Славная такая…

Степан Ильич любил слушать, когда Абросимов говорил о своих людях.

— Умница девочка, — продолжал Абросимов, — вот трудно работать, жить, а книжек не бросает, учится в вечерней школе. А мальчишкам головы кружит — беда! Бровью только шевельнет, а какой-нибудь чумазый рыцарь уже мчится исполнять ее каприз. Я ее как-то побранил за бессердечность. Засмеялась, посмотрела удивленно, потом махнула рукой: смешные они все какие-то, эти мальчишки, говорит.

Далее Абросимов рассказал, что с некоторых пор Илюша Глазнев зачастил в цех пластических масс. Придет, сядет на приваленный к стене старый поршень (так называемое «бойкое место», в перерыве там собиралась молодежь) — сидит, курит, смотрит неопределенно, не поймешь куда, и лишь изредка — быстро, воровато в сторону Лили Овчинниковой. Прибежит Федор Данилович:

— Ах, ты вот где! А ну, прошу в цех!

Илюша уходит — молчаливый, с гордым и независимым выражением, Федор Данилович — низенький, толстый, сердитый — семенит сзади.

— А Лиля — ох, бестия девчонка! — только щурит глаза, провожает их взглядом, — смеялся Абросимов.

Сергей признался директору, что помимо особой заинтересованности в слесаре-установщике, у него есть еще надежда: присутствие Лили Овчинниковой подтянет паренька.

Степан Ильич вызвал к себе Фролова, спросил:

— Ну, Федор Данилович… Завещание оставил?

— Какое завещание? — изумился Федор Данилович.

— Да вот, слышал я, самоубийством хочешь кончить. Ай, ай, ай! Скверные дела! Как же я обойдусь без начальника инструментального цеха? Не могу, не согласен. Я нашел выход: раз уже дело принимает такой серьезный оборот — Глазнев сводит тебя в могилу, — не лучше ли для предотвращения кровопролития перевести этого опасного человека в другой цех? К Абросимову, например, а?

Федор Данилович сделал большие глаза. Что? Глазнев сводит его в могилу? Кто это сказал? Да это парень, знаете, — Федор Данилович торжественно поднял руку, — незаменимый парень!

Сергей отвернулся, пряча улыбку. Директор, пытаясь сохранить строгий вид, настаивал: Абросимову очень нужен слесарь, и он, директор, не видит иного выхода, кроме как направить туда Глазнева, — работа несложная, как раз для него.

Ну, с Федором Даниловичем только свяжись. Разошелся — опять, опять на него наседают, и так программа трещит, — людей нет, материалов нет…

— Ты еще «караул» закричи, — усмехнулся директор.

Федор Данилович вскочил и, неожиданно распалившись, заявил, что действительно скоро закричит «караул», если этот, этот… — он не находил нужных слов, а только кивал в сторону Сергея, — молодой начальник передового цеха («молодой» и «передового» выговаривал с ударением, — Федор Данилович был самолюбив и везде говорил, что завком, распределяющий места в соревновании, не знает условий и жизни в цехах), — если этот молодой начальник передового цеха не перестанет заваливать инструментальный цех заказами на прессформы, не идущие пока в производство. Правильно, честь и хвала ему, этому молодому передовому начальнику, — он думает о будущем, он заглядывает пытливым оком в завтрашний день, — прекрасно! — А ему, Фролову, что остается делать? Работать на одного Абросимова? Пожалуйста, он, Фролов, согласен, — только не спрашивайте других заданий. А то как чуть что, так: Фролов — штампы! Фролов — резцы, метчики! Фролов — то, сё, пятое, десятое… А людей нет, материалов нет…

Действительно, ему было трудно, старому мастеру Федору Даниловичу Фролову. Даже в мирные времена, когда хватало опытных рабочих и не было недостатка в материалах, цех часто лихорадило…

Директор не стал настаивать на переводе Глазнева.

Сергею рассказывали: Илюша, узнав, что «счастье было близко», заявил Фролову: или отпустите к Абросимову или ой, Глазнев, не работает. Полсмены сидел у дверей цеха, подперев голову руками. Табельщица потребовала письменного объяснения, оно было ей нужно для оформления дела в суд.

— Как на прогульщика, — сказала она, — очень просто.

Илюша посмотрел на нее странным, отсутствующим взглядом и, вздохнув, побрел к своему рабочему месту.

В цех пластических масс он заходил реже, а вскоре совсем перестал там показываться.

Сергей заметил, что дружеские отношения между новичками в первую очередь определялись общностью или близостью рабочих мест. И для него в каждой бригаде была едва ли не самым важным именно дружба между работницами.

Шаловливую, веселую Лилю Овчинникову вряд ли могла тревожить забота: будут ли у нее подруги? Ее нельзя было представить одной, без стайки подружек. Но Сергей, приняв Овчинникову в цех, прежде всего подумал: с кем она будет дружить? Вернее — с кем надо ей дружить?

У нее были нежные руки, привыкшие держать лишь книжки да тетради; рассказывая о ней директору, Сергей говорил так, как если бы Лиля была лучшей его работницей. Нет, она не была лучшей. Ее вообще нельзя было пока назвать работницей.

— Если бы не война, — говорила Лиля, — я ни за что не пошла бы сюда, — вот еще! — в жаре да в пыли… Мне учиться хочется…

Раньше она работала в заводоуправлении. В цех перешла сама.

— Никто не заставлял, — ответила она, когда Сергей спросил, что заставило ее перейти в цех. — Неловко как-то там… на пульте… все что-то делают, а ты… только регистрируешь…

— А здесь что?

— Здесь? Здесь — детали…

Но когда брала детали, на лице ее появлялось грустное выражение. После работы очень старательно мыла руки и с печальным вниманием рассматривала платьице, — не посадила ли где пятна?

Она ничего не умела делать, хотя бралась за все.

«Маленькая, изнеженная и все-таки мужественная девочка: «никто не заставлял», — в жару, в пыль, — ах ты, милая моя», — думал о ней Сергей, наблюдая, как тонкими пальцами она обламывает наплывы с деталей.

Лиля работала на доделке. Эта операция, по сравнению с другими, была наименее трудной — на доделке обрабатывались готовые пластмассовые детали.

А рядом с отделением доделки стояли большие, жаркие гидравлические прессы и такие же, как и Лиля, девушки — может быть, немного старше — выполняли сложную работу по запрессовке деталей.

Лиля не подходила к прессам. Ей рассказывали, что в прошлом году у одной из девушек, задремавшей у пресса, расплющило указательный палец. Лиля обходила прессы, как обходят будку, на которой написано: «Не трогать! Смертельно!».

Но она была мужественной, и когда Сергей сообщил: она переводится подсобной работницей к прессовщице Насте Рукавишниковой, Лиля самоотверженно согласилась.

Настя Рукавишникова, полная суровая девушка, работала бригадиром прессовщиц. К Лиле она относилась с нежностью, очень неловкой и застенчивой. Сергей решил, что лучшей подруги для Лили Овчинниковой и не надо желать. А что касается будущего Лили, то Сергей хотел видеть ее, по меньшей мере, мастером отделения гидравлических прессов.

Лиля работала на подготовительной перед запрессовкой операции. Но все чаще Сергей имел возможность наблюдать, как Настя, стоя у пресса, что-то рассказывает, двигает рычагами, жестами приглашает Лилю подойти и посмотреть. Лиля — она работала рядом за столиком — вставала и, недоверчиво улыбаясь, заглядывала в матрицу.

Понемногу она начала перенимать у Насти Рукавишниковой первые навыки работы на прессе. Вот в это время и зачастил в цех Илюша Глазнев. Как только Настя Рукавишникова узнала, зачем подолгу торчит на «бойком месте» этот белобрысый паренек из инструментального, все ее мысли, казалось, сосредоточились на одном: как бы оградить от него Лилю Овчинникову; наверное, до нее дошла худая слава Илюши, в стенной газете инструментального цеха его обозвали лодырем.

— Пришел? — тихо говорила она, подходя к Илюше, — а ну, поворачивай назад… Нечего бездельничать, отвлекать тут…

Илюша, с потемневшими глазами, слегка отстраняя ее плечом, проходил через цех в машинное отделение — там был второй выход. Как он должен был ненавидеть эту Настю Рукавишникову! Настя рассказывала, как однажды вечером, после смены, едва не столкнулась с ним на пустынном мосту через железнодорожную насыпь. И столкнулась бы, если бы Илюша — он подходил к мосту — узнав ее, не свернул в сторону.

А Лиля вела себя непонятно. И так легкая, быстрая, веселая, как войдет Илюша, словно по воздуху ходит. Но никогда не подходила, не здоровалась с ним, и Настю Рукавишникову, когда та изгоняла паренька, как будто даже поощряла задумчивой улыбкой.

Сергей, жалея Илюшу, однажды попытался вызвать Лилю Овчинникову на откровенность, — в чем дело, почему он ходит? Если Лиля действительно не хочет с ним дружить, почему же не скажет ему?

— А я ему сказала, — Лиля сидела на табуретке, очень прямо, положив руки на колени, глядя на Сергея почтительно и чуть недоверчиво.

— Лиля, я с тобой говорю как старший товарищ. Забудь, что я начальник.

— Я ему сказала, — не меняя положения, все тем же уважительным и недоверчивым тоном повторила она, — сказала… уже давно… И чего ходит — я не знаю… И вообще, ну его, стоит о нем тут…

Она провела ладонью по щеке не то с досадой, не то смущенно, и умоляюще глянула на Сергея:

— Давайте не будем о нем, Сергей Борисович, а?

— Ну, хорошо, не будем. Я тебя, Лиля, вот, собственно, по какому поводу позвал. Мы с мастером подумали и решили, что ты вполне уже освоила работу на прессе. Хочешь перейти к прессу?

Лиля вспыхнула:

— Ой, Сергей Борисович, а справлюсь я? Одна, совсем одна?

— Ну конечно! Что же здесь удивительного? Настя тоже не умела, а смотри — уже на двух прессах работает… Завтра становись к прессу, рядом с Настей.

Это было накануне ухода Сергея в числе других добровольцев на фронт. Многих из них не отпустили с завода, они осаждали директора.

К вечеру Сергей оформил сдачу цеха, но не уходил: дал директору слово, что поработает ночью за сменного мастера: решалась месячная программа завода.

Как волновалась Лиля! Работала на новой прессформе, и каждую операцию выполняла так, будто прессформа была стеклянная; осторожными, почти нежными, ласкающими движениями Лиля извлекала из матрицы готовую деталь, смотрела на нее с восхищением, торжественно показывала контролеру.

— Хорош! — говорил контролер.

Лиля хлопала в ладоши и смеялась.

Сергей искренне жалел, что Илюша не мог видеть ее радость, хотя и не знал: важно ли это было для Лили? Днем Сергей встретил Илюшу на заводском дворе. Он стоял потупившись, ковыряя носком землю, а чуть поодаль — директор и Федор Данилович.

Говорил директор, Федор Данилович, слушая, кивал. Наверное о ночном задании толкуют. Но вот директор похлопал Фролова по плечу — мужайся, дескать, — и пошел прочь. Илюша подался вперед, сказал что-то вдогонку, и застыл в напряжении; директор обернулся, указал на Фролова и развел руками, как бы говоря: «Вот — хозяин. Беседуй с ним».

Ушел. Илюша стоял, отвернувшись, не глядя на Фролова. Тот взял его за рукав и засмеялся. Илюша вырвал руку и быстро пошел к инструментальному цеху, по пути что-то возбужденно говоря, судя по коротким, воинственным жестам, угрожая. Федор Данилович шел за ним, едва успевая, и уже бранился. «Наверное, опять ко мне просится», — подумал Сергей об Илюше.

В эту ночь Федор Данилович несколько раз приходил в цех пластических масс. Он тревожился: не сломали бы какую-нибудь прессформу.

Часто от неправильной установки, неточности в изготовлении или плохой термической обработки при запрессовке тонкие, хрупкие пуансоны ломались. Иногда причиной была небрежность работницы. Федору Даниловичу помимо того что он изготовлял новые прессформы приходилось ремонтировать старые, вышедшие из строя. Причем всегда возникал спор: кто виноват? Составлялись акты, большую часть из них Федор Данилович решительно не хотел признавать: они обвиняли инструментальный цех.

В эту ночь Федор Данилович особенно беспокоился за прессформу, на которой работала Лиля Овчинникова. Сергей слышал, как Фролов сказал ей:

— Не сломай смотри. Тогда — конец. Время, время, девушка. А запасных нет — в обрез.

Помолчав, наклонился к прессу и, усиленно рассматривая место, где соединялись верхняя и нижняя части прессформы (что он там увидел? Обыкновенная линия соединения — ничего интересного), раздумчиво проговорил:

— Пуансоны в этой прессформе делал, между прочим, Глазнев. Первая его самостоятельная работа как инструментальщика. Признаться, я не ожидал от него! — и строго посмотрел на Лилю.

Лиля легкомысленно и очень неопределенно возразила:

— Хм! Пуансоны!

И отвернулась, озабоченно счищая с вкладыша наплыв порошка. Жарко, что ли, в цехе сегодня сверх меры? Почему так рдеют нежные кончики ушей Лили Овчинниковой? Жарко.

Федор Данилович отошел, покашливая. Через час он бушевал среди притихших девушек: в прессформе, на которой работала Настя Рукавишникова, раскрошилось гнездо матрицы. Федор Данилович стоял рядом и вскрикивал, потрясая рукой:

— Безобразие! Когда вы научитесь работать?!

Настя с суровым, неподвижным лицом резко двигала рычагами пресса, несколько раз хотела что-то сказать Фролову, наверное, что-нибудь вроде: «У нас свой есть начальник — не кричите», — но сдерживалась и только медленно бледнела. Лиля жалобно смотрела на подругу. Сергей увел Фролова в кабинет и там начал доказывать: работница не виновата, а виноват инструментальный цех — перекалил матрицу при термической обработке. Федор Данилович изумленно, голосом, сорвавшимся до шепота, восклицал:

— Я виноват?! А? Я виноват! Я! А-а… Ишь ты…

Затем он звонил директору, тот сказал, что завтра прикажет разобраться техническому отделу — кто виноват, а сегодня детали надо дать во что бы то ни стало.

— Но прессформа сломана! — фальцетом кричал Федор Данилович.

— Ничего не знаю. Отремонтируйте.

— Но ремонт займет полторы смены!

— Фролов, чего ты от меня хочешь?

— Хочу, чтоб люди относились…

— Ладно, ладно. Я сказал — разберемся. А детали к утру дать! Как — это вам там видней, на то вы и начальники. Все.

И повесил трубку.

Федор Данилович хлопнул ладонью по столу.

— Молодой человек, делайте детали, как хотите, а я вам… — он не окончил, убежал.

Через пятнадцать минут Федор Данилович прислал новую прессформу. Ее принесли мальчишки. Один из них сказал скороговоркой:

— Товарищ начальник, Федор Данилович передал, чтобы прессформу сдавали в ремонт. А это последняя прессформа и чтоб больше не ломали. Хватит, он сказал.

— А может, у вас еще есть? — спросил Сергей, не сдержав улыбки.

— А может, и есть, — поднял лукавую мордашку мальчуган.

— Хозяйственные вы мужички.

— А знаете, запас карман не тянет, — бойко ответил «мужичок» и, подождав (смотрели друг на друга, широко улыбаясь), низко поклонился и, спиной открыв дверь, выкатился из кабинета. — Пошли! — громко, ломким голосом позвал товарищей. — Я сказал!

Утром во главе этих же мальчишек появился в цехе Илюша Глазнев. Компания подошла к прессу Рукавишниковой. Смена уже окончилась, девушки толпились у доски показателей; одна лишь Настя еще считала свои детали, собирая их в кучку на столе. Ночь она проработала на запасном прессе. Пока ребятишки снимали болты крепления со старой прессформы, готовя ее к спуску и погрузке на тележку, Илюша стоял мрачный, заложив руки за спину.

Потом, когда болты были сняты, раздвинул ребятишек и, взявшись обеими руками за выступы верхней плиты прессформы, броском на себя сдвинул со стола пресса и, побагровев, медленно спустил на тележку. Ребятишки только переглянулись: прессформа была тяжелая, ее снимали обычно двое-трое слесарей.

— Пошли, — сказал Илюша.

Тележка загромыхала в узком проходе между прессами. Илюша шел сзади.

Поравнявшись с Настей Рукавишниковой, он громко и презрительно сказал:

— Сапожница!

И, смерив ее уничтожающим взглядом, неторопливо прошествовал дальше. В дверях он споткнулся о порог и, тихо выругавшись, оглянулся, и вдруг, растерянное, детское выражение промелькнуло на его крепком, смуглом лице. У доски показателей, отделившись от кучки подруг, прислонившись плечом к стене, стояла Лиля Овчинникова; чуть наклонив голову, она глядела на него исподлобья странным, строго-взыскательным взглядом. Увидев обращенные на себя его глаза, вспыхнула и, отвернувшись к доске показателей, с преувеличенным вниманием принялась отыскивать свою фамилию.

Когда Лиля вновь повернулась к двери, Илюши уже не было.

…Утром Абросимов уехал на фронт.

— Хоть и к шапочному разбору, но и за то спасибо, — сказал он на прощанье директору.

После войны инструментальный цех разукрупнили. К Федору Даниловичу перешли слесарная и фрезеровочная группы. Временно, до приезда нового начальника — прежний, которому Абросимов сдавал дела, уехал учиться, — на Федора Даниловича возложили руководство и цехом пластмасс.

В ночь, когда Абросимов, после двухлетней фронтовой службы, подъезжал к родному городу, на заводе, у диспетчерского пульта, опять сидела Лиля Овчинникова. Многие, узнавая ее голос по телефону, недоумевали:

— Зачем она здесь? Опять будет работать оператором?

Лиля, смеясь, отвечала:

— Война окончилась — я перехожу к мирным занятиям.

За стеклянной перегородкой виднелась фигура директора. Лиля часто поднимала голову и внимательно смотрела на его розовую лысину.

— Когда он уйдет? — думала она.

Но директор, видимо, не собирался уходить. Он тихо напевал: «И кто его знает…» У него было отличное настроение. Полмесяца назад из Москвы прислали новый план. Степан Ильич, ознакомившись с ним, удалил подчиненных из кабинета: «Вы свободны…» Оставшись один, долго сидел в кресле неподвижно. Потом встал и, твердо ступая, вышел из кабинета. На следующий день до глубокой ночи в заводские телефонные разговоры вплетался его веселый, чуть хрипловатый голос: «Товарищи, если мы не поможем сельскому хозяйству, кто же тогда поможет? Федор Данилович, мужайся… бывало трудней! Что — так еще не было? Федор Данилович, я тебя не узнаю!..»

Сегодня особенно много было хлопот на диспетчерском пульте. Беспрерывно звонили из цехов, справлялись о деталях. И хотя голоса были тревожные, взволнованные, Лиля догадалась, — дела шли на поправку. На вечернем диспетчерском совещании директор сказал: «Еще одно маленькое усилие — и этот план станет фактом!» Федор Данилович требовал какие-то ушки к тракторным катушкам и заявлял, что «если не дадут их вовремя, он слагает с себя всякую ответственность».

К полуночи начали поступать сводки, у директора перебывало много людей, а когда он остался один, начал напевать: «И кто его знает…»

Эта песенка не радовала Лилю Овчинникову. Она побаивалась директора.

«И кто его знает, чего он не уходит?» — думала она.

Но как бы ни робела Лиля перед директором, обязанности свои она хорошо знала и гордилась своим независимым от директора положением. Больше того, ей доставляло удовольствие думать, что если абонент попросит: «Дайте директора!», она соединит — пожалуйста! Опустит рычажок и разговаривайте на здоровье!

Внезапно позвонили из Москвы. Властный голос (Петр Сергеевич! — охнула Лиля Овчинникова) потребовал директора. Лиля очень расторопно опустила рычажок и даже слегка прижала его пальцем. Резкий неприятный звонок оборвал песенку директора, а самого его поднял с кресла. Это было даже удивительно, как быстро он встал, тяжелый, грузный человек. Он работал в очках, они придавали его квадратному лицу с суровым, большим лбом мирное, старческое выражение. А сейчас он широким жестом снял очки, будто, откинул их в сторону, и круглыми изумленными глазами посмотрел на девушку. Она низко пригнула голову, и лишь косички сердито топорщились над худенькой шеей.

«Ничего особенного не случилось, — говорил ее вид, — надо было позвонить, вот и позвонила…»

— Гм… — сказал директор и опустился в кресло.

Он взял трубку. Голос Петра Сергеевича, помощника заместителя министра, заставил его подтянуться.

— Ну, как делишки, Степан Ильич? Как план?

— Трудно идет, но… сделаем!

— Ну вот, — голос Петра Сергеевича укоризненно-лукав, — выходит, ты сам не представлял, на что способен?

Представлял, не представлял — дело прошлое. Теперь-то уж Степан Ильич знает возможности завода. На совещании в министерстве заместитель министра назвал его «хорошим директором». Похвала смутила, но потом Степан Ильич успокоил себя: «Э, у заместителя министра своя логика: выполняет директор программу, значит, — хороший». Он перестал размышлять об этом, как если бы молчаливо по той же самой логике признал справедливость полученной оценки.

Но иногда бывало, да и сейчас вдруг коснулся сердца ветерок смущения: «хозяин», «хороший директор», знает завод до винтика, а, оказывается, есть еще неожиданности для него.

Так было, когда Москва прислала этот новый, увеличенный план производства деталей для сельского хозяйства. Упирался, ссорился с Петром Сергеевичем, а план-то выполним!

Так было несколько дней назад, когда вдруг обнаружилось, что для изготовления первой партии тракторных катушек не хватает втулок, их задержал поставщик — соседний завод. Втулки перед сборкой катушек должны были быть запрессованы в детали из карболита. Степан Ильич сказал себе: «Ну, все! Не уложимся в срок!» И вдруг в двенадцатом часу ночи — звонок из цеха пластических масс:

— Степан Ильич, зайдите к нам…

— А что такое?

Узнав, в чем дело, Степан Ильич быстро пошел в пластмассовый. На столе у начальника цеха лежали новенькие готовые детали с запрессованными в них втулками.

— Втулки! Где вы взяли?

Оказывается, работница пластмассового цеха — Степан Ильич на радостях забыл даже узнать ее фамилию — разыскала в кладовой старые, забракованные пластмассовые детали, извлекла втулки — они оказались большими по наружному диаметру и немного длиннее, чем это требовалось по чертежу. Работница отнесла их своему дружку в инструментальный цех, и тот с товарищем-токарем обработал втулки. Через несколько часов работница дала первые детали.

Спасительница программы! Маленькая, худенькая девушка, точь-в-точь с такими же косичками, как у этого сердитого диспетчера за стеклянной перегородкой, увидев директора, шмыгнула за гидравлический пресс… Он хорошо запомнил ее лицо, но как же ее фамилия? Степан Ильич несколько раз возвращался к этой мысли, хотел позвонить Федору Даниловичу, узнать, но дела отвлекали. Конечно, надо ее премировать. И того паренька, что обрабатывал детали — обязательно!

Сейчас, испуганный резким телефонным звонком, Степан Ильич сперва рассердился, но эти косички вдруг успокоили его; он опять вспомнил о своем решении. И, беседуя с Петром Сергеевичем, в отличном настроении, Степан Ильич размышлял о том, следует ли считать того директора хорошим, который удивляется, выполнив программу? Он не смог (не уклонился, а именно не смог) дать себе исчерпывающий ответ, но был уверен в следующем: если директор отмечает работницу, премирует ее, не откладывает в долгий ящик (заметьте! — сам, без ходатайства начальника цеха!), то этот пример, несомненно, заслуживает всяческого одобрения, и плохой директор, конечно, вряд ли сообразит так сделать. Точка.

Иногда, в трудные минуты жизни, чувство юмора помогает Степану Ильичу поддерживать бодрость своего духа; ну, а когда радуют глаз сводки…

Впрочем, что же говорит Петр Сергеевич? В его голосе Степан Ильич расслышал подозрительные нотки. Сперва Петр Сергеевич сообщил, что на вакантное место начальника цеха пластмасс министерство направило на завод Абросимова.

— Да, я знаю, — сказал Степан Ильич, — Фролов готовит цех к сдаче. Старик совсем выбился из сил, двумя цехами руководит. А тут еще — освоение тракторных катушек. Очень трудно идет…

— Ну вот, придет Абросимов и пусть сразу принимает цех.

Петр Сергеевич помолчал.

— Ну, а теперь — самое главное, — каким-то изменившимся, повеселевшим голосом сказал он, — ты только не пугайся… Мы еще раз взвесили твои возможности… Выходит, у тебя загвоздка в пластмассовом…

— А он цепляется за инструментальный… — добавил Степан Ильич, насторожившись.

— Да, конечно. Мы тут с Абросимовым все детально обсудили. У него есть ряд предложений, которые он обдумал еще на фронте, — как увеличить мощность пластмассового… И вот… — Он чуть помолчал и продолжал: — Дело вот в чем. Колхозы взяли на себя дополнительные обязательства и предъявили нам повышенный счет. На твою долю приходится 30 процентов увеличения плана выпуска сельскохозяйственных деталей.

— Еще… на 30 процентов?!

— Да, Степан Ильич! И этот план надо выполнить в срок!

Лиля Овчинникова подняла голову, удивленная тишиной в кабинете директора. Степан Ильич сидел, чуть привалившись грудью к столу, слушал, и на лице его было беспомощное выражение.

Потом он выпрямился, лицо стало решительным, поднял руку, хотел что-то сказать, но вдруг затих, будто прислушиваясь. Он хотел в очень сильных выражениях напомнить Петру Сергеевичу о крайнем напряжении на заводе, о том, что есть же, наконец, предел человеческим возможностям, что легче всего сочинять планы, но все слова застряли у него в горле.

Он внезапно подумал, что возражения его нелепы и смешны: цифра плана была произнесена и она уже существовала для него, как обязательная цифра, — единственным все-таки смыслом его возражений была надежда на получение помощи или — черт побери! — хотя бы на признание особой, невозможной трудности задания.

— Ну как, Степан Ильич? — то ли неторопливо, то ли в раздумье спросил Петр Сергеевич. Но Степан Ильич в его голосе различил вполне отчетливое сомнение. Он заволновался, вдруг представил, что Петр Сергеевич уже намерен пойти к министру и добиться снижения плана.

— Хорошо! — зазвеневшим голосом сказал Степан Ильич и твердым, сильным движением повесил трубку.

Черт побери, черт побери! В конце концов не Петру Сергеевичу и не министру нужны эти тракторные катушки. А Степан Ильич теперь был совершенно убежден в том, что сколько бы он ни сделал этих катушек, они все равно не будут лишними. Он еще не мог охватить одним мысленным взором всю величину предстоящей работы, — не потому, что не умел, а потому, что боялся окончательно убедиться в невозможности выполнения плана; но ему нужна была точка опоры, первый маленький успех, чтобы поверить в себя. Но все, что он мог сейчас сделать, — это, взяв трубку, приказать девушке-оператору разыскать Федора Даниловича.

— К счастью, он дежурный по заводу. Да, к счастью, — повторил Степан Ильич, хотя не знал толком, почему — к счастью, и зачем ему нужен сейчас Федор Данилович.

Лиля, разыскивая Фролова, звонила в цеха; Степан Ильич посидел несколько минут неподвижно, потом сказал:

— Утро вечера мудренее, — притушил свет на столе и твердой походкой направился к выходу. Но остановился.

Спать! Какой сейчас, скажите на милость, сон!

Степан Ильич сел на диван и начал думать.

В конце концов, трудность положения была не столько в том, что план высок, невозможно высок, а в том, что его надо выполнить к сроку. Весна — заказчик нетерпеливый — не захочет ждать ни одного дня. Где-то в пути находятся новые станки, в классах вечерней школы обучаются их будущие хозяева-мастера, но сейчас, сейчас… Прессформа для тракторной катушки будет готова завтра. Сроки, сроки! Хотя бы на день сдвинуть сроки! Ничего не придумаешь. Ночью инструментальный цех не работает. И поэтому что сможет предпринять сейчас Федор Данилович? Ничего не сможет, и незачем его вызывать — пусть дежурит да за порядком смотрит на заводе.

Вспомнив Абросимова, Степан Ильич оживился. Какие там у него предложения? Может, действительно что-нибудь дельное придумал там, на фронте, и без дополнительных затрат сумеет увеличить производительность пластмассового цеха?

Так думал, сидя на диване, Степан Ильич, стараясь найти выход, чтобы перехитрить время, хотя бы на день сократить сроки…

Но у времени неумолимый ход, оно не щадило Степана Ильича: шел четвертый час ночи, и голова директора все чаще клонилась к груди…

Сергей действительно вез кучу всяких предложений по рационализации работ на гидравлических прессах. Но он знал, что одни предложения дела не решают. Сергей думал о том, с кем предстоит ему работать. Он вспоминал сейчас не тех, кого оставил со спокойным сознанием: не подведут! — а тех, кто еще робко входил в цеховую семью.

Вообще все, что осталось незавершенным или неясным, особенно тревожило Сергея на фронте. Он много думал об Илюше, Лиле. Но, странное дело, размышляя о других, он в первую очередь вспоминал не тех людей, с которыми дружил, а тех, с которыми жил не в ладу. Много ему насолил Федор Данилович, бывало, кричал, как на мальчишку, в последнюю ночь совсем разругались — несносный старикан! А вот думает о нем сейчас Сергей с добрым чувством.

Веселую минуту пережил он, представляя, как Федор Данилович будет сдавать цех ему, «молодому и передовому»! Интересно, как будет выглядеть товарищ Фролов? Ну не заманчивая ли предстоит картина, когда Сергей, войдя в цех, начнет, — а это он сделает обязательно, назло! — начнет придираться к пустякам: это плохо, это нехорошо, а почему, например, такая-то прессформа не отремонтирована или не сделана новая. Ее, как я понимаю, обязан был изготовить тот же самый Федор Данилович Фролов?

Сергей вдруг расхохотался, поймав себя на этой мысли: она показалась такой же лишней, несерьезной, как и прошлые их ссоры и недоразумения. Потом он подумал: да полно, может, не было никаких ссор? Он удивился этому вопросу и не смог на него ответить.

Чем ближе подходил поезд к конечной остановке, тем сильнее росло нетерпение: скорее, скорее встретить всех, кого знал и о ком думал. И, конечно, что за чушь — это несерьезное желание поиграть на нервах Федора Даниловича. Сергей не станет, разумеется, придираться к пустякам, но требовательность и строгость… это уж будьте покойны, Федор Данилович! Можете кричать и размахивать руками, мы сперва разберемся, что вас тревожит. А потом… Ну, да увидим!

Сергею не хотелось терять ни одного дня. Новая, увеличенная программа потребует, несомненно, больших усилий. Хорошо бы уже сейчас знать, какие предстоят трудности. Предугадывая их, Сергей брал самые крайние случаи.

Но сколько бы он ни думал, как бы ни сгущал краски, намеренно преувеличивая возможные трудности, занимающийся день не казался ему мрачным.

Придет утро, и все станет ясным.

Утро вечера мудренее…

Степану Ильичу показалось, что это он сказал вслух. Больше того, он ожидал, что сейчас встанет с дивана и пойдет к выходу. Спать? Что за чушь, разве можно сейчас спать? Он пойдет в цеха, он разыщет Федора Даниловича, он прикажет…

В кабинете было полутемно, рассеянный свет падал из-за перегородки, и на стене, на белых квадратах окошек отпечатывалась тень головы. Косички! Вот оно что! Опять забыл узнать фамилию девушки, «спасительницы программы». Он подумал о программе, имея в виду не ту программу, которая была, а новую, которую он час назад называл невозможной, и не удивился этому. Он знал, что большой успех слагается из многих маленьких усилий, и если бы не было той, теперь уже маленькой программы, не было бы смысла говорить о большой…

— Завтра я, премирую ту девушку, — решил Степан Ильич и сразу успокоился. Это было его последней мыслью. Он уснул очень спокойным сном, как если бы все, что необходимо сделать, было уже сделано, и ему оставалось только одно — утром, собрав вместе маленькие успехи отдельных людей, начать складывать из них один большой.

Лиля Овчинникова звонила во все цеха в поисках дежурного по заводу, но Федора Даниловича нигде не было. Его помощник по дежурству, веселый техник-контролер Витя из штамповочного цеха, грустным голосом отвечал, что Федор Данилович испарился. Он рассмеялся в трубку, и Лиля сказала: «Тебе хорошо, а у меня тут рядом директор на диване спит. Дышать боюсь. И когда же это утро наступит!» Это было неосторожностью с ее стороны — сообщить, что директор спит.

Федор Данилович приказал Вите:

— Я буду в инструментальном. Не звони, телефон там далеко и в цехе никого нет: ночная смена не работает. Нужен буду — пришлешь рассыльную. И только если исключительное какое-нибудь дело!..

Витя решил: раз директор спит — ничего пока исключительного не произошло.

А Федор Данилович с самого утра был встревожен. Директор приказал изготовить — к вечеру завтрашнего дня, не позже — прессформу для крышек к тракторным катушкам, но механический цех не дал вовремя деталей. А тут еще сдача цеха Абросимову — вот-вот нагрянет.

— Сдай цех, как следует, — сказал директор. — И прессформа, прессформа… Механический задержал, знаю… Скоро получишь… Форсируй… Будут затруднения — звони… — Завтра ночью должна быть первая партия катушек — за ними приедет делегация из колхозов…

Ну, посыпалось! Прессформа… Абросимов… Делегация… Не знаешь, что важнее.

Эх, прессформы, прессформы! Много огорчений в прошлом принесли они. Девушки выведут их из строя, Абросимов загородится актом — виноват инструментальный. Поди, докажи ему! Конечно, шуми не шуми, а надо, наконец, сознаться: а виноват-то был, оказывается, ты, старик, в большинстве случаев. Инженеры формулами да интегралами заляпают акт, пойди разберись в этой кухне… Когда ставили начальником, ведь как упирался: товарищи, да вы что, белены объелись? Инженеры не всегда справлялись, а вы — прямо от станка да начальником… Не согласен на такое выдвижение! Директор рявкнул: учись! Хо, хо, веселый народ! — учиться в мои-то годы!.. Ну, ладно, некогда тут размазывать, нет человека на место начальника, на фронт ушел человек, приходится заменить. А раз взял цех в руки — храбрись. Думал так: авось недаром двадцать лет заводу отдал. Кой-какой опыт имеется. Во всяком случае, таких, как Абросимов, переплюну. Переплюнул! Эх… Накричишь на человека, а потом разберешься, инженеры еще растолкуют — ну чего, чего кричал? И бегаешь, маешься, крутишься вокруг да около этого самого Сережки, стыд глаза ест, а сказать, признаться — неправ, дескать, — куда там! Тридцать лет разницы — не шутка, не к лицу, видите ли, унижаться. Да что там говорить — жизнь идет, на старом запасе далеко не уедешь… Вон станок с Урала привезли — пойди, разберись в нем! С налета не возьмешь. Надо знать. Учиться надо, короче говоря. Отставать не хочется, да и сама жизнь не позволит отставать… Начал. Втихомолку, тайком от старухи даже — смешливая она да озорная, жить не даст… Ну, лиха беда начало — пошло дело. И знаете ли, какая это расчудесная вещь! Прочтешь, позубришь, пораскинешь мозгами туда-сюда и ахнешь! И все-то тебе понятно, и всему-то ты хозяин… И самочувствие улучшилось — на людей стал меньше шуметь, а то ведь раньше, где умом не достанешь, — криком норовишь…

И совсем не упирался, когда вешали на шею этот пластмассовый цех. Ну что же, с месяц, пока приедет начальник, можно приглядеть. Благо там, в пластмассовом, народ подобрался симпатичный, дружный, умелый. Мастер — молодец паренек, за начальника, можно считать, был, а он, Федор Данилович, так, для порядка… Но сдавать цех Абросимову, конечно, будет он, Федор Данилович.

…Зашел в пластмассовый. Собрал девчат, объявил — приезжает старый начальник… То есть не так понимать, что действительно старый… Он молодой… Точнее говоря, приезжает ваш Сережа. В цехе должны быть чистота и порядок. Завизжали от радости. Эх, девчата, ну что в нем для вас интересного, ведь женатый парень? Им все одно — радуются. Лиля Овчинникова, так та заявила: после смены пойду завиваться.

Из пластмассового направился в механический. Детали обещали дать ночью. Поднял скандал: к концу дневной смены и ни на час позже! Жаловался диспетчеру, тот осторожно удивился:

— Федор Данилович, получите ночью, — все равно успеете к вечеру завтра собрать прессформу!

Федор Данилович сухо сказал:

— А я прошу дать к концу дневной смены. Есть такая возможность. Вам ясно, товарищ?

И так как товарищу, видимо, было неясно — молчал у телефонной трубки — Федор Данилович небрежным, почти скучающим голосом протянул:

— Ну что же, в таком случае… Подключите что ли директора… Для ясности.

— Хорошо, Федор Данилович! Зачем директора? Я приму меры, — поспешно сказал диспетчер.

Ага! Испугался? То-то… Хитрость, она тоже помогает. А подключи они директора, что бы стал говорить Федор Данилович? Он еще сам не знал, удастся ли ему выполнить задуманное.

Федор Данилович размышлял: день, конечно, завтра напряженный… Сдача Абросимову цеха… Неприятный факт, вообще-то говоря…

Вдруг заявится утром, а прессформы, например, нет — будет только к вечеру… Уколет обязательно… Это — так. Затем — делегация из колхозов… Партию катушек надо дать ночью. Пока будут красить в лакокрасочном цехе, да испытывать, да ОТК еще провозится — вот еще день набежит. А в колхозы когда они придут, эти катушки? Да пока к тракторам приладят, то, се, еще день пройдет, а может, больше… Директор дал срок — завтра к вечеру, — он знает, что ночью инструментальный не работает. А если бы работал? Ого, на целый день можно будет сократить все эти проволочки.

Конечно, незачем закрывать глаза: собрать такую прессформу за одну смену — убийственное дело. В самые напряженные военные дни такую же по сложности прессформу собирали за две смены. Ну, скинем тут на возросшее умение, технические всякие новшества — ребята ворочают мозгами, ничего не скажешь против — все равно одна смена, очень жесткий срок.

Но не в этом главное препятствие. Главное препятствие — ночью слесаря не работают. В войну бывали времена — люди почти не выходили из цехов. А теперь попробуй попросить Илюшу Глазнева остаться на ночную смену — ого! Свет мил не станет. Удивленные тети будут звонить из завкома: Федор Данилович, в чем дело, почему вы отрываете учащуюся молодежь? Опять штурмовщина?..

Никакой штурмовщины, можете успокоиться. Адресуйтесь в конструкторский отдел, это они там проморгали весну — в валенках уже не пройдешь по заводскому двору, а они только с чертежами возятся. А цех отдувайся. Директор дал срок изготовить прессформу к утру… Что? Ну, не ваше это дело, извините за такое нехорошее выражение, работаем мы ночью или нет… Может, нам не спится? Вы только, очень просим, не машите перед носом законами. Сами их знаем. Молодежь мы не отрываем, пусть учится на здоровье. Пригодится, это вам вполне авторитетно можем заявить… Расписание занятий их мы знаем — сегодня четверг, консультация у них. А Глазнев Илюша на консультации и не ходит, он и так все схватывает на лету. Сам любому даст консультацию. Вешайте трубочку…

Вызвал Илюшу Глазнева.

— Ну как?

— Что, Федор Данилович?

— К-хм… да… — решительно, в упор, с холодным подозрением. — Был в пластмассовом?

Ага, краснеешь, брат? Был, был, наверное! Подожди, приедет Абросимов, дадим укорот! Ты у меня сейчас в руках — вот как крикну, да еще кулаком пристукну: опять во время работы бегаешь! А после, дело простое, ходить, хмуриться, не замечать, а потом подойти, равнодушно сказать: есть возможность загладить вину — на ночь согласен? И, будьте спокойны, прессформа обеспечена… Нет, так не годится, не то…

— Ну, был в пластмассовом?

— Нет, а что?

— Как там, не слышал… девчата не говорили — не приехал Абросимов? Сидим тут, а он, может, уже на заводе…

— Нет, Федор Данилович, не приехал…

— Откуда знаешь? Ты же не был в цехе?

Илюша смутился.

— А я… звонил. Узнавал. Не приехал.

Ага! Звонил! Я покажу, как перезваниваться! Болтаете, наверное, по часу… Теперь понятно, почему никак не дозвонишься в пластмассовый — все занято да занято.

— Понятно, — трудно тянет Федор Данилович, не зная, с какой стороны подойти к Илюше. Тот выжидательно стоит у дверей. Эх, была не была!

— Илюша, — тихо произносит Федор Данилович и проводит ладонью по щеке, часто моргая, смотрит в заинтересованное лицо Илюши, — скажи… у вас сегодня консультация?

— Да.

— Ты пойдешь?

Илюша медлит, раздумывая: что бы это значило?

— Нет.

— А почему?

— Да так. Я материал этот знаю.

— Так вот, Илюша, — голос Федора Даниловича озабоченно-вкрадчив, — директор приказал собрать прессформу к утру. Сейчас механический пришлет детали. Если ты действительно не пойдешь на консультацию…

Илюша выразительно смотрит на начальника. Эх, Федор Данилович, так бы сразу и говорил: оставайся, дескать, на ночь, и все.

— Тут еще такое дело, — осторожно, с легкой шутливой снисходительностью продолжает Федор Данилович, — вчера Лиля все спрашивала: а скоро прессформу для катушек дадите? Любит она эту деталь. Да она и выгодная к тому же…

Илюша неловко отворачивается, чтобы скрыть понимающе-торжествующую улыбку: ловок ты, Федор Данилович!

— Нормы там надо пересмотреть, — приняв прежнюю позу, скромно говорит Илюша, — чтобы не было так: одни детали выгодные, другие — нет.

— Правильно, правильно толкуешь, Илюша! — уже смеется Федор Данилович, — так ты, значит…

Опять поскучнел.

— Ты подумай, подумай… Может, действительно, на консультацию пойдешь, а? Смотри, а?

Илюша вдруг рассмеялся и махнул рукой: «Ладно, останусь», — и вышел. Федор Данилович подбежал к двери, весело крикнул вдогонку:

— Зайди к фрезеровщикам. Подали там детали, нет?

Илюша прошел к фрезеровщикам. Детали прессформы были уже на станках. Илюша понаблюдал, прикинул в уме: еще часа на два работы. Показалось, что фрезеровщики не спешат. Илюша сказал:

— Живей поворачивайтесь.

Смена окончилась. Илюша, вернувшись из столовой, пристроился у окна с книгой. Пробежал Федор Данилович. К фрезеровщикам, наверное. Возвращаясь, задержался около Илюши.

— Какая книга? «Непокоренные». Ага. Хорошая книга. Читай, читай.

Илюша сидел за книгой недолго. Он знал, что девчата из пластмассового уже уехали домой — они жили за городом. Но он вспомнил, что ежедневно, в конце смены, мастер вывешивает список — распределение работ на следующий день. Учел ли мастер прессформу на катушку? Наверное, учел, — Федор Данилович, конечно, предупредил. Придет завтра Лиля на работу, а на ее прессе — новенькая прессформа.

Илюша отправился в цех пластических масс. Неширокая ровная полоса бумаги белела на доске объявлений. Неторопливо прочел: «Распределение работ». Так. Понятно. Эх, чудаки, надо было по алфавиту… деталь — слева, а прессформа — справа. А они — наоборот. Ну ничего, разберемся, грамотные. Так, идут детали: трехштырьковая колодка, втулка номер двести первая, каркас… Ага, вот и она, крышка к тракторной катушке. Это — слева. Посмотрим справа, что здесь за фамилия такая стоит.

Палец скользнул слева направо и замер. Лицо Илюши выразило недоумение, потом обиду, а когда он отошел от доски и, остановившись, вновь, издали уже, посмотрел на список, губы его были сжаты плотно, а в глазах — упрямство.

Он вернулся в инструментальный цех. Детали лежали уже на столе, их рассматривал начальник.

— Что с тобой? — с беспокойством и подозрением спросил Федор Данилович, всматриваясь в странно-сосредоточенное лицо Илюши.

Тот поднял спокойные глаза.

— Со мной? Ничего. А что? — И такое удивление прозвучало в его голосе, что Федор Данилович ничего уже больше не спрашивал.

— Ну, Илюша, — торжественно сказал он, — как это в пьесе «Фронт», помнишь? — есть возможность отличиться!

— Постараемся, — в тон ему ответил Илюша, и ловко, нетерпеливо дрогнувшими руками закрепил деталь в тисках.

Под утро Федор Данилович, обойдя цеха и проверив дежурные посты там, где не работали ночные смены, зашел к своему помощнику по дежурству.

— Ну как, Витя?

— Все в порядке. Вот только просили позвонить на пульт, — директор зачем-то спрашивал, а потом, — Витя засмеялся, — не дождался, видно, уснул.

Федор Данилович позвонил на пульт. Услышав очень знакомый голос девушки, Федор Данилович недоуменно спросил:

— Кто говорит?

— Я, я, Федор Данилович!

— Лиля?! — изумился Федор Данилович, — ты зачем туда?

— Ой, Федор Данилович! Знаете, целый месяц приставал начальник производства: переходи да переходи опять на пульт. Трудно тебе, говорит, и работать в цехе и учиться в техникуме. А тут — хорошо, легко, чисто. Ну, я все раздумывала. А вчера вдруг Соне-оператору потребовался выходной день — брат приехал с фронта… Ну, начальник производства попросил подежурить… Вас не было в цехе, он с мастером договорился. Я после смены отдохнула, выспалась и — сюда. Ой, Федор Данилович…

Она перевела дыхание, Федор Данилович хмурился, чем-то очень огорченный.

— Федор Данилович, к как я могла так просто думать: вот уйду из цеха, и все. Господи, вот теперь я знаю — никогда, никогда не брошу цех! Ну какая тоска! Бумажки, звонки, все чего-то делают, а тут… регистрируешь, да разыскиваешь по заводу кого-нибудь… Нет, никогда не брошу цех!

Ее голос был уже радостным.

— И знаете, Федор Данилович, пусть тяжело, пусть тяжело, но зато… — она не могла подыскать слова, запнулась, а потом, засмеявшись, сказала с восхищением: — зато… хорошо! — выразив этим все, что лежало на душе… — Федор Данилович, вы мне там оставили пресс? Я после дежурства — в цех.

— Нет, Лиля, ты пойдешь спать.

— Федор Данилович, я не хочу спать!

— Нет, ты пойдешь спать. А директору скажи, что я зайду.

Здравствуй, здравствуй, родной завод!

Как похорошел ты!

Розовые облака над твоими корпусами, розовые трубы и дымки, дымки — как белый сад в заревой рассветной дреме.

Радостная оторопь охватила Сергея Абросимова… Людской поток вливался в здание заводоуправления и, сужаясь у выходных дверей, широко растекался по заводским дорожкам. Знакомые лица, восклицания, любопытные взгляды…

Бюро пропусков… Ах, скоро ли отойдут от окошка эти робкие дядьки-крепыши в тулупах… Лицо девушки, видневшееся в окошке, неприветливо и замкнуто.

— Товарищи, у вас заявка на завтра… Не могу нарушать порядок.

— А вы позвоните, — тихо, но настойчиво повторяет тот, который у окошка; у него смиренный вид и вежливый голос, черная борода аккуратно обрамляет широкое, чуть скуластое лицо. Он все поправляет шапку на голове и оглядывается на товарищей. — Позвоните… Дескать, сегодня, непременно… Уж больно некогда… А завтра — никак нельзя откладывать, — завтра нам дальше… Правильно, ребята? — опять повернулся к сгрудившимся вокруг него «ребятам», младшему из которых по меньшей мере тридцать пять.

— Правильно, — дружно поддерживают они, — не можем ждать… некогда…

Девушка звонит, объясняет кому-то — приехали из колхозов, а заявка на завтра, как быть? — потом слушает, покорным, извиняющимся голосом говорит:

— Хорошо, я выпишу.

Пока она выписывает пропуск, старший деликатно молчит, на вопросы отвечает с готовностью, при этом весь подается вперед, совсем закрывая окошко широкими плечами. Но вот, наконец, получил пропуск, неторопливо прочел вслух, пригнул голову, чтобы увидеть девушку, сказал:

— Покорно благодарим.

Повернулся к товарищам и вдруг сразу всем одновременно подморгнул, и такое у него оказалось лукавое, в мелких живых морщинках плутоватое лицо, что Сергей, все время досадовавший на задержку, посмотрел на него весело и уважительно.

— Пошли! — коротко и энергично сказал человек, и все они гурьбой направились к выходу, оживленно разговаривая. Они держались уже по-хозяйски, независимо.

Великое дело — пропуск! Девушка, выписывая его Сергею, сказала с сочувственной улыбкой:

— И все-то вы спешите… Спозаранок…

Некогда, некогда, девушка! Сергей, торопясь, сдерживая волнение, почти побежал к цеху пластических масс. Остановил незнакомый молодой рабочий, мучительно-долго разговаривал с ним, называл «Сережа» и вспоминал какой-то новогодний вечер… Рассматривал медали, потом крепко потряс руку, сказал:

— Заходи!

Зайду, зайду, милый друг, дай опомниться… Черт побери, а где же цех? Совершенно незнакомое здание…

— Товарищи, а где пластмассовый?

— Да это пластмассовый и есть.

Ну, дела! Была тесная конура, прессы чуть не упирались в потолок… Сергей вбежал и остановился, ослепленный светом. Было просторно и светло, прессы стояли строго в ряд, знакомые запахи мыльной эмульсии и жженого карболитового порошка тонко струились на сквознячке… А где же люди? Через двадцать минут — начало смены. Ах вот что — передача еще не пришла, девчата жили за городом.

Из машинного отделения — металлические звуки и тихие всхлипывания насоса.

Медленно направился туда, по дороге останавливаясь у прессов.

Старые друзья! Сергей знал особенности каждого, капризы и болезни.

…Вот у этого стальной шток был весь в рисках и ссадинах, эмульсия струйками сбегала вниз, обливала пресс-форму. Работницы звали этот пресс «мокрой курицей». Сергей смотрел на него и не узнавал. Начищенный до блеска, сухонький, и шток гладкий, без малейшей царапины… Подлечили, молодцы!

Были здесь и новые прессы. Вообще много здесь было нового — добротные, из хорошей кожи, манжеты, аккуратные нагревательные электроэлементы, и на каждом рабочем месте — часы-песочницы.

— Да, с этим оборудованием можно любую программу поднять! — думал Сергей. — Мне бы только дали мой гарнизон, золотых моих девушек… И Федор Данилович не подводил бы с прессформами. Но кто, кто же остался, что за люди здесь работают? Неужели после войны демобилизовался мой гарнизон?

Уже подходя к машинному отделению, оглянулся, зорко осмотрел цех, ища, к чему бы придраться. Оттого, что совершенно не к чему тут придраться, было смешно и радостно. Ждал, ждал старик — ишь, навел порядок!

В машинном отделении долговязый паренек стоял у верстака, сосредоточенно считал инструмент, аккуратно складывая его в ящик. Мельком оглянулся на Сергея и вновь продолжал свое занятие. Вот он присел на корточки, покопался в верстаке, извлек из кучи старого инструмента два напильника, осмотрел и с довольным лицом переложил в ящик.

— Как? Запас карман не тянет? — негромко спросил Сергей. Паренек удивленно обернулся и тут только узнал Сергея.

— Товарищ начальник, — -зардевшись, проговорил он, и рукавом вытер лоб; с минуту смотрел, тихо улыбаясь, — а я думал — мой сменщик… Тоже военный… Принимает смену — всегда ругается… Ну, вот я и… не узнал.

— Мужичок, мужичок, — смеялся Сергей, сжимая его плечи. — Как ты вырос! Ну что? У меня теперь работаешь?

— Да вот… Машинистом, — как бы оправдываясь, говорил паренек. — Федор Данилович не отпускал сюда, шумел! — Он доверительно глядел голубыми глазами, потом оживился. — Да он здесь. Федор Данилович… В кладовой, там у него делегация… Идите, идите туда, он ждал вас…

Сергей не пошел сразу в кладовую, а направился вдоль стеллажей, на которых стояли прессформы. Гнезда в матрицах матово поблескивали, щедро покрытые маслом. Над каждой прессформой — табличка с указанием номера детали.

Сергей рассматривал прессформы, все чаще попадались группы их, объединенные одной табличкой. Запас карман не тянет! Ну, Федор Данилович, спасибо!

Стеллажи кончились. Сергей повернул к прессам, на одном из них заинтересовала бумажка, привешенная к цилиндру. На ней было написано:

Сергей оглянулся. За прессом, на лавке у стены, подложив под голову шапку, спал Илюша Глазнев. По-детски очерченные губы были чуть тронуты улыбкой, брови приподняты, будто перед тем, как уснуть, Илюша чему-то удивился, а потом засмеялся…

Сергей стоял, растроганно отмечал перемены в лице Илюши. Так вот ты какой стал! Подрос, окреп, но совсем не таким по внешности я ожидал тебя увидеть. У тебя были недобрые, дерзкие глаза и замкнутый характер. Ты никогда не улыбался, а в линии губ не было этого ясного и доброго спокойствия… Ты как будто рос, рос и вдруг спохватился: а ведь я еще мальчик! Сколько тебе — семнадцать, восемнадцать? Спохватившись, удивился и завалился спать: хорошо! Благо не гонят, несмотря на правила внутреннего распорядка. Но Лиля, Лиля — что с Лилей?

Перед входом в кладовую в рамке под стеклом — стенная газета. На одной из колонок крупный заголовок гласил:

Заметка сообщала, что две работницы, продолжая соревнование и во втором году пятилетки, взялись выполнять ежедневно норму в среднем не на 250 процентов, как в прошлом, а на 300 процентов. Фамилии работниц — Овчинникова и Рукавишникова.

Сергей дважды перечитал эти строки. Лиля, маленькая Лиля — на 300 процентов! Здесь, здесь они, его девушки!

Рядом с газетой на доске объявлений — бумажка:

Сергей читал, радуясь и наслаждаясь: «гарнизон» был в полном составе, не хватало лишь двух-трех фамилий, зато прибавилось много новых.

Но вот наступило утро, и все стало ясным.

Медленно — надо было бы посолиднее, да не справиться никак с собой, губы расплывались в улыбку — направился в кладовую. Не успел — с шумом раскрылась дверь, толпа девушек, смеясь и вскрикивая, ворвалась в цех, окружила Сергея…

Пока Сергей разговаривал с девушками, Илюша, беспокоясь, торопливо досматривал сон. Это был сон-явь, в нем перемешались события, которых не было, и те, которые могли быть, но помешали нехорошие, неуважительные люди. Неотступно следовал за Федором Даниловичем, умолял: пусти к Абросимову! Это — было… Но вот Абросимов — командир — идет в атаку, за ним Илюша, впереди развевается знамя… Пусть свистят пули… Не страшно! Илюша идет, идет до самого Берлина. Потом со славой возвращается домой. Ослепительно и гордо светятся ордена и медали.

Увы! — этого не было с Илюшей. И виноват Федор Данилович. Сам не отпустил и к Абросимову не перевел. А разве он, Абросимов, не понял бы Илюшу? Ведь сам ходил за директором… Какой случай был тогда, когда организовывалась добровольческая дивизия!

И опять не пустили… Люди, люди!

— Работай! — строго грозит пальцем Федор Данилович, — здесь — лентяй, и там будешь трус поэтому.

Илюша возмущен, но проснуться не может.

Вот и Лиля тоже: не хочу с тобой дружить, бездельничаешь, не учишься… Думаешь, если нарочно не будешь работать, так прямо и отпустят: ну его, дескать, возиться с ним? Держи карман шире. Вот отдадут под суд, тогда спохватишься, да поздно.

И Настя, эта толстая, противная Настя наступает, берет за руку, выводит из цеха… Так бы и стукнул!

Это — было. Лицо Илюши проясняется, он видит себя и Лилю уже окончившими вечерний техникум, она раньше, он немного позже, идут прямо, плечо в плечо, а впереди светло, хорошо, празднично. Илюша смотрит, боясь проснуться, удивляясь, не может понять, почему сон все равно как явь? Где кончается одно и начинается другое? Илюша думает, потом успокаивается — конечно, все равно! — и ему уже не жалко проснуться.

— А где же Лиля? — громко спрашивает Абросимов.

Где, где Лиля? На другом прессе. Ой, хитрый Федор Данилович! Он думает: раз Лиля, так и побежит Илюша со всех ног делать прессформу… Глупость какая… А Лиля как раз на другом прессе. И ничуть не жалко, что на другом. Потому что главное — не в этом…

А главное — что? Илюша, наслаждаясь, опять смотрит свой чудесный сон-явь, где все присутствуют вместе: Лиля, Федор Данилович, прессформа, Абросимов…

— А где же Лиля? — спрашивает Абросимов, оглядываясь.

— А ее попросили за оператора на пульте подежурить, — отвечают девчата, — сейчас придет.

…Ну вот, сейчас заработает цех… Девушки, постояв у списка распределения работ, расходились к прессам. Из кладовой вышел Федор Данилович. Его окружали те самые люди, которых Сергей видел в бюро пропусков. Федор Данилович держал в руках цилиндрический предмет — тракторную катушку зажигания — и что-то объяснял.

Его суетливости как не бывало. Движения подобранны и ловки, голос неторопливый, на каких-то особенных торжественных интонациях; лицо выражало предельный интерес к тому, что говорили спутники. При этом Федор Данилович как-то очень почтительно и в то же время не теряя достоинства наклонял голову, слушая. Все в нем указывало на исключительную поглощенность одним только делом, как будто не было вокруг ничего — ни цеха, ни работающих девушек, ни Абросимова…

Старший из гостей, широкоплечий, с черной аккуратной бородой, указывая на катушку, сказал что-то требовательно и строго. Федор Данилович возразил, и Сергей заволновался: о чем они заспорили?

Гости шли прямо на него, направляясь к выходу. Сергей отступил за пресс, в тень. Федор Данилович без пальто вышел вместе с ними. Вернулся он через несколько минут, зябко передергивая плечами; не замечая Абросимова, прошел к прессу, на котором висела записочка Илюши. Остановился там, оглядываясь, кого-то ища глазами, наверное, его, Абросимова. Потом наклонился над Илюшей, посмотрел в лицо. Выпрямился и прямо, пристально и спокойно встретил глаза подходившего Сергея.

Они стояли с минуту, молча и серьезно смотря друг на друга.

— Возмужал, — негромко произнес Федор Данилович, — ну, давай поцелуемся, что ль?

Он обнял Сергея, поцеловал в губы, потом толкнул в плечо и потупился. Постоял так, хмурясь, затем, оживившись, обернулся к спящему Илюше, кивнул:

— Жалко будить… Днем — работа, вечером — учеба, а там танцы, свидания… беда! Ну, теперь ты приехал — дадим укорот. Поженить их!

И выразительно посмотрел на Сергея, как бы приглашая оценить решение, пришедшее к нему после долгих раздумий.

— Что ж, — засмеялся Сергей, — если требуется официальная виза начальника цеха, я не против. Только вряд ли они в ней нуждаются…

— В том-то и дело, — хитро-сокрушенно качнул головой Федор Данилович, — сие, как говорят, от нас не зависит…

Он повернулся к работнице, стоящей у пресса.

— Настя, не будем его трогать. Пусть спит. Зови контролера и начинайте.

Настя Рукавишникова держала в руках записочку Илюши. Полные ее губы были сложены насмешливо.

— Ишь ты, «работнице», написал. Тоже мне! Вроде фамилии не знает. В списке-то стоит…

— Очень нужны ему ваши списки, — буркнул Федор Данилович, — ну, пошли, — сказал он Сергею, — принимай цех.

И сразу как-то весь насторожился, воинственно приподнял плечи; беспокойно и сердито посматривая по сторонам, пошел вслед за Абросимовым.

— Товарищ директор, а, товарищ директор! Проснитесь! Федор Данилович сейчас придет. Ой, опоздаю я на смену.

Жалобный голос девушки… Что за чертовщина? Где он? Степан Ильич сбросил ноги с дивана и, согнувшись, сел, отвернув лицо в сторону. Сознание, что он уснул, глупо, малодушно уснул, ошеломило его. Стыдясь своего помятого лица, растрепанного вида, — рубашка, о ужас, вылезла из-за ремня! — Степан Ильич воровски, отворачиваясь всем корпусом, пытался одновременно заправить рубашку и достать из кармана носовой платок. И оттого, что это никак не удавалось сделать, в нем закипело раздражение. Чего она здесь стоит, эта девчонка?

— Ну, прекрасно… Пришел и пришел… — забормотал он, силясь сообразить, зачем в такую рань пришел Федор Данилович.

И вдруг все вспомнил. И словно желая дать понять, что ничего особенного нет в его растрепанном виде, — от нее, этой девочки, до него, директора, дистанция, знаете ли, огромного размера — Степан Ильич чужим, металлическим голосом произнес:

— Я же вам приказывал, — это слово он проговорил с особенным наслаждением, — я же вам приказывал разыскать его еще ночью, — и поднял беспощадные, холодные глаза…

И вдруг выражение властной решительности сошло с его лица, и оно стало смешным: мирным, старческим, растерянным. Степан Ильич медленно поднялся и, опустив руки, часто заморгал…

— Вы… что… тут?

Перед ним стояла «спасительница программы»!

Храбрая девушка, она открыто и весело смотрела на директора. Наступило утро, теперь она его не боится!

— Товарищ директор, Федор Данилович сейчас придет.

— Подождите, — Степан Ильич тер пальцами лоб. — Вы, собственно, что же, на пульт перешли?

— Нет. Это я один раз. Сегодня уже Соня будет. До свидания, товарищ директор. Сводки на столе.

Тряхнув косичками, Лиля выбежала из кабинета.

Степан Ильич стоял в позе человека, думающего над трудной задачей. Она дежурила всю ночь здесь, за перегородкой! Но на ней была белая блузка, а теперь, как в цехе, синий рабочий халат. Поэтому он ее не узнал?

Степан Ильич никогда не ходил на диспетчерский пульт. Он привык знать, что сидит за перегородкой девушка и звать ее Соня. И все.

Степан Ильич огорченно побрел к креслу. Нет, это очень плохо, что он ее не узнал. Фу, а как повысил голос, как посмотрел на нее! Разве ее вина, что не разыскала Фролова? Спал, наверное, где-нибудь… Дежурный по заводу называется! Вот он сейчас всыплет этому дежурному!

Степан Ильич, хмурясь, придвинул к себе сводки. Ночные смены поработали хорошо. Так, это приятно. А это что? Ага, докладная записка.

Степан Ильич откинулся на спинку стула. Какая жара в кабинете, дышать нечем! Расстегивая ворот рубашки, позвонил. Вошла секретарь.

— Мне Фролова, — сказал директор.

Он ждал, повернувшись всем корпусом к двери. Странное выражение было на его лице — одновременно и смущения и решительности. Он не помнит той, первой докладной записки, но он готов поклясться, что потерял ее! Нет, уважаемый, будем говорить честно: рано ты успокоился. Завод знаешь до винтика, а в людях часто не разбираешься. В конце концов, ты можешь и не ходить на диспетчерский пульт, но что там за люди, чем они занимаются — ты знать обязан. Ты ведь сам называл главного диспетчера и его аппарат «регистраторами событий»… Живут одним днем. Грянет гром — и пошла штурмовщина. Не подумали заранее о втулках — и девочка спасает программу, не стыдно, товарищи руководители? А конструкторский отдел? Разве нельзя было чертежами на тракторные катушки заняться еще зимой? Что из того, что он, директор, приказывал: подготовить чертежи, просмотреть инструмент; забыл проверить, не настоял, и — пожалуйста: опять горячка. Но нет, шалишь — деталями к уборочным машинам займемся сейчас же, немедленно.

…Степан Ильич поднялся навстречу Федору Даниловичу, — тот, войдя, остановился у дверей.

— Ну, входи, входи. Чего оробел? Доброе утро, Федор Данилович!