А на плоту при свете керосинового фонаря, подвешенного на палках у входа в шалаш, тоже идет негромкий, неторопливый разговор.
Лапин, все еще задумчиво перебирая струны гитары и неподвижно глядя куда-то в темноту, рассказывает:
— И вот тогда дурак, о котором я говорю, понял, что он ее полюбил. Понял — и растерялся. Она студентка, приехала к нему на практику, он старше ее лет на пятнадцать, и вдруг — такая оказия… Естественно, с этой минуты он постарался встречаться с ней пореже. Даже провожать ее не пошел, когда она уезжала. Так это все и кончилось.
Нестратов, покосившись на замолчавшего Лапина, усмехается:
— Да ты прав — большой дурак был этот твой добрый знакомый.
Чижов утвердительно кивает головой.
— Выражаясь научно, клинический случай шизофрении! Начинается с трусости и ханжеских теорий — «любовь от сих и до сих», «любовь не должна мешать», а кончается всевозможными душевными расстройствами, с которыми приходится возиться врачам! Хотел бы я знать, где, когда и кому помешала настоящая любовь?
— Теоретики! — свирепо огрызается Лапин. Он откладывает в сторону гитару и обхватывает руками колени.
Наступает молчание.
— Между прочим, Саша, — невинным тоном спрашивает Чижов, — а как звали твою практикантку? Такую светловолосую? Помнишь, вы приезжали вместе в Москву и ты меня с нею знакомил?
— Наташа. Наталья Сергеевна Калинина… — быстро отвечает Лапин и, запнувшись, подозрительно смотрит на Чижова. — А ты почему о ней вспомнил?
— Просто так.
Нестратов наставительно замечает:
— Душевная робость делает людей несчастными чаще, чем это принято думать.
И снова наступает молчание.
Лапин сидит, обхватив руками колени, вглядывается в темноту. Потом произносит тихо, без всякой, казалось бы, видимой связи с предыдущим:
— Но ведь мне уже сорок два года!
Чижов значительно смотрит на Нестратова, берет его под руку, и они вдвоем уходят в шалаш.
Лапин остается один, закуривает. Слабый красноватый огонек освещает его необычно суровое, взволнованное лицо.
И вдруг в темном ночном небе вспыхивает молния, раскатывается гром, и дождь, словно он только этого дожидался, со стремительной силой, яростно обрушивается на плот.
— Эгей, братцы!
Из шалаша выскакивают полураздетые Чижов и Нестратов.
— Вещи, вещи в шалаш!
— Гитару! Скорей!
Лапин, Чижов и Нестратов мечутся под дождем, лихорадочно собирая разбросанные вещи. Внезапно Чижов вскрикивает:
— Человек, человек за бортом!
— Где, где?
— Да не может быть!
— А я вам говорю…
Яркая вспышка молнии.
Теперь, действительно, становится виден совсем рядом с плотом не то плывущий, не то барахтающийся в воде человек.
Чижов мгновенно сбрасывает рубашку, брюки, ботинки и бросается в реку.
Несколько секунд слышны только затихающие перекаты грома, шум дождя, всплески воды. Затем доносится задыхающийся голос Чижова:
— Да ты не отбивайся… О, черт! Слушай, погоди, погоди…
Всплески воды становятся громче.
Лапин и Нестратов, мешая друг другу, вместе с появившимся Чижовым втаскивают на плот, видимо, потерявшего сознание худощавого загорелого паренька в спортивных трусах.
Чижов, приплясывая от возбуждения, объясняет:
— Я его по голове стукнул — сопротивлялся… Мог сам утонуть и меня утопить. Ничего, сейчас очнется.
Друзья, захлопотавшись над бесчувственным пареньком, не замечают, как из темноты, из дождя, к правому борту плота подходит лодка. В ней несколько едва различимых человеческих фигур.
Неприязненный голос спрашивает:
— Что здесь происходит?
Паренек, очнувшись, вскакивает, расталкивает друзей, кричит:
— Иван Кондратьевич! Я здесь, Иван Кондратьевич, на плоту! Меня какой-то псих утопить хотел!
— Что-о-о?! — высокий человек в лодке приподнимается, освещает фонарем оторопевших Лапина, Чижова и Нестратова. — Кто такие?
— Мы… Мы из Москвы… — путается Нестратов. — Думали, человек тонет. И мы…
— Да вы понимаете, что наделали? У нас тренировочный заплыв на побитие рекорда дальности в трудных условиях. Мы эту грозу целый месяц ждем, а вы пловца с дистанции снимаете?!
Паренек свирепо кричит:
— Он меня, леший, кулаком по башке стукнул, а то бы я ему показал!
Кто-то из людей в лодке спрашивает:
— Ты дальше-то плыть сможешь? Отдышался?
— Поплыву, — говорит паренек. — Я поплыву, Иван Кондратьевич, ладно? Будем отсюда считать дистанцию. Можно, Иван Кондратьевич?
— Ну, плыви.
Паренек, даже не поглядев на Лапина, Чижова и Нестратова, делает глубокий вздох, взмахивает руками и бросается в воду. Еще мгновение — и лодка и пловец скрываются за сплошной стеной дождя.
Лапин хохочет:
— Ай, Чижик! Не везет человеку… Совсем уже была в руках медаль за спасение утопающего, и вот — на́ тебе!
Сконфуженный Чижов подбирает брюки, рубашку, долго шарит руками по мокрым доскам плота, бормочет:
— А где же ботинки? Братцы, куда вы мои ботиночки задевали? Где мои ботиночки?
— Они утонули, — хмуро сообщает Нестратов.
— То есть как «утонули»?
— А вот когда мы этого «утопленника» втаскивали, ты их сам и столкнул.
— Братцы! — Чижов патетически воздевает руки к небу. — Я ж в одних ботинках поехал, у меня ж нет других… И домашние туфли я забыл. Караул, братцы!
— Ничего, Борис, — философски замечает Лапин, — ты потерял ботинки, но зато спас человека.
Снова прорезает небо от края и до края яркая вспышка молнии, гремит гром.
— Ревела буря, гром гремел, во мраке молнии блистали! — с удовольствием говорит Лапин. — Все как в песне! Все правильно!