Верный слуга Алексея Михайловича. Две жизни Симеона Полоцкого

ГЛАВА X. РУССКАЯ ПАСТОРАЛЬ

Человек праздный непременно придет в растерянность при первом намеке на душеполезное занятие, порой требующее насилия над собственной персоной, с далеко не ясными видами на будущее. Человек, осененный небесным даром творца, строит свою философию исходя из Божественного происхождения прекрасного, отменно сознавая, что в вечной жизни сей труд зачтется ему как нравственный подвиг. Приготовление к нему непросто и преисполнено отрешения от мирской суеты.

В 20-х годах XVII века в Полоцкой коллегии и Виленской иезуитской академии читал курс поэтики Матвей Казимир Сарбевский, которого современники величали «сарматским Горацием» — по происхождению и значимости поэтического дара. К великой беде Сарбевского, при жизни ему было не суждено увидеть издание своего трактата «О совершенной поэзии».

Однако это не означало, что рукопись была не востребована и покрылась слоем библиотечной пыли. Напротив, сочинение Сарбевского было широко известно в студенческой среде в виде «скриптов», т.е. списков, а самого последователя идей Платона и Аристотеля превозносили едва ли не до небес. Вот что писал автор трактата «О совершенной поэзии»: «Только поэт, подобно Богу, своим словом или повествованием о чем-то как существующем делает так… что это нечто как бы возникает заново… Это нечто он извлекает из состояния потенции и переводит в актуальное состояние». Смысл высказывания более чем ясен — ни писатели, ни ораторы, ни историки в один ряд с поэтами поставлены быть не могут по одной простой причине — приземленности мышления.

Вот он, краеугольный камень, от которого исходит творчество Симеона Полоцкого. Он не ограничивается в сосредоточии взгляда только на трудах такого авторитетного теоретика поэзии, как Сарбевский, а черпает свои духовные силы в Священном Писании, в итальянском Возрождении, временах Данте, Петрарки, Боккаччо. Ветхий Завет одарил читателей целым всплеском ярких поэтических откровений: псалмами Давида, песнями Моисея, Юдифи… Новый Завет — творение богоравных поэтов Иисуса Христа, Девы Марии, матери Иоанна Крестителя Елизаветы. Так, по крайней мере, было принято считать в эпоху Возрождения.

…В «Толковом словаре живого великорусского языка» В.И. Даля словосочетание «пасторальная поэзия» означает «идиллическая, буколистическая, пастушеская», т.е. подкупающая простотой и безыскусностью, однако не лишенная прелести. Зародилась пасторальная поэзия задолго до наступления эры Христовой. Наиболее яркие пастушеские песни, облеченные в форму пасторали, явили свету грек Феокрит и римлянин Вергилий. Их поэтические опыты витиеваты, картины природы божественно красочны, человеческие чувства неподдельны, хотя и наивны.

Симеон Полоцкий творчество Феокрита знал, Вергилия превозносил и не случайно избрал пастораль как способ излить душу, как выход поэтическому вдохновению и проявлениям чувств христианина. Звучание пасторальной лиры мы обнаруживаем в ранних стихах-диалогах и в коллективных орациях, написанных монахом Полоцкого Богоявленского монастыря.

Но это была, как говорится, проба пера, на смену которой приходит другой прием — диалог пастырей. В «Беседах пастуских еже ест о воплощении Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, виденнаго ими во вертепе, от пречистыя Девы Марии пеленами повита и во яслех положенна»[71] участвуют двое пастухов. Первый — вероятно, юноша, наделенный природой пылким и чувствительным характером, — вещал:

Симеон Полоцкий предстает в своем поэтическом творении в двух ипостасях, которые венчали юность с сединой мудреца. Поклонение пастухов Христу, явившемуся на свет Божий, преисполнено душевной теплоты, пронизано искренностью и надеждой, и потому их беседа захватывает читателя. Вопросы юного собеседника не повисают беспомощно в воздухе и находят вразумительные ответы, в которых — радость сопричастия с великим событием.

Симеон Полоцкий, которого один из явно не расположенных к нему современников назвал «всезнайкой», без сомнения, приступая к написанию «Бесед…», был отлично знаком с польскими пасторалями, посвященными рождению Иисуса Христа, и, возможно, испытывал их влияние, однако, вовсе не копировал творения иноземных предшественников. У автора «Бесед…» свое видение чуда рождения Спасителя. Он отбрасывает сцены исполнения песни, преподношения подарков (которыми изобилуют польские пасторали), отягощающие суть диалога, и сосредоточивает свое внимание на главном: «Камо же пойдем пути не ведуще?»[72] Сей вопрос прозвучал из уст Христа, и обращен он вовсе не к апостолу Петру, а ко всему роду людскому:

…От современной театральной постановки, если она окончательно сошла со сцены, остаются декорации, костюмы, афиши, фотографии артистов, воспоминания зрителей, бережно хранящих скромные программки того или иного спектакля. От декламаций, ораций, пьес, написанных Симеоном Полоцким, остались рукописные листы, которые, увы, ровным счетом ничего не могут сказать о том, были ли они произнесены, сыграны при жизни автора. «Беседы пастуския» — не исключение. Однако трудно поверить, что христолюбивое творение, пронизанное теплотой души и несложное в исполнении, оказалось невостребованным и не было представлено на публике в Полоцке или в Москве. Симеон Полоцкий был необычайно щепетилен и не изменял своему правилу — все, что им создано, непременно должно дойти до читателей, слушателей, зрителей. Стихотворение с примечательным биографическим названием «Триумф терпения, прекрасными образами представленный» — свидетельство еще об одной черте игумена монастыря Всемилостивейшего Спаса.

…Первый линейный корабль, спущенный на воду в царствование Алексея Михайловича, носил гордое имя «Орел»[74]. Произошло это событие 19 мая 1668 года. Огромная по размаху, по количеству образов, эпитетов в адрес великого государя Алексея Михайловича, поэма Симеона Полоцкого имеет схожее название — «Орел Российский»[75]. Никакой случайности в том нет. В поэме, которая, по словам одного из биографов Симеона Полоцкого, является примером идеологической чуткости и пронизана «духом государственного оптимизма», настолько тесно переплелись панегирический, идеалистический, парадный стили, что литературоведы окрестили ее «поэтическим лабиринтом».

Прежде чем войти в него, скажем несколько слов о предыстории появления поэмы. Трудно установить, кто первым из польских шляхтичей задумал приписать под изображением родового герба поэтические строки, в которых восхвалялись заслуги рода перед Господом и государством. Сей пример оказался настолько заразительным, что стихотворная гербомания перешагнула границы самой Польши и благополучно перекочевала в Малую и Белую Русь. Большинство произведений Симеона Полоцкого долгое время пребывали в виде автобиографических записок и рукописных сборников, и потому установить нынче время их создания невозможно. «Фрон истинны, еже есть о ближайшем судии беседование избраннейшими некими образы судебными на меди прехитростне и преизрядне нареза-ными изъяснен» относится именно к таким творениям. Симеон Полоцкий намеренно избирает жанр «беседования», предметом которого становятся некие образы, «на меди прехитростне и преизрядне нарезанные». Не возникает сомнений — Симеон Полоцкий имел перед собой гравюру, а скорее всего, несколько художественных аллегорий, ибо:

Создатель поэтических опусов не изменяет традиции, существовавшей как в Европе, так и на Руси. Надписи лаконичны, емки по содержанию и назидательны:

В XVII веке такого понятия, как законы поэзии, не существовало, однако подспудно, в силу природы стихосложения, они незримо присутствовали в душах и сердцах российских поэтов, которые на ощупь прокладывали путь к совершенству. Н.А. Добролюбов в рецензии на русский перевод (1859) сочинения немецкого просветителя Г. Э. Лессинга «Лаокоон, Или о границах живописи и поэзии» писал: «С чрезвычайной ясностью и силой мысли, с неотразимой логической убедительностью он доказал, что существенный предмет поэзии, в отличие от всех других искусств и особенно живописи, составляет действие… Жизнь в своем течении, а не бездушная форма… существенное содержание поэзии».

Жанровый диапазон творчества Симеона Полоцкого настолько велик и многообразен, что, вероятно, он многое передумал, прежде чем приступить к написанию поэмы «Орел Российский». Он прекрасно сознавал, что изображение герба России не гравюра, не красочный лубок, а символ государственности, самоутверждения великого триединства, выстраданного русским народом. Звучало оно так: «За Веру, Царя и Отечество». Вот где пригодился опыт, приобретенный в невинном, казалось бы, занятии — написании виршей под искусными творениями мастеров-гравировальщиков.

Со сборником «Рифмологион» произошла метаморфоза. 1 сентября 1667 года царевич Алексей Алексеевич был объявлен наследником российского престола. Симеон Полоцкий преподнес поэму «Орел Российский» царственным особам — здравствующему и правящему государю и цесаревичу, — намереваясь впоследствии включить свое сочинение в «Рифмологион». Но намерение, по неизвестной причине, так и осталось неосуществленным, и поэма до 1915 года существовала в рукописи и списках. «Подносной экземпляр выглядел так — переплет, оклеенный шелковой материей малинового цвета, писанный хорошим полууставом, со многими раскрашенными рисунками».

По установившейся традиции, Симеон Полоцкий открывает свое сочинение предисловием — речью «до пресветлого царского величества при вручении книги Орла Российского».

«Аз велегласно восклицаю, тако Господь сотвори нам день сей и веселием исполни, егда дарова очесем видите нашим истиннага наследника и дедича православного российского царствия… Таже радуйся и вы священнейшия главы светлейший православии Патриарси преосвященный Архиереи и весь всесвященный соборе…

…Напоследок да радуется весь народ православный российски, все купно малии и велиции, старцы со юношами, в купе богат и убог».

В хронологическом порядке торжества объявления царевича Алексея наследником престола выстроились следующим образом. По случаю «всемерно радостного события» 7 сентября в Грановитой палате был устроен обед, на котором учитель старец Симеон «сидел в особом столе», поблизости от Алексея Михайловича. Когда обед подходил к завершению, царь дал молвить слово игумену монастыря Всемилостивейшего Спаса и учителю цесаревича. Не мудрствуя лукаво, Симеон Полоцкий огласил многое из того, что вошло в предисловие к поэме «Орел Российский», не позабыв отметить любовь и прилежание к учению сына государя.

16 сентября царь пожаловал Симеона Полоцкого необычным подарком, приказав выдать «10 аршин атласу зеленого по двадцати по шести алтын по четыре деньги аршин; да ему ж велено дать испод соболей в 60 рублев, и ему дан сорок соболей в 60 рублев…»

Современному читателю стоит большого труда вникнуть в приемы силлабической поэзии, и поэтому позволю себе обратиться к собственному толкованию поэмы «Орел Российский».

Это — вступление, а дальше следует похвальное слово «Енкомифион», в котором Алексею Михайловичу воздается должное как полководцу: «Тристаты (военачальники) полский и многая ополчения литовския твоими храбоборцы пресветлый царю… побеждени быти». А далее Симеон Полоцкий желает государю, чтобы угасла «даст Бог Луна Бйсурманская[81] пересветом оусугубленного солнца».

Прозаическое похвальное слово сменяет «краесогласное» приветствие, подводящее читателя к сути сочинения. В «Елогионе» Орел Российский парит «превыше облак водородных».

Сомнений не должно возникать. Мысли Алексея Михайловича об исключительности географического положения России, о ее столице Москве как о Третьем Риме изложены с предельной ясностью.

Вокруг этой фразы ломают и продолжают ломать копья записные спорщики, ставя вопрос ребром: «Какой Рим?» Если языческий, цезарианский, то какое он имеет отношение к богохранимому православному столичному граду? Если Рим периода раннего христианства, когда в Вечном городе звучали проповеди апостолов Петра и Павла и когда император Константин Великий сбросил вериги язычества и явил миру духовный подвиг, то понятно и объяснимо. Однако во фразе, ставшей к XVII веку сакраментальной, заложен более глубокий смысл. В виршах Симеона Полоцкого явно просматривается желание соединить, казалось бы, несоединимое: имперское мышление и созидательность правителя, государственную мощь и подчинение всеобъемлющему Закону, христианские добродетели и подвижничество. В видении же судьбы народной Симеон Полоцкий предельно малословен, и это осуждению не подлежит. Перекроить земное российское бытие — удел правителя и мужей государственных. Простой человек должен быть по гроб жизни благодарным царю, «отцу Отечества», слава которого «переходит за столпы Геркулеса, в Америцкие страны». Но не только за это — Алексей Михайлович своим правдолюбием, добротой, милостью к подданным превосходит самого Александра Македонского.

Поместив на рисунке «Орла Российской державы» в центре солнце, от которого исходят лучи в виде добродетелей, христианского благочестия, человеческих качеств, Симеон Полоцкий в самой поэме дает обширное толкование государственного символа России, отправляя читателя в путешествие в глубь всемирной истории. Но прежде прочтем строфы, обращенные к солнцу.

И только после столь вдохновенного вступления в действо вступают музы. Урания вещает, что русская вера и добродетель — освещена лучезарным светилом. Клио — напоминает врагам о мощи державы Российской. Евтерпа — что «есть солнце небу, что скипетродержатель, царствию и всем странам свой обладатель». Калиопа — сравнивает гербы королевства Польского и Великого княжества Литовского, и, явно не в их пользу, с российским двуглавым орлом, взоры которого устремлены в Европу и Азию, однако без желания покорять их народы. Эрато разделяет мнения знатнейших муз:

Мельпомена дает отповедь проповедникам агрессивности русичей:

Талия и Терпсихора выражают надежду, что младой Орел, царевич Алексей, будет достойным преемником отца, а его деяния воссияют в лучах собственной славы:

Полигимния утверждает, что скипетр в деснице Орла Российского знаменует благодать, меч — оружие отмщения злу:

Что намеревался сказать Симеон Полоцкий в поэме? Время течет неумолимо, и правители, как и все люди, смертны, вечной остается лишь Россия, с ее безмерным простором, несметным кладезем земных богатств, народом, жаждущим лучшей жизни и потому уповающим на доброго государя. Ему видится идеал правителя, который в действительности бы соответствовал прозвищу «отца Отечества». Вот почему в лучах, исходящих от солнца, мы находим слова «праволюбие», «любомудрие», «молитвы», «учение» (духовный труд) и «любовь» (к ближним и народу). Россия, надеется Симеон Полоцкий, станет государством благоденствия всех сословий, с прочным внутренним устройством и прочностью границ. Сочинитель «Орла Российского» предлагает читателю возлюбить Россию, с небом венчанную, с красотами непревзойденными, с крепостью веры православной.

Никто до Симеона Полоцкого не смог так ярко и так обоснованно соединить далекое историческое прошлое с божественным промыслом и провести корабль созидательной поэтической мысли между Сциллой и Харибдой, не уподобившись сладкоустым восточным мудрецам.

Похвалы Алексею Михайловичу и отроку Алексею, словно бисер, рассыпанные по поэме, не должны смущать читателя. Симеон Полоцкий далек от сознания того, что обустройство России закончено, что наитруднейшие политические задачи осуществлены и последователям Тишайшего царя должно только следовать в русле его начинаний. Это не так, утверждает создатель поэмы.

Россия не имела выхода ни к одному морю, и Симеон Полоцкий выразил сокровенное желание Алексея Михайловича: расширить границы и «ногою твердою стать» на Балтике, на Понте Эвксинском. Произошло такое во времена правления его сына — императора российского Петра Великого, рождение которого Симеон Полоцкий сумел предсказать. Но это уже другая история, о которой еще пойдет речь.

Само понятие «история» как предмет изучения и как наука вошло в обиход в эпоху Петра Первого. Робкие попытки проникновения в российское общество исторических знаний проявились в XV веке, когда «Хронограф» — русская компилятивная энциклопедия, по воле автора-составителя, сербского книжника, оставшегося, к сожалению, неизвестным, — по сути, оказался окном в мир Всеобщей Истории. Книга неоднократно пополнялась новыми статьями, разброс которых был необычайно велик. В «Хронографе» нашлось место для библейских сюжетов, истории Рима, походов Александра Македонского, и впервые был совершен экскурс в древнюю славянскую историю, рядом с которой соседствовали книги царств: Валтасарово, Дариево и т.п., жития святых, российских и иноземных. Во втором издании «Хронографа» (1617) преобладает западноевропейская история, а наша отечественная, летописная, была доведена до царствования Михаила Федоровича Романова.

Адам Олеарий, как известно, достойно отплатил за гостеприимство и доброту российского самодержца и поведал миру о своем путешествии в Московию, присовокупив к дорожным впечатлениям сведения по истории России. Но с той поры, когда голштинский дипломат пересек границу страны, прошло полвека, и только переводная литература в некоторой степени заполняла пустоту в познании истории. «Орел Российский» Симеона Полоцкого не менее успешно послужил этой просветительской задаче.

Неоспоримо, что история не входила в семь свободных художеств. Однако Симеон Полоцкий стихами «краесогласными» утверждает ее величие, доказывает неразрывность исторического процесса, делает фактуру удобовоспринимаемой. При этом пиит и историк не теряет чувства меры, не тонет в словесах, а дает ясно понять — священнослужитель, не знающий всеобщей и библейской истории, ущербен и беспомощен в гомилетике, искусстве проповеди, где властвуют Божие слово, сила убеждения и примера.

История существует там, где есть время, и событийная нить, словно раскручиваясь с веретена, ткала замысловатый узор человеческих взаимоотношений, вела в будущее, где были твердо обозначены могущество и процветание России. Несомненно, что знатоку римской истории Симеону Полоцкому было хорошо знакомо высказывание Цицерона о том, что «человек, не пытающийся познать, что было до него, до конца жизни пребудет во младенчестве». И он вовсе не случайно взялся за перевод труда «Speculum Historiale»[83], написанного Винцентом де Бове, доминиканским монахом из французского городка Бове, Титанический труд, к сожалению, оборвался на переводе нескольких глав, но это вовсе не означает, что Симеон Полоцкий отказался от популяризации церковной, древней и гражданской истории и мифологии. В частых исторических ссылках в виршах, поэмах, проповедях и панегирических посланиях сокрыто желание показать мозаичную картину времен безвозвратно минувших, раскрыть, сколь изменчивы и порой непредсказуемы исторические процессы, в которых одним творцам уготованы слава и нетленная память, другим — бесславие и забвение, и сколь хрупко само мироздание, созданное Господом.

Точнее, пожалуй, не скажешь. А завершается стихотворение «Семь таинств» такими словами:

Греческий историк Дионисий Галикарнасский[84], пожалуй, первым обосновал правила, которым непременно должен следовать ученый муж, взявшийся как за бытописание, так и за освещение череды событий, уходящих в глубь веков, Приведем некоторые из них: «Первое — чтоб историк выбрал бы повесть красную и сладкую, чтобы сердце чтущих веселил… Второе — чтобы знал, откуду начинати историю и до которых мест писати… Третье — чтобы знал, что подобает во истории молчанию предати и что пристойно объявити…»

Симеон Полоцкий не совершал исторических открытий, вовсе не собирался подавить читателя своей ученостью, прекрасно сознавая, что многое из того, о чём он вещал в виршах и поэмах, известно из упоминавшегося «Хронографа» и «Пчелы» — древнерусского сборника изречений, заимствованных из Святого Писания, и философских рассуждений о мудрости, правде, дружбе, благодати, а также трудов Отцов Церкви, мирно соседствовавших с сочинениями греческих писателей, язычников[85].

Но одно дело — познавательный исторический труд, к которому не каждый мог подступиться, а иное — силлабическая поэзия, упрощавшая восприятие даже самого сложного материала. Любое произведение Симеона Полоцкого с заимствованными сюжетами из римской, греческой, библейской истории было доступно для понимания любознательным отрокам. А ведь именно этого и добивался Симеон. Однако в его проповедях мы не обнаружим ни примеров, ни высказываний знаменитых римлян и греков. Единственный случай, когда Симеон Полоцкий обращается к западноевропейской истории, — рассказ, в котором говорится о Фенелле, жене скотийского (шотландского) царя Кемефа II, в «Вертограде многоцветном». Ориентир для произведений и душевных откровений Симеона Полоцкого — Священная история.

Святитель Димитрий Ростовский[86], не понаслышке знакомый с творчеством Симеона Полоцкого, гораздо смелее внедрял в проповеди то, чего старательно избегал игумен монастыря Всемилостивейшего Спаса, и с церковной кафедры вещал о смерти Клеопатры, о житиях царя Лакедемонского, Павзания, и событиях византийской истории.

А.И. Белецкий задается вопросом, что же взял Симеон у историков, и почти на ста страницах своей книги дает основательный ответ, смысл которого таков: Симеон Полоцкий, используя эпиграммы, «ядовитые» стихотворные характеристики, с издевкой говорит о правителях ущербных, жестоких, тупых и утверждает:

Относительно праведных правителей и государственных деятелей: Филиппа Македонского, Юлия Цезаря, Августа, Тита, Траяна, а после Рождества Христова — Константина Великого, Франциска I, Альфонса Арагонского — у Симеона Полоцкого находим:

И, наконец, апофеоз назидания:

Но, пожалуй, самое сокровенное желание Симеон Полоцкий выразил в стихотворении «Делати», где говорится о царе, который безмерно любит чад своих, подданных, подает им пример в бою, в труде и не стыдится делать все своими руками:

Разве это не пример того, когда постижение и преподношение истории становится вещим предсказанием появления на российском престоле царя-труженика, царя-преобразователя, носителя императорского титула Отца Отечества?

Самой натуре Симеона Полоцкого чуждо было самовосхваление. Он пребывает во многих творческих и церковных ипостасях, но даже и не пытается причислить себя к сонму историков, здраво полагая, что его вирши и проповеди лишь порог, за которым начинается наука, требующая всецелой отдачи и увлеченности.

…В рецензии[87] на книгу И.А. Татарского о Симеоне Полоцком, авторство которой, вероятно, принадлежит видному русскому историку Н.И. Костомарову, подвергающему резкой критике историческую основу труда, между прочим, говорится: «Дело (написание книги. — Б, К.) конечно похвальное, ибо кому не известно, как легко ученые ошибки превращаются в предрассудки и как трудно эти последние исправляются». При этом ученый делает весьма важное заключение: «На всех угодить трудно, найдется строгий критик, который увидит… невоздержанность автора и его единожды принятый метод».