Верный слуга Алексея Михайловича. Две жизни Симеона Полоцкого

ГЛАВА XIII. В УТЕХУ СЕРДЕЦ

Возможно ли было в России в середине XVII века лишиться языка или быть прилюдно поротым за незлобивые шутки, за веселый перепляс, за пародии на людей именитых? По указам Алексея Михайловича, оглашенным в 1648 и 1657 годах, скоморошество не только осуждалось, но и преследовалось. Над бродягами, потешниками, музыкантами, дрессировщиками висел не только дамоклов меч царева сыска, но и церковное осуждение.

Эти драконовские меры по искоренению «языческих пережитков в быту населения» покажутся весьма странными, если учесть то, что Алексей Михайлович интерес к зрелищам проявлял всегда и втайне, опасаясь прогневить патриарха, приглашал к себе скоморохов, сказителей, предсказателей будущего.

Во всеобщем хоре отцов Православной церкви, ярой противнице наследства, которое досталось России от языческих времен, глас Симеона Полоцкого звучал весомо, хотя и не всегда оправданно. Вытравить традиции, прочно вошедшие в народное сознание и быт, ни в кои веки не удавалось ни царям, ни кесарям. Россия усваивала и переваривала влияние Запада с величайшей предосторожностью, но так и не смогла до конца очиститься от нравов и обычаев Руси изначальной.

Исследователь «эстетических запретов» в русском барокко академик А.М. Панченко утверждал: «Для Симеона Полоцкого и культурных людей его ориентации институт скоморохов был подобен институту шутов, хотя первым они отказывали даже в снисходительном признании, которым шуты пользовались со стороны светских владык». Перед волхвами, чародеями, кощунниками или скоморохами, носителями безвозвратно ушедшего времени, святые отцы испытывали некий мистический страх и находили в них греховность. Пожалуй, именно последнее понятие послужило основой двустиший, написанных Симеоном Полоцким:

…Боярин Артамон Сергеевич Матвеев тонко улавливал настроение своего воспитанника и подогревал в Алексее Михайловиче страсть к комедийным действам. Царь был, как говорится, по уши влюблен в свою супругу Наталью Кирилловну, имевшую нрав веселый и общительный. В усладу молодице Алексей Михайлович готов был пуститься на всё. И хотя театр, в то время несколько презрительно называвшийся «игрищем» или «позорищем», был не в чести у Православной церкви, лицедейство, запретный плод, пришелся по вкусу многим именитым особам. «Библия в лицах?!» — фыркали доморощенные ревнители благочестия и при этом неизменно прибавляли: «Бесовство! Кощунство!» «Любо!» — чувственно вздыхали на женской половине царева двора, побывав на очередном театральном представлении, которое устраивал А.С. Матвеев у себя в хоромах[105].

4 июня 1672 года произошло событие, повлиявшее на всю последующую культурную жизнь России. Согласно царскому указу предлагалось: «…иноземцу Ягану Годфриду учинити камедию, а на камедии действовати из Библии — Книгу Есфирь — и для того действа устроить хоромину вновь». Поначалу театр и труппа[106] располагались в помещении над Аптекарским приказом, а вскоре на сем месте вырос Потешный дворец.

В богобоязненности Тишайшего государя боролись два начала — запретительное и прогрессивное. Торжество последнего неоспоримо. Существует вполне обоснованное предположение, что, уломав патриарха Иоакима и получив благословение на комедийные действа, царь был вынужден пойти на компромисс с его святейшеством и запретил прилюдно появляться в платье иноземного покроя.

Театр захватил самого самодержца без остатка, а затем страстью к комедийным действам воспылала вся царственная родня. Увлечение царя было настолько сильным, что в день первого представления пьесы «Артаксерксово действо» (произошло это событие 17 октября 1672 года) Алексей Михайлович десять часов без перерыва смотрел спектакль, который был поставлен в лучших сценических традициях того времени — с прологом и эпилогом.

Что остается от спектакля, когда он сыгран, окончательно сошел со сцены, а актеры закончили свой земной путь? В веке девятнадцатом, в пору расцвета русского театра, это были афиши, программки с краткими сведениями об авторе и исполнителях, костюмы, в которых они проживали жизни героев, театральный реквизит и декорации. От описываемого времени остались лишь воспоминания очевидцев, расходные книги о выплате жалованья, названия спектаклей и чудом уцелевшие тексты пьес.

«Вирши в великий пяток при выносе плащаницы»[107], школьная пьеса, к названию которой Самуил Петровский-Ситнянович присовокупил место постановки «в монастыре отца ксендза Шембека», представляется нам именно такой. «Великий пяток» — это Великая пятница на Страстной неделе. «Не знаю, есть ли что-либо более достойное, чем деяние при Божьем погребении печальное?» — вопрошает Самуил Петровский-Ситнянович, определяя пьесу как жанр библейской трагедии. Игралась она студентами на польском языке и была преисполнена ярких драматургических коллизий, не оставлявших публику равнодушной. Ко всему прочему — хоровому пению, сопровождавшему каждый диалог, театральным эффектам — Самуил Петровский-Ситнянович ввел в действие две персоны, интерес к которым не ослабевает на протяжении многих веков. Первая из них — Иосиф Аримафейский, иудейский князь, тайно исповедовавший учение Христа, член синедриона (Мф. 27,57—61), и Никодим, начальник всадников в охране Понтия Пилата (Ин. 19, 38—42), уверовавший в Сына Божиего[108]. В эпилоге автор обращается к зрителям:

Автограф Самуила Петровского-Ситняновича:

На вопрос, исполнялись ли на публике пьесы Симеона Полоцкого «Комедия о блудном сыне», «О Навуходоносоре царе, о теле злате[109] и о триех отроцех, в пещи не сожженных», «Комедия о Навуходоносоре и Олоферне», существует множество ответов, суть которых сводится к предположению: возможно, да.

В 1795 году в Москве вышла в свет книга «Сколок с комедии из притчи о блудном сыне, преж всего печатанной в 1685 году». На российском императорском престоле в ту пору восседала Екатерина Вторая, снискавшая лавры просветительницы и недурственной сочинительницы. Вот как описывает свое открытие анонимный издатель: «Разбирая библиотеку мою, нашел я сию книжку, под названием “Комедия из притчи о блудном сыне”; и, прочитав оную, почувствовал к ней уважение, не для того, что она была черезчур нравоучительна, но потому, что любезное наше отечество и в прошедшем седьмом-на-десять веке начинало уже познавать, сколь нужны театральные представления к исправлению пороков, между людьми находящихся. И хотя по новости такого дела нет в ней тех красот, умоначертания, приятностей, каковые ныне в подобных ей являются: однако неизвестный (курсив мой. — Б. К.) сочинитель оной довольно доказал опытом такого сочинения на виршах славяноросского языка свою преданность к поправлению юношества. Где же она была представлена, того я по краткости времени найти не мог, а как оная не всякому известна, то спешу удовольствовать любопытство моих соотичей изданием с нее сего сколка, зная, что есть много сынов России, любопытствующих о веках прошедших, к славе предков их относящихся».

Из классической драмы или комедии, как из песни, не выкинешь ни запева, т.е. пролога, ни эпилога. Кому принадлежит авторство вступления к спектаклю «Артаксерксово действо», неизвестно. Однако Алексею Михайловичу необычайно льстило, что младой отрок, глаголивший вступительное слово, превознес до небес его персону: «О великий царю, перед ним же христианство припадает, великий же и княже, иже выю гордаго варвара попирает!.. Ты, самодержец Государь и обладатель всех россов, еликих солнце весть, великих, малых и белых».

А теперь обратимся к прологу пьесы Симеона Полоцкого «Комедия о Навуходоносоре царе…», о которой далее будет сказано:

Мы обращаемся еще к одной загадке, оставленной Симеоном Полоцким. Кто являлся режиссером и исполнял его пьесы? Место постановки определить несложно — село Коломенское.

Дух наставника царских детей присутствовал во многих помещениях дворца[111].

У Я. Готфрида своих забот о государевом театре было невпроворот, и вряд ли он участвовал в постановке комедийных действий Симеона Полоцкого, в котором, возможно, усматривал своего соперника. О том, что боярин А.С. Матвеев и Я. Готфрид делились с Симеоном Полоцким актерами из своих трупп, сведений нет. И потому вывод, как говорится, лежит на ладони: любимец Алексея Михайловича иеромонах Симеон выступал сочинителем, режиссером-постановщиком и управляющим. Актеров же приходилось набирать «из подручного материала».

Алексей Михайлович не чествовал болтунов и скудных умом, и в окружении царя нетрудно было отыскать исполнителей на мужские роли. Гораздо сложнее дело обстояло с актрисами. В том, что перед началом любой постановки Симеон Полоцкий советовался с царем, не подлежит сомнению, как и то, что участие в спектакле своего учителя привело впоследствии царевну Софью к мысли о собственном театре, где она была автором, постановщиком и актрисой.

И все же, почему Симеон Полоцкий обратился именно к притче о блудном сыне, а не какой-либо иной, прозвучавшей из уст Иисуса Христа? Попытаемся выстроить собственную версию. Читателю для сравнения предлагается вариант, изложенный евангелистом Лукой в Новом Завете (Лк. 15,11—32).

Смысл притчи прост и понятен, но Симеон Полоцкий, прокладывая тропинку к сердцам и душам зрителей, насыщает ее сочным поэтическим словом и действом, заставляя сопереживать и искренне радоваться благополучному финалу. Герои хотя и не имеют собственных имен (Отец, Сын старший, Сын младший, Купчина, Господин), однако не мертворожденные, ходульные персонажи, а люди с собственным понятием о земном бытии, говорящие на языке, близком к народному. Поучительное содержание пьесы отнюдь не заумно, а многие сцены словно списаны с московской аристократической жизни, в которой дети бояр и князей, восприняв внешнюю сторону западных новин, не прилагают усилий к познанию подлинных достижений Европы в науке и просвещении. Бич Руси — пьянство, похоть и мотовство — показан в пьесе как сущая беда, которую можно преодолеть только покаянием перед Всевышним.

Симеон Полоцкий, вероятно, основываясь на житейском опыте, вводит в комедийное действо свой собственный прием, отличный от канонического, по которому младший сын покидает отчий дом: «в странствии умом себя обогатить». Во времена Алексея Михайловича пустились в путешествия по миру не только любопытствующие, но и отроки, коим по государевым указам предстояло в Европе овладеть ремеслами, художествами, наукой.

В.Ф. Певницкий, автор очерка о Симеоне Полоцком, напечатанном в «Православном обозрении» в 1860 году, делает любопытное заключение о «Комедии о блудном сыне»: «Учитель и воспитатель царственных детей и отроков московских вельмож, наставник Заиконоспасской школы удачно раскрашивает библейский рассказ действом, в котором отменно просматриваются нравы века». Сам же автор, подводя итог своему театральному опусу, в эпилоге обращается к «благородным, благочестивым государям премилостивым»:

Возможно, покажется странным, что Симеон Полоцкий в виршах неоднократно обращается к образу библейского царя Навуходоносора, делая его фигуру центральной и в своих пьесах. Чем же заслужил такое внимание автора правитель Вавилона и завоеватель Иудеи? Обратимся к главе третьей Книги пророка Даниила[112], вавилонского узника, который единственный из мудрецов сумел разгадать необычный сон тирана, воздвигнувшего золотого истукана «вышиной шестьдесят локтей, шириною в шесть локтей»[113]. Но оказалось, что…

И действительно произошло чудо — пламя поглотило палачей, оставив жертв, которые во время казни творили молитвы Господу, целыми и невредимыми.

Сюжет о Навуходоносоре и Олоферне, Иудифи, перехитрившей и поразившей мечом врага иудейского народа, преподнеся соотечественникам голову военачальника, достаточно известен. Однако пьесы Симеона Полоцкого, хоть и близки по содержанию к библейским притчам, все же преследуют иную цель. Не вдаваясь в детали, сочинитель преподносит историческое событие в драматической форме, сосредотачивает внимание на человеческих качествах главного героя. Библейский Навуходоносор и правитель Вавилона у Симеона Полоцкого «тьмою невежества помрачен», безрассуден в своих деяниях и поступках, обуян плотскими страстями, жесток и неуступчив. «Не приведи Господь иметь в правителях России такого царя!» — вот что должны уразуметь государевы люди, посмотрев пьесы Симеона Полоцкого, и не пытаться окружить самодержца слащавой лестью, не подогревать низменные порывы и тщеславие.

Конечно, в виде упрека можно приписать Симеону Полоцкому бесконечные, в том числе и в пьесах, восхваления Тишайшего. Но так ли одинок в славословиях был наперсник Алексея Михайловича? С.Ф. Платонов в книге «Лекции по русской истории», вышедшей в Петербурге в 1913 году, приводит отзыв Лизека, секретаря посольства римского кесаря, о российском самодержце: «Царь одарен необыкновенными талантами, имеет прекрасные качества и украшен редкими добродетелями». Граф Карлейль, посланник английского короля Карла II, вторил римлянину: «Двор московского государя так красив и держится в таком порядке, что между всеми монархами Европы едва ли найдется один, который превосходил бы московский».

У Симеона Полоцкого было на то собственное видение: «восхваляя — просвещаю». Просвещать душу, сердце, чтобы оно не очерствело и царское правление не вылилось в череду постыдных деяний, предосудительных в нынешнем и грядущем поколениях. Потому-то и простительны, но отнюдь не унизительны строфы заключительной сцены «Комедии о Навуходоносоре царе», в которой Эпилог[114] обращается к Алексею Михайловичу:

А далее следовало авторское и актерское покаяние:

…Пройдет несколько лет, и русский драматический театр, едва выйдя из пеленок, попадет в полосу глубокого неприятия и почиет в Бозе, как и его зачинатель, царь Алексей Михайлович. Патриарху Иоакиму удалось убедить Федора Алексеевича, что лицедейство есть сущее бесовство, что из шкур актеров и актрис достойно плетки изготовлять, коими по спинам потребно хлестать почитателей комедийных действ. Как ни уговаривал Симеон Полоцкий своего воспитанника не поддаваться нажиму патриарха, юный царь наложил запрет на комедийные действа, прекрасно сознавая, что тягу к театральному творчеству не выжечь даже каленым железом.

Можно сказать, под самым боком у юного царя, в хоромах его сестер, тайно собиралась почтеннейшая публика, декламируя орации Симеона Полоцкого и его ученицы царевны Софьи Алексеевны. Мы знаем, сколь безжалостно обошелся Петр Первый с сочинением своей сводной сестры, которую Н.М. Карамзин назвал «одной из величайших женщин, произведенных Россией», и прибавил, оценивая талант Софьи, что «царевна могла сравняться с лучшими писательницами всех времен».

На импровизированных теремных подмостках были поставлены пьесы Софьи «Обручение святой Екатерины» и «Эсфирь». Нет, вовсе не напрасными были труды Симеона Полоцкого. Слог царевны был изящен и в то же время прост, а сама она была неподражаема и в роли Екатерины, и в роли Эсфири. Девичий ансамбль великих княжон лицедеял настолько искренне и неподдельно, что «зрительский зал» утопал во вздохах и слезах. Знал ли о театральных представлениях, творимых на женской половине Кремля, царь Федор Алексеевич? Наверняка знал, однако не чинил препятствий.

Между тем судьба Софьи сложилась не менее трагично, чем у ее героинь. Провластвовав семь лет при малолетних царях Иоанне и Петре, правительница решилась бунтовать и потерпела неудачу. 21 октября 1689 года царевна Софья была пострижена в монахини и вошла в смиренный мир Новодевичьего монастыря с именем Сусанна.

Рассказ о комедийных действах был бы неполон, если не поведать о той тонкой ниточке, которая, на удивление, не прервалась и сохранила живительную связь с золотым временем правления Алексея Михайловича. Его дочери от брака с Натальей Кирилловной, царевне Наталье Алексеевне, в младенчестве, можно сказать, повезло, и детское восприятие комедийных действ надолго запало в душу и сердце, а спустя несколько лет руки сами потянулись к перу. Церемония похорон Федора Алексеевича Головина, сподвижника венценосного брата (1706), и триумфального шествия по случаю Полтавской виктории (1709) были поставлены по сценарию царевны Натальи Алексеевны Романовой. Она, увы, так и не обрела свое семейное счастье. Не повезло и ее творениям. Из написанных сестрой царя-преобразователя пьес до нашего времени дошла в отрывках пьеса «О святой Евдокии». Остальные поглотила ненасытная невская стихия в одном из наводнений, которые с постоянством обрушивались на юную столицу России — Санкт-Петербург.