ГЛАВА VII. НИКОНОВО ДЕЛО

Ликуй, радуйся, церкви россыйска, бо тобе

Ангел от Бога даный, чует в каждой добе.

Не спит Никон святейшы, леч отверсты очы

На вси страны мает як во дне, так в ночы,

Бы волк хытры не шкодил…

Симеон Полоцкий

Ученые мужи, изрядно поднаторевшие в литературных изысканиях, окрестили годы, которые воочию доказали неистребимую тягу человека к творчеству, «досимеоновой эпохой». Духовенство и миряне, царевы слуги и монахи пробовали свои силы в сочинительстве виршей, и, надо сказать, небезуспешно. На свет Божий явился особый род поэтических подношений «на случай»: к тезоименитству, рождению любезных чад, утешительных, на уход из земной жизни и даже челобитных.

Порой в стихах страдала рифма, они грешили витиеватостью и архаизмами, но шли от сердца и были преисполнены желания доказать величие слова русского. Образованные люди того времени, «служивые по отечеству», не имевшие ни всемогущего родства, ни связей, отвоевывали умом и терпением какую-либо из бюрократических ступенек в приказах и, сами того не ведая, породили термин «приказная поэтическая школа».

Через толщу веков до нас дошли творения типографского справщика Савватия, называвшего себя чернецом, однако «всегда зрише государскую зрелость» и изрядно преуспевшего в «любомудрых словесах» и сочинительстве акростихов. Бок о бок с ним возделывал поэтическую почву Михаил Злобин, житейская поэзия которого была рассчитана на покровительство власть предержащих. «Челом бил» рифмованными слезливыми прошениями Петр Самсонов, плодовитости которого можно было подивиться, а в его некоторых стихах мы находим робкие нотки философских размышлений. Михаил Рогов слыл в Москве не только собирателем книг и любителем чтения, но и автором неравносложных виршей, которые вошли в «Кириллову книгу». В этом же ряду мы находим имя Стефана Горчака, который основательно упражнялся в сочинении эпистолий. Под его признанием мог подписаться любой из записных поэтов приказной школы:

Бог свидетель, не забытая ради писанеец к тебе не посылаем,

Но излишнего ради недовольства упражняться укосневаем.

Не затерялись в «досимеоновой эпохе» и поэтическом мире столичные аристократы С.И. Шаховской, М.Ю. Татищев и А.С. Романчуков. Весьма примечательно, что, глаголя свои вирши в царевых палатах и дворцах московской знати, они водили знакомство и с кружком приказных сочинителей. В «духовном» или «любовном» союзе, как иногда называли себя доморощенные пииты, царила уважительная атмосфера и совершенно отсутствовала боязнь быть осмеянным или непонятым.

Ограничиваться книжной справой и царевыми приказами, то есть чертой Москвы, не станем. В Новоиерусалимском монастыре, который расположен на Истре и был основан патриархом Никоном в 1656 году, поэтическая лира обосновалась прочно и надолго. Сквозь толщу веков до нас дошли творения: любимца Никона — Германа, дьякона Иоанникия, инока Василия, иеродьякона Герасима Парфенова. Слагаемые ими гимны, оды, похвалы позже обрели обобщающее название «иерусалимская гимнография».

По-разному сложились судьбы поэтов «приказной школы» и монастыря Новый Иерусалим. Первые оказались в опале, поскольку на дух не переносили властолюбие Никона. Вторые были обласканы всесильным патриархом и могли беспрепятственно сочинять и исполнять на публике свои стихи.

Мы вкратце обрисовали поприще, на котором явили свои дарования первые российские интеллектуалы, и выскажем вполне обоснованное предположение: Симеон Полоцкий был знаком и с самим творчеством предшественников, и с некоторыми из них.

…В Москве совершенно неожиданно Симеон попал в водоворот страстей, которые кипели вокруг дела патриарха Никона, и волею обстоятельств приложил руку к низвержению человека, которого воспевал в хвалебных виршах.

…Царь Алексей Михайлович Тишайший мог вполне претендовать на другое прозвище — «Дружелюбный». Презирая дружбу по расчету, он без сожаления расставался с подхалимами и бездарями. Бесконечные войны и политические баталии сплотили вокруг него отважных военачальников, не жалевших живота своего на поле брани, здравомыслящих дипломатов, которым он доверял. Каждый из них почитал за великую честь называться «любимцем и братом» российского государя.

Патриарх Никон был удостоен особой почести. Алексей Михайлович величал его святейшество «собинным другом». Перед этой дружбой, скрепленной духом веры православной, меркло все. Мы оставляем за рамками нашего повествования то, каким образом безродный монах взошел на патриарший престол, однако осветим некоторые из черт Никона, которые привели его в конечном итоге к падению. Никон был непоколебим в борьбе с раскольниками, а царь крепко держал его сторону, хотя в лагере противников церковных преобразований находился его добрый приятель протопоп Аввакум и его духовные дочери — боярыня Морозова и княгиня Урусова.

В том, что русское православие нуждалось в церковном единообразии, в единогласии, в единомыслии, — сомнений быть не могло. Но творилась реформа под тяжким прессом «никоновы ученицы» и под вездесущим оком патриарха[50]. Так было положено начало расколу, который изрядно прошелся по умам, сердцам и душам русских людей. Публичная клятва царя и бояр «восхвалите и прославити Бога, яко избра в начальство… сию премудрую двоицу: великого государя Алексея Михайловича и великого государя святейшего Никона патриарха…» и вовсе развязала руки верховному пастырю.

Вседозволенность все же имела определенный предел. Заблуждался-таки Никон. Ни один из российских государей ни в кои веки верховной властью над православным людом делиться не собирался. И то, что патриарх Никон некоторое время в титуле писался вровень с подлинным хозяином земли Русской, было явлением временным. Ход «следствия» по делу Никона целиком и полностью подтвердил это. Началось оно с приснопамятного собора 1660 года, который, как известно, закончился ничем. В описываемый период Никон из человека небывалой энергии, всей душой преданного заботам о пользе для церкви и государства, человека настойчивого, с прямым и ясным взглядом на мир, неожиданно для многих превратился в позера, раздражительного до крайности. К тому же мятежный патриарх, дав волю своим чувствам, забросал Алексея Михайловича и духовных сановников посланиями, в которых вовсе не собирался отрекаться от заветной цели — главенства церковной власти.

«Многогрешный и ваш смиренный Никон», а именно так обращался на письме к царю патриарх, проявил еще раз свой непредсказуемый характер. Но напрасно ждал верховный пастырь в Успенском соборе царя. Алексей Михайлович для объяснений не явился, сцена, подобная той, которая происходила при избрании Никона на Патриарший престол, не повторилась. Пропасть разверзлась.

Прочтем запись, сделанную Симеоном Полоцким: «Лета 1664, декабря 18-го, в день воскресный перед Рождеством Христовым патриарх Московский Никон, который оставил престол свой, приехал ночью в Москву, взошел на престол и, как его не приняли, то, взяв посох святого Петра митрополита, уехал. Тогда был я позван в присутствие его царского величества для перевода латыни славнейшего отца Паисия, митрополита Газского. Посылан к патриарху за посохом: отдал его».

Брожение умов и напряжение в церковной жизни бесконечно продолжаться не могло. И вот тут-то на сцену выступил митрополит Газский Паисий Лигарид. Известный исследователь русской литературы Л.Н. Майков дает ему такую характеристику: «…Этот хитрый и льстивый грек, питомец коллегии, основанной папой Григорием XIII для образования греков в латинство, не раз в течение своей жизни колебался между православием и католичеством, смотря по тому, что было для него выгоднее в данную минуту». Скрепя сердце, царь поручил ему деликатную миссию «вынести сор» из российской церковной избы, но с наименьшими отголосками. Помогал Паисию решить эту сложную задачу монах Симеон из Полоцка: грек русским языком не владел.

Самым образованным, самым представительным из греческих духовных лиц, являвшихся когда-либо в Москву[51], называли современники Паисия Лигарида. Вытребовал его в Первопрестольную не кто иной, как сам патриарх Никон. «Слышали мы о любомудрии твоем, — писал верховный пастырь России Лигариду, — и что желаешь видеть нас, великого государя: и мы тебя, как чадо наше по духу возлюбленное, с любовью принять хотим».

И действительно владыко был обласкан и царем Алексеем Михайловичем, и патриархом Никоном, но, сам того не подозревая, оказался меж двух огней. Напрасно убеждал он своего духовного покровителя смирить гордыню, ибо: «Какую пользу принесло твое гневливое отшествие во время крамол и браней?»

Когда увещевания результата не возымели, Паисий Лигарид твердо принял сторону Алексея Михайловича, и оба поначалу договорились до того, что «его (Никона. — Б. К.) надобно как еретика проклинать».

Перед монахом Симеоном проходил ежедневно круг ранее незнакомых ему людей, он переводил для Паисия Лигарида десятки писем, из которых становилось ясно: патриаршеству Никона пришел печальный и бесславный конец. Целых пять лет Русская православная церковь не слышала гласа верховного пастыря! Такого на Руси не бывало никогда.

«Первостепенный деятель эпохи», как окрестят Симеона Полоцкого его последователи, обладал завидными качествами — осмотрительностью и осторожностью, которые в первые месяцы пребывания в Москве во многом способствовали укреплению его положения среди властей предержащих. О благосклонности царя свидетельствует именной указ, по которому местом жительства Симеона Полоцкого в Москве была определена «обитель Всемилостивейшего Спаса, что за Иконным рядом»[52]. Щедротами Алексея Михайловича монах Симеон был уравнен в содержании с дворцовыми слугами и не испытывал нужды ни в бумаге, ни в письменных принадлежностях. «Толмачество латини Паисия Лигарида», по сути, сделало Симеона Полоцкого правой рукой митрополита Газского. Вместе с владыкой Симеон отправился в Воскресенский монастырь, где обитал патриарх Никон. Грехов за верховным пастырем к тому времени накопилось изрядно, а донос Романа Боборыкина о том, что Никон возвел хулу на царя с семейством, раскрутил маховик процесса, который вошел в историю как «дело патриарха Никона».

«Главный общественный интерес» к нему не ослабевал шестой год, а сам съезд «богоносных отцов церкви» получил название Большой Московский собор. Проходил он в то время, когда призрак очередной, теперь уже духовной смуты беспрепятственно бродил по Москве, порождая словесные перепалки, предвестников вселенской склоки и кровопускания.

В такой обстановке Алексей Михайлович предпринял попытку нанести противникам всероссийского благоденствия решительный удар. На соборе предполагалось: осудить «дьяволом насеянный раскол», выбить почву из-под ног его вождей и поставить окончательную точку в судьбе неуправляемого патриарха. Мы еще вернемся к теме раскола и роли Симеона Полоцкого в борьбе с ревнителями старой веры. Пока же заметим, что Алексей Михайлович внял совету Епи-фания Славинецкого и направил четырем патриархам: Александрийскому, Антиохийскому, Иерусалимскому и Константинопольскому — приглашение к участию в соборе, «яко да исправят и рассудят, яже между нашем [русские] церкве случившиеся раздоры, соблазны и мятежи».

Серб Юрий Крижанович, современник Симеона Полоцкого, назвал Большой Московский собор «полувселенским» и объяснил это так: «[Тем] и зову, вещы бо есть от помистного: понеже на нем быша два постранна (патриарха. — Б. К.) и третий домашний патриарх. На том же собору быша и ныне на Москве живут величественные отцы Епифаний и Симеон и они белорусски андреевского монастыря отцы». Относительно Симеона Полоцкого в этом высказывании закралась неточность: герой нашего повествования обитал в монастыре Всемилостивейшего Спаса.

2 ноября 1667 года в Москву прибыли только первые два патриарха — Паисий и Макарий. Константинопольский и Иерусалимский патриархи, сославшись на опасности, подстерегавшие в долгом пути, и неустройство в собственных церквах, дали на приглашение вежливый отказ, однако подписи о своем согласии об отречении Никона от патриаршества поставили.

У Паисия Лигарида мы находим описание этой встречи. «За сорок верст от Москвы, в селе Рогожем, встречал патриархов Владимирского Рождественского монастыря Филарет, а царь, добрый наш гостепитатель, выслал им разные гостинцы, достойные царского величия, приложив к ним, как розу, дружелюбное письмо. Но самые торжественные встречи ожидали патриархов в Москве. От городской стены начался торжественный крестный ход, во главе которого несли царское знамя с золотым двуглавым орлом». Еще несколько дней прошли в разных торжествах, и венцом всех речей, по утверждению очевидца, «без сомнения служили речи Паисия Лигарида и Симеона Полоцкого».

5 ноября царь Алексей Михайлович имел продолжительную беседу с патриархами наедине, и, как гласят документы, «авторитет будущих судей Никона был признан и утвержден».

Еще ранее, в самом начале открытия собора в феврале 1666 года, на котором председательствовал митрополит Новгородский Питирим, раскольникам дали понять: церемониться с ними не станут. Во-первых, собравшиеся после долгих споров выработали и окончательно утвердили правила богослужения и трактовки особо уязвимых мест в богословии. Во-вторых, был вынесен на всеобщее обсуждение кодекс чести священнослужителя, религиозно-нравственные принципы, на которых основывалось земное житие и служение Господу. Все эти и другие положения вошли в «Наставление иереям», которое через небольшое время было отпечатано в Москве.

На глазах монаха Симеона Полоцкого творилось невиданное доселе зрелище. В центр представительной аудитории[53] один за другим выходили последователи ереси и просили прощения у собратьев по Русской апостольской церкви. Первым произнес покаянные слова епископ Вятский Александр, за ним говорил архимандрит Спасского Муромского монастыря Антоний, игумены Феоктист, Сергий, монахи Ефрем Потемкин, Сергий, Серапион и другие. Искренни были их раскаяния или нет, показало время.

По делу патриарха Никона было проведено четыре заседания. Симеон трудился в йоте лица своего, озвучивая переводы речей, высказываний, резких реплик. Первое заседание открылось 1 декабря 1666 года. Проходили собрания в трапезной царских палат. «Именоваться патриархом быть недостоин», — таков был вердикт, вынесенный на заседании 5 декабря. Через неделю, 12 декабря, Никон предстал в своей домовой церкви «при властях, боярах и думных людях, и вина ему была чтена, и клобук патриарший и мантия со источники была снята, и ссылка была сказана на Бело озеро в Ферапонтову пустыню».

Затем был оглашен окончательный текст низложения, составленного Симеоном и одобренного царем и патриархами[54]. Сам Алексей Михайлович на столь печальной церемонии не присутствовал.

Оглашал приговор Никону патриарх Александрийский Паисий: «Благословен Бог… Изволися Духу Святому и нам: по данной нам власти вязать и решать, мы согласно приговору святейших патриархов, братии и сослужителей наших постановляем, что Никон на будущее время не есть и не именуется Московским патриархом, а иноком и старцем Никоном, за проступки всюду разнесшиеся и за прегрешения, им совершенныя против Божественных канонов».

Тайком от народа 13 декабря 1666 года сани в сопровождении небольшой охраны увозили монаха Никона в Ферапонтов Кирилл о-Белозерский монастырь. Скончался человек, противоречивая судьба и деяния которого наложили отпечаток на многие века и всю церковную жизнь, по дороге в Воскресенский Новоиерусалимский монастырь 17 августа 1681 года[55]. Незадолго до кончины Никона царь Федор Алексеевич уступил просьбам своего воспитателя Симеона Полоцкого и тетки Татьяны Михайловны об улучшении участи опального патриарха.

Мы вкратце описали события, в которых монах Симеон оказался в центре церковной политики. И действительно, Большой Московский собор позволил ему как нельзя лучше проявить свои дарования: знание языков, бойкий слог на письме, умение полемиста. Слово «фаворит» в ту пору не употреблялось, однако доверительное и благосклонное отношение Алексея Михайловича и ученость Симеона возвели его в число царских любимцев.

Признание российского духовенства Симеон заслужил умением чутко держать руку на пульсе драматических событий, находить выход в порой безнадежных схоластических спорах, иногда услужить заведомым недоброжелателям и завистникам. Чего греха таить, и те и другие будут присутствовать в житии Симеона не только до конца его земных дней, но и после кончины.

Не обошли стороной творчество Симеона Полоцкого известные в России историк А.Н. Пыпин[56] и литератор И.Я. Порфирьев[57], которые пытались принизить его поэтический дар. Исследователи времени правления царя Алексея Михайловича называли игумена монастыря Всемилостивейшего Спаса «прирожденным конформистом», а его богословские труды объясняли «необходимостью внешне и внутренне скрыть свое униатство и базилианство».

Вероятно, со времени Большого Московского собора с именем монаха Симеона окончательно закрепилось отчинное прозвище «Полоцкий». Съезд российского церковного клира выявил множество язв в духовном бытии и мирской жизни России. Но только один из тех, кто присутствовал на нем, решился обобщить виденное и слышанное и излить свои мысли на бумаге. Сотворил сие Симеон Полоцкий, назвавший свой труд-преподношение «Жезл правления» (деяния Большого Московского собора)[58].

«Памятником полемической деятельности» называл это сочинение Симеона Полоцкого В.Ф. Певницкий, присовокупив любопытный факт. Существовало мнение, будто бы автором «Жезла правления» является патриарх Иоасаф, поскольку книга издана от имени его и священного русского собора. Более того, патриаршее предисловие к «Жезлу» было обращено Алексею Михайловичу, ревностному хранителю православной веры, а «в начатце трудоприятия… Помощник и Покровитель послал ему помощь от Сиона…». Как видим, ни слова о подлинном творце. Не исключено, что и сам Симеон Полоцкий, прекрасно сознававший, что труд малоизвестного монаха, да к тому же выходца «из латинян», пользы не принесет и потому предложивший патриарху, авторитет которого в борьбе с раскольниками был непререкаем, выступить в качестве автора. На самом деле Симеон Полоцкий тщательно отбирал материалы собора, избрав символом архиерейский жезл, который и изображен на титуле книги.

Работоспособность Симеона Полоцкого вызывает невольное восхищение. За два месяца (!) он завершил титанический труд, который наряду с «Наставлением иереям» вошел в сокровищницу российского богословия.

31 января 1667 года многоголосый хор провозгласил: «Аксиос!»[59] избранному патриарху Московскому Иоасафу II, который до интронизации был архимандритом Троицесергиева монастыря. Симеон Полоцкий не преминул по такому случаю преподнести главе Русской православной церкви «Виншоване новообраному Патриарше»:

Весело церков росыйска ликует,

Егда тя, бодра пастыра, целует,

Иже воспрыем жезл от Бога даны,

Вся желаешы спасти Русски страны.

<...>

Яко Россия победы спевати

Будет ы песни радостно слагати

Храбрству твоему, восхваляя Бога,

Иже да даст ти многа лета, многа.

Рассказ о Большом Московском соборе был бы неполным, если не упомянуть о том, что Симеону Полоцкому пришлось «со своей памяти», то есть по прошествии некоторого времени, взяться за описание «низложения с престола бывшего патриарха Никона». Самых значительных деяний собора насчитывается шестнадцать. Симеон Полоцкий не уподобляется обыкновенному хроникеру, а преподносит собственную точку зрения на события, сводя их в тематические блоки для удобства цельного и связного представления.

Примечательно, что в одном из решений собора было положено начало важной традиции: священники должны были учить детей своих, «приготовляя на места свои, чтобы не допускать на священство сельских невежд, из которых иные ниже скоты пасти умеют, кольты паче людей».

Когда «Деяния…» увидели свет, то любой, взявший их в руки, мог прочесть извинительную фразу: «Если окажется в труде сем какой-либо недостаток, то надлежит его исправить и потребное приложить». Почти через два века русские богословы и исследователи раскола успешно выполнили эту работу.


Загрузка...