Весь свет 1981

Все утро

вода отступала,

темно-зеленая,

хмурая,

все дальше

и дальше,

и высыхали камни

и крабы

на берегу.

Чайки кричали

в небе

и устремлялись

в волны,

на гребешках

качались.

Пустынный мир:

вода

и песок.

Вода

набегает

и вновь

отступает,

и кажется,

край

столь знакомой земли

вдруг появится

в виде обрыва

у моря,

к нему

матросы Колумба

стремились,

и все им казалось:

доплыли.

Мятежный кошмар

в другие эпохи

метафорой стал.

Что вернется,

кроме ленивой воды,

которая берег зальет,

затопит спокойно

останками,

грязью?

Груз моря —

тела утопших.

Что праздновать человеку?

Что петь?

Слова,

словно корни,

впиваются

в мозг

и прорастают

цветами —

земля

истощается вновь.

А реки гонят

зловонную воду

в стоячее море,

и символ

не правит землей —

от него отказались люди.

Они смотрят

сухими учеными глазами

на высохший грамотный мир,

и налетают на пищу,

и раздирают ее

когтями,

безжалостным

клювом

и поедают.

Надежда?

Где обрести

надежду?

Где

отыскать ее

вновь?

Люди обвили

руками

бессмертное дерево,

его цветущие ветви —

и тихо падают

листья.

Что знает о любви

твое воображенье,

скульптор?

Резец

вонзается

в послушный камень.

Поймет ли

поколение

тебя?

Поэт

словами

изумляет мир:

стирает пыль

со стрелок циферблата

и вновь о красоте поет

для поколения,

которое приходит.

Опять метафора готова.

И символ понят,

и древний мир в руинах

на ладони.

Но прежде чем столетье

завершится,

отлив

приливом обернется,

песок покрыв

зловонною водой.

Чужая в этом краю,

где дети лепечут на языке,

который наследуешь ты,

каждый вечер я отправляюсь

к волнам и скалам,

чтобы понять прошлое

этой земли. Ни замки,

ни книги не помогли мне.

Это страна огромных склепов,

лошадок и сов,

ожидающих ночи, —

они спокойнее чаек,

которых тревожат мальчишки

у старых часовен,

похожих на часовых,

стоящих у моря.

И все же позднее в английском городе

я вспомню твою рыжую голову изгнанника.

Зимою старик пригнал

этих лошадок с вересковых полей

в Мертир.

Они стоят спиною к ветру.

Копыта, покрытые льдом,

звенят от удара о камень.

Пар струится из красных ноздрей.

Гривы скручены холодом.

Прошлой ночью

они пытались бежать.

Сломали забор, промчались

мимо стоянки машин.

Удила страха в зубах.

Их водворили на место.

Они бродят по дорожкам,

покрытым гравием.

Их кормят и поят мулаты,

и дети играют с ними.

Мы рады этим лошадкам.

Они не местный колорит,

как скажут гиды.

Они принесли колдовство полей.

До появления заборов и дорог

они жили в этом краю.

Они старые хозяева этих долин.

И вот, прогуливаясь по площадкам,

они сшибают мусорные ведра

и трутся боками об изгородь.

А в нас поднимается что-то.

Мы вспоминаем зеленые приходы.

Они лежат за пределами городов

и наших сердец,

пригодные только для грустных песен.

Эти лошадки — наши товарищи.

Они пришли из далекого прошлого.

Эти долины — наша боль и тоска.

Мы все изгнанники

до наступления оттепели.

Листая страницы книги,

мы увидели

линии будущего.

В одну точку

они сходились.

Эта точка летела

навстречу нам.

Другие не ищут

линии будущего.

Прошлое льстит.

Туман горизонт покрывает,

и старая слава

витает над головой.

Была ли у нас слава?

Саксы, норманны…

Прошлое учит видеть

в побитых приземистых племенах,

которых они покорили,

предтечу народа.

Но это так отдаленно,

что трудно отречься.

И что мы могли поделать?

Англия близко к себе

не пустила.

Мы для нее —

зрительный зал.

Аплодисменты гремели.

Аплодисментов ждали.

Аплодисменты всему,

что не касалось нас.

Но мы возводили

свои города

и населяли свои долины.

Прошлое нас учило,

но скоро мы выросли

из него.

Горы стремились ввысь,

и зеленели долины.

Пропасти и валуны

создали наши замки.

И чаша Грааля украсила край,

волшебная чаша Грааля.

Мы возводили

свои города

и населяли свои долины.

Здесь мы живем,

новые корни

уходят в землю. Здравствуй, Уэльс!

Поезда заставляют людей говорить;

рельсы скользят вдоль полей,

там прячутся кролики

и горделиво стоят крестьяне,

лица и руки цвета меди

на фоне зеленых дождей пшеницы,

а поезда мчатся мимо окраин городов,

мимо фабрик, сквозь новые города.

Поезда заставляют людей говорить.

Старая женщина

изливает душу соседкам по купе.

Они говорят

о мужьях, которые давно умерли,

о партиях и наградах,

которые не имеют уже никакого значения,

о саде умершего, о его лодке;

«У нас был маленький домик в Уэльсе» —

слова ничего не вернут,

но те, кто слушает, улыбнутся

и отплатят рассказом о своих жизнях

и о чьей-то внезапной смерти.

Поезда заставляют людей говорить —

и они начинают понимать,

что всегда разрывались

между стенами своих комнат

и взрослыми детьми,

которые всегда куда-то уезжают. Между

Манчестером и Лондоном,

между уютным домом и чьей-то болезнью

слова, словно колеса, отмеряют расстояние,

врываясь в черные глубины туннелей.

На поляне, покрытой вереском,

В тумане утра

Две нелепые тени:

Школьник с головой, набитой идеями,

И косоглазый Деви.

Рядом дорога, поселок,

Домишки из досок,

Сколоченных на скорую руку.

Я видел его на скамейке,

Покрытой росою.

Немного сутулый подросток.

Автобус не подходил,

Мы о чем-то с трудом говорили.

Щетина на подбородке

Делала Деви старше.

Он курил сигарету

И наслаждался дымом.

Полоска бумаги прилипла к губам.

Как в кинофильме, небрежно

Он снял ее, смял в пальцах.

— Деви, что ты видел в кино?

— Ну это, о парне.

Он скакал на коне,

Отбил у бандитов ферму

И спас подружку.

Названия фильмов,

Которые Деви смотрел по субботам,

Бессмысленны,

Как номерок билета,

Полученного им в автобусе.

Цифры поблекли

В прокуренных пальцах

Огромных беспомощных рук.

Деви бродил по полям

И собирал ботвинью,

На ощупь искал

Темные сладкие клубни.

Колосья зерном набухали.

Плоды свисали с деревьев.

И падали листья на землю.

В часовнях звонили и пели,

В этом круженье осеннем

Деви исчез, соскользнул в туман,

Который окутал его, словно старинный плащ.

И вот знаменитым стал

Тот, кто всегда был ничем.

Деви искали повсюду.

Собак привезли.

Нашлись очевидцы —

Щетина в усы превратилась.

Он соблазнил чью-то дочь

И с нею бежал,

Захватив с собою

Часы золотые и бритву.

Кто-то, конечно, видел,

Как он поднимался на скалы

И ночью по морю плыл

В сопровождении ведьм.

Зимою умер отец.

Похоронили его достойно.

Костер погребальный пылал.

Спалили и дом, и дрок,

И кустарник.

А Деви не отпевали.

Он танцевал с девчонкой.

И юбки ее кружились

Над мокрой травою.

Казалось, и скалы вертелись.

Он падал в белую пену.

Мы работаем молча. Я привыкла

к словам, не ко мне обращенным,

а к инструменту и камню:

они завладели тобой.

Я — помощник в работе.

Приносила дрова, пищу и чай,

а с ними тепло,

когда тяжелели камни

и холод сводил пальцы.

И вот я стою

и думаю:

на белом листе бумаги

между теми, кто вместе работает,

должна быть линия,

которая ясно очертит

кремнистый край земли

и поток света в небе,

выделяя каждого, чтобы вновь

соединить в работе

у линии горизонта,

прочерченной куликом.

Кошка ступает неслышно. Слушает

Ветер. И я, замирая, слушаю.

Железные плечи на дверь навалились.

Все предвещает бурю.

Чибисы вместе собрались,

Овцы блеяли ночью.

Чайки летели в белом,

Долго кружились, кричали.

Цыгане костры разводили —

Знак приближения бури.

Дождь обжигает. Ракитник бьется

О крышу. Домик к земле прижался.

Но странное спокойствие

Таится в буре.

Оно соединило нас.

Неужто ветер разломает

Все, что успели сделать люди?

Но, может быть, мы устоим.

А дерево на том холме за рощей,

Что будет с ним?

Мы слушаем. И сердце притаилось.

Мы должны опять стать прекрасными

в старом смысле этого слова,

но мы молоды,

и ветер у нас

в голове.

Мы должны остановиться

хотя бы на миг

и научиться петь,

как поют ангелы,

медленно вобрать небо

в наши голоса

и раскрасить мир красками,

мы должны успеть это сделать,

пока не разрушены звезды.

Вы думаете:

поэты редкость

и трудно их найти, как паровозы в наши дни.

Но если заглянуть

под кожу городов,

вы найдете

тысячи людей,

которые перебирают слова,

словно камушки, в своей голове.

Кто-то из них

потерял разум

в треске и дыме

и начал думать,

что луна

находится где-то за Америкой

и что море —

это всего лишь вода

в его туфлях.

У самых сумрачных

и деловитых

старые газеты вместо глаз.

Между землею и небом

в сумерках

летит грач

(пылинка в зрачке

обугленного солнца).

Внизу

из чащи

смотрит ствол ружья

и, словно ложь,

проникает в его жизнь.

Когда ты сможешь коснуться отметин

На моем лице, оставь хижину

Терпения, и ты услышишь, как спокойны

Песок и кедр, тотем и невод,

Цветок и устрица,

Чайки, пронзающие волны,

Зеленые переходы лосося,

Время, испившее до капли сезон

Красногрудого дятла.

Когда ты сможешь застыть, словно журавль

В камышах, овладев дыханьем прибоя,

Тогда я заворожу тебя своей сказкой,

И ты услышишь перекличку весел,

Бряцание костей, болтовню масок,

Пляску твоих мертвых предков на берегу.

Когда ты продрогнешь в длинных стеблях дождя,

И гроза на рассвете

Заслонит твой путь к дому,

И ты повернешь машину в город,

Я допою песнь китобоя,

Я оставлю тебя качаться одинокой травинкой.

Я замираю возле окна, выходящего

На полынное поле —

Землю Калифорнии к северо-востоку от Сан-Франциско.

Прижавшись к горизонту, безмолвное солнце

Опаляет огнем преисподней мои тринадцать лет.

В прозрачном дыхании сумерек

Стрекочут цикады, заблудившись

В оконных стеклах. Но только пение

Жаворонка по ту сторону изгороди

Не пускает меня к другим мальчишкам,

К бесстрастным парням, поглощенным пинг-понгом

И картами до часа закрытия.

А когда это новое жилище оставляет в покое мою память

И мое прозвище Индеец Джо,

Которое дали мне братья,

Негры, чиканос, все те, кто вырастет

Исхудавшим, как это безлюдье,

Я иду от окна в темноту,

Навстречу своей душе, вьющей

гнездо на стене.

«Белый человек никогда не останется одинок.

Пусть будет он справедлив и добр к моему народу,

Ибо мертвые не бессильны».

Печалью объят,

Ты стоишь на опушке редеющего леса,

Твое лицо выдублено солеными ветрами

Скалистых берегов пролива —

Там поросшие диким луком священные острова твоих отцов,

Ты славишь свою восьмидесятую луну, и меркнет свет ее.

Духи-покровители

Невозмутимы, словно волынщики в потоке белых людей

С восточного побережья,

Но ты услышишь зов смерти и шагнешь один

В костер черного солнца.

Караваны кораблей и крытых повозок

Сломали твои стрелы, разбили твой щит,

Заглушили орла в твоем сердце, и он онемел

Под взглядами глаз, ослепленных золотом Аляски.

И все же еще доносится эхо барабанов

Первых танцоров твоего племени, и те, кто остался,

Воскрешают свою землю пядь за пядью,

И беды твоего народа отступают перед каждой улыбкой,

Когда дремлет журавль

И тает тень камыша.

…и моей любви к земле вторят

затопленные деревья посреди коричневых

рек глубокой зимой

и леса, наполненные ожиданьем рождений,

я помню о каждом дне, когда

пробуждается время, приближая землю

к моей груди, и птицы заливаются пением

над моей крышей, возвещая деревьям

о солнце, я иду над ее головой,

вспоминая, как мне говорили,

что ни один нож не смеет коснуться

ее волос, по ее лицу

вьются тропинки, и шаги повторяют

друг друга: так угадываешь кого-то

родного, пока еще помнишь

безбрежность тепла в утреннем голосе

Матери, неутомимые руки ее

выстилают глубоким снегом долины,

где растут целебные травы, поверяя

тайны свои только птицам,

где туманы скрывают холмы,

где песни пропитаны дымом и дыханием жизни.

осколок человеческой кости.

вот так

умирают на железнодорожных рельсах.

теперь я слышу,

что несется вослед

качающимся вагонам.

поезда и хмельное забвенье

знают, что такое

индеец, у которого ничего не осталось.

Осенью на закате

Серые цапли шаги отмеряют,

Сменяя караул.

Вместе с луной

Приходят мысли о юном моем отце.

Ступает по облакам.

Под полной луной

Тень моя незнакомкой крадется.

Первый осенний мороз.

Лошадь в сугробах —

Паровоз взбирается в гору.

Не хватает дыхания.

Озеро день за днем

Наши следы смывает.

Вспоминаю друга.

полночные мотыльки

тычутся в сетку

то вверх то вниз за окном

откуда им знать

что свет у меня не дневной

как же они суетятся

бедолаги крестьяне на войне

их тела заслоняют мне свет над книгой

свет моей жизни этой ночью

гаснет лампа

нас влечет к другому огню

все дальше по дороге

старухи анишинабе

пышнотелы словно душистый клевер на волнистых полях

колышутся животы

ситцевые платья трепещут радуясь ветру

вещие песни племени

приходят из беззубого прошлого

прекрасней цветов

всевидящие дети снова трогают землю

скрюченными пальцами

шрамы оставленные каждым днем неволи

сглаживаются с годами

святая земля помнит

каждый цветок

внуки следом идут

нескладные осыпанные клевером

вскормленные дождем

на устах песня

об изменении мира

О трепет ребенка,

затаенный в глубине материнского тела.

Вот истинное движение —

без промедления, без опаски,

словно биение крыльев;

впереди — древние тропы,

по которым нам возвращаться.

Я предрешу,

где тебе жить на свете:

среди гор, на земле,

возле обмелевших рек, в ветре,

где остались следы твоей матери,

где остались следы ее матери.

Следуй этой дорогой,

вот этой дорогой,

я покажу тебе край,

которому ты поклонишься.

Как давно мы с твоим братом

пробегали мимо хижины в горах Лукачукаи,

где жил почтенный Провожающий В Путь,

спеша к роднику, что сочился

из-под груды гранитных валунов.

Мы пили воду с привкусом ветра,

корней, свежей зелени, пряных трав.

У самой вершины, к юго-востоку от Кинличи,

я нашел осколок талой воды,

и мне захотелось, чтобы он засиял

в серебряном браслете, и хорошо бы

два камешка бирюзы по бокам;

но я засмотрелся, как здесь,

под соснами, его поили снега,

шлифовали лучи заката,

и я подумал, что ты не спросишь,

почему я так и не взял его.

Мы поднимались к небу.

С давних миллионных годов до этой минуты.

Куда ни ступишь, повсюду

холодный камень.

Вдохнем же ветер, он брат небу.

Карканье. Над скалистым обрывом.

Ворон. Черные космы.

«Хорош я, не правда ли?» — спросил Ворон.

«Ни капли правды», — сказал Койот.

Оглянись назад,

внизу, в каньоне, кони, зимние тополя,

серебристый ручей вдоль каньона, тени,

красные скалы в белом снегу.

Ворон цепляется за выступ над каньоном,

изо всех сил добираясь к небу.

«Поменьше бы мне зубоскалить», — сказал Койот.

«Поменьше витай в облаках», — сказал Ворон.

Поговорим о жизни,

пока есть солнце и синее небо,

и улыбнемся.

Голод вползает в тебя,

сквозь твои мышцы,

из бетона сочится, из почвы,

из ветра, который гонит тебя.

Он заполняет тебя, требуя

пищи, слов, мудрости, последних воспоминаний

о местах, где ты ел, пил талую весеннюю воду,

держал кого-то за руку,

или воспоминаний о доме, где спокойны

и медленны танцы, где царят песни и всемогущие боги

в мире, знакомом тебе.

Вот так голод идет за тобой по пятам

с назойливыми вопросами:

Ну как дела, сынок? Где ты теперь?

Хорошо ли ты поел?

Живешь ли ты, как должен жить

сын твоего народа?

Но асфальт этого города,

мазутный ветер, освещенные окна,

скрежет моторов не в силах,

нет, не в силах утолить этот голод,

а ведь я голодал

истинно и честно, чтобы

насытиться только ими.

И мне остается лишь напевать себе:

я впитываю

привычную повседневность

вокруг меня;

я впитываю

твою душу, моя мать-земля;

утешь меня и успокой.

Благослови меня.

Я оказался ветераном,

но вам не угадать, как это случилось,

если я не откроюсь вам.

Пасмурным утром просыпаюсь на асфальте;

я не испытывал этого чувства прежде,

я взывал к смыслу,

но никто не откликнулся.

Я хочу с вами так говорить,

чтобы вы не отвернулись от меня,

не поняв хоть частицы моей души:

ведь я ветеран не меньше 30 000 лет —

с начала моих скитаний среди исполинской тоски

ледников, где я себя утешал,

а дети мои, взрослея, искали убежищ

в сосновых корнях и скалах.

Когда приходило время строить,

мой дед говорил: «Мы месили глину, дробили камни,

ели бобы и тыкву, а за работой

пели. Вот так мы и жили».

И я ему верю.

А после, в древней бездне истории

всех наших ночей, мы сумели увидеть,

увидеть не завершение дней,

а непрерывность вселенной,

не прогресс, а наши скитания,

ибо мы не пресыщены своим пребыванием здесь.

И теперь, оказавшись в ловушке войн

против чужеземных болезней, миссионеров,

консервов, иных алфавитов, компьютерных картотек,

западных философий, «Дженерал электрик», —

теперь я удивляюсь, как хватило у нас сил

выжить в бессмыслице.

Конец не наступит.

Сколько бы ни тянулись травы

из всех земель

ко всем небесам,

сколько бы форм

ни придавать предметам,

сколько бы ни успокаивать

все боли времен,

конец не наступит.