ПОЭТИЧЕСКИЕ ВСТРЕЧИ

Англо-уэльская поэзия: традиции и новаторство

Вступительная статья и переводы с английского Н. Сидориной


Линия морского побережья, уходящая в бесконечность, величественные горы, пропасти и валуны, неприступные замки, прозрачные озера и стремительные реки, водопады и поляны, покрытые вереском, горные пастбища и шахтерские поселки — таким предстает перед нами Уэльс в творчестве его поэтов.

С большой любовью пишет об Уэльсе поэтесса Флоренс Балл в стихотворении «Каникулы», но последние строки неожиданны и трагичны: «И все же позднее в английском городе я вспомню твою рыжую голову изгнанника». Для человека, незнакомого с историей Уэльса, они непонятны. Почему изгнанника?

В V—VI веке кельтские племена бриттов, оттесненные англо-саксонскими завоевателями на Уэльский полуостров, образовали маленькое валлийское государство. Вплоть до XVI века Уэльс боролся за свою независимость, а окончательно потеряв ее в 1536 году, потребовал от английских королей равноправия валлийского и английского языков и свободного развития национальной культуры. Но лишь в 50—60-е годы нашего века валлийский язык начинает приобретать официальный статус на территории Уэльса. В настоящее время валлийский язык преподается в университете, издаются книги и журналы на валлийском языке. Однако многие уэльсцы в силу незнания родного языка оказались оторванными от национальной культуры. Возникает вопрос: каково же влияние английской культуры на духовную жизнь Уэльса? Джон Таннер в стихотворении «Посторонние» пишет:

Англия близко к себе

не пустила.

Мы для нее —

зрительный зал.

Но Уэльс не сдался. Он не стал духовной окраиной Великобритании.

Мы возводили

свои города

и населяли свои долины.

Здесь мы живем,

новые корни

уходят в землю. Здравствуй, Уэльс!

Современное поколение уэльсцев видит свою историческую задачу в сохранении валлийского языка и культуры. Но позитивный характер движения за сохранение валлийского языка и то взаимопонимание, которое существует между «отцами и детьми», не всегда благотворно влияют на творчество молодых. Некоторые из участников движения за сохранение валлийского языка, одного из самых древних языков Великобритании, входящего в бритскую ветвь кельтских языков, зашли настолько далеко, что начали осуждать поэтов, пишущих о человеческих переживаниях, о своем личном опыте. С их точки зрения долг поэта — непосредственно служить общему делу. И все же многие уэльские поэты стараются охватить широкий круг проблем и не ограничивают свое творчество защитой узко национальных интересов. Так, Питер Эбс пытается диалектически рассмотреть развитие человечества, а Питер Финч с горечью пишет о людях, разучившихся любоваться красотой рек. Эти поэты, а также Джилиан Кларк, Ивен Гвин Уильямс, Мейк Стивенс, Тони Кертис и многие другие пишут на английском языке и являются представителями так называемой англо-уэльской школы поэзии. Как ни парадоксально это звучит, но их поэзия еще в большей степени, чем валлийская, обращена к истокам уэльской культуры. Мейк Стивенс, замечательный уэльский поэт, изучивший валлийский язык уже в довольно зрелом возрасте, с болью пишет об эмоциональном и интеллектуальном изгнании, в котором находятся многие уэльсцы по отношению к родной культуре. Дикие пони, столь характерные для горных долин Уэльса, которых поэт увидел в городе, стали в его стихах символом тоски по родине, по ее славному прошлому, по ее древней культуре.

Мейк Стивенс не только поэт, он видный общественный деятель. При его содействии подготовлен к печати ряд антологий, поэтических сборников, он не раз бывал в Советском Союзе и стал искренним и добрым другом нашей страны. В настоящее время Мейк Стивенс — заместитель директора Совета по делам уэльской культуры и редактор журнала «Поэзия Уэльса».

Другой широко известный в Уэльсе поэт, Питер Финч, редактирует журнал «Вторая вечность». В своей книге стихов «За гранью видения» он призывает «стать прекрасными в старом смысле этого слова». Но порой стихи Питера Финча звучат очень саркастично. Он видит оборотную сторону медали.

Жить в Уэльсе —

это значит постоянно

слышать об агонии

изгнанничества,

которая, возможно,

всего лишь однодневное путешествие.

О бедная, бедная

блохастая уэльская овца,

которую преследуют,

гонят через холмы

тысячи поэтических фраз,

твердящих одно и то же.

Не меньший интерес вызывает тонкая, проникновенная поэзия Джилиан Кларк. Окончив университет в Кардиффе, она живет вдали от города. Основная тема ее стихов — взаимоотношения внутри семьи, материнство, природа.

Ивен Гвин Уильямс родился и вырос в шахтерском поселке на юге Уэльса. В 1971 году вышла первая книга его стихов «Клоун». Поэт рисует трудную жизнь шахтеров, выступает против войны, пишет о детях, о беззащитных людях, «выносливых, словно море».

Глубоким психологизмом отличаются стихи таких поэтов, как Тони Кертис и Флоренс Балл. В центре их внимания — взаимоотношения между детьми и взрослыми, судьбы простых людей Уэльса: фермеров, рабочих, учителей.

Следует отметить, что в отличие от валлийской поэзии, для которой характерны классические размеры стиха, поэзия англо-уэльская при всем своем своеобразии тяготеет к верлибру. Но, как справедливо замечает уэльский литературовед Геральд Морган, отказ от классической формы правомерен только в том случае, когда он связан с повышением ответственности поэта за каждое поэтическое слово.

Стоя

на берегу озера,

в моем воображении

я долго ищу

точное слово —

скалу… —

написала Эйтер Джоунс, одна из немногих уэльских поэтесс, пишущих верлибром на валлийском языке.

В данную подборку, естественно, включены далеко не все современные англо-уэльские поэты, заслуживающие внимания. Среди них следует отметить таких хорошо известных в Уэльсе поэтов, как Джон Пук, Сэм Адамс, Алан Рис и Алан Перри. Их творчество поражает удивительным сочетанием лиричности с глубокой гражданственностью.

Хочется верить, что поэзия Уэльса, переживающая в настоящее время период своего второго расцвета, оставит глубокий след в мировой литературе, сохранившей имя Дилана Томаса, ставшего вершиной англо-уэльской поэзии тридцатых годов.

_____

Питер Эбс

Поэма в четырех поворотах

I

Все утро

вода отступала,

темно-зеленая,

хмурая,

все дальше

и дальше,

и высыхали камни

и крабы

на берегу.

Чайки кричали

в небе

и устремлялись

в волны,

на гребешках

качались.

Пустынный мир:

вода

и песок.

Вода

набегает

и вновь

отступает,

и кажется,

край

столь знакомой земли

вдруг появится

в виде обрыва

у моря,

к нему

матросы Колумба

стремились,

и все им казалось:

доплыли.

Мятежный кошмар

в другие эпохи

метафорой стал.

II

Что вернется,

кроме ленивой воды,

которая берег зальет,

затопит спокойно

останками,

грязью?

Груз моря —

тела утопших.

Что праздновать человеку?

Что петь?

Слова,

словно корни,

впиваются

в мозг

и прорастают

цветами —

земля

истощается вновь.

А реки гонят

зловонную воду

в стоячее море,

и символ

не правит землей —

от него отказались люди.

Они смотрят

сухими учеными глазами

на высохший грамотный мир,

и налетают на пищу,

и раздирают ее

когтями,

безжалостным

клювом

и поедают.

III

Надежда?

Где обрести

надежду?

Где

отыскать ее

вновь?

Люди обвили

руками

бессмертное дерево,

его цветущие ветви —

и тихо падают

листья.

IV

Что знает о любви

твое воображенье,

скульптор?

Резец

вонзается

в послушный камень.

Поймет ли

поколение

тебя?

Поэт

словами

изумляет мир:

стирает пыль

со стрелок циферблата

и вновь о красоте поет

для поколения,

которое приходит.

Опять метафора готова.

И символ понят,

и древний мир в руинах

на ладони.

Но прежде чем столетье

завершится,

отлив

приливом обернется,

песок покрыв

зловонною водой.

Флоренс Балл

Каникулы в Уэльсе

Чужая в этом краю,

где дети лепечут на языке,

который наследуешь ты,

каждый вечер я отправляюсь

к волнам и скалам,

чтобы понять прошлое

этой земли. Ни замки,

ни книги не помогли мне.

Это страна огромных склепов,

лошадок и сов,

ожидающих ночи, —

они спокойнее чаек,

которых тревожат мальчишки

у старых часовен,

похожих на часовых,

стоящих у моря.

И все же позднее в английском городе

я вспомню твою рыжую голову изгнанника.

Мейк Стивенс

Пони в Мертире

Зимою старик пригнал

этих лошадок с вересковых полей

в Мертир.

Они стоят спиною к ветру.

Копыта, покрытые льдом,

звенят от удара о камень.

Пар струится из красных ноздрей.

Гривы скручены холодом.

Прошлой ночью

они пытались бежать.

Сломали забор, промчались

мимо стоянки машин.

Удила страха в зубах.

Их водворили на место.

Они бродят по дорожкам,

покрытым гравием.

Их кормят и поят мулаты,

и дети играют с ними.

Мы рады этим лошадкам.

Они не местный колорит,

как скажут гиды.

Они принесли колдовство полей.

До появления заборов и дорог

они жили в этом краю.

Они старые хозяева этих долин.

И вот, прогуливаясь по площадкам,

они сшибают мусорные ведра

и трутся боками об изгородь.

А в нас поднимается что-то.

Мы вспоминаем зеленые приходы.

Они лежат за пределами городов

и наших сердец,

пригодные только для грустных песен.

Эти лошадки — наши товарищи.

Они пришли из далекого прошлого.

Эти долины — наша боль и тоска.

Мы все изгнанники

до наступления оттепели.

Джон Таннер

Посторонние

Листая страницы книги,

мы увидели

линии будущего.

В одну точку

они сходились.

Эта точка летела

навстречу нам.

Другие не ищут

линии будущего.

Прошлое льстит.

Туман горизонт покрывает,

и старая слава

витает над головой.

Была ли у нас слава?

Саксы, норманны…

Прошлое учит видеть

в побитых приземистых племенах,

которых они покорили,

предтечу народа.

Но это так отдаленно,

что трудно отречься.

И что мы могли поделать?

Англия близко к себе

не пустила.

Мы для нее —

зрительный зал.

Аплодисменты гремели.

Аплодисментов ждали.

Аплодисменты всему,

что не касалось нас.

Но мы возводили

свои города

и населяли свои долины.

Прошлое нас учило,

но скоро мы выросли

из него.

Горы стремились ввысь,

и зеленели долины.

Пропасти и валуны

создали наши замки.

И чаша Грааля украсила край,

волшебная чаша Грааля.

Мы возводили

свои города

и населяли свои долины.

Здесь мы живем,

новые корни

уходят в землю. Здравствуй, Уэльс!

Тони Кертис

Поезда

Поезда заставляют людей говорить;

рельсы скользят вдоль полей,

там прячутся кролики

и горделиво стоят крестьяне,

лица и руки цвета меди

на фоне зеленых дождей пшеницы,

а поезда мчатся мимо окраин городов,

мимо фабрик, сквозь новые города.

Поезда заставляют людей говорить.

Старая женщина

изливает душу соседкам по купе.

Они говорят

о мужьях, которые давно умерли,

о партиях и наградах,

которые не имеют уже никакого значения,

о саде умершего, о его лодке;

«У нас был маленький домик в Уэльсе» —

слова ничего не вернут,

но те, кто слушает, улыбнутся

и отплатят рассказом о своих жизнях

и о чьей-то внезапной смерти.

Поезда заставляют людей говорить —

и они начинают понимать,

что всегда разрывались

между стенами своих комнат

и взрослыми детьми,

которые всегда куда-то уезжают. Между

Манчестером и Лондоном,

между уютным домом и чьей-то болезнью

слова, словно колеса, отмеряют расстояние,

врываясь в черные глубины туннелей.

Деви

На поляне, покрытой вереском,

В тумане утра

Две нелепые тени:

Школьник с головой, набитой идеями,

И косоглазый Деви.

Рядом дорога, поселок,

Домишки из досок,

Сколоченных на скорую руку.

Я видел его на скамейке,

Покрытой росою.

Немного сутулый подросток.

Автобус не подходил,

Мы о чем-то с трудом говорили.

Щетина на подбородке

Делала Деви старше.

Он курил сигарету

И наслаждался дымом.

Полоска бумаги прилипла к губам.

Как в кинофильме, небрежно

Он снял ее, смял в пальцах.

— Деви, что ты видел в кино?

— Ну это, о парне.

Он скакал на коне,

Отбил у бандитов ферму

И спас подружку.

Названия фильмов,

Которые Деви смотрел по субботам,

Бессмысленны,

Как номерок билета,

Полученного им в автобусе.

Цифры поблекли

В прокуренных пальцах

Огромных беспомощных рук.

Деви бродил по полям

И собирал ботвинью,

На ощупь искал

Темные сладкие клубни.

Колосья зерном набухали.

Плоды свисали с деревьев.

И падали листья на землю.

В часовнях звонили и пели,

В этом круженье осеннем

Деви исчез, соскользнул в туман,

Который окутал его, словно старинный плащ.

И вот знаменитым стал

Тот, кто всегда был ничем.

Деви искали повсюду.

Собак привезли.

Нашлись очевидцы —

Щетина в усы превратилась.

Он соблазнил чью-то дочь

И с нею бежал,

Захватив с собою

Часы золотые и бритву.

Кто-то, конечно, видел,

Как он поднимался на скалы

И ночью по морю плыл

В сопровождении ведьм.

Зимою умер отец.

Похоронили его достойно.

Костер погребальный пылал.

Спалили и дом, и дрок,

И кустарник.

А Деви не отпевали.

Он танцевал с девчонкой.

И юбки ее кружились

Над мокрой травою.

Казалось, и скалы вертелись.

Он падал в белую пену.

Джилиан Кларк

Двое за работой

Мы работаем молча. Я привыкла

к словам, не ко мне обращенным,

а к инструменту и камню:

они завладели тобой.

Я — помощник в работе.

Приносила дрова, пищу и чай,

а с ними тепло,

когда тяжелели камни

и холод сводил пальцы.

И вот я стою

и думаю:

на белом листе бумаги

между теми, кто вместе работает,

должна быть линия,

которая ясно очертит

кремнистый край земли

и поток света в небе,

выделяя каждого, чтобы вновь

соединить в работе

у линии горизонта,

прочерченной куликом.

Приближение бури

Кошка ступает неслышно. Слушает

Ветер. И я, замирая, слушаю.

Железные плечи на дверь навалились.

Все предвещает бурю.

Чибисы вместе собрались,

Овцы блеяли ночью.

Чайки летели в белом,

Долго кружились, кричали.

Цыгане костры разводили —

Знак приближения бури.

Дождь обжигает. Ракитник бьется

О крышу. Домик к земле прижался.

Но странное спокойствие

Таится в буре.

Оно соединило нас.

Неужто ветер разломает

Все, что успели сделать люди?

Но, может быть, мы устоим.

А дерево на том холме за рощей,

Что будет с ним?

Мы слушаем. И сердце притаилось.

Питер Финч

Мы привыкли спешить

Мы должны опять стать прекрасными

в старом смысле этого слова,

но мы молоды,

и ветер у нас

в голове.

Мы должны остановиться

хотя бы на миг

и научиться петь,

как поют ангелы,

медленно вобрать небо

в наши голоса

и раскрасить мир красками,

мы должны успеть это сделать,

пока не разрушены звезды.

Стихотворение для себя

Вы думаете:

поэты редкость

и трудно их найти, как паровозы в наши дни.

Но если заглянуть

под кожу городов,

вы найдете

тысячи людей,

которые перебирают слова,

словно камушки, в своей голове.

Избранные

Кто-то из них

потерял разум

в треске и дыме

и начал думать,

что луна

находится где-то за Америкой

и что море —

это всего лишь вода

в его туфлях.

У самых сумрачных

и деловитых

старые газеты вместо глаз.

Ивен Гвин Уильямс

Грач

Между землею и небом

в сумерках

летит грач

(пылинка в зрачке

обугленного солнца).

Внизу

из чащи

смотрит ствол ружья

и, словно ложь,

проникает в его жизнь.

Польский поэт Тадеуш Шливяк

Вступление и переводы с польского В. Бурича


Многим поклонникам современной польской поэзии хорошо знакомо имя Тадеуша Шливяка — поэта старшего поколения. Его заслуги перед польской литературой были отмечены несколькими наградами, среди которых премия города Кракова, присужденная поэту в 1974 году за все литературное творчество.

Немало сил, таланта отдает поэт делу воспитания творческой молодежи, организации молодежных изданий, работе с начинающими поэтами.

Искренний поклонник и активный пропагандист советской поэзии, Т. Шливяк плодотворно работает и как переводчик. Благодаря его переводам польские читатели смогли познакомиться со многими стихотворениями К. Симонова, Н. Грибачева, Е. Винокурова, Н. Рубцова и других известных советских поэтов.

Тадеуш Шливяк — автор 17 поэтических сборников, он работает с увлечением, работает много и плодотворно. И жизнь его трудно представить вне работы, вне поэзии. Впрочем, вряд ли можно рассказать о поэте и выразить суть его творчества так, как сделал это сам поэт. Обратимся же к мыслям Тадеуша Шливяка, высказанным в одной из автобиографических заметок.

«Теоретики фотографии считают, что высокой оценки снимки заслуживают только тогда, когда они говорят сами за себя, не требуя специального объяснения. Вероятно, это можно отнести и к поэзии. Я принадлежу к тем авторам, у которых то, что они хотят сказать в избранном ими литературном жанре, содержится в их произведениях. И не поэзия ли является особой формой записи образа мыслей, интересов, впечатлений и творческой позиции, то есть всего того, из чего складывается личность пишущего человека?

В творчестве наибольшие плоды приносит то, что исходит от личности, что поддержано собственным воображением, собственным видением и пониманием мира. Осваивая богатства народной культуры, пользуясь все более глубокими знаниями о человеке, приспосабливающем для своих нужд и пользы то, что находится в пределах его понимания, все более восхищаясь сенсационными научными открытиями, мы прежде всего удовлетворяем собственное любопытство. Но также и накапливаем определенный запас знаний и опыта, необходимый для создания и восприятия современной литературы. Но разве не воображение и память являются тем, что поэт особенно старательно в себе развивает? Память, приближающую давно прошедшие ситуации и впечатления? Отсюда уже близко к детству — «первой родине каждого человека…».

_____

Называние света

У моей будущей жизни красивое имя

у моей будущей жизни имя надежда

она приходит с лучами рассвета

с ветром склоняющим

плоды далеких деревьев

на краю земли

она далекий белый парус

на краю Земли

свет звезды высокой

я познал величайшую радость

которая только возможна

в нашей стране в наше время

я пережил последний день всемирной бойни

это был большой праздник

и большой траур

как человек состоит из костей и крови

так и этот день был из света и тени

никогда после

я не видел такое количество народа

думающего об одном и том же

у моей будущей жизни красивое имя

ее зовут надежда

она состоит из дней грядущих

надо знать ее настоящую ценность

она ценится на вес

времени

С середины дом

С середины надо строить дом с

ножа на столе

света в окнах

со свежих стен

недоверчиво обнюхивающих тень

человека

Сохнут на распятой в кухне веревке

две красные перчатки

ключ знает лишь одно слово

а все-таки договорился с дверью

С середины надо строить дом с

глаз и пальцев

На этой высоте в этом месте

никто еще не снимал ботинка

и пролегал здесь путь

птицы

Моя тень

моя тень с чувством собственного превосходства

моя тень голова как дыня ноги как палки

пу́гала на огороде

моя тень которая оболгала меня перед светом

моя тень которой я всегда хотел пришить золотые

пуговицы и знаки отличия губернатора земного шара

моя тень что мне с ней делать не возьму ее с собою

моя тень подарю ее ночи

чтобы после меня в этом месте стало еще темнее

О войне

Это время не только насилие

не только гибель близких

не только бессилие отчаяние ужас

это и продажа

портрета матери

на грязном базаре

за одну пачку сахарина

Написанное ложкой

Мы все поэты голода

хватая ложки

вписываем в тарелку

свою сытость полную вкусовых метафор

эта песня настолько универсальна

и совершенна

что сама переводится

на все языки мира

И так ежедневно

и так веками

одна и та же фраза

та же концовка

написанная ложкой

по вогнутому фаянсу

Первый враг

в открытом окошке

я видел его руки

искривленные пальцы

на аккуратно нарезанных цветных полосках картона

мне было семь лет

там закрытый как в танке

мой первый враг

человек который

продавал билеты на представление в цирке

Тест

Я сказал шестилетнему мальчику

нарисуй дом —

он нарисовал муравейник

Я сказал ему нарисуй птицу —

он нарисовал спутник

Я сказал ему нарисуй праздник —

он нарисовал наполненную до края

чашу стадиона

А где ты — спросил я его

Здесь — ответил он

ставя еще одну точку

О достоинстве фигур

Камень потерявший терпение

распадается на песчинки

парус от которого отворачивается ветер

становится тканью для накрывания тел утонувших

металл заржавевший

до того как стал оружием или инструментом

становится хламом

шар у которого отсутствует хоть частица

перестает быть шаром

и траекторию его предсказать невозможно

единственная возможность для шара

быть шаром

Высохшая река

Я река ставшая собственным руслом

можешь меня перейти не замочив ноги

но не забудь мое имя

Я река ждущая ливней

они придут из-за перевала

Я старая река

сядь на мои камни

и если в меня веришь

пой о быстром течении о плесах

Выйдут из леса звери послушать

расскажи им о моей жизни

покажи на собирающиеся тучи

Пой обо мне песню

ты кто пил мою воду

и промывал ею глаза

чтобы видеть

Опишу колодец

Опишу колодец

одним концом он уходит в землю

внутри он оброс неподвижным эхом

Холод света и мрак ночи находит в нем спасение

Ведро — его цепная собака —

носит воду свету

а когда возвращается пустое

лает

металлическим лаем

на утонувший месяц

Описание огня

Маленького огня не существует

есть просто огонь и только

он сумеет убедить дерево что дерево это пламя

он сумеет убедить человека что человек это пламя

и траву и мешки и паруса и все города мира

Поднимется точно столб

подпишется углем

ветром их пальто подобьет пеплом

из дыма соорудит лестницу до неба

Можно носить ожерелье из клыков диких животных

сабли и шашки вешать на стены

можно выгнуть пепельницу из куска лавы

в бриллиант спекшийся уголь заключить в золотую оправу

и носить на безымянном пальце —

только огонь не позволит

превратить себя в то что не является его сутью

Нет для него ни формы ни меры

его крылья растут быстро

даже из искры

Его язык всегда задевает за живое

Поэзия индейцев Америки

Вступительная статья А. Ващенко

Переводы с английского О. Волгиной


Перед читателем четыре молодых индейских поэта США. Поэтический голос американских индейцев кажется вдвойне необычным сегодня: он раздается, по образному выражению американского поэта-коммуниста У. Лоуэнфелса, «из чрева акулы» — звучит в крупнейшей империалистической стране, уклад жизни которой лежит в сфере главным образом экономических интересов. Необычно и то, что смогла сохраниться, не растеряв своего художественного своеобразия, именно индейская поэзия. В творчестве ее представителей легко можно почувствовать трагедию почти трехсотлетнего физического и культурного уничтожения аборигенных жителей США. Поэтому задачи молодых индейских поэтов — прорваться сквозь барьер культурной изоляции, в то же время не растворившись в массе других своих поэтических собратьев. Вопрос выживания для индейской культуры во многом зависит от ее способности освоить самобытность художественного наследия предков, и с его помощью обрести собственный голос.

Современная поэзия индейцев в основном явление 70-х годов, но корнями она уходит в благодатную почву многовековой фольклорной традиции, из которой черпает художественные законы и образность. В том, что эта традиция, в особенности ее философское, духовное начало, мало еще известна за пределами страны — вина долгой социальной и культурной изоляции индейцев, пренебрежительного, зачастую потребительского подхода буржуазной Америки к их народному творчеству.

Между тем древняя поэзия индейцев в масштабе всего континента отличалась чрезвычайным богатством. Это была главным образом устная поэзия, звучавшая на языках почти двухсот различных племен, населявших Северную Америку. Наибольшего распространения достиг в ту пору жанр «вещей песни» (dream song), служившей талисманом и посредником между человеком и всем волшебным и прекрасным в мире. Песни слагались народными поэтами в убеждении, что слово обладает магической властью подчинять себе окружающее. Поэтому слово поэта должно быть искренним, насыщенным, лаконичным. Так, радость пробуждения жизни в мире выражается всего двумя-тремя фразами в песне оджибвеев:

взгляд мой

по равнинам бродит,

лето в весне

различая.

Отсюда и у современного индейского поэта возникает повышенное внимание к художественному слову. По мнению видного индейского писателя Н. Скотта Момадэя, «слово обладает самостоятельной властью и волей. Оно является из ничего, обретая звук и значение; оно дает начало всем вещам. Только посредством слова способен человек иметь дело с миром на равных. И потому слово священно».

Одно из важнейших мест занимает в стихах индейского поэта тема природы. Природа — в понимании индейца — определяет нашу жизнь в большей мере, чем мы предполагаем; ее естественность и красота способны напомнить нам, что назначение человека не в бездумном потреблении, а в творческом восприятии мира. Для индейского поэта нет «более» или «менее» важных явлений и предметов в природе: подобно людям, каждое по-своему дополняет другое и потому совершенно и значительно. «Содержание моей поэзии — в признании многочисленных связей, соединяющих меня с окружающим» — так определяет направление своего творчества поэт Саймон Ортис.

Дуэйн Ниатум, Джеральд Визенор, Рэй А. Янгбиэр и Саймон Ортис — представители не только отдельных индейских племен, но разных историко-культурных областей страны, от пустынь юго-запада и до северо-восточных лесов и озер. Однако при всех индивидуальных и этнических различиях эти поэты связаны общностью исторической судьбы и трагедией современного неравноправия индейцев в США. Темы их стихов — выражение духовного единства с природой, восхищение неисчерпаемостью Великой Тайны мира, горький и обличительный настрой, связанный с варварством завоевания континента европейцами, гнет и нищета резервационной жизни, «англизированного» образования, мучительный поиск духовного наследия предков посреди бездуховности, машинизация жизни в обществе крупного капитала.

Прочную репутацию ведущего индейского поэта приобрел к настоящему времени Дуэйн Ниатум. Его родина — Дальний Запад США, Тихоокеанское побережье, где он родился в 1938 году и где издревле его предки-индейцы выходили в море на китов, резали из огромных кедров тотемные столбы в честь своих вождей и задавали пышные празднества, на которых звучали новые и старые песни, слышались речи профессиональных ораторов. Ниатум ощущает себя потомком древних мудрецов старейшин, таким же, как они, «хранителем вещих снов», искателем таинственных связей между вещами. Он автор трех сборников поэзии: первый, «После смерти старейшины клалламов», увидел свет в 1970 году, спустя четыре года к нему добавился новый — «Восход луны в Месяц Красных Кедров», а вскоре и третий — «Постижение корней» (1977). Ниатумом составлена одна из лучших антологий современных индейских поэтов под названием «Хранители круга вещих снов».

«Элегия вождю Сиэтлу» посвящена индейскому патриоту и оратору, именем которого назван родной город Ниатума, один из крупнейших городов штата Вашингтон. В кризисную для своего народа пору Сиэтл произнес знаменитые слова о том, что индейская культура не сможет умереть и навсегда останется частью Америки.

Рано начался творческий путь Джеральда Визенора. Он выходец из Миннесоты, по происхождению индеец оджибвей. С начала 60-х годов в маленьких областных издательствах стали появляться обработки народной поэзии и другие стихи Визенора. Позже, после военной службы в Японии, добавились сборники стихотворений-хайку; но и в этой чужой, хотя и созвучной индейцу, художественной форме, поэт, по существу, развивает народную традицию «вещих песен». Их особенности — лаконичность и магический интуитивизм, с помощью которых люди «измеряли жизнь по оборотам солнца и луны и ритмам человеческого сердца». Эти черты заметны в стихотворении «Старухи анишинабе» (то есть лесного племени, оджибвеев); светлая мудрость нищих, но духовно богатых народным знанием старейшин соотнесена с молодыми силами жизни — детьми, цветами, которым они передадут эстафету традиций и которые, может быть, увидят мир лучшим…

Значительно моложе остальных Рэй А. Янгбиэр (индейцы стараются возвращаться к старой традиции значащих имен; отсюда Янгбиэр — Молодой Медведь). Представитель племени мескуаки, Янгбиэр родился в 1950 году, но уже с 1966 года постоянно публикуется в поэтических журналах и антологиях. Первый авторский сборник Янгбиэра «Зима саламандры» вышел в 1980 году.

Одно из программных стихотворений поэта, «Утренний голос Матери», звучит как эмоциональный гимн Земле, мифологической матери всего живого, и исполнено глубокого идейного смысла.

Предки Саймона Ортиса жили в течение многих лет в селении Акома, одном из старейших на юго-западе США. Ортис-поэт тесно связан с природой и людьми этого региона. В стихотворении «Смысл Дня Ветеранов», навеянном мемориальной датой, Ортис подчеркивает древность своего народа на земле Америки, который в своих преданиях способен припомнить даже ледниковый период и доисторический путь в Новый Свет из Азии. Ортис — активный журналист, уделяющий особое внимание социальному звучанию своих произведений. Ему принадлежат два больших поэтических сборника — «Выхожу за дождем» (1976) и «Доброе путешествие» (1977).

Важная примета индейской поэзии в том, что лучшие из ее представителей стремятся ставить основные, насущные вопросы бытия. Они знают, что их творчество — большая сила в общей борьбе человека за лучшую жизнь. В этом убеждают слова Джеральда Визенора: «Стихотворения нашего племени — это песни индивидуального освобождения. Вещие сны не забыты. Лесной голос народа по-прежнему слышен, колеблемый похоронным звоном по угасшим обещаниям о мире».

Настоящая подборка — первая публикация индейской поэзии на русском языке.

Дуэйн Ниатум

Скала Индейцев, остров Бэйнбридж, штат Вашингтон

К Мэри Рэндлетт

Когда ты сможешь коснуться отметин

На моем лице, оставь хижину

Терпения, и ты услышишь, как спокойны

Песок и кедр, тотем и невод,

Цветок и устрица,

Чайки, пронзающие волны,

Зеленые переходы лосося,

Время, испившее до капли сезон

Красногрудого дятла.

Когда ты сможешь застыть, словно журавль

В камышах, овладев дыханьем прибоя,

Тогда я заворожу тебя своей сказкой,

И ты услышишь перекличку весел,

Бряцание костей, болтовню масок,

Пляску твоих мертвых предков на берегу.

Когда ты продрогнешь в длинных стеблях дождя,

И гроза на рассвете

Заслонит твой путь к дому,

И ты повернешь машину в город,

Я допою песнь китобоя,

Я оставлю тебя качаться одинокой травинкой.

Уличный мальчишка

Я замираю возле окна, выходящего

На полынное поле —

Землю Калифорнии к северо-востоку от Сан-Франциско.

Прижавшись к горизонту, безмолвное солнце

Опаляет огнем преисподней мои тринадцать лет.

В прозрачном дыхании сумерек

Стрекочут цикады, заблудившись

В оконных стеклах. Но только пение

Жаворонка по ту сторону изгороди

Не пускает меня к другим мальчишкам,

К бесстрастным парням, поглощенным пинг-понгом

И картами до часа закрытия.

А когда это новое жилище оставляет в покое мою память

И мое прозвище Индеец Джо,

Которое дали мне братья,

Негры, чиканос, все те, кто вырастет

Исхудавшим, как это безлюдье,

Я иду от окна в темноту,

Навстречу своей душе, вьющей

гнездо на стене.

Элегия на смерть Вождя Сиэтла (1786—1868)

«Белый человек никогда не останется одинок.

Пусть будет он справедлив и добр к моему народу,

Ибо мертвые не бессильны».

Печалью объят,

Ты стоишь на опушке редеющего леса,

Твое лицо выдублено солеными ветрами

Скалистых берегов пролива —

Там поросшие диким луком священные острова твоих отцов,

Ты славишь свою восьмидесятую луну, и меркнет свет ее.

Духи-покровители

Невозмутимы, словно волынщики в потоке белых людей

С восточного побережья,

Но ты услышишь зов смерти и шагнешь один

В костер черного солнца.

Караваны кораблей и крытых повозок

Сломали твои стрелы, разбили твой щит,

Заглушили орла в твоем сердце, и он онемел

Под взглядами глаз, ослепленных золотом Аляски.

И все же еще доносится эхо барабанов

Первых танцоров твоего племени, и те, кто остался,

Воскрешают свою землю пядь за пядью,

И беды твоего народа отступают перед каждой улыбкой,

Когда дремлет журавль

И тает тень камыша.

Рэй А. Янгбиэр

Утренний голос Матери

…и моей любви к земле вторят

затопленные деревья посреди коричневых

рек глубокой зимой

и леса, наполненные ожиданьем рождений,

я помню о каждом дне, когда

пробуждается время, приближая землю

к моей груди, и птицы заливаются пением

над моей крышей, возвещая деревьям

о солнце, я иду над ее головой,

вспоминая, как мне говорили,

что ни один нож не смеет коснуться

ее волос, по ее лицу

вьются тропинки, и шаги повторяют

друг друга: так угадываешь кого-то

родного, пока еще помнишь

безбрежность тепла в утреннем голосе

Матери, неутомимые руки ее

выстилают глубоким снегом долины,

где растут целебные травы, поверяя

тайны свои только птицам,

где туманы скрывают холмы,

где песни пропитаны дымом и дыханием жизни.

Осколок человеческой кости

осколок человеческой кости.

вот так

умирают на железнодорожных рельсах.

теперь я слышу,

что несется вослед

качающимся вагонам.

поезда и хмельное забвенье

знают, что такое

индеец, у которого ничего не осталось.

Джеральд Визенор

Хайку

* * *

Осенью на закате

Серые цапли шаги отмеряют,

Сменяя караул.

* * *

Вместе с луной

Приходят мысли о юном моем отце.

Ступает по облакам.

* * *

Под полной луной

Тень моя незнакомкой крадется.

Первый осенний мороз.

* * *

Лошадь в сугробах —

Паровоз взбирается в гору.

Не хватает дыхания.

* * *

Озеро день за днем

Наши следы смывает.

Вспоминаю друга.

Нашествие мотыльков

полночные мотыльки

тычутся в сетку

то вверх то вниз за окном

откуда им знать

что свет у меня не дневной

как же они суетятся

бедолаги крестьяне на войне

их тела заслоняют мне свет над книгой

свет моей жизни этой ночью

гаснет лампа

нас влечет к другому огню

все дальше по дороге

Старухи анишинабе

старухи анишинабе

пышнотелы словно душистый клевер на волнистых полях

колышутся животы

ситцевые платья трепещут радуясь ветру

вещие песни племени

приходят из беззубого прошлого

прекрасней цветов

всевидящие дети снова трогают землю

скрюченными пальцами

шрамы оставленные каждым днем неволи

сглаживаются с годами

святая земля помнит

каждый цветок

внуки следом идут

нескладные осыпанные клевером

вскормленные дождем

на устах песня

об изменении мира

Саймон Ортис

Из цикла «Воспитывая ребенка»

* * *

О трепет ребенка,

затаенный в глубине материнского тела.

Вот истинное движение —

без промедления, без опаски,

словно биение крыльев;

впереди — древние тропы,

по которым нам возвращаться.

* * *

Я предрешу,

где тебе жить на свете:

среди гор, на земле,

возле обмелевших рек, в ветре,

где остались следы твоей матери,

где остались следы ее матери.

Следуй этой дорогой,

вот этой дорогой,

я покажу тебе край,

которому ты поклонишься.

* * *

Как давно мы с твоим братом

пробегали мимо хижины в горах Лукачукаи,

где жил почтенный Провожающий В Путь,

спеша к роднику, что сочился

из-под груды гранитных валунов.

Мы пили воду с привкусом ветра,

корней, свежей зелени, пряных трав.

* * *

У самой вершины, к юго-востоку от Кинличи,

я нашел осколок талой воды,

и мне захотелось, чтобы он засиял

в серебряном браслете, и хорошо бы

два камешка бирюзы по бокам;

но я засмотрелся, как здесь,

под соснами, его поили снега,

шлифовали лучи заката,

и я подумал, что ты не спросишь,

почему я так и не взял его.

Над каньоном близ руин «Два Фазана»

Мы поднимались к небу.

С давних миллионных годов до этой минуты.

Куда ни ступишь, повсюду

холодный камень.

Вдохнем же ветер, он брат небу.

Карканье. Над скалистым обрывом.

Ворон. Черные космы.

«Хорош я, не правда ли?» — спросил Ворон.

«Ни капли правды», — сказал Койот.

Оглянись назад,

внизу, в каньоне, кони, зимние тополя,

серебристый ручей вдоль каньона, тени,

красные скалы в белом снегу.

Ворон цепляется за выступ над каньоном,

изо всех сил добираясь к небу.

«Поменьше бы мне зубоскалить», — сказал Койот.

«Поменьше витай в облаках», — сказал Ворон.

Поговорим о жизни,

пока есть солнце и синее небо,

и улыбнемся.

Голод в Нью-Йорке

Голод вползает в тебя,

сквозь твои мышцы,

из бетона сочится, из почвы,

из ветра, который гонит тебя.

Он заполняет тебя, требуя

пищи, слов, мудрости, последних воспоминаний

о местах, где ты ел, пил талую весеннюю воду,

держал кого-то за руку,

или воспоминаний о доме, где спокойны

и медленны танцы, где царят песни и всемогущие боги

в мире, знакомом тебе.

Вот так голод идет за тобой по пятам

с назойливыми вопросами:

Ну как дела, сынок? Где ты теперь?

Хорошо ли ты поел?

Живешь ли ты, как должен жить

сын твоего народа?

Но асфальт этого города,

мазутный ветер, освещенные окна,

скрежет моторов не в силах,

нет, не в силах утолить этот голод,

а ведь я голодал

истинно и честно, чтобы

насытиться только ими.

И мне остается лишь напевать себе:

я впитываю

привычную повседневность

вокруг меня;

я впитываю

твою душу, моя мать-земля;

утешь меня и успокой.

Благослови меня.

Смысл Дня Ветеранов

Я оказался ветераном,

но вам не угадать, как это случилось,

если я не откроюсь вам.

Пасмурным утром просыпаюсь на асфальте;

я не испытывал этого чувства прежде,

я взывал к смыслу,

но никто не откликнулся.

Я хочу с вами так говорить,

чтобы вы не отвернулись от меня,

не поняв хоть частицы моей души:

ведь я ветеран не меньше 30 000 лет —

с начала моих скитаний среди исполинской тоски

ледников, где я себя утешал,

а дети мои, взрослея, искали убежищ

в сосновых корнях и скалах.

Когда приходило время строить,

мой дед говорил: «Мы месили глину, дробили камни,

ели бобы и тыкву, а за работой

пели. Вот так мы и жили».

И я ему верю.

А после, в древней бездне истории

всех наших ночей, мы сумели увидеть,

увидеть не завершение дней,

а непрерывность вселенной,

не прогресс, а наши скитания,

ибо мы не пресыщены своим пребыванием здесь.

И теперь, оказавшись в ловушке войн

против чужеземных болезней, миссионеров,

консервов, иных алфавитов, компьютерных картотек,

западных философий, «Дженерал электрик», —

теперь я удивляюсь, как хватило у нас сил

выжить в бессмыслице.

Конец не наступит во веки веков

Конец не наступит.

Сколько бы ни тянулись травы

из всех земель

ко всем небесам,

сколько бы форм

ни придавать предметам,

сколько бы ни успокаивать

все боли времен,

конец не наступит.

Загрузка...