Ветры Босфора

6. ВЕТРЫ БОСФОРА

Три военных корабля: фрегат и два брига, - слегка накренившись, похожие на чаек на ветру, - шли под всеми парусами с боковым ровным зюйд-вестом к Босфору, в район крейсерства. Утро просыпалось чудесное. Солнце всходило, окрашивая западную, темноватую еще часть неба волшебно-нежными полутонами. Море, тихо рокоча, с ровным гулом несло фиолетовые, непроснувшиеся зыби, покачивало ласково. Алмазная пыль брызг доставала бушприты. До Босфора оставалось восемнадцать миль.

Как всегда в походе, Казарский едва спал. Так, дремал по два-три часа в каюте. И опять поднимался на палубу, напряженный, зорко наблюдающий за всем на корабле и в море, хладнокровный и решительный.

Занималось утро 14 мая 1829-го года. На вахте стоял второй лейтенант Новосильский Федор Михайлович, молодой офицер двадцати шести лет, шутник, рассказчик бесчисленного числа анекдотов и при всем этом моряк с истинной «морской жилкой». Хотя мягкостью он не отличался, матросы любили его за нрав открытый, незлобивый. И когда лейтенант перед выходом из Сизополя потребовал от матросов: «Чтоб на постановку парусов - три минуты! Не больше! Чтоб паруса горели!» - мачтовые поняли лейтенанта и сердцем приняли его требование:

- Не оконфузим «Меркурий», вашскородь, - заверили они, улыбаясь. - Нешто мы подлецы какие, да совесть зазрит, естьли воронами окажем себя перед «Штандартом».

Между собой матросы звали лейтенанта «гардемарином». Прозвища матросские не лишены меткости. За вахту лицо лейтенанта чуть осунулось, но так и не потеряло мальчишеского норова и ровного румянца.

Казарский вышел из своей каюты и не без удовольствия взглянул на занимающееся утро, на светлеющее море, на молодое лицо второго лейтенанта. Поднял голову, оглядел паруса и такелаж. Марселя, брамсели

стоят отлично, шкоты выбраны. Молодец «гардемарин»! Казарский взял у вахтенного трубу и ревнивым взглядом впился в «Штандарт» сначала, потом в «Орфей». Фрегатом «Штандарт» командовал капитан-лейтенант Сахновский, бригом «Орфей» - капитан-лейтенант Колтовский. Общее командование отрядом - у Сахновского. Колтовский и Казарский ровесники, каждому по тридцать два. Сахновский, ученик самого адмирала Ушакова, был много старше. Дока в морских делах, знаток парусов, Сахновский слыл лихим моряком. Трехмачтовый фрегат, стройный, изящный и красивый, бесшумно скользил по воде, устремленный к чужому проливу. Казарский вглядывался, надеясь увидеть какую-нибудь неисправность в постановке парусов, в том, как на фрегате обрасоплены реи. Но глазу его не к чему было придраться. Полюбовавшись несколько минут «Штандартом», скользнул глазом по «Орфею», сказал, улыбаясь:

- Хорошо идут!

Лейтенант, ревнивый к достоинствам чужих кораблей, возразил уверенно:

- И мы не хуже!

Быть «не хуже» «Меркурию» трудно. «Штандарт» и «Орфей» сделаны из легких и прочных пород северных сосен, «Меркурий» из тяжеловесного крымского дуба. Когда вышли из Сизополя, «Штандарт» с «Орфеем» с легкостью оторвались от «Меркурия». Видя это, Сахновский убрал часть парусов, уменьшил бег. Оба корабля пошли без брамселей. Деликатность командира отряда вызывала признательность в душе, и, вместе, задевала за живое. И Казарский записывал в лагбухе:

«В продолжении ночи следовать движениям «Штандарта» и стараться держаться на ветре вперед его траверза. Равно дать мне знать, естьли он («Штандарт») уйдет вперед на 6 румбов от нашего траверза, а мы под теперешними такселями не будем в силах держаться за фрегатом».

Маневрируя парусами, прибавили ход сначала на четверть узла, а потом больше. От «срама» избавились. «Штандарт» и «Орфей» подняли брамсели. И командир «Штандарта» просигналил флагами, что ходом «Меркурия» доволен.

На шканцы вышел первый лейтенант Сергей Иосифович Скарятин. Скарятин, такой же постоянно недосыпающий в походах, как и командир, был постарше Новосильского. Ему тридцать. Статный и привлекательный красавец, он был родом из известной флотской семьи Скарятиных. Кончая морской корпус, вполне мог остаться на Балтийском флоте среди «теткиных детей». Так кадеты Петербурга называли всякого рода «протеже». Но оказался по своей воле на воюющем Черноморском. Скарятин стоял, поеживался от утренней свежести, подавляя зевки. Пока еще не совсем расстался со своей жесткой подушкой, на которой бы еще спалось и спалось. Но вот пробьют шесть склянок. На палубе начнется обычная усердная утренняя чистка корабля. И старший офицер, как шенкелей от кого получит. Встрепенется. Будет возникать то на корме, то на носу, то на нижних палубах. Принимать доклады усердствующих унтер-офицеров, надрывающего хриплую глотку боцмана Конивченко. Ничего не принимая на веру, проверять, хорошо ли проведена приборка. Покрикивать по ходу на матросов:

- А ну, шевелись! Шевелись! На военном корабле бегают, а не ползают!

И на лице будет привычное вызывающе-веселое выражение.

- Ветерок-то славный, - пожелав доброго утра командиру и вахтенному, не без удовлетворения проговорил Скарятин. Засмеялся: - А хорошую мы набрали скорость. Шли бы в кильватер «Орфею», отдавили бы ему пятки!

- Не люблю я эти майские ветры! - поморщился Новосильский. - Ненадежны. С утра дует-дует ровный, только ты в него поверил, а он взял да скис.

- Уже близко, - не обеспокоился Скарятин. - Тут и в дрейф ляжем, так не беда.

Казарский держал трубу у глаз, вглядываясь в горизонт.

Зюйд чист. Солнце поднялось еще. Море из фиолетово-темного превращалось в синее, а полосами - в зеленоватое, малахитовое. Волнистое безбрежье дышало прохладою. Казарский повел трубу левее. И увидел облачко. Словно в дали-дальней кто-то, невидимый и неслышимый, выстрелил. Шли минуты. На линии горизонта, где небо сходится с морем, на равном расстоянии один от другого вспухали белые облака «разрывов». Но даль так и не донесла ни единого звука.

И когда Казарский внутренне дрогнул, догадавшись, что это за «облака» на горизонте, марсовый матрос, с высоты тоже через трубу смотревший на горизонт, крикнул:

- Вижу корабли!

- Сигнальщик! - окликнул Казарский. - Флаги: «Вижу корабли».

На «Штандарте» и «Орфее» тоже увидели. Выстрелили сигнальные

флаги.

- Барабанщиков! - приказал Казарский.

Вахтенный бегом бросился вниз, в кубрик.

Через минуту барабанщики Данилов и Майоров, флейтист Филиппов стояли перед ним.

- Тревогу!

Утренняя тишина - вдребезги. Топот десятков ног по трапам и на палубе. Свистки боцманской дудки, поторапливающие окрики унтер- офицеров, грохот ног бомбардиров, с разбега останавливающихся у карронад. И вновь тишина под парусами. Но уже совсем другая тишина, в ней тяжеловесная немота грозовой тучи. Недвижно застыли у снастей матросы, - по расписанию одни у фок-мачты, другие у грот-мачты. Застыли в ожидании команды те из них, кому предстоит взлететь по вантам на реи, чтобы поднять дополнительные паруса.

«Штандарт», не меняя курса, продолжал осторожное сближение. Турки были усмотрены в направлении зюйд-зюйд-ост и шли контр-галсом к крейсерскому отряду русских. Хотя почти не было сомнения в том, что впереди по носу вражеские корабли, а не свои, возвращающиеся после крейсерства у кавказских берегов, надо было вполне увероваться в этом. И только тогда, сделав разворот «все вдруг», лететь в Сизополь с донесением: «Турецкий флот в море».

- Из Пендераклии идут, - усмехнулся Казарский. - Нас там искали!

Скарятин улыбнулся.

- Долгонько в путь собирались! Ищи теперь ветра в поле.

На шканцах в полном сборе были все офицеры «Меркурия». Пять человек: капитан-лейтенант Казарский, лейтенанты Скарятин и Новосильский, мичман Притупов, поручик корпуса флотских штурманов Прокофьев. Вблизи шканцев, у бортов, боцман, унтер-офицеры, подшкипер, фельдшер, кое-кто из матросов. Все вперились глазами в горизонт.

- Вижу четырнадцать вымпелов! - доложил марсовый, матрос Орехов.

Солидный флот бросили турки на Пендераклию. Опоздали! Расторопнее надо быть. Поторопились бы, когда еще чадили головешки сожженного «султана».

Скарятин мгновенно проснулся. На его красивом, мужественном лице задор: вот славненько-то сейчас будет. Вдруг, нежданные, незванные, возникли перед глазами турок, уже обозленных Пендераклией; и исчезли так же внезапно, как возникли. У Притупова, быстрого в счете, губы в улыбке.

Еще и не разглядев, какого класса корабли, стараясь угадать, прибрасывает в уме, сколько может быть стволов на борту.

Штурман Иван Петрович Прокофьев, самый старший по возрасту из офицеров «Меркурия» - ему тридцать шесть - обеспокоился первым. Иван Петрович - человек без юмора. Храбрый и хладнокровный в бою, он, как все штурмана, всегда слишком озабочен. Признает лихие улыбки только тогда, когда опасность позади. Суеверный, преждевременные считает дурной приметой. В лейтенанте Новосильском Прокофьев нашел единомышленника. Новосильский морщился от майских ветров, считая их ненадежными. Прокофьева майские ветры сердили. Высокий, носатый, костистый, с сероватыми, начинающими седеть волосами, он с сердцем поправил лейтенанта:

- Думаете-с, Федор Михайлович, они озорники-с, эти майские ветры? Они преподлейшую шутку могут состроить-с, доложу вам! Вот какие это озорники-с!

И с беспокойством закрутил головой, поглядывая на небо. Подставил ветру бритую щеку с каменно-твердой плитой скулы, пытаясь определить, насколько они будут сегодня надежными. Он знал все течения Черного моря. Они были изучены, их можно принимать в расчет при прокладке курса. Серьезному человеку можно с ними вступать в дело. А вот ветры не то! Обезнадежат в одну минуту!

Казарский слушал разговоры рядом с собой и неотрывно смотрел вдаль. В круглом поле зрительной трубы качались вдали на малой волне белые пирамидки.

Мгновение, и словно кто дохнул на них.

- Мы замечены! - прокричал с салинга марсовый.

- Погоня! - выговорил Казарский.

Его слова прозвучали в полной тишине.

Но крейсерский отряд продолжал курс на сближение. В круге трубы быстро увеличивались корабли неприятеля. Вот уже стало видно, что первыми идут два линейных корабля, - один самого высокого класса, стодесятипушечный, второй классом ниже, семидесятичетырехпушечный.

- Линейных - шесть, - докладывал сигнальщик. - Один из них трехдечный, остальные двухдечные. Фрегата два. Корветов пять. Бриг один.

Казарский уже и сам видел, под адмиральскими флагами шли флагманы Черноморского флота турок: «Селимие» и «Реал-бей». Вон кого подняла Пендераклия! Матерых медведей разбудили среди зимней спячки!

Как только прояснилась обстановка и определились размеры опасности - странное дело! - Казарский почувствовал, как погасло в его душе волнение, которое он ощутил, увидев вражеский флот. Он знал, теперь будет многое зависеть от того, каким его, командира, будет видеть команда. Он на виду. Он обязан быть таким, чтобы его видели спокойным, ровным и простым. Голосом обыденным, обычным - у него был красивый, «литой» баритон - проговорил:

- Сейчас «Штандарт» даст команду «разворот все вдруг». Всем по местам.

Сказано было негромко и отчетливо. Так, словно на севастопольском рейде вот-вот начнутся шлюпочные гонки. И все, что нужно «Меркурию», это не осрамиться перед другими кораблями, чисто выполнить разворот. Казарский знал, как толковый капитан одним спокойны тоном голоса своего может свести понимание опасности до восприятия ее в качестве обычного происшествия на море. Шканцы опустели. Скарятин встал мачтовым офицером у грот-мачты. Пригулов - мачтовым у фок-мачты. И Казарский впервые за многие недели плавания - словно вот только теперь увидел - разглядел мичмана. Нет, на «Меркурии» не пять офицеров, а четыре. Этот шупленький, не набравший взрослой силы мальчик еще не офицер. Притупову семнадцать. Офицерам положены вестовые. Но родители Притупова - очевидно, еще никак не привыкшие к мысли, что сын их уже обожжен огнем Пендераклии, - прислали ему своего крепостного человека, вятского мужика Петра Данилова. Казенному вестовому полагается окладного жалованья в год четырнадцать рублей. Адмиралтейство, вечно безденежное, любит экономить. Такого рода бесплатные замены поощряет. «Этот даже не «гардемарин», - подумал Казарский, глядя в настороженное, с выражением опасливого зверька, большеглазое лицо сильно взволновавшегося мичмана. - Этому б еще в своем вятском поместье по отцовым крышам сизарей гонять!»

И тотчас отвернулся.

На мачте «Штандарта» взвились флаги - «поворот все вдруг».

И следом: «Идти в Сизополь».

- Поворот через фордевинд! - скомандовал Казарский.

Прошли считанные минуты. И «Штандарт», держась на ветре, сравнялся с «Меркурием». Под всеми парусами пролетел мимо, показал бригу корму. Еще через три минуты с «Меркурием» сравнялся «Орфей».

Пролетел под всеми парусами. Показал корму. Вот когда команда «Меркурия» в полную меру поняла, какие ходоки «Штандарт«и «Орфей»! Команда делала все, чтобы не отставать. Но тяжелый крымский дуб корпуса, что колодки на ногах колодника, осаживал лет парусов. Сахновский, правя на Сизополь, привел «Штандарт» круто к ветру, лег бейдевинд, - пошел курсом, самым близким к ветру. Но для «Меркурия» курс, близкий к ветру, никогда не был самым лучшим! Уж так он был хитро построен, этот бриг, первая проба мастера Осьминина. То, что для всех хорошо, для него непригодно. Самый выгодный курс для «Меркурия» - галфинд, когда направление ветра составляет с курсом корабля прямой угол. Моряки говорят: «Судно идет вполветра».

Прошли полчаса. Расстояние между «Штандартом» с «Орфеем» и «Меркурием» увеличивалось чувствительно для глаза. А между тем с зюйд-зюйд-оста нарастала грозная эскадра турок под адмиральским флагом. Казарский, взволнованный, чувствовал себя виноватым за то, что «Меркурий» сдерживал бег товарищей. Представлял, какой силы шквалы обрушивала погоня, становившаяся ощутимо опасной, на душу Сосновского.

«Штандарт» просигналил:

- Курс норд.

Командир отряда сделал еще попытку, переменив курс, увеличить скорость «Меркурия».

Курс выправили.

Прошли еще полчаса.

«Орфей» и «Штандарт» уходили. Расстояние между «Меркурием», поспешавшим изо всех сил, и ними, нарастало.

А флагманы противника уже так угрожающе приблизились, что их паруса в круге трубы перестали восприниматься глазом, как сплошное высокое облако. Стали отчетливо видны линии разделения марселей, брамселей, верхних парусов. За ними - чуть отстающие - как стая волков, легла в гон вся остальная эскадра турок.

Поняв окончательно, что соединенно ретироваться возможности не представится, Сахновский просигналил: «Каждому избрать такой курс, каким судно имеет ход преимущественнейший». Казарский, приняв приказ, вздохнул с облегчением.

Распорядился:

- Курс норд-норд-вест.

Бриг лег в галфинд.

Курс русского отряда раздвоился. «Штандарт» и «Орфей» шли на Сизополь. «Меркурий» словно бы вознамерился бросить якорь в Одессе. «Меркурий» сразу получил преимущество в ходе. Накренившись на правый борт, неся все паруса, вплоть до лиселей, бриг бодро вспенивал воду, и надежда запела в шорохах, хлопаньи, ровном гудении его парусов. Не такой уж он был плохой ходок, «Меркурий», когда имел свободу выбора курса.

Было десять часов утра. Солнце поднялось. Прохлада восхода сменилась теплотой ясного народившегося дня. Солнце яркое. С небосвода на море обрушивается сияющий лучепад. И вдали, все еще на расстоянии, обнадеживающе далеком, противник.

Что- то предпримут турки, когда вот-вот увидят, что русский отряд разделился? Турецкая армада тоже разделится надвое? Сколько кораблей пустится в погоню за «Штандартом«и «Орфеем»? Сколько -за «Меркурием»? Быстрее всего, погоню продолжит не вся армада. Скорость парусного корабля, помимо всего прочего, зависит от высоты мачт.

У таких кораблей, как «Селимие», «Реал-бей», мачты выше, чем на фрегатах и бригах. Все ветры - их. Стелется ли ветер, прижимаясь к поверхности моря, их нижние паруса и марселя полны ветра. Есть ветер и повыше, - гудят тугие брамсели, паруса над марселями. Над морем тихо, и только облаками гуляют верховые ветры, - они надуют верхние паруса линейных кораблей, и те будут упорно и неотвратимо приближаться к цели, тогда как бриги, шебеке, фрегаты, скованные безветрием, замрут на роковой широте. Быстрее всего адмирал Осман-паша оставит низкомачтовые суда своей эскадры дрейфовать, а погоню осуществит силами высокомачтовых быстроходных судов.

Казарский наблюдал за неприятелем, все еще имея его на хорошем расстоянии на зюйд-зюйд-осте.

- Два «адмирала» отделились от флота! - доложил сигнальщик.

«Селимие» и«Реал-бей» оставляли за кормой армаду.

Вот когда начинается погоня всерьез!

Осман- паше не надо гадать, какие намерения у командира дозорного отряда русских. Командир фрегата, полетевший в Сизополь впереди брига, имеет намерение предупредить своих: «Противник в море!» Значит, намерение адмирала должно быть таким: устремиться за фрегатом и бригом, не дать им дойти до Сизополя. Навязать бой. Повезет -пленить. Не повезет - сжечь. Ночью, неслышный, Осман-паша подойдет к Сизополю. Удобная гавань Сизополя станет для двух русских эскадр: Грейга и Скаловского, - ловушкой, западней, мышеловкой.

Осман- паша нападет врасплох. И будет Сизополь для русских тем же, чем Пендераклия для турок.

Казарский, следя то за «Штандартом» и «Орфеем», то за противником, подошел к Скарятину, выполнявшему обязанности мачтового офицера. Они перебросились несколькими словами о ветре и парусах. Матросы, напряженно работая, приблизились, насколько позволяли снасти, стараясь не пропустить ни слова из разговоров офицеров. Но главное Казарский и Скарятин сказали друг другу глазами. Они служили вместе недолго, считанные месяцы. Но быстро поняли, что будут отменно дополнять один другого, как и должно командиру и старшему офицеру, ибо корабль в одну вахту в распоряжении одного, в другую в распоряжении другого. «Подло-то как получается! - сказал глазами Казарский Скарятину. - «Адмиралы» ложатся в погоню за «Штандартом» и «Орфеем». Будет сражение, а мы в стороне. Вроде на морскую прогулку сходили!» Смеющиеся глаза Скарятина не согласились. Старший офицер, большой охотник до шлюпочных гонок, до состязательных артиллерийских стрельб, когда можно потягаться силами с командами других кораблей, рзглянул с лихой и вызывающей беззаботностью. Засмеялся без слов: «Ну, «Штандарт» и «Орфей» еще попробуй, догони! Тоже ходоки не из худших!» И Казарский без слов засмеялся: «Как думаешь, Сергей Иосифович, уйдем?» - «Уйдем, Александр Иванович. Все трое уйдем. Пусть «адмиралы» ветры ловят».

Оба остались вполне довольны разговором друг с другом. В самом деле, сумей, догони Сахновского. Только-только на норд-весте были две высокие пирамиды парусов, а вот уже поуменьшились, поуменышились. Еще полчаса-час, две точки западут за горизонт. Только и останется Осман-паше, что память об острой забаве, опасной гонке.

Солнце поднялось еще выше. Склянки пробили одиннадцать.

- Курс «адмиралов» норд-норд-вест.

Казарский ушам не поверил. Курс норд-норд-вест - курс «Меркурия». Исполины, хозяева всех ветров, легли в погоню за маленьким бригом?

Зачем им бриг?

Казарский взбросил трубу к глазам.

Сигнальщик не ошибся.

Две парусные громады, пока еще далекие, шли вслед «Меркурию».

«Селимие» - сто десять стволов артиллерии. «Реал-бей» - семьдесят четыре. На «Меркурии» - восемнадцать карронад и две пушки.

Сто восемьдесят четыре ствола против двадцати! Даже с лица Скарятина, любителя опасных забав, сошла улыбка. В лице ни дерзости, ни обычного выражения вызова судьбе. Взгляд посерьезневший и ястребиный: меряет расстояние между бригом и «адмиралами». Высчитывает, на сколько «адмиралы» сократят его за час?

Офицеры, мачтовые матросы, бомбардиры, - в сто пар глаз «Меркурий» наблюдал за противником. Основная часть кораблей турецкого флота дрейфовала уже на изрядном расстоянии от флагманов. Там, на горизонте, из их череды парусов получилось бесконечно длинное облако. «Адмиралы» шли ходко. Легли в волчий, наглый, безбоязненный гон за маленьким бригом.

То, что делали «адмиралы», было «противу правил». Командиры русских кораблей за честь почитали столкнуться с противником вдвое, втрое более сильным. Ты сумей угадать слабое место врага! Сумей воспользоваться минутой оплошности! Сумей вести огонь так, чтобы враг, крылатый, под парусами, - обескрылил в один момент. И все потому, что ты, умелый и зоркий, перебиваешь самые важные из снастей, метишь в реи, в саму мачту. Паруса врага упадут на палубу, накроют бомбардиров. Победа над более сильным - вот победа!

А что чести двум «адмиралам» в победе над бригом?

Штурман Прокофьев оставил карты прокладки, подошел к командиру. В глубоких морщинах, разрезавших лоб параллельно полынно-серым бровям, тревога.

- Как, Иван Петрович, - спросил озабоченно Казарский, - уйдем?

День шел к полудню. Прекрасный майский день, ясный и теплый. Солнце пригревало уже по-летнему. Но Иван Петрович без всякого удовольствия взглянул на солнце, разулыбавшееся во всю синь небесную. Без удовольствия взглянул на белокипенные облака, разнежившиеся в тепле. С утра облака были бегучими, а теперь едва ползли над головами.

- Эти ж майские ветры, Александр Иванович, не озорники, - | сердито проговорил штурман. - Они ж иногда просто форменные позорники! Они иногда могут такую свинью подложить, какую и не ждешь. С утра дуют-дуют, а к полудню разморило их, устали они. Штиль на море!

Не хотелось верить, что майские ветры так скверно сыграют с «Меркурием». Но Казарский и сам видел: ветер скисал. «Адмиралам» не страшно, у них высокие мачты. Бригу - худо. Чем ближе к полудню - тем хуже. Благодаря испарению ветер поднимается вверх. Мачты «Селимие» и «Реал-бея» достанут и его. Мачты «Меркурия» - нет.

Прокофьев побагровел, вознегодовал:

- Позор, позор двум таким большим гнаться за бригом!

Подошел Новосильский. Встал за их спинами. Согласился со штурманом:

- Шакалы!

- На форштевнях «Селимие» и «Реал-бея», - возразил Казарский, - разинутые львиные пасти. Между прочим, и устрашающие, и красивые! Мне доводилось видеть вблизи!

- Какие львы, - возроптал Новосильский, - шакалы!

- Вашбродь! - вступил в разговор Семенов, бомбардир из прислуги крайней кормовой карронады. - Они, что, нас за клопов принимают? Думают, приварили клопов кипяточком, и мы, маленькие, уже не кусаемся?

Казарский отвел трубу от глаз, оглянулся на Семенова. И увидел за спиной Прокофьева штурманского ученика Федю Спиридонова. Мальчишке - четырнадцать лет. В «дальнюю» пошел в первый раз в жизни. И сразу - в огонь Пендераклии! Когда оглушительно загрохотали тяжелые орудия двух фортов и орудия шести кораблей эскадры Скаловского, мальчишку с непривычки разобрало так, что у него зуб на зуб не попадал. Казарский вспомнил, как подошел тогда к нему, шепнул участливо:

- Что, Федя, лихорадка у тебя?… Беги, брат, на камбуз, попроси у Филиппыча семь зернышек черного перцу. И проглоти! Да смотри, чтобы было семь, а не шесть и не восемь! Это наше морское средство. От лихорадки - лучше всякого хинина!

И услал мальчишку.

Штурманский ученик сбегал, проглотил ровно семь зерен. К тому времени уши его пообтерпелись, глаза поосмотрелись. Куда ни взгляни, везде матросы, потные от усердия, знающие, что делать, безбоязненные. Страх как рукой сняло. На палубу Федя вернулся уже без лихорадки. И во время всего боя таскал бомбардирам из крюйт-камеры картузы

После боя бомбардиры от души хохотали, рассказывая, как командир штурманского ученика от лихорадки «морским средством» лечил. И всех веселее смеялся сам Федя.

Сегодня мальчишка владел собой лучше, чем в Пендераклии. Но глубоко-глубоко в серых глазах дрожал страх. А лицо юное, пригожее, и в овале еще девичья нежность!

- Что, Федя, - пригнулся к нему Казарский, - поди опять лихорадка начинается?… Сбегай к Филиппьгчу, возьми семь зерен черного перца, да гляди, чтоб было семь, а не шесть и не восемь.

Федя вспыхнул, как маков цвет. Уши - и те зоревые. Прислуга карронады грохнула в хохоте, словно «Селимие» первый залп дала. Весело рассмеялся Федя.

- Да я, вашбродь, - проговорил он, лукавя, - подошел, не чтобы послушать. Я Семенову помогать буду. Я ему и в Пендераклии хорошо помогал!

Рябой Семенов, все повидавший за двадцать лет службы, с лицом загорелым, энергическим, благодушно закивал:

- Помогай, Федька! Ты - башка! Все с одного слова понимаешь!

У Казарского и самого, внешне спокойного, нехорошо было на сердце. Неспокойно. Дурнотно. Это пройдет, он знал себя. Но с этой дурнотой в сердце перед каждым боем надо справляться заново. Словно бой, который предстоит, первый в твоей жизни.

Казарский подумал, плохо, что команда брига так молода. На «Штандарте» и «Орфее» команды более опытные. А на «Меркурии» новый командир - и потому новая команда. Из ста восьми человек - сорок четыре старшие юнги. Два года назад, в двадцать шестом, Адмиралтейство открыло в Севастополе школу юнг, в которую принимают детей унтер-офицеров и отслуживших свое матросов. Каждому командиру, принимающему корабль, надлежит самому озаботиться тем, чтобы команда его стала опытной. Но пока на «Меркурии» половина команды - мальчишки. Хорошо, хоть удалось взять с «Соперника» боцмана Конивченко, нескольких хороших мачтовых матросов, бомбардиров и канониров. Да спасибо Семену Михайловичу Стройникову, - хоть и с сожалением, а оставил Казарскому своего старшего офицера, Скарятина.

Под Пендераклией в школе Скаловского юнги доучили то, чего не успели пройти в классах школы юнг.

- Игнат Петрович, - позвал Казарский боцмана, - беги к шхиперу, готовьте брезенты.

Конивченко, уже немолодой, на кривоватых резвых ногах, бросился в подшкиперскую кладовую, заваленную парусами, тросами, блоками и разными принадлежностями судового запаса. Он не хуже, чем ее хозяин, шкиперский помощник унтер-офицер Иван Холодов, на память знал, где что лежит. Ему не надо было светить фонарем, чтобы отыскать брезентовые куски. Если пора мочить брезенты - бой скоро. Мокрым брезентом накрывают раскаленные стволы пушек, остужая.

На бриге кипела деятельная работа. Как и предсказывал штурман, к полудню ветер ослабел еще более. Солнце смеялось, море бликовало, мириады алмазных осколков лучились, блистали, били в глаза. За кормой кувыркались дельфины, и, хитрые, как дети, прыгнув в кильватерную струю, прокатывались на ней, пока она не теряла тугость под ними. А матросам и офицерам «Меркурия» было не до солнца, не до дельфинов. Мачтовые офицеры: Скарятин у грота и Притупов у фока, - делали все, чтобы держать слабеющий ветер в парусах. Матросы на палубе слаженно работали со снастями. Бомбардиры носили из крюйт-камеры картузы с порохом, складывали у орудий брандскугели, ядра, книпели.

Две погонные пушки - стреляющие во время погони вслед врагу - стояли на носу брига. Пушки - на полозьях. Их можно перетянуть на корму и тогда воспользоваться ими как ретирадными - ведущими ответный огонь по врагу преследующему.

- Пушки на корму! - распорядился Казарский.

Через насколько минут увидел, как командиры орудий: Петр Ефимов, Яков Ковалев, - и старшие юнги: Вахленко, Безбабков, Выснохин, другие - подняв тяжеленные пушки, на плечах понесли их на корму, вызывая общее веселое изумление и смех на палубе. Тянуть орудия на полозьях - стать помехой другим. На корабле закон: занял проходы - освобождай быстрей. Вот и не захотели Ефимов и Ковалев тянуть орудия, решили, что перенести быстрее. Такое нельзя было оставлять незамеченным! Казарский при всей занятости, оборотился к ним:

- Лихо, - одобрил он тем вызывающим, веселым голосом, которым отдавал команды в самые опасные часы. - Много, братцы, я богатырей видал на кораблях. А таких, как вы, еще не видел!

Мальчишки-юнги благодарно взглянули на командира. Ободряющие, вовремя сказанные слова прибавили им сил. И они оглядывались, ища глазами, чего б еще поднять, перенести, подтащить, пока бой не начался.

Склянки на «Меркурии» пробили час пополудни.

Казарский с кормы в трубу взглянул на корабли врага. С рассвета длится многочасовая погоня. С каждым часом расстояние между кораблями-преследователями и бригом сокращается. Но пока все еще остается безопасным, и в душе Казарского трепещет надежда, что боя можно будет избежать. Он и сам не знает, на какое чудо надеется, но надеется. На шквал? Эти майские ветры, «озорники», могут и расхулиганиться.

Нанесут смерч, ураган с дождем. Разбросают противников так, что врага и в трубу не увидишь. Шквал потреплет и потреплет, но спасет!… А еще на то надеялся Казарский, что «Штандарт» и «Орфей» встретили в море эскадру Грейга или Скаловского. И вот-вот свои корабли, вожделенно ожидаемые, покажутся на горизонте.

Но облака на небе были светлые, а не черные, штормовые. Норд- вест чист, ясен. И с кормы открывался такой вид, словно «Меркурий» был не вблизи Босфора, а подходил к кавказским берегам.

Два вражеских корабля, похожие на исполинские горы Кавказа, вершины которых покрыты вечными снегами, были всего на расстоянии полутора пушечных выстрела. Еще час и, - сверкнут столбы красноватого пламени, «горы» окутаются дымовыми облаками, гром орудий разнесет вдребезги тишину дня.

Ветер скис, как и предсказывал штурман. Не хватало великолепного умения лихого Скарятина управляться с парусами, чтобы удержать его. Бриг - в плену безветрия. Скарятин, потный, с сорванным голосом, подошел к командиру: «Все кончено! Стоим!»

Но Казарский даже не взглянул на своего расстроенного старшего офицера. С живым любопытством он наблюдал за вражескими кораблями. Ай-да майские ветры! Ай-да озорники-позорники! Никогда не угадаешь их лукавых замыслов. Ветры покинули не только паруса брига, но и паруса «адмиралов». Паруса и там болтались на реях, как громаднейшие полотнища-простыни, вывешенные на просушку. Душа удивлялась и ликовала. Исполинские корабли теперь уже обрели полное сходство с кавказским горами, покрытыми снегом, - были недвижны, как горы.

- Весла! - вскричал Казарский.

Бомбардиры, с одного слова разгадавшие замысел командира, бросились к рострам, принялись вытягивать огромные весла, больше похожие на здоровенные лесины с лопастями.

Бриг - 400 тонн водоизмещения - и строится как парусно-гребное судно. Линейные корабли слишком велики, гребцов на них не бывает. Только ветры да течения в состоянии передвигать их.

На обоих бортах «Меркурия» появились унтер-офицеры. Звучными, сильными, радостными голосами принялись отсчитывать:

- Два-а-а - раз! Два-а-а - раз! Два-а-а - раз!

Бомбардиры, они же, здоровые, как на подбор, гребцы, наваливались изо всех сил, откидывались совсем назад, чтобы сильнее сделать гребки. Сигнальщики первыми увидели, как понемногу начало нарастать расстояние между «адмиралами» и бригом.

Приметили это рулевые. Приметили мачтовые матросы. Мощное и ликующее «ур-ра» обрушилось на гребцов, утроило их усердие.

Казарский совсем возликовал. «Меркурий», сменяя гребцов, будет уходить от «адмиралов» и уйдет, насколько сможет. А там темнота. И уж с ноченькой темной «Меркурий» поладит. Придет рассвет, только майское солнышко улыбнется туркам, посмеется над ними.

С этой надеждой в душе Казарский бросился к Прокофьеву. Штурман работал в своей выгородке с картами, сосредоточенный и строгий. Почувствовав за спиной командира, вышел на палубу. Ни лихое «ура», ни усердие могучих гребцов не прибавило ему настроения. Молча, одними глазами, он показал на небо. Этот человек, один на «Меркурии», знал о ветрах и облаках все. В бездонной сини белело множество облаков. Словно там был архипелаг, состоящий из бесчисленных островов, больших и малых. Нижние облака были недвижны, но те, что шли вторым, третьим ярусом, неспешно двигались, истаивали паром и нарождались новыми скоплениями. В сумрачной серьезности штурмана было: «Нет, это, Александр Иванович, не озорники и не позорники. Это форменные подлецы! Снесут они нам, головорезы, головы!»

В высях вышних ветер не умер.

Еще четверть часа, полчаса, ну, час, и он отяжелеет. Спустится ниже. Тронет облака первого яруса. Солнце продвинется к горизонту. Ветер наберет силу. Надует верхние паруса «адмиралов». Паруса «Меркурия» все еще будут шелестеть провисшими простынями. И что усердие гребцов в сравнении с мощью попутного ветра?

А зычные, сильные, веселые голоса унтеров все отсчитывали:

- Два-а-а - раз! Два-а-а - раз! Два-а-а - раз!

У борта «Селимие», спокойный и радостно-выжидающий, стоял адмирал Осман-паша. Превосходный метеоролог, автор нескольких печатных трудов, он знал, что последует за робким движением по голубой глади тающих, нежных облаков, то вытягивающихся в долгие полосы, то истончающихся и расплывающихся на части. Шут Пезавенг дурачился, смешил бомбардиров и мачтовых матросов. Он научил их трем русским словам: «Сдавайся! Опускай паруса!» Бомбардиры и мачтовые горланили. И, даже не зная хорошо русского, можно было догадываться, как они коверкали их. Орлиный клекот выдавливало горло каждого бомбардира, каждого мачтового. Шут, услышав грозное: «Сдавайся!» - валился в ужасе на палубу, катался по ней, переваливаясь с боку на бок. Подымался на колени и жалобно, как побитая собака, скулил, вымаливая у них пощады.

Палуба содрогалась от хохота, как от артиллерийских залпов. Осман-паша благодушествовал, разрешая веселье. Чем же заниматься бомбардирам, заждавшимся работы?

Бриг не казался Осман-паше ничтожным трофеем, как в сердцах думал капитан-лейтенант Казарский. Ни Казарский, никто на «Меркурии», никто на Черноморском флоте пока не знал, что двумя днями раньше на долготе Пендераклии Осман-паша взял в плен русский корабль. Теперь пленный корабль в сопровождении фрегата и брига с турецким рулевыми на корме и русскими моряками в трюмах - они там, как бараны, битком - идет к Босфору. Утром он встанет на стамбульском рейде. Проснувшись, Махмуд II, не веря глазам, протрет их и раз, и два, всматриваясь в новый корабль, пополнивший флот Порты, как в наваждение. Если удастся взять в плен еще и этот бриг, погоня за которым идет с рассвета, флот Порты пополнится двумя единицами. С избытком довольно, чтобы погасить гнев султана!

- Пезавенг! - благодушно проговорил Осман-паша. - Как там русские говорят про беду?

- Беда одна не ходит, господин. Так они говорят.

- Удача, Пезавенг, удача одна не ходит! - поправил Осман-паша.

Пусть не только уши шута, но и уши матросов услышат слова мудреца.

Опытный стратег, адмирал благодарил аллаха за то, что тот дал возможность поберечь турецкие корабли. Он не чувствовал себя ни «шакалом», как в гневе назвал его лейтенант Новосильский, ни «позорником», как, презирая и негодуя, поручик Прокофьев. Он был просто верным слугой султана и сыном своей страны. Он, не колеблясь, выбрал для погони слабую цель, - бриг. Адмирал не намерен был вести сражение, хотя и на борту «Селимие» уже высились пирамиды ядер у пушек и, уже намоченные, лежали мокрые брезентовые полотнища. Он не хотел терять ни одного матроса, ни одной реи, ни одной стеньги, ни одного каната. Он хотел, как и два дня назад, взять корабль без боя. Прийти в Стамбул и продолжать начатые реформы. Пусть верфи строят новые суда. Пусть английские и французские наемники обучают турецких офицеров и матросов, пусть на корабли Порты придет единообразие формы и подчинение дисциплине. Тогда горячая кровь турка, его острый, уверенный взгляд, его страсть, его вера, что именно он избранник аллаха, превратит янычара в лучшего в мире моряка. Время, когда флот Османской империи сойдется в сражении с русским флотом и за все отомстит, - за Наварин, за Анапу, за Варну, за Пендераклию, - впереди. Воины Магомета умеют ждать.

Капудан- паша поднял трубу к глазам. Как торопится удрать этот клопик, бриг! Словно надеется улепетнуть, выскользнуть из-под огромного и страшного для него ногтя! Как забавен он в этой своей надежде!

Слаженно выстреливают с обоих бортов брига перья весел.

На бриге гребут.

Гребцы там отменные!

Гребите, гребите, султану Махмуду нужны гребцы, закованные в цепи.

Осман- паша представлял, как русских поведут по улицам Стамбула. В памяти встало прозрачное утро, словно созданное для намаза, неспешности и погружения в себя. А он и Ахмет-паша -желто-зеленый, едва передвигающий ноги после сердечного приступа - пробивают себе коридор в толпе. Толпа воспалена ненавистью. Готова закидать обоих камнями. Живых, разорвать на части. Воспоминание ужалило. «О, подлая чернь, ты на мою голову выпрашивала гнев аллаха? А аллах вон на кого обрушил гнев! Собаки! Пусть в ваших глотках застрянет эта кость, которую я вам бросаю, - русские!»

Казарский собрал военный совет. Пять офицеров стояли на шканцах.

- Я собрал вас, - проговорил Казарский, - чтобы выслушать ваше мнение, господа!

По давней флотской традиции на военных советах в критических обстоятельствах первым получал слово младший по званию. Смерть уравнивает всех, не разбираясь в чинах. Перед лицом смерти флот был традиционно демократичным.

На «Меркурии» младшим по званию считался штурман Прокофьев.

«Вот судьба!» - вознегодовал про себя Казарский, взглянув на Ивана Петровича, человека зрелого возраста, самого старшего из всех пятерых. Прокофьев плавал на Черном море с самого 1807-го года, когда поступил в штурманское училище. К нынешнему званию шел трудно, - как все штурмана. Был помощником штурмана унтер-офицерского чина. Потом штурманским помощником 14-го класса. В двадцать седьмом году отличился при снятии с мели транспорта «Ревнитель», стал штурманом 12-го класса и получил звание поручика. Он моряк, настоящий моряк, знающий море, его повадки, его характер. Но он - поручик.

У него армейское звание и армейские серебряные эполеты. И потому семнадцатилетний мичман Притупов, которому еще предстоит стать моряком, - по званию старше. «Как государь терпит такую несправедливость!» - подумал Казарский. Вслух сказал:

- Вам слово, Иван Петрович!

Костистое, грубое, сильной вырубки лицо штурмана пошло пятнами гнева.

- Чего говорить-то? Выбор у нас, господа, невелик: либо гибель - либо плен. По мне так лучше гибель, чем плен.

Штурман повернул голову, взглянул за корму, вдаль. Туда, где утесами высились два вражеских корабля. В них рок, от которого не уйти. Штурман профессиональным взглядом все же скользнул по облакам. Приметил, ветер уже просыпается, шевелит верхние паруса «адмиралов». Ощущение бессилия, сковавшее душу Ивана Петровича, мгновенно сменилось всплеском ярости.

- Я вам, господа, - воскликнул штурман, - вот что скажу. Этот капудан-паша - подлец! И не махонький такой озорничок, а полный и форменный подлец! И мы ему - легкая добыча. Он хочет взять нас непотрошенными. А уж раз так, надо драться до последнего! А как невозможно станет, свалиться с тем кораблем, с которым сподручнее будет свалиться, и взорваться! Нам в живых не быть, а и капудан-пашу, подлого, в живых не оставим!

Злой свет горел в его гневных глазах. И огонек этот подпалил изнутри лица остальных офицеров. Люди чести и долга, они сердцем приняли предложение штурмана. Казарский представил мгновение, - «Меркурий» в дыму и огне сражения - подходит к «Селимие». Маленький, «сваливается» бортом с исполином. Верховный адмирал Порты в последний момент разгадывает замысел. Поздно! Бриг взорвался - летят к небу обломки бортов. Вспыхивают паруса «Селимие». Огонь лижет мачты, палубу. Быстро добегает до люка крюйт-камеры. Оглушающий взрыв, способный заглушить гром небесный, и - конец турецкому флагману. Не сладко будет верховному адмиралу Порты в его последнюю минуту! Наводивший ужас - да ужаснется. Оставленный своим аллахом, проклянет себя, с легкой душой начавшего преследование. У команды «Меркурия» нет выбора. Выжить - Богом не суждено. Но господь оставляет человеку несравненное право иного выбора: смерть человек всегда может выбрать сам! Прав штурман! Надо драться до последнего!

Кивнул Скарятин, душой согласившись со штурманом.

Кивнул Новосильский, душой согласившись со штурманом.

Кивнул юный Притупов, в минуту последнего выбора переступив через себя, через такое сильное желание молодой плоти - жить. Невольные, горячие слезы проступили у него на глазах. И он устыдился того, что один из всех не справился с ними.

- Так тому и быть! - голосом, полным холодной решимости, проговорил Казарский. Вынул из-за пояса свой пистолет; тяжелый пистолет работы хорошего оружейника. - Я кладу заряженный пистолет на люк крюйт-камеры. Тот, кто останется живым последним, стреляет в порох.

Офицеры разошлись по местам. Казарский пошел по палубе, останавливаясь возле каждой карронады. Он мог бы переговорить сразу со всеми бомбардирами правого борта, а потом со всеми бомбардирами левого борта. Но он не хотел говорить с толпой. Он хотел взглянуть в глаза каждому матросу и дать каждому из них посмотреть в свои глаза.

Турки забили в барабаны. Звуки пришли не дробью, а ровным, монотонным, заунывным звуком. Ага, значит ветер тронул их верхние паруса, «Селимие» и «Реал-бей» сдвинулись с места. Пока будет идти погоня - турки будут бить в барабаны. Если дать плясать нервам, барабаны с ума сведут. На то и расчет, вселить страх еще до первого залпа. Чтобы обмер враг, чтоб занемел, как овца перед удавом.

Бомбардиры «Меркурия», сменяя друг друга, все еще гребли. Вполне можно было дать команду: «Весла по борту!» Но Казарский такой команды не отдавал. Весла нужны были уже не столько для пособия ходу, сколько для занятия людей. Нет ничего хуже томления духа в бездействии, в ожидании сражения! Какие-какие только мысли не заползают в голову!

Казарский шел по палубе, разговаривая с теми матросами из артиллерийских расчетов, кто не греб.

- Как, братцы, - советовался он, - решать будем? Плен или бой до последнего?

Плен - ад на земле. Та же смерть, только в муке мученической, растянутой на годы.

Бомбардиры горячо принимали к сердцу решение военного совета: «свалиться» с одним из «адмиралов» и взорваться.

Положение было скверным, хуже некуда.

Казарскому, человеку самолюбивому, с понятием офицерской чести и достоинства, и теперь была не понятна малость желаний капудан-паши. К радости своей, он обнаружил сходство своих мыслей с мыслями подчиненных. Бомбардир Семенов проговорил:

- Да он, ихний главный турка, вашбродь, видать, молодец против овец, а против молодца - сам овца!

Балагур бомбардир Фома Тимофеев «разгадал» натуру «главного турки»:

- Он, вашбродь, на старости подслеповат стал, кривоват и глуховат. Ему, вашбродь, один наш бриг всем русским флотом кажется. Он за нами гонится, а думает, гонится за всем русским флотом!

Расчет Тимофеева грохнул хохотом. Вместе с бомбардирами, радуясь настрою на бой матросов, хохотал командир «Меркурия». Но чувствовал себя так, словно раздвоился. Вот один Казарский, - темнорусый, тридцатидвухлетний, в люстриновом форменном сюртуке, с золотыми эполетами капитан-лейтенанта, обходит группы матросов, у орудий хохочет с ними, зная, что это единит его с ними. А другой Казарский, бесплотный, и, вместе, вполне реальный, со стороны наблюдает за ним, за матросами, и удивляется умению человека смеяться тогда, когда ему не до смеха, когда плоть, еще не изжившая себя, даже не состарившаяся, вопиет о своем нежелании погибать.

Казарский шел, и вся палуба гудела повтором:

- Драться до последнего! Потом взорваться!

Командир подошел к расчету Трофима Корнеева.

- Что, братцы, жарко, видать, будет?

- Уже жарко, вашбродь! - серьезный, внутренне уже настроившийся на бой, ответил Корнеев. Он, в самом деле, только что отдал весла Пигошину, и еще не восстановил дыхания. Могучая грудь его высоко подымалась и опускалась.

- Корнеев, - просил Казарский, - у тебя ведь глаз, что у коршуна! Я таких метких, как ты, мало видывал. Ты, Корнеев, не в борт «адмиралам» цель. Ну попадешь в борт, ну сделаешь пробоину. Утонет он, что ли, от твоей дырки? Ты, Корнеев, покажи, как можешь по снастям бить. Упадут у турка паруса - и «адмирал» нам не страшен.

- Вашбродь! Вы правьте к большому «адмиралу», - с готовностью постараться попасть в снасти, показать умение соглашался Корнеев.

А турецкие барабаны все били и били. Гул их раздвоился. Ибо раздвоился курс «адмиралов». «Селимие» возымела намерение зайти с правого борта брига, «Реал-бей» с левого.

Какая- то мысль все возникала в мозгу командира «Меркурия» и, подавляемая тысячью забот и множеством неотложных распоряжений, гасла, не родившись. К кому-то из команды надо подойти всенепременно! Любого пропустить можно, а этого нельзя.

«Зябирев!» - вспыхнуло в мозгу. Как же это он до сих пор не вспомнил. Любому на «Меркурии» что в плен, что в ад. А уж татарину лучше в ад, чем в плен!

- Файзуил! - окликнул Казарский матроса в группе мачтовых мичмана Притупова у фок-мачты. Мичман подхватил из рук Зябирева толстый марса-фал (канат). Татарин подскочил к командиру. На молодом лице деятельная старательность, а в глубине блестящих, темных, бараньих глаз страх, который Файзуил хочет убить в себе и не может убить. Любой из мачтовых то слышит непрерывный, нарастающий гул барабанов в ушах, то забывает о нем, уже попривыкнув. Татарин слышит барабаны, - в любую секунду слышит!

- Файзуил! - проговорил Казарский, вынимая из-за пояса пистолет и проходя впереди татарина к люку крюйт-камеры: - Вот смотри, кладу пистолет на шпиль [39] . Тебе его все время видно. Смотри, чтоб не упал со шпиля, чтоб не столкнули его ненароком с палубы. И уж… если ни один из господ офицеров не останется в живых, ты, Файзуил, стреляй в порох.

- Слушаю, - не вскричал, взвизгнул на радостях молодой татарин. - Файзуил будет стрелять! Файзуил все сделает!

Болотный огонек страха погас в его горячих глазах. Теперь он был «хозяином» крюйт-камеры, набитой порохом. Теперь он отвечает за пистолет, положенный на шпиль. Когда у тебя столько пороха - пусть адмирал тебя боится, а тебе бояться нечего!

Да и командиру «Меркурия» стало спокойнее. Под надежной охраной Файзуила пистолет не затеряется, не пропадет. В нужную минуту будет на месте.

Барабаны били уже с близкого расстояния. Казарский живо представил, какие они огромные. Дробь учащалась и учащалась, наваливаясь с двух сторон, сея тревогу. Все на «Меркурии» знали, что значит этот бой барабанов, когда турецкие барабанщики стараются спорить с громами небесными: сейчас прогремит первый залп. Гул барабанов утонет в грохоте разрывов.

Резво, как старший юнга, подскочил к командиру Прокофьев.

- Ветер и в наших парусах!

И правда, среди бликующего, словно политого маслом, моря зарябило за кормой «Меркурия». Ветер, отяжелев, спустился в нижние слои атмосферы. Зашуршали, захлопали паруса брига, вот-вот наберутся силы.

- Поздно, Иван Петрович, - с решимостью и невольной скорбью в голосе, проговорил Казарский. - «Адмиралы» на расстоянии выстрела. Сейчас начнется…

Он едва договорил, грохнул залп с «Селимие». С интервалом в секунду грохнул залп с «Реал-бея». Стена воды взмыла к небу перед носом «Меркурия». Стена воды, вспененная, поднялась за кормой и опала, рассыпавшись на брызги. Перелет - рассчитанный. Недолет - рассчитанный. Топчи-баша (главный артиллерийский офицер) «Селимие» и топчи-баша «Реал-бея» послали пока только грозные предупреждения бригу: у команды русского корабля есть минута на то, чтобы одуматься и спустить флаг.

Не сдастся - бриг будет испепелен.

Со вторым залпом «адмиралы» не торопились.

Уверенная наглость была в этой неспешности…

Командир «Меркурия» знал, почему нет второго залпа. Сейчас будут кричать в рупор, предлагать сдаться: «Сдавайся, Иван! Лодка был твоя - лодка тэпер моя. Лодка йох - башка вар, жизнь вар!» [40]

В самом деле, в звенящей, напряженной тишине, какая бывает только на море после грохота пушек (да еще в мертвецкой), громкий голос произнес:

- Сдавайся! Убирай паруса!

Казарский был поражен почти чистым произношением. Лишь легкая гортанная протяжка конечных гласных выдавала в том, кто кричал, сына Востока. «А почему я удивляюсь? - подумал он. - У адмирала должен быть хороший драгоман [41] ».

Только теперь он, капитан-лейтенант, вполне осознал, с кем вступает в единоборство.

В его противниках бывали байрактары, бывали командиры малых судов. Случалось, в составе эскадры «Меркурий» противостоял какому-то кораблю противника примерно своего ранга.

Адмиралам он, капитан-лейтенант, противостоял впервые в жизни.

- А ну-ка, братцы, ответим турку на нашем морском языке, которому и переводчика не надобно! Федор Михайлович, - обратился он к Новосильскому, - с Богом!

Бомбардиры Петр Ефимов, Яков Ковалев уже навели перенесенные на корму пушки. Прислуга - старшие юнги - стояла с подожженными фитилями. Лейтенант сделал взмах рукой:

- Огонь!

Дым, пронизанный огненными струями, окутал корму. Рванув, пушки откатились назад. Выстрелив, матросы быстро и молча принялись за новое заряжение. Стрельбу начали без суеты. Пушки перекатывали, словно они были игрушечными, легкими.

Дым рассеялся. Еще минуту назад реи «Селимие» и «Реал-бея» были усыпаны матросами, как во время парадов и смотров на земле зеваки усыпают заборы, чердаки строений, крепкие ветви деревьев. Все хотели видеть, как русский бриг спустит флаг. Но вот дым рассеялся, и на реях «Селимие» никаких зевак. Быстро пустеют реи «Реал-бея». Казарский, наблюдавший все через трубу, видел, как опасно близко к носу «Селимие» упали оба ядра, посланные с «Меркурия».

- Ефимов, молодец! Ковалев, ай-да глаз! - закричал Казарский тем сильным, вызывающим к возбужденным голосом, который, знал, побуждает к лихости и усердию. - Для пристрелки выстрел лучше некуда. Не посрами, ребята, ни себя, ни Россию!

На «адмиралах» вспухли белые дымки, затем послышались залпы, и засвистели ядра. В какие-нибудь три минуты канонада до того усилилась, что от сотрясения воздуха задрожали мачты брига. Заряжали пушки и били по «адмиралам» расчеты Ефимова и Ковалева. Грохот стоял такой, что было невозможно отличить по слуху, где выстрелы свои, где «адмиралов». Густой дым окутал бриг, застлал солнце. Казарский, отдавая распоряжения мачтовым офицерам, командуя рулевыми, сместил «Меркурий» не только на норд, но и на вест, убираясь с места, к которому пристрелялись турки. Через некоторое время густые дымы, пронизываемые высокими столбами взлетающей вверх воды, оказались значительно левее брига. Турки стреляли по той точке, где «Меркурия» уже не было. И Новосильский получил добрую минуту возможности видеть «Селимие» и «Реал-бей», в то время, как бомбардиры «адмиралов» у орудий, окутанных дымами от собственных выстрелов, ничего не видели. Залп был очень хорош, первое попадание! В носу «Селимие» смолкло одно орудие.

Взвились сигнальные флаги на фалах «Селимие». Верховный адмирал отдал какое-то распоряжение младшему флагману. Вскоре Казарский разгадал, какой. Оскорбленный, уязвленный дерзким бригом, капудан-паша решил в одиночку расправиться с ним. «Реал-бей» остался

за кормой, выдерживая дистанцию. А «Селимие», идя под всеми парусами, быстро одолевала остатки расстояния, выходила на боевую позицию. Намерение - бортовым залпом накрыть противника. До сих пор «Селимие» вела огонь только с носовых орудий, их было шесть. Огневая мощь «адмиралов» - в их бортовых батареях. На трехдечной (трехпалубной) «Селимие» - батареи в три яруса. Самые тяжелые орудия - на нижней, наименее уязвимой палубе. Общее число стволов на борту - более пятидесяти. Достаточно одного попадания в цель - от «Меркурия» одна мелкая щепа останется на замусоренной поверхности моря. «Реал-бею» верховный адмирал Порты отвел роль зрителя.

Все, что было до сих пор, поняли на «Меркурии», было только запевочкой…

Казарский в запале боя вроде бы не имел возможности и думать ни о чем, кроме распоряжений самых срочных. Командовал рулевыми и мачтовыми группами, посылал то своего вестового Степана Шаронова, то штурманского ученика Федю Спиридонова в низы, где уже были две пробоины, одна из которых очень беспокоила его. Там работали унтер- офицер Есипов, плотник Самойло Пальчиков, купор Иван Баев и юнги. Секунды дух перевести не было. Но мозг его, удивляя его самого, с яркостью поразительной представлял ему главного флагмана Порты Осман-пашу. Никогда в жизни Казарский его не видел. А теперь ему представлялся крепкий, с морской посадкой сильной фигуры мужчина лет сорока пяти-сорока семи, - в таком возрасте был его превосходительство адмирал Грейг. Он видел смуглое восточное лицо Осман-паши, яркие, не угасающие и с возрастом глаза фанатика, - их так много на Востоке! - человека с горячей кровью, с взрывным темпераментом, который в минуты обиды доводит до помутнения рассудка. Чем, если не настроением минуты, можно было иначе объяснить то, что капудан-паша отказался от первоначального плана боя и принял другой: добить русский бриг в одиночку, оставив младшего флагмана в наблюдателях? Первый план был безупречен. На полчаса терпения, и «адмиралы» взяли бы «Меркурий» в «два огня». Казарский представлял: «Селимие» палит с левого борта, грозно развернутая батареями к «Меркурию». «Реал-бей», двухдечный (двухпалубный), тоже грозно развернут правым бортом к бригу. Как бы ни крутился, ни юлил, ни разворачивался «Меркурий», уклоняясь, он неизбежно подставлял один из бортов то «Селимие», то «Реал-бею». А теперь, имея одного противника - «Селимие» - «Меркурий» выигрывал право маневра. Дав залп, он мог, тотчас развернувшись, стать кормой к «адмиралу». Корпус «Меркурия» в самом широком сечении - девять метров, длина по диаметральной плоскости - тридцать. В дыму огня на расстоянии полумили попасть в бриг, когда он развернут узкой кормой, - все равно что попасть в иголку. Попробуй, попади!

И опять же удивляясь себе, капитан-лейтенант ощутил нежданную свободу. Он не воспринимал более главного флагмана Порты как противника, которому невозможно противостоять. В минуту боя грядущее непредсказуемо. Капудан-паша не имел права поддаваться капризам горячей крови; но он поддался. И потому совершил ошибку, правда, для него, при его превосходстве в артиллерии, - не смертельную. Но ошибка адмирала затянет бой и будет стоить нескольким турецким морякам жизни.

Командир «Меркурия», не мешкая, упорно правил на норд-норд- вест, к своим берегам. И бриг, имеющий в галфинде наискорейший ход, при засвежевшем ветре заметно продвигался, отрываясь от «Реал-бея».

- Весла по борту! - крикнул Казарский. - К орудиям!

В усилиях гребцов больше не было никакого смысла. Пока люди на веслах, открывать огонь из карронад, которые стоят под ногами у гребцов, невозможно.

Нет худа без добра! Теперь и «Меркурий» будет стрелять не двумя ретирадными пушечками с кормы, а палить сразу из девяти орудий. Еще в Сизополе бомбардиры пристроили к карронадам ружейные прицелы. Это позволяло делать наводку более точной.

Первый бортовой залп «Селимие» был таков, что раскат грома показался бы приглушенным шепотом. Отдай командир брига команду на брасы - чтобы переменить положение реев и парусов - на десяток секунд позже, «Меркурий» бы всем бортом схватил чудовищную порцию чугунных ядер. Но только стена хлынувшего к небу потока да клубов дыма выросла за бортом. Бриг успел развернуться кормой к «Селимие».

Пока обвал воды ниспадал с неба и дымы рассеивались, бриг развернулся бортом к «султану», дал сам первый бортовой залп.

Казарский потерял представление о времени. За дымами день стал пасмурным. Солнце проглядывало сквозь них, утратив яркость, похожее на блеклую луну. Тридцатифунтовое ядро с «Селимие», пробив борт, уложило двух матросов. Первая кровь брызнула на палубу. Там, где всего минуту назад высились ростры [42] , пылал огонь, валил дым, и вся палуба была в мусоре разбитой щепы.

- Песок на палубу!… - распорядился Казарский.

Расчет Трофима Корнеева вел огонь скупее других. После каждого залпа Корнеев припадал глазом к ружейному прицелу, прикрепленному к стволу, неспешно прицеливался заново. Его лицо, всегда, и зимой, и летом, загорелое, покрылось потом, копотью. Русый волос прикоптило, и местами, полосами, круглая стриженая голова стала похожей на черную стерню. Бомбардир поднял руку: «К залпу готов». Карронада рявкнула, выбросив дым, просвеченный огнем, и откатилась. Казарский, вросший глазом в трубу, увидел: на палубе «Селимие» сверкнул столб красноватого пламени, возникла стена клубящегося дыма. Раздался грохот. Он был глуше выстрела батареи, но пересилил все звуки пальбы. И Казарский, и бомбардиры мигом сообразили, что произошло. Ядро Корнеева угодило в горку картузов с порохом у одного из орудий «Селимие». Подожгло порох. Ствол орудия разогрело. И оно, уже заряженное, взорвалось.

- Урра-а-а! - закричали бомбардиры.

- Молодец, Корнеев! - запально крикнул и Казарский. Слухом отметил неровность ответного залпа с «Селимие»: нет, взрыв, видимо, вывел из боя не одно, а два, а то и три орудия.

И тотчас свистнуло ядро над самой головой Казарского, прошило парус. Раздался сильный треск у ног, завертелся, забрызгал огнем брандскугель. А вблизи карронад, как и на «Селимие», картузы с порохом, горки ядер. И мельком в глазах Казарского юнга Гаврила Титов с песком бросается на брандскугель, засыпает огонь. Хладнокровно, словно распоряжаясь утренней приборкой, перебегает от орудия к орудию Конивченко, покрикивает на юнг с парусиновыми ведрами в руках. Юнги обдают разгооряченные стволы забортной водой. От стволов - пар. И резкой картинкой, оставившей глубокую зарубину в памяти, раненый, с головой и лицом залитыми кровью, матрос Файзуил Зябирев. Сидит на палубе, возле шпиля у люка крюйт-камеры. За кровью, брызжущей из раны, глаза красные.

- К фельдшеру! К фельдшеру! - кричит ему Казарский.

- Йох! Моя йох! - едва водит тяжелой головой Файзуил и показывает на пистолет на шпиле, не желая отходить от него.

К раненому подскакивает старший фельдшер Михайло Кочетков, пытается силой поднять Зябирева, увести в низы. Раненый - откуда только сила такая - отталкивает Кочеткова:

- Йох! Моя йох! Моя здесь будет!

И фельдшер, у которого дел выше головы, перевязывает Зябирева,

оставляя того на палубе.

Еще ядро падает рядом с ним. За спиной у фельдшера воспламеняется картуз с порохом. Юнга, совсем мальчишка, Платон Серегин, по-мальчишечьи тонко визжит, все забыв от ужаса:

- Пороховой погреб горит!

Фельдшер бьет паникера по голове чем-то тяжелым, и тот падает на спину на палубу, успокоенный и безопасный до того времени, пока придет в себя.

Новосильский, переходя от орудия к орудию, натыкается на раненого бомбардира Карпа Пишогина. Тот бледен. Морщится, баюкает поврежденную руку. Новосильский кричит ему:

- Сам сможешь сойти вниз?

Пишогин через силу качает головой:

- У меня, вашскородь, не рана. У меня, вашскородь, контузия. Очухаюсь и к орудию.

Не успел лейтенант и на пять шагов отойти, еще попадание, и нет ни Пишогина, ни всего его расчета.

«Селимие» обрушивала смерчи огня. На палубе - ад. Рев орудий такой, уши не выдерживают. «Меркурий», паля бортовыми, вертится юлой. Казарский, с рупором у рта, бросает бриг то вправо, то влево, все время перемещается, уходя от выстрелов «Селимие».

- На брасы… кливер-шкоты и гика шкоты… - командует он. - Право руля!… Пошел брасы… Кливер-шкоты и гика-шкоты травить… Одерживай… Так держать, брасы и шкоты при-и-хватить!…

И бриг, только-только дав залп, разворачивается кормой к «Селимие». Ядра роют воду там, где только-только был борт «Меркурия». Бурлящая стена взмывает к небу и опадает грохочущим водопадом.

Казарский снова и снова подскакивает к расчетам Трофима Корнеева и его соседа Ивана Лисенко. Бой спаял соперников, таких ревнивых к славе друг друга! Расчеты стреляют кителями, - снарядами из двух ядер, скрепленных цепью. В каждое из орудий одновременно закладывают по ядру. Залп - и тяжеловесная, полная ломовой силы конструкция летит на корабль противника. При попадании рушит оснастку, рвет паруса, сбивает части рангоута, перерезает снасти. Корнеев и Лисенко метят в грот-мачту. Помоги Бог бомбардирам! Бывают повреждения, после которых кораблю не воевать. Даже если он линейный исполин. Хочешь не хочешь, а ложись в дрейф, устраняй повреждении

- Ну что, Иваныч? - спрашивает Казарский, наклоняясь. над Корнеевым, старшим из бомбардиров, прилипшим к рамке ружейного наведения. - Прицелился?

- Правьте, вашбродь, чтоб поближе было, - напряженно, едва размыкая скованные губы, говорит Корнеев. - Больно дымно на «султане».

Так! Поможет Бог или не поможет, не предугадаешь. А вот ты командир, так и помогай бомбардирам.

- Конивченко! Ко мне! - распоряжается Казарский.

Он все время помнит, что Файзуил Зябирев ранен. Сейчас Казарский в первый раз развернет «Меркурий» носом к «Селимие». Бриг подойдет к «адмиралу» на расстояние меньше полукабельтова. Развернется бортом. Даст возможность расчетам Корнеева и Лисенко выстрелить. Но нечего думать, что Осман-паша так и подставит себя под залп бомбардиров!

Близится критическая минута боя. Если Корнеев и Лисенко промахнутся, останется одно: свалиться бортами и взорваться. В крюйт-камере и теперь пороху довольно. Командир «Меркурия» хотел, чтобы пистолет был под надежным глазом. Объяснил боцману, что от того требуется. Поднял трубу к глазам.

Турецкий флагман - в клубах дыма. Его опоясывают три огненных пояса - огонь батарей всех трех ярусов. Острый взгляд Казарского уверенно выбирал тот сектор моря, ту точку, с какой расчетам сподручнее будет дать залп.

- Н-н-на бр-ра-ссы… - скомандовал Казарский.

И - бросил бриг на «Селимие».

«Меркурий» стремительно сокращал расстояние между собой и линейным кораблем. Ощупывая в трубу метр за метром борт «Селимие», Казарский искал капудан-пашу. И вдруг увидел его, своего противника. Узнал его не по чалме, не по богатой одежде. Узнал, словно уже множество раз с близкого расстояния видел верховного адмирала Порты. Узнал его высокую и сильную фигуру, сухощавость сложения, - людей, просоленых морем, и возраст не располагает к полноте. Узнал длинное, с жесткими плитами скул лицо. Расстояние и дым не позволяли разглядеть глаза. Но Казарский угадывал их острый и уверенный взгляд, крутые надбровья под густыми бровями, крючковатый орлиный нос. А бороду видел и догадывался, что она окрашена хной в кирпично-красноватый цвет. Казарский узнал адмирала по всевластному движению его руки, поднявшей зрительную трубу к глазу.

Мгновение противники смотрели друг на друга. Флагман турецкой эскадры, капудан-паша, должность которого на флоте единственная, разглядывал своего врага, командира брига. Командир двадцатипушечного брига, капитан-лейтенант, офицер в той должности, каких на флоте считать не пересчитать, разглядывал своего сановного противника.

Капудан- паша отвернулся первым. Отдал какое-то распоряжение.

Казарский все держал капудан-пашу в круге трубы. Близилась минута, которая решит - кто кого? Какой приказ отдал адмирал? Если он разгадал замысел - бригу конец.

Бриг летел на «Селимие».

Казарский считал минуты.

Артиллеристы «Селимие», произведя выстрел, сейчас готовят орудия к очередному заряжению. Чистят мокрыми банниками стволы и охлаждают их, закладывают в пушки картузы с порохом, плотно забивают пробойники и вкатывают ядра. Сильными руками с напруженными мышцами возвращают откатившиеся при выстреле пушки в порты, целятся. Готовятся поднести к запальному отверстию камышинку с порохом, а потом к ней фитиль… Пока идет перезаряжение, «Селимие» безопасна для «Меркурия».

Бриг вылетел из полосы задымления.

Расстояние - меньше полкабельтова.

- На брасы… Лево руля… - Скомандовал Казарский к развороту.

Сейчас бриг развернется бортом к «Селимие» и станет для него удобной мишенью. Если капудан-паша разгадал замысел, он должен поторопить своих бомбардиров, должен отдать приказ, понуждающий их ускорить залп… Какой приказ отдал капудан-паша?… Сейчас все в том, кто выстрелит первым.

… Инстинкт, весь нажитый опыт морских сражений подсказывал Осман-паше, что близятся последние минуты боя. Ни на одно мгновение он не усомнился в его исходе. Упрямый бриг вызывал досаду, затянувшееся сопротивление уязвляло. Но судьба брига предрешена. Нарядный, под добротными парусами предстал он глазам моряков «Селимие» перед началом боя. Теперь паруса стали черными от копоти, пробитыми во многих местах. На борту мусор разбитой щепы от сбитых рей, разбросанных ростров, следы множества пожаров. Командиром брига, как и предполагал Осман-паша, оказался человек молодой. Как противник в эти минуты, уже на исходе боя, он не интересовал больше адмирала. Только в незрелые, в молодые головы залетают шальные ветры, толкающие к бессмысленному сопротивлению. Капудан-паша не понял, почему дерзкий бриг вдруг развернулся носом и пошел на сближение с «Селимие». Но ему и недосуг было разгадывать загадки шалого молодого офицера. Три мысли одновременно мелькнули в голове Осман-паши.

Первая, позабавившая его: что намерен сделать бриг, идя на сближение? Своим жалким бушпритом и узким осиным корпусом пропороть линейный корабль, чтобы пустить его на дно? Вторая мысль, показавшаяся ему здравой: бриг вышел из порохового дыма на чистую воду с тем, чтобы сдаться. Хочет, чтобы на флагмане видели спускающийся флаг и прекратили огонь. Третья мысль, удержавшая Осман-пашу в состоянии боевой напряженности: он подумал, что нет у него доверия к капитану брига. От этого упрямца можно ожидать всего.

Капудан- паша отдал приказ выстроить на борту «Селимие» стрелков. Он решительно был настроен на то, чтобы обезопасить «Селимие» от любых случайностей. Надо метким выстрелом снять капитана, снять мачтовых офицеров, снять артиллерийского офицера.

Пули запели, прожигая паруса «Меркурия».

А командир брига с сердцем, бьющимся бешено и победно, осознал, что его противник совершил еще одну ошибку. Капудан-паша должен был поторопить бомбардиров с залпом; но потратил секунды на то, что выстроил на борту стрелков.

Взмахнул рукой Новосильский. Расчеты Корнеева и Лисенко дали единовременный залп книпелями. Вслед рявкнули семь остальных, заряженных ядрами и брандскугелями, орудий. Бриг прикрыло дымом.

Осветилась тремя огненными поясами «Селимие». Рев орудий линейного исполина оглушил. Холодная испарина покрыла лоб Казарского. Бомбардиры «Селимие» просто не могли не попасть в бриг, так удобно подставивший им борт.

Звуковая волна качнула бриг. Словно порывом шторма накренила на левый борт.

Командир «Меркурия» стоял, выжидая. Ощущал ту немоту в сердце и теле, когда плоть не знает, жива ли еще она, или душа уже покидает ее. Если турки попали в «Меркурий», должно было бы стать совсем темно, ибо все моментально окутается дымом. Но Казарский видел, у бортов «Меркурия» рассеивается только тот дым, который возник после залпа собственных карронад. А густые клубы дыма - целый черно-серый дымящийся город - возникли далеко-далеко за носом «Меркурия», на расстоянии в полкабельтова, но гораздо-гораздо правее. Словно бомбардиры «Селимие» метили не в «Меркурий», а в какую-то совсем-совсем иную цель. Все это было ни с чем несообразно. Ибо бомбардиры «Селимие» не столь беспомощны, чтобы целить в бриг, а палить в белый свет. Так командир «Меркурия» и увидел все одновременно: черно-серый дым над морем; «Селимие», беспомощную, как исполинскую бочку;

разбитую грот-мачту; повисшие, срезанные ватер-штанги и перлини (снасти). Борта турецких кораблей окрашены в красный цвет. И на них, на красные борта «Селимие», белыми снегами падали паруса.

Бортовой залп артиллеристы «Селимие» произвели. И быстрее всего он был бы последним для «Меркурия». Но к тому времени, когда они уже поднесли тлеющие фитили к запальникам, мачта «адмирала» была разбита, паруса падали. Ветер повернул нос «Селимие», сразу переставшую слушать руль. И залп пришелся в белый свет, в никуда, в пустое морское пространство. Майские ветры, - «озорники» и «позорники» - как называет их, сердясь, штурман Иван Петрович Прокофьев, с утра словно издевавшиеся над русским бригом, теперь хорошо и славно поработали.

Мощное «ур-р-ра-а-а!» сотрясло борт «Меркурия». Кричали бомбардиры, повскакав и прыгая, как бесноватые, у своих орудий. Орали мачтовые. Орали рулевые и сигнальщики. И Казарский орал вместе со всеми, и обнимал Корнеева и Лисенко, забыв о разнице в звании, в положении, чувствуя родство с бомбардирами. Сердце дрожало в груди восторженно и радостно. И ощущение братства с бомбардирами было столь прочным, как если бы он и они были единокровными братьями. Впервые за два часа боя и у командира, и у матросов появилась надежда выжить. Доброе дело - погибнуть за родину, сжечь и себя, и противника. А еще более доброе - уцелеть, послужить России верно и преданно. Человек рожден не для гибели, а для жизни; и их молодые тела радовались возможности выжить. Радовались просвету, промельку, затеплившемуся, как огонек далекого маяка.

Ахмет- паша не верил глазам своим. Он наблюдал за сражением с некоторого расстояния. Ему не было разрешено вступать в бой. И тогда, когда флагман поднял сигнал, отдавая приказ младшему держаться на дистанции, Ахмет-паша понял и сердцем принял правоту капудан-паши: бриг не стоил того, чтобы его почтили огнем два адмирала.

Два с половиной часа грохотала такая канонада, как будто сражались не два корабля, а два флота. Ежеминутно сверкали вспышки залпов с той и с другой стороны. Огненные стрелы молниями пронизывали клубы дыма. Грохот пушек перерос в громоподобные раскаты. С каждым выстрелом на «Селимие» Ахмет-паша думал: все, дерзкому бригу конец. Но теряли плотность клубы дыма. И непотопляемый бриг прорастал из рассеивающейся мглы своими двумя мачтами, низкими бортами и изрыгал новый залп своих немногочисленных орудий. Командир брига, очевидно, ни на минуту не забывал о молчавшем «Реал- бее». При всем том, что никакому штурману не удалось бы вычертить его курс, - так он крутился на воде, увертываясь от продольных залпов, - Ахмет-паша видел по своему компасу, что русский капитан упрямо правит на норд-норд-вест.

И вот теперь «Селимие», лучший корабль флота Порты, беспомощно дрейфовал, не в силах преследовать бриг! Ахмет-паша видел в трубу, как барахтались на палубе, выбираясь из-под опавших парусов, матросы. Как беспомощен старший офицер «Селимие» - отличный моряк! - сзывая артиллеристов. И как, спеша, ненавистный бриг с простреленными серо-черными от копоти и дыма парусами уходит по выбранному курсу.

Невероятно, но он - уходил!

Ахмет- паше и думать не хотелось о том, что будет с ним, если и он упустит ничтожный бриг. Султан Махмуд не четвертует адмиралов, он их просто бросит толпе, как бросают еще живую жертву львам. И султан будет прав! Бриг должен быть уничтожен, и он, Ахмет-паша, сделает это!

- К орудиям - скомандовал Ахмет-паша.

Отдал команду на брасы. Теперь, не опасаясь попасть под шальные ядра «Селимие», Ахмет-паша чувствовал свои руки развязанными. Капудан-паша, очевидно, не мог смириться с тем, что бриг, верная жертва, уходит. Едва бомбардиры повыползали из-под парусов и освободили часть орудий, «Селимие» возобновила огонь. Однако скоро умолкла, - дрейфующий, не слушающийся руля корабль не лучшая площадка для стрельбы.

На борту «Меркурия» крепла надежда. Разум подсказывал людям, почерневшим от пороха, отиравшим с лиц пот тяжелой военной страды, что дважды судьба не дарит удачу. Видели, уже лег в гон второй корабль врага. «Реал-бей» следовал неотступно за ними, сокращая расстояние. Так крупный и сильный зверь с неистраченными силами настигает уже измученную, израненную жертву. Но молодая кровь моряков «Меркурия» спорила с разумом, не соглашаясь с его доводами. Надежда выжить крепла.

Кок Филиппыч, штурманский ученик Федя Спиридонов, юнги Леонов, Антонов, Серегин разносили в ведрах воду и в медных бачках водку, - пей чарку водки и сколько хочешь воды. Запаленные, тяжело дышащие, люди пили воду жадно, - как лошади. Юнги Вахленко, Безбабков оттягивали от карронады тело убитого Пишогина. Скарятин, истинный старший офицер, хозяин корабля, без передыху взялся за неотложные работы, - матросы крепили фор-брамселя, меняли кое-что из поврежденного, мало надежного такелажа. Фельдшер Михайло Прокофьев управлялся с ранеными. И на быстрых ногах - словно и не было двух часов боя - бегал по палубе боцман Конивченко, кричал привычно зычно и сердито. С утра приборкой не занимались! И вот теперь не корабль, кабак, - грязь и срамота! Дока в своем деле и «чистодел», он душой страдал от того, что утром не было уборки. Что там бой, когда такую срамоту на борту терпят, пропускают уборку! «Игнатка-бора», едва отгремели залпы «Селимие», опять становился «Игнаткой-борой». А кто ж из истинных моряков, плавающих на Черном море не знает, как непредсказуема, как устрашающа новороссийская бора!

Казарский подозвал к себе, улыбаясь, боцмана. Сам прислонился к борту на шканцах. Показал глазами, приглашая отдохнуть, перевести дух боцмана:

- Игнат Петрович, что, мы с тобой вроде последние холостяки на «Меркурии»? Растут, говоришь, еще наши невесты? Как думаешь, успеют дорасти?

Грубое лицо боцмана с кожей темно-загорелой, похожей на подошву крепкого, несносимого сапога, неожиданно для командира осталось сосредоточенным, строгим. Боцман не осклабился, услышав шутку, не подпустил чего-то привычного, «соленого», «морского». Он вообще не принял шутки.

- А я, вашскородь, - проговорил Конивченко, - вот что про себя положил. Я Богу обещание дал. Ежели уцелею сегодня - так по прибытии в Севастополь тотчас и оженюсь. Пойду под венец с моей Прасковьей Матвеевной. Хватит мне судьбу пытать. Могу теперь и в огородишке покопаться.

Конивченко уже всю «царскую» сполна отзвонил. Мог уйти со службы еще три месяца назад. Но есть в человеке что-то - чувство долга, обязанность перед товарищами, к которой никто не понуждает, но которая не отпускает человека. И боцман, имеющий полное право жить в тиши и покое, остается в грохоте и огне, в аде боев.

Их услышал лейтенант Новосильский. Что сделали два часа боя с щеголеватым лейтенантом! Лицо грязное и потное, сюртук без лацкана, край его обгорел.

- Вот-вот, Петрович! Будешь уходить, и меня с собой прихвати! Твоя Прасковья Матвеевна баба хозяйственная. У нее непременно найдется запасная лопата для отставного лейтенанта. Лучше уж я буду у вас огород копать, чем вот так с «адмиралами» играть. Нет, Александр Иваныч, - с какой-то возбужденной, подкупающей искренностью проговорил лейтенант, споря со смеющимся командиром,

- Я что, их аллаху, пророк Магомет, что ли? «Если Магомет не идет к горе, гора придет к Магомету». Одну гору аллах на меня наслал, теперь вот вторую гору гонит.

И лейтенант показал на «Реал-бея», в самом деле, белого, как снежная вершина Казбека, грозно и неотвратимо надвигавшегося на «Меркурий».

Он, лейтенант Новосильский, которого матросы за лихую веселость характера и юность в выражении лида называют «гардемарином», пока еще не ведает, что одному ему предстоит долгая-предолгая жизнь, самая долгая из всех, кто сейчас на борту брига. Пока не знает лейтенант, что доживет до глубокой старости, что станет адмиралом, что будет награжден всеми мыслимыми и немыслимыми наградами, - и своего государя, и чужих правителей. Даже «Золотой медалью от султана», как сказано в «Общем морском списке», будет со временем награжден лейтенант Новосильский. Да, да, того самого султана Махмуда II, с которым яростно сражается. Среди его наград будет и «Золотая сабля», и «Табакерка с портретом Государя-императора» (Николая), и «Орден Святого Александра Невского, украшенный алмазами», и «Перстень с портретом Государя-императора«(уже Александра II), и Бриллиантовый знак ордена Святого апостола Андрея Первозданного». Но останется он, адмирал Новосильский, в памяти моряков более всего своими горькими и едкими остротами. Двадцатью с лишним годами позже, уже перед началом Крымской войны, когда многие русские офицеры будут видеть, как непозволительно отстает Россия от Англии и Франции в строительстве парового флота, на параде, который пройдет в присутствии Николая, генерал Витошкин похвалит одного офицера-кавалергарда за то, что его кобыла так хорошо держит строй, Новосильский, уже контр-адмирал, согласится с собеседником: «Действительно, - скажет он громко, так, чтобы его слышал государь-император. - Вы совершенно, совершенно правы, ваше превосходительство! Наша репутация зависит от скотов!»

Но пока на борту «Меркурия» Новосильский и верит, и не верит, что уцелеет. Ему двадцать шесть. И ему до сосущей тоски в сердце охота жить!

Казарский отпустил боцмана, пошел по палубе с юта на нос, Файзуил Зябирев с перевязанной головой, похожей на толстый белобурый чан, расслабившись, примостился лежа, подбирая под себя ноги, чтобы никому не мешать, у шпиля.

На шпиле, вертикальном вороте для подъема якорей, лежит пистолет командира. Как положил его Казарский дулом к люку крюйт-камеры, так он, заряженный, и лежит. Какая запарка на палубе! А, видно, каждый, и не думая о пистолете, держит его в голове. Ни рукой, ни веслом, ни неосторожным движением не сбросили со шпиля!

И притягивает к себе взгляды, холодя сердце, охранительно закрытый люк в пороховой погреб, - грозный н спасительный.

- Файзуил, иди в низы, - присел на корточки возле раненого Казарский.

Татарин метнулся было, готовый через силу подняться. Казарский придержал его за плечо. Файзуил уже смыл кровь с лица. Отлежался. Краска возвращалась в лицо.

- Йох! - оберегая голову, не мотая ею, протестуя одними горячими, заметно тревожными глазами, отказался Зябирев. - Моя башка - якшы башка! [43]

У люка порохового погреба, с заряженным пистолетом под рукой, татарин чувствовал себя хозяином своей судьбы и хозяином судьбы адмирала Порты. В темноте кубрика ему, в самом деле, было бы куда хуже. Грохот, топот, неизвестность, - там труднее.

- Ну, ну, - согласился Казарский, подымаясь. - раз тебе тут покойнее, будь тут.

Встал, поднес трубу к глазам. Расстояние между «Реал-беем» и «Меркурием» было не более трех кабельтовых. «Реал-бей» уже мог начать обстрел. Но продолжал преследование. Адмирал Ахмет-паша выбирал дистанцию верную, беспроигрышную. Намеревался покончить с бригом быстро, начав сразу огонь на уничтожение. Солнце склонялось к горизонту. Было пять часов пополудни. Не так уж далеко и до ночи. Но и не близко. В круге трубы Казарскому хорошо были видны оскаленные львиные морды на форштевне «Реал-бея». Даже удлиненные клыки в пасти львов. Львы - отменная скульптурная работа!

Залпы орудий «Реал-бея» сразу - без подступов, без нарастания - слились в канонаду. В ушах нестерпимо и опасно зазвенело. Казарскому показалось, что такого рева орудий он еще в жизни не слышал. Догадался, так показалось потому, что устал от грохота «Селимие», и слух еще не успел отойти в тишине от пережитого напряжения. Начиналась вторая схватка, более опасная, чем первая. Теперь для противников не было тайны друг в друге. «Реал-бей» не повторит ни одну из ошибок «Селимие».

Атака «Реал-бея» была неслыханной по ярости. Ахмет-паша вложил в бой все свое искусство, наживавшееся три с лишним десятка лет. «Адмирал», меняя галсы, появлялся то справа, то слева от «Меркурия». Никакие старания Казарского не давали возможности избежать метких попаданий «Реал-бея». Работа Ахмет-паши была работой грубой, но верной. Он не требовал от своих наводчиков того ювелирного искусства, которое вложили в свои меткие залпы бомбардиры Корнеев и Лисенко. Ахмет-паша требовал, чтобы артиллеристы пробивали корпус брига, засыпали его палубу брызжущими феерическим огнем брандскугелями. Это бриг не мог настолько продырявить исполинский линейный корабль, чтобы затопить его. А «Реал-бей» мог превратить бриг в решето, пустить на дно. Крики офицеров и унтер-офицеров перемешивались со стонами раненых на том и другом борту. Оба борта все учащали и учащали выстрелы. «Реал-бей» прочно и уверенно сидел на хвосте «Меркурия». Рев орудий «адмирала» и карронад брига слились в громоподобную канонаду. Стволы карронад раскалились. В густом дыму Казарский наткнулся на Конивченко, раненого, упавшего на палубу. Залитый кровью, Игнат Петрович крепко, цепко, по-боцмански, держал за штанину юнгу Леонова.

- Слушай, юнга, - хрипел он. - У меня всю дорогу брезенты мокрые были! Если ты, сучий сын, не будешь их мочить, как я мочил, башку оторву! Чтоб стволы не раскалялись!

Нарастающим свистом возвестило о своем приближении ядро. Грохнуло над головой. Громадный брус, показавшийся Казарскому черным, мелькнул в глазах. Казарский почувствовал удар в голову и жестокую боль во всем теле. Понял - падает навзничь.

Меркнущее сознание просветлело. Из беспамятства его достал чей- то истошный крик:

- Дохтура! Дохтура! Командира убило!

Крик оборвался. Прочная глухота подавила все звуки, даже рев орудий «Реал-бея».

Казарский не знал, долго ли, нет ли лежал он на палубе. Его привело в себя странное покачивание, ощущаемое всем телом. Он заставил себя открыть глаза. Четыре матроса несли его на руках, очевидно, в его каюту. Небо дымилось и клубилось, перемещая пороховые валы. На стеньге грот-мачты, на самом верху, был оторван рей, хлопал под ветром покосившийся кусок паруса. В голове гудело. Пересиленным движением руки Казарский приказал матросам, чтоб его опустили на палубу.

Тотчас над ним возникло бледное, растерянное лицо доброго Кочеткова. Ему не понравилась угнетенность фельдшера, - плохо, когда беда с командиром лишает подчиненного веры. Бригом уже командовал Скарятин, хладнокровный, скорый, решительный. Но мачтовым у грот- мачты стоял штурман Прокофьев. Морское дело - искусство. Дельный штурман должен быть докой в своем штурманском деле, но не может быть докой и в парусах. Непорядок, непорядок, когда штурман у парусов. Неужели так плохи дела на «Меркурии»? Если так плохи, то командиру не до фельдшера. Что он там говорит, добряк Кочетков? Говорит, стоять нельзя? Говорит, ходить нельзя? Говорит… Казарский отстранил Кочеткова. И поразился. Словно Кочетков был не фельдшером, не человеком, а тяжеленной дверью, с трудом отодвигаемой. За дверью то ли коридор, то ли труба диаметром в два человеческих роста, - сквозина, вся в протуберанцах ослепляющего свечения. Светлый ветер втягивал Казарского внутрь коридора. Только ступи, только сделай шаг, и тебя понесет неведомо куда потоком света. И сам ты, теряя плоть, теряя физическую тяжесть тела, поплывешь, превращаясь в световой поток. «Смерть зовет», - понял Казарский. Но и «Меркурий» не отпускал. В прерывистых просветах сознания возникла мысль о распоряжении, которое надо бы успеть сделать. Успеть - прежде чем ступить в зовущий и притягивающий тоннель. Палуба норовила уйти из-под нетвердых ног, - как будто бриг качал ураган. Казарский добрался, кем-то поддерживаемый, до Скарятина. Отвел его с дороги, - опять «отодвинул» тяжеленную дверь. И опять за Скарятиным высветился тоннель. Весь внутри в сквозных протуберанцах, в вихрях свечения. Из его нескончаемых далей тянул мощный ветер, втягивая командира внутрь тоннеля. Смерть звала настойчивее, гневалась, - не терпела непослушания. Казарский добрался до своих бомбардирев-ювелиров, - Корнеева и Лисенко. Хотел сказать, что надо бы попробовать унять разбушевавшегося младшего флагмана турецкой эскадры. Но не мог разомкнуть спекшиеся губы. Смерть, дышавшая из-за спины, уже запечатала рот. Казарский только рукой показал бомбардирам в сторону кормы. И все так же, кем-то поддерживаемый, сам двинулся в корму. Бомбардиры оставили бортовые карронады. На корме из ретирадных пушек палили Семенов и Тимофеев, черные от копоти. Все тем же слабым, пересиленным движением Казарский отстранил их от ретирад. Взглянул на Корнеева и Лисенко налитыми кровью, мутнеющими глазами: «Ну же, братцы, сделайте то, чего, кроме вас, сделать некому…»

Корнеев припал глазом к планке наводки.

Выстрел, - Корнеев и Лисенко срезали фор-брам-рей.

Еще выстрел, - срезали левый нок фор-марса-рея (верхние части фок-мачты).

Третьим выстрелом бомбардиры разнесли руслень «Реал-бея» (площадку снаружи борта, по которой бегут снасти, удерживающие фок-мачту).

Мачта «адмирала» качнулась.

Как перышки с подбитой птицы, пооблетели лиселя (косые паруса) «Реал-бея».

И захлопал на «султане» провисший мешковиной фор-марсель.

И отпустил ветер, обессилил фор-брамсель.

И замотались на высоте - словно Корнеев и Лисенко ножами по ним резанули - топенанты (канаты).

Нос «Реал-бея» повело. «Султан» задрейфовал. Так же беспомощно, как в отдалении дрейфовал другой флагман, «Селимие».

Бомбардиры, выпрямившись, стояли на корме, еще не веря, что погоня кончилась, что адовый день завершился победой над врагом, неслыханной в истории флота победой. Из-за спин бомбардиров смотрел на «адмирала» Казарский. Ждал, что там, где замутненным взглядом видел обвисающие паруса противника, вот-вот высветится световой тоннель и нездешний ветер втянет его в открывающуюся сквозину. Он, командир, кончил все свои командирские дела. Он сделал все, что мог. Он готов был ступить в зовущий к покою тоннель.

Но за кормой «Меркурия» все дрейфовал обессиленный, выпустивший ветер из парусов, «адмирал». Смерть, видно, нашла себе работенку поважнее там, на палубе «Реал-бея». Попризабыла Казарского.

Направляемый командами Скарятина, «Меркурий» выходил из серой мглы дыма.

Клубы рассеивались, редели, истаивали.

И все дальше за кормой оставались оба флагмана Порты. И далеко- далеко за ними дрейфовала остальная эскадра. Даль слила паруса дведцати кораблей в одно белое длинное облако.

Спотыкаясь, держась то за борт, то за мачты, но уже сам, без посторонней поддержки, Казарский брел по своему кораблю, намереваясь подсчитать потери. Опустившись на колени, прикрыл глаза боцману Конивченко, «Игнатке-боре», который так и не дожил ни до утренней приборки на «Меркурии», ни до своего венчания с солдатской вдовой с Корабельной слободки Севастополя Прасковьей Матвеевной. Казарский посидел над убитым, поминая его, провожая душу храброго моряка. У люка крюйт-камеры прикрыл глаза Файзуилу Зябиреву. Второе, смертельное ранение, татарин получил едва не с последним залпом «Реал-бея». Юное, тонкое лицо, смуглокожее, обрамленное чернущими волосами, которые трепал ветер, было покойно и торжественно. Файзуил больше не сторожил пистолет на шпиле. Больше его не страшила ярость единоверцев. Казарский протянул руку, снял со шпиля свой пистолет, который так и не понадобилось разрядить. Привычным движением руки вернул его на место, за пояс.

На «Меркурии» было двадцать две пробоины в корпусе, шестнадцать повреждений в рангоуте, сто сорок восемь в такелаже. Сто тридцать три дыры зияли в парусах.

Сменив галс, бриг уходил в Сизополь.

«Сизополь» - «город спасения». Так в переводе с греческого.

Туда, туда, в Город спасения, где в гавани, надежно прикрытой скалами, стоят корабли эскадры адмирала Грейга и капитана первого ранга Скаловского, Туда, где, верно, скорбя, уже похоронили «Меркурий», отдав со всех бортов залпы прощального салюта. Туда, где, верно, казнят себя никем не обвиняемые и ни в чем не виноватые, действовавшие строго по инструкции и в соответствии с жестокой логикой войны командир «Штандарта» Сахновский и командир «Орфея» Колтовский.

Туда, в гавань спасения.