Ветры Босфора

«Держава в державе».

Никто не торопил флигель-адыотанта с отъездом. А Дмитрий Лазутин, брат Татьяны Герасимовны, оказался хорошим и простым товарищем. Через него Казарский получал приглашение за приглашением то на офицерскую холостяцкую пирушку, то на литературные обеды, которые были в большой моде. Юг воевал, а залы дворянского собрания и залы лучших домов столицы были великолепно начищены и блестели. На балах особенно любили котильоны. Барышни мило тянули к нему ручки с веерами. На веерах полагалось писать мадригалы.

Пожалуй, он долго мог бы оставаться l ’homme du jour. [45]

С непривычки все это стесняло и сильно утомляло.

Казарский ждал царской аудиенции, о которой просил Николая.

Он был принят через три дня после торжественного представления двору.

Флот воевал.

Нет никакой возможности предсказать дальнейшее течение войны. Битый Осман-паша - флотоводец решительный и внезапный.

Битый - не убитый.

Никто не скажет, что будет завтра.

На Кавказе, у Паскевича, заключен Туркманчайский мир, который очень расстроил Англию. Дибич, встречаемый с восторгом православным населением Балкан, завершает свой переход, которому, без сомнения, предстоит быть историческим. Идет к Адрианополю. Войска в нескольких переходах от Константинополя. Говорят, в посольствах Англии, Франции, Австрии горячая работа. То, чего не может сделать султан, собираются сделать дипломаты: остановить русских.

Только ли остановить?

Или - вступить в войну?

«Меркурий» в доке.

Корабль взыскует глаза командира.

Флигель- адъютант был принят в обстановке уже обыденной. Его встретил дежурный флигель-адъютант. Взошел впереди него по широкой дворцовой лестнице. Оставил на некоторое время в комнате ожидания, среди ожидающих приема. Вернулся. Пошел по Белой галерее, но не в Портретную залу, как в прошлый раз, а вправо, в одно из помещений. В Залу Аудиенций.

Николай встал из-за стола, оставил кресло за собой. Улыбнулся. И Казарский понял, почему у флигель-адъютантов, отныне его коллег, одинаковые улыбки. Флигель-адъютанты, высокие и низкие, с плотной статурой и тонкие, были чем-то неуловимо похожи друг на друга. Нет, это было, конечно, не сходство матрешек, вынимаемых из большой матрешки. Но тем не менее сходство было.

Улыбка государя - знак высочайшего благорасположения. Тенью этой улыбки, зеркальным отражением и была улыбка встретившего его дежурного адъютанта.

Николай, рано начавший лысеть, зачесывал пряди височные к уголкам глаз. Зачесывали точно так же виски - «под Николая» - и военный генерал Чернышев, и все флигель-адъютанты.

Усы царя, стоившие, вероятно, ему не малых забот, закручивались на кончиках кверху. Жиденькие седые усы генерала Чернышева, усы всех флигель-адъютантов загибались кверху.

Форма бакенбардов Николая многократно повторялась в формах бакенбард флигель-адъютантов.

Но, поразился Казарский, флигель-адъютанты были похожи один на другого и ни один не был похож на Николая. Почтительное выражение лица выдавало людей зависимых, готовых служить. Выражение лица Николая было выражением властителя.

Николай умел работать.

И любил работать.

В Зале Аудиенций - простота рабочего кабинета. Два бюро меж окон, сквозь которые простор неба. Огромный письменный стол. Кресло. Стулья.

Все.

Он вышел из-за стола. Стоял, огромный, с крутыми плечами и круглой грудью, в мундире с эполетами.

Где этот человек, в руках которого, действительно, сосредоточена невероятная власть, найдет нужным прочертить границы России? По северной кромке берега Черного моря? Тогда армия, флот - его опора. Зачем же с боями брали Суджук-Кале, зачем лили кровь за Анапу, если без боев, бескровно, самим оставить их туркам, как понуждает Англия?

Ну, а если точка такой границы… Стамбул? Рубит же с плеча, с армейской откровенностью генерал Дибич: «Ссйчас у России две столицы, Петербург и Москва. Скоро будет третья - Стамбул.

Что тогда ждет армию? Флот?

Турки - не куклы.

Тогда - джахат [46] .

Тогда война без конца.

Завтрашний день Черного моря - загадка.

- Просите, Казарский, - проговорил Николай, показывая на стул и сам садясь. - Ведь у вас есть личная просьба, раз вам понадобилась аудиенция.

Просьба была. Но уж не о том, чтобы стать новым «матрешечным» флигель-адъютантом. Его просьба насторожила князя Меншикова и не понравилась морскому министру Моллеру.

- Ваше величество! - проговорил Казарский, весь внутренне напряженный. - Двенадцатого мая близ Пендераклии был сдан туркам русский корабль. Кораблем сим был фрегат «Рафаил», командиром его Стройников. Мне известно, что сейчас ведутся переговоры об обмене пленными, что турецкая сторона настаивает на персональном обмене капитана II ранга Стройникова на помощника коменданта Анапы билим-башу Теймураза. Дозвольте, ваше величество, сей обмен произвести на борту брига «Меркурий». Бриг может взять на борт до ста человек пленных.

Николай резко и гневно вскинул голову. Поднялся. Отошел к окну.

Ходили слухи, что султан Махмуд II, с трудом перенося позор поражения, намеревается принять своих возвращающихся из плена подданных на борт «дарованного аллахом» «Рафаила». Дело царя и султана, как им рассчитаться друг с другом, соизмеряя самолюбия. Подданный в такой спор - не лезь!

Если к Стройникову охота пробудить сочувствие, значит есть мысль, что не за одним Стройниковым вина?

Да не проникла ли уже и во флот крамола инакомыслия?

Николай знал, что военные его «хвалили». Говорили: он был бы «хорошим отцом-командиром». То есть всего командиром полка. Не больше. Согласиться с этим он не мог, даже оставаясь наедине с самим собой, со свими мыслями.

Всю Европу он держал в кулаке. Притихла, умывшись кровью, под его диктатом бунтующая Венгрия. Волновалась и обессиленно покорялась силе Польша. Он давно привык к возбуждаемому им ужасу.

Глаза его, серые, мгновенно стали серо-свинцовыми. Бестрепетно

смотрели на жертву, которая должна почувствовать, что стоит и рудников Сибири, и кандалов, и сырых камер Петропавловки.

- Вы понимаете, Казарский, что вы дерзки? - проговорил он.

- Моя просьба смиренна, государь. - Казарский тоже поднялся; взгляда не отвел.

Только в конце мая сизопольская эскадра узнала, что пропавший без вести «Рафаил» взят турками. Что в плену у турок капитан II ранга Стройников и вся команда фрегата.

Постепенно время прояснило подробности.

Еще 5- го мая в крейсерство к кавказским берегам ушли бригантина «Елисавета», бриг «Пегас», шлюп «Диана» и шхуна «Гонец». Запоздало, уже 9-го мая, адмирал Грейг отдал приказ «Рафаилу» тоже идти на Кавказ, а капитану II ранга Стройникову принять на себя командование отрядом. Так «Рафаил» оказался один в тисках турецкой эскадры, состоявшей из шестнадцати вымпелов.

В кают- компаниях, в каютах командиров кораблей споры о том, как случилось, что Стройников, боевой командир, вдруг без боя сдался туркам, были такими яростными, что имели бы последствием своим не одну дуэль, если бы не бдительность Грейга и Скаловского, объявивших по эскадрам, что виновный в дуэли немедленно будет «выслан в Россию» без внимания к прежним заслугам. Воюющий Черноморский флот почитал «высылку в Россию» признанием никчемности офицера, непригодности его к корабельной службе. А споры нижних чинов на полубаке, в портовых кабачках нередко кончались свирепой костоломкой.

Обе сизопольские эскадры пришли к согласному мнению: победить «Рафаил» не мог; но погибнуть, избегнув бесчестья, мог. Положил же Казарский перед началом сражения, не надеясь выйти из него живым, заряженный пистолет на шпиль у крюйт-камеры! Почему Стройников не сделал так же?

Стройникова - осуждали.

Позор - спустить флаг даже в неравном бою.

Позор неслыханный - спустить флаг без единого выстрела.

Но за закрытыми дверями офицерских кают судили и… вице-адмирала Грейга.

Почему «Рафаил» оказался один в тисках вражеских кораблей? Откуда такое легкомыслие в запоздалом приказе «Рафаилу» идти вдогонку уже ушедшему отряду? Что, война закончена, и корабли могут выходить на безопасные морские прогулки?

Казарский тоже спорил, - горячо, с обжигающей волной крови, обливавшей сердце каждый раз. И множество раз, оставаясь наедине с собой в своей каюте, возвращался в думах к картине сдачи «Рафаила». Содрогался внутренне. На эскадрах говорили: «Казарский тоже оказался один меж двух «адмиралов», а не сдался же!» Но Казарский не соглашался с этим. Да, «Меркурий» оказался настигнутым двумя «адмиралами». Однако, думал Казарский, его обстоятельства другие, совсем другие! А для живого человека обстоятельства - это все.

Господь Бог так уж сотворил плоть человеческую, что дал ей страх перед концом и неизбывное желание жизни. Не легко бросить корабль, а вместе с ним и свою живую плоть, вопящую о жизни, в огонь боя. Надо очень разозлить себя, рассвирепеть, почувствовать шкурой ненавистного врага, чтобы стать вроде быка с налитыми кровью глазами, который, хоть лоб расшибет, а пробьет рогами обидчика!

«Меркурий» имел время рассвирепеть.

Во- первых, он и вышел-то в дозор не один. Пусть «Штандарт» и «Орфей» ушли. Ощущение, что ты в составе отряда, у команды осталось.

Во- вторых, погоню «адмиралы» начали на рассвете, а настигли бриг около двух пополудни. Возмущение на борту закипало с утра, наливалось взрывной силой изнутри и потом рвануло подожженым порохом, -адмиралы, командиры линейных кораблей, не побрезговали бригом, тогда, когда по всем правилам морской чести должны были выбрать более сильных противников! Тут уж погибни, а намыль холку адмиралам.

Казарский вновь и вновь живо, во всех подробностях представлял себе минуту, когда «Рафаил» спустил флаг.

Туман. В парусах нет ветра. «Рафаил» едва ползет. Семен Михайлович - это уж без сомнения! - всю ночь на палубе. Вахтенные сменяются, а он с каждой сменой вновь начинает свою командирскую вахту. И вот фрегат на траверзе Пендераклии. Сражение в гавани уже отгремело. Корабль «Султан Махмуд» сожжен, форты разрушены. Русская эскадра давно ушла в Сизополь. Турецкий флот, если он ищет встречи с противником, может быть где угодно, но не у Пендераклии. Это против всякой логики быть флоту там, где дело давно кончено и уже остыли головешки на пожарищах, вызванных баталией.

К рассвету Семен Михайлович уходит в свою каюту. Его, едва уснувшего, подымает грохот в дверь вахтенного. Он вскакивает, уже зная, что случилось непоправимое. И вот он, не понимающий, не дурной ли сон все это, не верящий в то, что проснулся, на палубе. Сотни черных орудийных зевов направлены на «Рафаил».

Казарский меньше бы жалел Семена Михайловича, если бы тот погиб. Участь Стройникова, живого, такова, что мертвому позавидуешь!

… Николай молчал и смотрел на офицера, на его эполеты с вензелями, такие новые, что не только пообмяться, припылиться не успели. Казарский стоял перед царем и с отвращением чувствовал нарастание страха в себе. Говаривали, под взглядом Его Величества, когда тот бывал в гневе, люди столбенели от ужаса. Случалось, боевые офицеры немели и потом заиками оставляли службу.

Казарский ждал: «Вон!»

- Государь! - понуждая себя довести до конца задуманное, проговорил он, внешне спокойный. - Позвольте мне напомнить, за взятие Анапы капитан-лейтенант Стройников был награжден орденом Святой Анны второй степени. На транспорте вражеском, призом им взятом, была жена билим-баши Теймураза. Я сам вел допрос жены билим-баши. Когда его превосходительство адмирал Грейг принуждал коменданта Анапы Шатыра Осман-оглы сдать крепость, жена билим-баши, жена племянника везиря, крупным доводом была!

Николай молчал.

И Казарский подумал, как далек, как невероятно далек государь от людей воюющих. Ему кажется, окажись он сам на «Рафаиле», русский фрегат не был бы посрамлен. Никогда смерть не заглядывала в глаза государя, и ему не понять, что смелому поведению человека, бросающего себя в огонь боя, каждый раз предшествует тяжелая работа души.

- Это ваша единственная просьба, господин Казарский? - спросил Николай.

- Единственная, государь,- к неудовольствию императора ответил Казарский.

Дерзких Николай не любил…

Но случались минуты, когда он с удивлением ощущал, что у его власти над людьми есть границы. Нет, ему никто не перечил. Гнили погребенные заживо в сибирских рудниках строптивцы, вышедшие на Сенатскую площадь 14 декабря 1825 года. Дотлевали в земле останки пяти повешенных.

Сопротивляющихся не было - а сопротивление было.

Пока его царская воля совпадала с какой-то глубинной рекой - волей народной - его войска одерживали победу за победой. Командиры были храбры, солдаты самоотверженны. Самые безнадежные штурмы заканчивались победой.

Защита соотечественников, поселившихся на берегах Черного моря, от кровавых расправ янычар, воспринималась и солдатом, и офицером, как дело кровное, родственное. И тут с турками сходились насмерть! Братья-христиане - болгары, валахи, фракийцы, греки - стонущие под пятой Османской империи, взывают о помощи, и солдат, офицер России слышит этот братский зов, сердце его откликается. В пределах этого государь - полный властитель над своими подданными. Но вот он говорит, что в Константинополе, в Ак-Мечети, ключи от гроба господня, и христианам надо потому взять Ак-Мечеть. - Войска молчат. Он знает, что может бросить полки за полками на Стамбул. Но те же офицеры станут безинициативными и тупыми, те же солдаты пугливыми и острожными. Еще бабка Екатерина II положила младшему из внуков, Михаилу, стать губернатором в Стамбуле. Но так и не смогла посадить его на трон султана. Не смогли этого сделать ни Павел, ни Александр. Не сможет этого, судя по всему, сделать и он, Николай. И не потому, что этому всячески препятствуют англичане и французы, - а они препятствуют! А потому, что невидимая, глубинная река - воля народная - тут расходится с его волей. Проливы Босфор и Дарданеллы для русского сознания - такие же исконно турецкие, как Волга - исконно русская. За Анапу русский будет воевать, живота не жалея. За губернаторское кресло для брата Михаила в Стамбуле - нет.

Мысли такого рода редко посещали Николая. Но когда посещали его, они были ему неприятны.

Однако в баталиях побеждают дерзкие, а не послушные.

Николай перевел тяжелый взгляд с Казарского на дежурного флигель-адъютанта князя Барятинского у двери кабинета. Князь был румян и славно сложен. Стоял с отсутствующим выражением лица, словно в ушах его пробки, и он не слышал непозволительной просьбы просителя. Височки у Барятинского - «под Николая». Усики - «под Николая». Но Барятинского Николай никогда не пошлет на театр военных действий, ибо с ним не только брату Михаилу не иметь губернаторства в Стамбуле, а и Анапе не долго быть русской Анапой.

Что ни говори, командир «Меркурия» не посрамил флага российского. Этот дерзкий скромник сознает цену своей победы. У Николая есть турецкие, английские, французские газеты. У Николая есть каналы связи графа Канкрина и графа Нессельроде. Моральный урон у Босфора нанесен турецкому флоту такой, что бой стоит победы Лазарева при Наварине. Когда капитан-лейтенант бьет двух адмиралов, один из которых верховный адмирал Порты, он одерживает победу далеко не тактическую. Флот Порты деморализован до конца кампании. Ему не скоро оправиться от такого удара.

Николай любил видеть, как возбуждает в людях страх. Но любил и быстрые переходы в себе от гнева к ласковым словам и теплому взгляду.

Он принудил себя улыбнуться.

- А все-таки вы нахальны, Казарский! И я теперь понимаю, почему так не повезло капудан-паше при встрече с вами!

Заканчивая аудиенцию, пообещал:

- Я отдам распоряжение князю Меншикову, чтобы обмен пленными произошел на борту «Меркурия».

Из работы «ОПИСАНИЕ ДЕЙСТВИЙ ЧЕРНОМОРСКОГО ФЛОТА В ПРОДОЛЖЕНИИ ВОЙНЫ С ТУРЦИЕЙ В 1828 И 1829 Г.Г.