Вид из окна - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Козлов Сергей (ч. 2)

- Не тайга, а Брайтон-Бич! - определил Хромов и длинно выругался. - Павел, ты как? - Хромов без обиняков перешел на «ты». - Ты бы отполз, вдруг этот урод еще стрелять надумает.

- Хреново, честно говоря, - признался Словцов. - Дышать больно, похоже, ключице каюк. Так и чувствую, что она там сидит.

- Ты, похоже, мою башку только что спас. Твое плечо как раз напротив моего лба было. - Хромов от осознания этого сначала побледнел, потом покраснел и вытер лицо снегом, точно хотел погасить накал. - Коля! Давай свои волокуши быстро, и где у тебя аптечка, надо перевязать Павла.

- Я уйду в сторону, потом через реку, надо ж посмотреть, кто стрелял, - сказал Володя.

- Только недалеко и недолго! - предупредил Хромов. - Павла в больницу надо резче. Если случайник какой, так он вышел бы уже, а если кто дальше? Пуля ж три километра летит, а раз застряла, значит, издали шмальнули. Павел, а ты пока желание загадывай! В первый раз на охоте, в первый раз ранен... Э-э-э, парень, только не засыпай...

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Павел медленно приходил в себя после анестезии. В голове набух то ли туманный сумбур, то ли сумбурный туман. Так или иначе, сознание нехотя пробивалось к реальности, определяя, что вот еще миг назад был день Божий, а сейчас из недалекого окна текут в комнату сумерки. Следующее ощущение - стянутое плечо, в котором изрядно поковырялись. Причем казалось, что там до сих пор орудуют хирургическими инструментами. Когда он распознал у своей кровати лицо Веры, то наконец смог четко сформулировать хоть какую-то мысль. «Первый рабочий день окончился больничным». Вера пришла с подругой, которую представила Еленой Соляновой. Вот уж что менее всего было сейчас уместно - так это смотрины. А то, что это смотрины, можно было прочитать в любопытных глазах Елены.

- Как самочувствие? Чего хочется? - посыпала вопросы Вера.

- Самочувствие никак, хочется пить, - в том же порядке проскрипел в ответ Павел.

- Вот, - спохватилась Вера, и тут же наплескала полный стакан холодного апельсинового сока.

Словцов хотел, было, отказаться пить из ее рук, но принять сидячее положение пока не получилось. А пить пришлось два стакана подряд. «Главное, чтобы дело не дошло до утки», - представил и ужаснулся Павел.

- Еще следователь придет, - предупредила Вера.

- Хлопот-то из-за меня. Одноместная палата, как у ответственного работника, следователь... Чем там все кончилось?

- Володя ничего не нашел на другом берегу. Откуда стреляли. Зачем-то арестовали Петра, хотя он был настолько пьян, что стрелять не смог бы, да и Николай говорит - ружье у него другое. Хромова тоже допрашивали.

- А он уже сделал тебе предложение?

- Какое?

- Обычное. Какое мужчины порой делают женщинам.

- В который раз? - улыбнулась Вера.

- А собака жива?

- Какая собака?

- Ну, вообще-то я из-за собаки пулю получил...

- Ах да, так не нашли потом никакой собаки, даже пытались след брать! Ерунда какая-то, будто сквозь землю провалилась.

- Павел, а можно я с вами тоже буду «на ты»? - топором врубилась в разговор Лена.

- Можно, - ответил Павел и чуть не добавил: «оплачено». Вслух сказал другое: - Друг моего друга - мой друг.

- А почему твоих книг в Москве не видно? - приценилась подруга.

- А что вообще в Москве видно? Там из десяти миллионов девять миллионов слепых, а, судя по музыке, которую столица качает на всю страну, еще и глухих. - Словцов немного обиделся. - Книги там мои, конечно, есть. Но я же не бразильские сериалы пишу, а так, стишки... Кому они сейчас нужны?

- А стихи у вас о любви? - Лена, сама не замечая, перепрыгивала с «ты» на «вы» и обратно.

- Да, лирика была тоже. Потом не до лирики было. Так, «боевая публицистика»... Да я вообще не люблю о своих стихах говорить. А сейчас - особенно.

- А Лена пригласила меня сегодня в Общество сознания Будды, - перевела тему на другие рельсы Вера, - она там йогой фигуру правит, а сегодня приехали какие-то индийские гуру, обещают дорожный набор чудес и просветительскую лекцию.

- Буддизм - очень древнее заблуждение, - категорично сказал Павел. - Хотя буддиста с поясом шахида представить невозможно.

- Есть разные пути к Богу, - тут же включилась Елена.

- Совершенно верно, - согласился Павел, - но кто сказал, что этот путь верный? Путь-то, может, и есть, но если он ведет в никуда?

- Нирвана - это не «никуда»! - Лена едва сдерживала раздражение.

- Ты так говоришь, как будто являешься специалистом по буддизму, - заметила Вера.

- Весьма поверхностно, но все же я это уже ел, или, если будет угодно, проходил.

- Ну все ясно, вы, Павел, православный ортодокс! - определила Лена.

- Хотел бы быть.

- Между прочим, существуют утверждения, что Христос после воскрешения направился в Индию, а в юности учился там!

- Да, в апокрифических книгах, которые не были официально приняты Церковью и рассматриваются ею как ересь. С Сиддхартхой Гаутамой, он же Будда Шакьямуни, у Иисуса были разные цели. И разные пути их достижения.

- Разве не приблизить человека к высокой духовности? - возразила Солянова.

- Смотря что подразумевать под этими словами. Начнем с того, что Сиддхартха - это человек, а Иисус - Богочеловек, Сиддхартха рожден во грехе, Иисус рожден от Святого Духа, Он безгрешен, Сиддхартха стремится к совершенству, чтобы впоследствии стать Буддой, что означает «просветленный». Иисус совершенен изначально. Будда страдал, совершенствуя себя, Иисус страдал, взяв на себя грехи всего человечества. Будда определил, что вся жизнь - это страдание в разных его формах, то есть бесконечный круговорот сансары, постоянно изменяющееся сознание, вырваться из которого можно, достигая нирваны, то есть состояния непреходящего покоя и умиротворения. Иисус проповедовал покаяние и спасение во имя вечной жизни. А буддизм отрицает существование души. Это не разные пути к одной точке. Это пути в разные стороны.

- Павел, но скажи, ты же признаешь, что йога полезна? - не унималась Лена.

- Если искать в ней совершенства форм тела, то, возможно, при старании ты, действительно, добьешься видимого результата. Тебе, конечно, важно, как ты используешь прану, как трансформируешь сансарическое дыхание организма...

- Чего? - изумилась Солянова, для которой йога была не больше, чем набор упражнений.

- Вот-вот, что немцу хорошо, то русскому смерть, - заметил Павел. - Не рисом единым... И уж что хорошо индусу или китайцу на пути к ожидаемой ими трансцендентальной мудрости, нас не приведет к спасению души. Буддизм эту самую душу не признает. Для него нет личности, а есть только набор психофизических элементов, расположенных в данное время в данном месте в данной конфигурации. Так что, Лена, с помощью йоги вы, возможно, и сможете изменить эту самую конфигурацию, но спасти душу... Вы будете очень заняты собой, тогда как Христос говорил о помощи ближним. Кстати, Вера, тут есть один интересный момент, связанный с твоей фамилией, фамилией твоего мужа. Помнишь, ты сказала, что он переместился за рай?.. Так вот, буддисты признают под землей целых десять адов. И называют их «нирака» или «нирая». Для русского уха это звучит как «ни рая» - «без рая». «Ни» - отрицательная частица. Это восточное учение отрицает существование Бога как творца, погружает человека в самого себя и не придает значения такому высшему понятию, как любовь, о которой говорил Иисус Христос.

- Между прочим, наш учитель так любит всё и вся, что даже комара не убьет! - это был последний аргумент Лены.

- Тут как раз все просто, у буддистов в сознании существует четкая система причинно-следственных связей. Они считают, что окружающий мир создает человека, в котором он - только его элемент. Поэтому, убив комара, можно нарушить кучу причинно-следственных связей и в итоге - убить самого себя. Теперь скажите - это любовь или четко рассчитанное поведение? Комар мне брат, но истина дороже...

- У меня заболела голова, - призналась Лена. - Павел, предупреди сразу, в чем еще ты сведущ, и я сразу зарублю себе на носу: не начинать об этом разговор! Я признаюсь: просто хотела улучшить свою фигуру, чтобы не завидовать Вере!

- Лен, там уже следователь ждет, ты дай нам, пожалуйста, пару минут побыть наедине, - прервала разговор Зарайская.

- Ну разумеется! - подчеркнуто радостно согласилась Солянова.

Когда она вышла в коридор, Вера заговорила вполголоса:

- Павел, следователь будет спрашивать, как мы с тобой познакомились. Если ты скажешь...

- Что мы познакомились по объявлению в единственном экземпляре газеты, по роковому стечению обстоятельств оказавшейся у меня в руках, то люди твоего круга могут подумать...

- Да плевать мне на людей моего круга. Кто его чертил - этот круг? Нет, но у следователя точно возникнет еще больше вопросов.

- Ну, тогда приехал собирать местный фольклор. Скажем, тосты. Это можно?

- Можно, но птичку жалко, - улыбнулась Вера.

- Ты интересуешься литературой, читала мои стихи... Читала?

- Читала...

- Ну вот, решила помочь бедному писателю.

- И потому сразу пустила к себе домой? - высказала сомнение Вера.

- Но я же был знаком с твоим покойным супругом?

- Об этом я не подумала.

- Потом я могу сказать, что ты собираешься мне помочь издать очередную книгу. Вообще, красная книжица, которая лежит у меня в нагрудном кармане куртки, по инерции еще производит впечатление.

- Что за книжица?

- Удостоверение Союза писателей России.

- Ну, тогда я могу считать, что нашу общую версию мы согласовали.

- А тебя еще не допрашивали?

- Нет.

- Зачем все это? Ясно же, что выстрел был случайный. Тот, кто стрелял, скорее всего, даже не знает, куда попала выпущенная им пуля.

- В итоге в руки к хирургу.

Когда в палату зашел следователь, Павел чувствовал себя изрядно уставшим. Во всяком случае, он даже поймал себя на мысли о том, что ему абсолютно все равно, кто стрелял, куда стрелял и зачем стрелял. Напротив, следователь - молодой худощавый парень, был настроен решительно. У таких на лицах читается: этот в жизни добьется многого.

- Ерышов Сергей Петрович, - представился он и добавил вместо Павла: - Словцов Павел Сергеевич.

- Может, вы и на остальные вопросы ответите сами? - с улыбкой спросил Павел.

- А как вы думаете? Обязательно отвечу, для того я и здесь, чтобы ответить на те вопросы, на которые сейчас ни у кого нет ответа.

Одетый в темные джинсы, джемпер и серый пиджак, Сергей Петрович являл собой типичного сыскаря, как их представляет кинематограф и как, вслед за кинематографом, они сами представляют себя. Вопросы он задавал жестко, но вежливо, и на каждый требовал подробного ответа. Разумеется, первым был вопрос о знакомстве с госпожой Зарайской. Павел гладко изложил согласованную с Зарайской версию. Добавил только, что Вера Сергеевна планирует и дальше, как признанный меценат, поддерживать исследования в области словесности и фольклора. Новая история каллиграфическим почерком легла в блокнот следователя. Потом последовал вопрос об обстоятельствах знакомства с Хромовым, а также Николаем и Петром. Здесь все было просто, кроме одного. Каким-то чутьем из показаний охранника Володи следователь пришел к заключению, что Хромов ревновал Веру к Павлу. Никакие заверения в том, что подобные подозрения не имеют под собой оснований, в расчет не принимались. Ерышов дотошно пытался копнуть эту тему с разных сторон, вопросами типа: «А вы не думаете, что Вера Сергеевна взялась помогать вам, исходя из того, что вы нравитесь ей лично?». Правда, в эту схему не очень помещались охотники Коля и Петруха.

- Петра мне увидеть не посчастливилось, - сообщил Словцов.

- И все же, зачем Вера Сергеевна отправила с вами на охоту охранника?

Вот это был самый каверзный вопрос, ответа на который Павел придумать не успел.

- Ну так, чисто из техники безопасности. Я все же поэт, а не таежный охотник. Вдруг ножичком поранюсь или ствол не в ту сторону направлю.

- Правда, служили в разведроте и кое-где побывали. Извините, мне пришлось изучить не только ваш паспорт, но и военный билет. Кроме того, пока вас оперировали, успел навести кое-какие справки.

- Да когда это было! - хотел махнуть рукой Словцов, но скорчился от боли.

- А вот на вашей работе не знают, что вы отправились собирать фольклор, и очень удивились такому раскладу.

- Какой же вы шустрый, - с сожалением сказал Павел. - А вот у нас - в средней полосе, знаете ли, человека убьют, и не одного, а дело могут через полгода открыть. Друг мой, милиционер, жаловался, сплошные «глухари», говорит.

- У нас нерасторопных не держат. И спрос с нас жестче. Здесь, знаете ли, живут в основном обеспеченные люди, а преступность, опять же, в основном приезжая.

- Вы на меня намекаете? - улыбнулся Словцов.

- Да нет, по вам видно, что вы «ботаник»... Простите...

- Ничего-ничего, но мне все же больше подойдет - филолог.

- Извините, мы так за глаза...

- Да я знаю. Хорошо хоть не «лох», как говорят мои студенты.

- А вот насчет Хромова вы поосторожнее, по нему я тоже справки навел, за ним всякое может быть.

- Но ведь если б не мое плечо, пуля досталась бы ему.

- Не факт, - уверенно и серьезно заявил Сергей Петрович и повторил: - Не факт. Может, к тому времени как раз вас на мушке держали, а вы дернулись не к месту, снайпер и оплошал.

- Скажете, снайпер! Я ж потом еще минут пять к нему спиной лежал, из меня дуршлаг можно было сделать.

- И все же Хромова поостерегитесь. Москвичи к нам в основном приезжают денег срубить, а этот - один из немногих, кто приезжает тратить. Ну и в элите поговаривают, что к Зарайской он явно не равнодушен. А тут вы... с фольклором.

- Спасибо за совет, Сергей Петрович.

- Не за что, Павел Сергеевич, вот номер моего мобильного, если вдруг что-то узнаете, что-то вас напугает, ну и вообще на всякий случай. А у вас есть мобильный?

- Не поверите, я от души шваркнул его об стену.

- Достал?

- Нет, просто мне некому было звонить. И мне никто не звонил.

- Так вы счастливый человек, Павел Сергеевич.

- Сам о себе я этого не знал.

- Выздоравливайте.

- И вы не кашляйте.

Время в больнице тянулось однообразно и добавило Словцову хандры. Валяясь целыми днями, бессмысленно уставясь в телеэкран, он вдруг начал понимать, что обладает каким-то сверхчеловеческим знанием. Может быть, он сам выдумал его себе, но даже выдуманное, оно находилось в нем. Он смотрел на страдания больных, на порой равнодушную суету медперсонала, на ворчливых санитарок и чувствовал себя совершенно отстраненным от этого больничного мира. Более того, вся мирская круговерть казалась ему бессмысленной и нелепой. Но самое главное - Павел понял, что ему, как себя ни гони, сбежать, скрыться от этого не удастся, хоть тысячу раз поменяй адрес или пополни армию бомжей. Он вдруг понял, что нет основного, за что он все время держался в этой жизни. Нет любви. И даже Маша, случись им начать все сначала, не вернет ему этого, поистерлась любовь к Маше. А Вика? Поступок ее был сродни предательству, и он, как всякий отец, простил ее, но его любовь, получается, больше ей не нужна. И это понимание опустошало его.

Вера приезжала каждый день, заваливая его фруктами, соками, шоколадом и всякими вкусностями. И Павел каждый день брел с пакетом в соседнюю детскую хирургию, где раздавал привезенное детям. Его отрешенный взгляд почему-то приводил медперсонал в умиление. Видимо, он был тот редкий тип пациента, который не донимает врачей и сестер своими проблемами, жалобами и рассказами про бывшую здоровую жизнь.

Вера же пыталась рассказывать Павлу о делах, а он смотрел на нее, слушал, впитывал и все время ловил себя на мысли, что она так же одинока, как и он. Просто продолжает крутить педали этой жизни по инерции, думая, что человек живет, зарабатывая деньги. Зарабатывая деньги, человек существует, потому как зарабатывает их, чтобы существовать, неважно какой уровень этого существования он может себе позволить. Несомненно, пребывание Павла в больнице сблизило их больше, чем если б он слонялся по дому, препираясь с Лизой. А еще Павел пытался понять самого себя: Вера, бесспорно, ему нравилась, даже больше, чем нравилась, но он не мог подавить в себе комплекс, который назвал «эзоповым». Умереть свободным или рабом-любовником?

Следователь Ерышов приходил еще несколько раз, задавая почти одни и те же вопросы, просто меняя их последовательность или форму. Правда, у него появился еще один каверзный вопрос: отчего это Павлу Сергеевичу вздумалось заступиться за собачку, которая была похожа на волка? И уж если Словцов не мог ответить на этот вопрос себе, то и следователю - тем более. Дело чем дальше, тем больше заходило в тупик, и Ерышов искал самые невероятные зацепки. Павел же пытался уверить его, что выстрел мог быть сделан случайным охотником, ведь не зря пуля застряла в плече, а не прошила его навылет, как бывает при стрельбе с близкого расстояния. И следователь сам был готов склониться к этой версии, если бы не одна маленькая деталь - та самая пуля калибра 7,62 миллиметра, сданная хирургом, как единственный вещдок в данном деле. Эксперты утверждали, что пуля была выпущена не из охотничьего карабина, где нарезка в стволе «несколько помягче», а из боевого оружия. Разумеется, не из автомата. Но и лежанки снайпера, обшарив всю округу, не нашли. Следов было немало, но что с них возьмешь, если все они вели в сторону трассы, где, в свою очередь, следов от автомобильных покрышек тьма тьмущая? Следователь буксовал, а Павел страдал от его въедливости, как будто сам был виноват в том, что его подстрелили.

Вера еще пару раз приходила с Леной, которая бросила йогу и пошла заниматься в фитнес-клуб и на лекции по диетологии. А Лена один раз привела с собой своего мужа Виктора. Тот обреченно отсидел время их болтовни, а когда за ними закрывалась дверь, Павел не без удовольствия услышал заключение Виктора, ради которого его и приводили: «Нормальный мужик, умный. Че? И в армии служил? Вообще нормальный. А че я скажу?».

В один из дней на пороге появилась Лиза. Это не было громом среди ясного неба, потому как она вошла так, словно бывала здесь каждый день. С порога начала возмущаться больничными запахами, выкладывать из пакета кастрюли, а главное - несколько пар новых носков и комплектов белья. Жаловалась, что брала на глаз, но носки - всеразмерные. Есть сейчас и такие. Вера об этом не догадалась, и Павел каждый день мучительно застирывал одной рукой единственную пару. На вопрос Словцова - ни Вера ли Сергеевна отправила ее сюда - Лиза приняла такой обиженный вид, что Павлу пришлось минут десять сыпать извинениями и комплиментами. «Что я, не человек, что ли? Совсем меня в грымзу записали, - обиженно причитала Лиза. - А еще поэт называется. Если у меня характер скверный, это от жизни собачьей, и вовсе не значит, что я конченая сволочь». Словцов тут же зацепился за последнее слово и рассказал ей его этимологию - от глагола «сволакивать», а заодно - кого сволакивали и для чего. А потом он почитал ей стихи Гумилева, и они расстались если не друзьями, то уже не врагами.

Нет худа без добра. Больница позволила Словцову сосредоточиться, осмотреться, а главное: ему пришла мысль - написать роман. Пишут же прозаики стихи, иногда очень неплохие, ну и поэты периодически ударяются в прозу. Неважно, кто и что делает, важно - как. Проза, полагал Словцов, даст ему новую форму существования, не жизни еще, но хоть какое-то осмысленное бытие. Другого он ничего не умел, а возвращаться в аудиторию пока не хотелось. Об этом он рассказал Вере, и та отнеслась к задумке Словцова с пониманием. Уже к вечеру в его распоряжении был ноутбук. Благотворительность госпожи Зарайской вынуждала Павла считать себя маленькой комнатной собачкой, которую всячески холит одинокая хозяйка. Он-то по старинке и по природной скромности имел в виду общую тетрадь и несколько дешевых ручек.

Отбросив мудрствования, Павел сходу написал первую часть, в ней рассказывалось об объявлении в газете. Сюжет, задуманный им, был весьма далек от реальности, герои выдуманы, он просто, как говорят спортсмены, «прыгнул с толчковой ноги» - использовал то, что преподнесла сама жизнь. Так и пошел, нанизывая вымысел на действительное. Проблема была лишь в том, что буковки приходилось набирать одной рукой.

Вера в это время пыталась всеми правдами и неправдами отделаться от круто запившего Хромова. Ранение Павла пробудило в ней какое-то новое, правильнее сказать, давно забытое чувство, и оно было больше, чем простое сострадание к ближнему. Оно уже больше походило на интерес. Именно опасаясь самой себя, Вера потащила с собой в больницу Солянову, которой не терпелось посмотреть на «редкий экземпляр мужчины». Все это вкупе с Хромовым выбивало из колеи, лишало привычной работоспособности.

Хромова Вере пришлось провожать самой. За рулем сидел Володя. Юрий Максимович, забыв о том, что он приличный джентльмен, всю дорогу отхлебывал из походной фляжки «вискаря» и «размазно» ругался. Размазно - это когда ругательства либо не договаривают, либо смазывают их окончания, либо заменяют в них буквы, полагая, что для женских ушей это вельми терпимо или даже безобидно. Самым приличным неологизмом из них было нечто вроде междометия «мля». Хромов крыл, на чем свет стоит, охотников, тесноту в хваленой тайге, косоглазых стрелков и бродячих собак. Перед въездом в аэропорт он обещал перейти на рыбалку, причем с удочками и, лучше всего, на юге.

- Полюбишь рыбака, Вера? - вопрошал он. - Давай, бери билет и дернем из этой тайги, пока ты здесь окончательно не одичала. На фига тебе этот нефтегазовый край, если он не рай?

- Но я же Зарайская, - смеялась Вера.

- Ханты, манси, турбанси... Ермак уже сколько веков назад притаранил сюда огнестрельное оружие, а они до сих пор стрелять не научились, чуть поэта жизни не лишили! Да все равно, все трубы в Москву ведут. «Северное сияние», Вера, лучше всего в бокале, и даже не смотрится, а пьется. А у меня от северного сияния голова болит, Север мне противопоказан.

- Юр, тебе никто не говорил, что крепкие напитки и крепкие выражения не для приличных женщин?

- Простите, леди, я пьян, как поручик Ржевский, но от вашего Ханты-Мансийска у меня стойкая изжога.

- Тебя в самолет не посадят.

- Главное, чтоб куда подальше не посадили! - хохотнул Хромов.

Еще оставалось время до регистрации, и Хромов потащил всех в кафе. На первом этаже была пересменка, и Юрий Максимович, ругая ненавязчивый российский сервис, направился на второй. Вера хотела, было, развернуться и уехать, но он по-настоящему взмолился:

- Вера, ну не бросишь же ты старого друга в таком состоянии без должной опеки? Или тебе нравилось в детстве топить слепых щенков?

- Нет, - холодно ответила Вера и, вспомнив первый разговор Словцова с Хромовым о собаках, добавила: - А вот пьяных сенбернаров выгуливать я не пробовала.

В кафе прозябали три посетителя. Две девушки щебетали над бокалами вина и салатами, один мужчина сидел к входящим спиной. Он медленно потягивал кофе. Когда подошли к стойке бара, Володя сразу узнал его и бросился к его столу, широко раскрыв руки для объятий.

- Андрюха! Какими судьбами!? Ё-моё, вот уж не думал встретить тебя здесь, думал, ты где-нибудь по Европам...

Человек, которого он приветствовал, встал из-за стола, ответил на рукопожатие, обнялся с Володей. Первое, что бросалось в глаза, это его ничего не выражающее лицо. Казалось, упади сейчас небо на землю, в его мимике ничего не поменяется. Какой-нибудь физиономист, скорее всего, посчитал бы, что на лице его отражена избранность. Внимательный взгляд серых глаз был медленным и сверлящим. На лице - несколько шрамов. Прямой, чуть сплющенный боксерский нос, седой ёжик волос, прижатые крупные уши, высокий лоб и огромный хромовский объем тела при заметной военной выправке и скупой точности движений.

Володя не заметил, как пересеклись взгляды Веры Сергеевны и его товарища, не просто пересеклись, а будто обменялись информацией. Вера сразу узнала Справедливого, и ей стало не по себе. Муть нехороших предчувствий и догадок единым махом, как стакан водки, ударила в голову. Она знала, что была единственным клиентом, которого он удостоил очной ставки, все остальные находили его через третьих лиц или по специальной почте. При этом Справедливый брался отнюдь не за всякую работу. Исключение для Зарайской он сделал по просьбе Астахова, с которым был знаком еще со времен военного училища. И чем они еще и где занимались, можно было только догадываться. С Верой Сергеевной у Справедливого состоялся тогда долгий и обстоятельный разговор, проникнутый взаимным пониманием, но потом они разошлись, чтобы, по меньшей мере, не сталкиваться больше лоб в лоб, это было в интересах обоих. При этом госпожа Зарайская оставалась у Справедливого в долгу. Но вот они опять оказались рядом, и Веру стали мучить нехорошие догадки, а Справедливый представлял собой «Великую китайскую стену». Он смотрел только на ее охранника.

- Володя, я тебя тоже никак не ожидал здесь увидеть. Я на биатлон приезжал посмотреть. Садись, кофейку хлебнем.

- Но он же не кончился еще?

- Стреляют как попало, неинтересно, смотреть не на что... Наши за фрицами угнаться не могут, скандинавы - и те впереди. Тоска. Думал хоть здесь отдохнуть душой после нашего футбола. Облом. Да и дела ждут.

- Ты где сейчас? - напирал Володя. - Я тебя после того чемпионата мира не видел.

- Да нигде, даю консультации, случайные заработки, - уклонился он от прямого ответа. - А ты тут биатлонистов, поди, тренируешь?

- Нет, я в охране, - парень взглядом указал на Веру Сергеевну, - нормально, все пучком.

- Вот как, ну тогда охраняемое тело может спать спокойно.

- Да-а... там без меня спецов хватает. Но я думал, ты давно уже сборную тренируешь.

- Не с руки, я вообще сейчас не стреляю, - пояснил тот и положил открытую ладонь на стол так, чтоб Володя видел, как она вся иссечена шрамами, буквально сшита из кусков.

- Ого, где это тебя так?

- Да где, телевизор, что ли, не смотришь? Пригласили тут на маленькую войнушку, руку по плечо чуть там не оставил. Все вроде функционирует, доктора долго колдовали, но рука уже не та.

Между тем, за их столик без приглашения хлопнулся Хромов, официантка принесла три бокала, наполовину заполненные коньяком, и блюдечко с нарезанным лимоном.

- Юра, - протянул он руку Андрею-Справедливому.

- Андрей, - вынужден был ответить тот.

- Хлопнем, мужики, а то мне лететь, а летаем мы сейчас ой как плохо. То шасси не откроется, то двигатель зачихает, то террористы бомбу к Аллаху везут. Ну? Будем! - он единым махом опрокинул содержимое бокала в рот, закинул следом дольку лимона и тут же щелкнул официантке пальцами, что означало «еще».

Вере пришлось сесть рядом, ей принесли кофе.

- Я за рулем, - отказался Володя от выпивки.

- У твоей начальницы пропуск для любых ментов есть, - недовольно хмыкнул Хромов, - ну, не хочешь, как хочешь. Давай, Андрей.

Тот взял свой бокал, немного отпил. На лице Веры читались растерянность, какое-то неудобство, и Справедливый спросил ее:

- Тоже летите? Волнуетесь?

- Нет, летать я не боюсь, я в этом смысле фаталистка.

Наконец, объявили о начале регистрации, и первым из-за стола поднялся Справедливый. Вежливо со всеми распрощался, взял номер мобильного Володи, ничего не оставляя взамен, откланялся Вере. Хромов намеревался выпить еще «на коня».

ГЛАВА ПЯТАЯ

После встречи со Справедливым чувство тревоги долго не покидало Веру. Неожиданно приехал, неожиданно уехал? А тут еще пьяный слюнявый Хромов со своими поцелуями «на дорожку»... Вера попросила Володю вместо офиса увезти ее на природу. Было у нее за городом любимое место, километрах в двадцати от города - поворот с тюменской трассы на деревню Шапша. Там стоял вдоль дороги стройный - один к одному - кедрач, словно высаженный селекционерами. Осенью там паслись целые стада грибников, а зимой можно было найти незаезженный сверток в лес, где еще оставалось некоторое безлюдье. Тайга же близ городов и поселков буквально кишела людьми, машинами, наполнялась звуками их вездесущей деятельности, и только те дороги, которые не вели к месторождениям и буровым, сохраняли вокруг себя нетронутое пространство лесной сказки. Вера не охотилась, не ловила рыбу, не бегала на лыжах, поэтому погружалась в этот мир весьма редко, ради интимного общения с природой, сродни тому, которое еще живо у северных аборигенов, разговаривающих с деревьями.

По дороге Вера только один раз нарушила молчание, спросив Володю:

- Ты давно знаешь этого Андрея?

- Да, вместе выступали на соревнованиях, он тогда представлял армию, но было это в другой жизни. Да и в другой стране, это уж точно, - в Советском Союзе. Он вам интересен?

- Постольку поскольку у него странная манера разговаривать, все слова на одной ноте, так, будто его ничего не волнует...

- Раньше он был веселее, открытее...

Вера утвердительно, будто сто лет была знакома с этим человеком, качнула головой и снова погрузилась в задумчивость. Далее понятливый Володя молчал.

Прогуливаясь вдоль незаезженной колеи, Вера пыталась поймать причину тревоги, хотя прекрасно понимала, что это из тех занятий, которые находятся в системе координат «черная кошка в темной комнате» или «иголка в стоге сена». Точно знаешь, что иголка есть, боишься уколоться, но где она? Вот и сена бы подстелить...

Все эти дни Вера не пыталась проецировать Зарайского на Словцова и наоборот, но чем больше она общалась со Словцовым, тем больше подходила к той черте, за которой женщина невольно начинает сравнивать, в чем-то оправдывая свой интерес. И сейчас, пытаясь отвлечься от саднящего чувства чего-то неотвратимого и неприятного, она вспоминала Георгия. Да, по сравнению с мечтательным, ироничным, лишенным какой бы то ни было прагматичности Словцовым, Георгий был, что называется, матерым волком. Уж за ним точно как за каменной стеной. При этом по интеллекту ему и близко не было равных в его окружении. Побратимы по бизнесу, выросшие из малиновых пиджаков, только сейчас начали понимать, что в высшие эшелоны теперь с бандитскими ухватками не пройдешь, и стали запасаться «солидностью», кое-что почитывать и покупать дипломы. При этом Георгий не был лишен романтичности. Вере нравилось, как он часто повторял, перефразируя Тертуллиана: «Я с Верой - значит, существую, и это не абсурд». А интеллект Павла был совсем другого рода, он был мало применим на том поле, где нужно было зарыть пять сольдо и ждать, когда вырастет дерево с золотыми монетами.

Вот, вчера вечером, навещая его в больнице, она что-то говорила ему о вечернем Ханты-Мансийске, а он смотрел в окно и вдруг стал читать в полный голос стихотворение Тютчева «Одиночество»:

«..Луна медлительно с полуночи восходит

На колеснице облаков,

И с колокольни одинокой

Разнесся благовест протяжный и глухой;

Прохожий слушает, - и колокол далекий

С последним шумом дня сливает голос свой.»

И тут, словно совпадая с ним, с улицы донесся колокольный звон из храма, заставив Веру вздрогнуть и подойти к окну, за которым над щедрыми огнями города висела полная, но не желтая, а красная, словно перегретая изнутри луна. Вера стояла, соприкасаясь с Павлом плечом, и ей казалось, что она чувствует, как холодный космос пронизывает поэта. Пришлось, правда, переспросить, чтобы узнать, чье это стихотворение. Словцов же вдруг вернулся на землю и с вечной своей полуулыбкой процитировал:

«Не верь, не верь поэту, дева;

Его своим ты не зови –

И пуще пламенного гнева

Страшись поэтовой любви!»

- И это Тютчев... - сообщил он, возвращаясь в унылую больничную реальность.

Зарайский стихов не читал. Но сказать, что он был безразличен к искусству, было бы по отношению к нему несправедливо. Всякое свободное время Георгий посвящал либо Вере, либо Вере на природе, либо Вере в театре, на выставке, в картинной галерее. Он хорошо разбирался в живописи, в кино, пытался быть в курсе современного литературного процесса. Но только по сравнению со Словцовым, который сам жил где-то внутри творчества, во всяком случае, искусства слова, Георгий был просто потребителем. Он мог ценить то же стихотворение или картину так же, как он ценил хорошо приготовленное блюдо в ресторане, восторгаясь талантом повара. Про таких говорят: у него хороший вкус, и слово «вкус» как будто специально пришло с кухни.

К Словцову категория «вкуса» была неприменима. Он, кстати, сам говорил, когда рассказывал о своих студентах, что вкус привить невозможно, он не вакцина, просто либо в человеке есть иррациональная тяга к духовному, либо на нем «каинова печать» цивилизации.

- Один сын Каина, Иувал, был отцом всех играющих на гуслях и свирели, другой - Тувалкаин, был ковачем всех орудий из меди и железа, - пояснял Словцов. - Казалось бы, вот вам и нужное разделение человечества: с одной стороны - музыкант, с другой - кузнец, духовное и материальное. Но у Адама и Евы, кроме Каина и убитого им Авеля, был ещё один сын - Сиф. Он был отцом тех, кто призывал имя Божие. Тех, кто всегда помнил о Создателе, об Отце высшей гармонии. И если бы потомков Сифа не было, если бы не влились они в человечество, то потомки Тувалкаина так и не построили бы величественных храмов, делая только орудия труда или орудия войны, а потомки Иувала гудели бы языческие пляски, смыслом которых является раздражение естества, страстей и похоти. Говоря проще, потомки Каина так и остались первобытными, не взирая на глобальные скачки технического прогресса и на новые формы извлечения звука, на его мегатонное усиление специальной аппаратурой. Они остались шаманами и охотниками у костров каменного века, ставшего теперь веком стеклобетонным. И кто знает, если бы не соблазнили дочери Каина, «дочери человеческие», как называет их Библия, потомков Сифа, то услышали ли бы мы божественные гармонии Баха и Моцарта, дышали ли бы Пушкиным, созерцали бы волшебную игру красок импрессионистов?.. Представь себе ночное небо без звёзд! Жить под таким небом, конечно, можно, можно заменить естественные светила искусственными, и эту жизнь можно будет считать цивилизованной, но будет ли это жизнью? Далёко я ушёл от того, с чего начал, но вкус, если уж говорить о нём, это умение отличать декорации от Творения! Вот скажи мне, какова на вкус молитва? Или: можно ли назвать «Страсти по Матфею» Баха молитвой?

Со Словцовым Вера вдруг начинала ощущать в себе давно утраченное ощущение прикосновения к запредельному. Когда она утратила его? Или это чувство просто стерла так называемая «взрослая жизнь»? А Павел, похоже, вообще жил «по ту сторону»... Он и процитировал Фета:

«Я загораюсь и горю,

Я порываюсь и парю

В томленьях крайнего усилья

И верю сердцем, что растут

И тотчас в небо унесут

Меня раскинутые крылья.»

И больше ничего не говорил, хотя Вера готова была слушать и слушать. И лететь вместе с ним.

Главное, она поняла: Павла нельзя купить, нельзя содержать по договору, нельзя ни за какие деньги, в какой-то момент он плюнет на любые барыши и бросится в «свободное плавание». Сам же вопрос денег, то, что его содержат, будет ржавым гвоздём торчать в его душе и кровоточить до тех пор, пока он не решится «умереть свободным». А решится он - это аксиома, если не найдёт себе оправданья, достойного применения. Уйдёт и оставит любую подачку. Так она растолковала то, что Словцов назвал для себя «эзопов комплекс». Масла в огонь подлила даже Лиза. Вернувшись из больницы, она поделилась своими соображениями.

- Да, это не Зарайский. С такими, как Георгий Михайлович, хочется долго и счастливо жить, а с такими...

- Что с такими? - не выдержала Вера Сергеевна.

- Бросить все и уехать хоть на край света!

- А что потом?

- Так это уже неважно, - обожгла взглядом Лиза.

Мол, понимаешь ты всё, хозяюшка, лучше моего понимаешь. Вера понимала. И знала, что какое-то время можно будет играть со Словцовым в игру «продавец-покупатель», потому как женщина, купившая себе друга, - это нонсенс. Другой вопрос, сможет ли стать «каинова дщерь» другом поэту? В любом случае, чем больше Вера общалась с Павлом, тем больше понимала, что это именно тот человек, которого ей долгие годы не хватало, но сможет ли он в ее теперешней жизни заменить все?

Так или иначе, после ранения Павла Вера взглянула на него другими глазами. В ней проснулся именно тот интерес к мужчине, который чреват непредсказуемыми последствиями. Она ещё только ощущала его странным предвосхищением грядущего, возможностью соприкосновения с другим миром, и смешивалось это ощущение с чувством вины за ранение Словцова, которое он воспринял спокойно, как банальную неотвратимость. И приходилось отгонять от себя мысль: а что будет, если случится та ночь? Что она может изменить? Ничего. В сущности, никто никому ничем не обязан. В том числе - по договору.

Вера вернулась в офис после обеда, по-прежнему пребывая в состоянии некоторой отрешенности, делающем современного человека беззащитным даже перед мелкими неприятностями и уж тем более перед серьезными или неясными. Именно последние ждали Веру на пороге ее кабинета. Клавдия Васильевна встретила хозяйку как всегда с папкой ожидающих рассмотрения бумаг.

- Будете сейчас смотреть, Вера Сергеевна? Есть срочные.

- Хорошо, через три минуты. Ваши бумаги и горячий кофе. Потом Астахова пригласите.

- Бумаги ваши, а не мои, - буркнула секретарша.

- Согласна, - улыбнулась Зарайская, - бумаги мои, но кофе - ваш, а пить его буду я, знобит как-то.

Пять минут спустя Клавдия Васильевна подавала ей один за другим листы, комментируя:

- Это - налоговая, это - счет коммунальщиков, это - запрос из правительства округа на финансирование очередного фестиваля...

- Мы ж на биатлон давали?

- Ну не давайте, что ответить?

- Пока ничего. Я узнаю, кто еще на это проклюнется и чего от нас ждут. Ссориться с властью не в наших правилах.

Последним был лист факса, который Клавдия Васильевна явно придерживала. Заметив это, Вера нервно поторопила:

- Ну что там у вас? Клавдия Васильевна, не томите.

- Да, в общем-то, глупость какая-то. Пришел факс на приемную. Без подписи. Непонятно откуда. Но, думаю, не мне, потому как я счастлива в виртуальном браке, - наигранно гордо сказала Клавдия Васильевна и положила бумагу перед Верой Сергеевной.

Жирный крупный шрифт на листе кратко предупреждал: «Не выходи замуж».

- Это что?! - утратила свою медлительность и томность Вера.

- Вы меня спрашиваете?

- М-да... И когда это пришло?

- Часов в десять утра.

- Мы с Хромовым еще в кафе сидели, значит, не он. Дурацкая шутка какая-то?

- Это вы, Вера Сергеевна, с Астаховым посоветуйтесь, может, и не шутка дурацкая, а предупреждение об опасности, - резонно заметила секретарша.

- Скажете, Клавдия Васильевна.

- А поэта вашего скоро выпишут? - не очень тонко намекнула Клавдия Васильевна.

- Скоро, но он не мой. Зовите Астахова.

Андрей Михайлович не заставил себя долго ждать. Вера сунула ему в руки факс. Тот повертел его и профессионально отметил, что обратный номер в любом случае должен был пропечататься.

- Вероятно, можно узнать, откуда его послали, хотя вряд ли это что-то даст, потому что его мог отправить за деньги любой бомж с любого почтового отделения. Кто у нас еще, кроме Хромова, в поклонниках, может, конкуренты его? Знали ведь, что он сюда полетел.

- Да все, кроме него, крест на мне поставили, - задумчиво ответила Вера. - Я видела в аэропорту Справедливого, сидела с ним за одним столом. Он, оказывается, знаком с нашим Володей.

- Вот! - не сдержался Астахов в эмоциях, но ругательство сжал между зубами.

- Ага, и пил с Хромовым. И одним рейсом полетел с ним обратно. Он же отсидеться хотел?

- Не знаю, Вера Сергеевна, он мне, как вы понимаете, не отчитывается. Он вообще никому, кроме себя, не отчитывается. Может, улеглось у него там все?..

- Михалыч, - прервала ход мысли Астахова Вера, - у меня какое-то нехорошее предчувствие.

Астахов пристально взглянул на Зарайскую, словно оценивал серьезность и вескость сказанного.

- Если б я был последовательным апологетом марксизма-ленинизма, то ответил бы основательной отповедью о предрассудках, определил бы сознание бытием и порекомендовал успокоительное в средних дозах. Но я даже в те времена не был атеистом, и у меня у самого порой третий глаз открывается, и, часто бывает, чутье не подводит.

- А что ты сам думаешь о том выстреле на охоте?

- Следов ноль, а тут я привык верить фактам. Хотите, усилим бдительность, охрану?

- Не знаю, Андрей Михалыч, тебе виднее. Может, попробуешь узнать, зачем прилетал Справедливый?

- Тем самым мы нарушим вашу с ним конвенцию, - напомнил Астахов, - но если есть приказ, я его выполняю.

- Нет, не надо, до сих пор у нас все было честно. И вот что, Словцов просил, чтобы следователь этот - Сергей Петрович, поменьше его донимал. Это реально?

- Реально. Хотя парень - честный служака.

- Поэт наш взялся за прозу жизни, - глядя мимо начальника охраны, сказала Вера Сергеевна.

Выписавшись из больницы и вернувшись в особняк, Павел первым делом подключил ноутбук к принтеру и распечатал то, что ему удалось написать за эти дни. Писать он мог по-разному: карандашом, ручкой, на машинке, на компьютере, но читать предпочитал только печатный вариант. Так ему легче открывались собственные огрехи в тексте. Читал он написанное как раз до обеда, потом Лиза позвала его в гостиную, где весьма доброжелательно потчевала супом из красной рыбы и грибными тефтелями, рецепт приготовления которых узнала этим же утром по телевизору. Готовила она отменно, и Павел не преминул сказать об этом.

- На ужин будет то же самое, - предупредила Лиза. - Вера-то бизнес-ланчи поедает на работе, нет, чтобы домой приехать. Вот и получается, что я впустую готовлю, а обед на ужин остается.

Но Вера в этот день приехала. Видимо, из-за того, что вернулся из больницы Павел. Торопливо, рассказывая что-то на ходу, начала переодеваться.

- Что такое? - поймала Вера его взгляд.

- Да все нормально, - поспешил успокоить ее Павел, - тебе это идет. Этакая непринужденность красивой женщины.

- Красивой? Ты действительно так считаешь? Я думала, меня работа уже стерла, порвала, как Тузик грелку. Мне сейчас совсем некогда ходить по косметическим кабинетам.

- Тебе и нужды нет, - честно и просто ответил Словцов, - бывает у человека талант от Бога, у женщины - красота. Она, конечно, мир не спасет, но одного мужчину может. Зато остальные умрут от зависти.

- Паш, - вдруг забыла об уговоре Вера, и он аж поморщился, - извини... Ты меня что, дразнишь, или начал ухаживать?

- Я всегда говорю женщине то, что о ней думаю, кроме тех случаев, когда лучше молчать.

- Ну вот, теперь я слышу привычную иронию господина Словцова. О! А это то, что я думаю? - остановилась она перед пачкой листов на журнальном столике.

- Да, подбивал там кое-что...

- И ты назвал свой роман «Над не»? Странно, хоть и оригинально.

- Это из-за отсутствия собственных мыслей. Берешь пьесу пролетарского классика, переставляешь в ее названии одну букву и получаешь собственное.

- Хм, а Горький, между прочим, ничего бы не потерял, если б назвал так свою пьесу, даже выиграл бы. Ведь получается - «над» отрицанием всего. Еще какие у тебя параллели? Надеюсь, ты не ассоциируешь меня с Василисой Костылевой?

- А себя с Лукой, - продолжил Павел. - Да упаси Бог хоть от каких аналогий. Я жутко в школе не любил две пьесы: чеховского «Дядю Ваню» и горьковское «Дно». Горький опустил людей ниже нижнего. Они ведь не столько находятся на дне социальном, сколько на дне собственном, собственного сознания, души, если у нее есть дно. И единственная задача Горького - заставить читателя выпучить глаза на все это. И мне в ответ хочется сказать словами его собственного героя Сатина: «Эх, испортил песню, дур-рак!».

- Я что-то еле припоминаю из школьной программы... С трудом.

- Вот-вот. У нас школьную программу разрабатывают, что тогда, что сейчас, те, кому, видимо, поставлена задача: сделать все, чтобы наши школьники возненавидели русскую классическую литературу.

- Чего ж ты зацепился... за дно?

- Из-за сходства. Сходство - в невозможности существования на дне самих себя, над «не» самих себя, «не», заставляющем человека перечеркивать самого себя. Сейчас, кстати, снова вошло в моду писать о социальном дне, о бомжах и проститутках, сутенерах и прочем. Воров и убийц придумали больше, чем их есть на самом деле. Горький, если бы повидал наше дно, пожалуй, в срочном порядке начал писать пьесу «Всплытие»... Совпадение еще и в том, что герои пьесы Горького одиноки. Но Горький неверно оценивает роль и суть одиночества. Одиночество - это и есть главный двигатель цивилизации.

- Вот как?

- Попробую объяснить. Первобытных людей одиночество перед дикой природой заставляло собираться в общины. Одиночество заставляет человека искать свою вторую половину. Одиночество заставляет человека совершать все мыслимые и немыслимые поступки ради того, чтобы преодолеть его. Но сам человек в этом процессе только попадает из одной фазы одиночества в другую. Даже обретая семью, друзей и детей, человек может оставаться одиноким. Это и есть другая фаза. Зайдя в тупик одиночества, человек может отчаяться. Отчего кончают с собой миллионеры? Казалось бы, такой суицид - сумасшествие. С жиру бесятся.

- Но тогда как быть с монахами? Особенно - схимниками, которые предпочитают одиночество?

- Это люди, которые знают, где единственно верный выход из одиночества. Он называется - присутствие Бога. Где бы они ни были - в пустыне, в тайге, - они ощущают присутствие Бога и стремятся к Главному Собеседнику.

- Выходит, любовь между людьми, между мужчиной и женщиной, не панацея от одиночества?

- Да, она лекарство, как и все - временное. Принял таблетку, голова перестала болеть, но если не устранить причину боли, она заболит снова. Но! Если любовь стремится к совершенству, развивается, то она преодолевает одиночество - тем, что дает умение делить с человеком, со своим возлюбленным, его одиночество. Не радость и печаль, хотя и это немаловажно, а именно - одиночество. Ведь изначально Бог создал Еву из ребра Адама именно для этой цели, чтобы не было ему в этом мире одиноко. Читай Библию, там ответы!

- Как все просто и сложно одновременно. - Вера подошла к пачке листов. - Я могу почитать?

- Ты? Да. В сущности, я пишу это для тебя и только для тебя. Должен же я как-то оправдывать свое существование в твоем доме, а заодно свою зарплату.

- Тебя это волнует так сильно?

- А ты как думаешь? Если тебе интересна эта смесь реальности и воображаемого - причем, не только моего, но и твоего, то я буду пытаться продолжать этот текст до тех пор, пока он не станет романом. Прости, но за отправную точку я взял твоё объявление и свои «размышлизмы» о судьбах поэтов - самых бесполезных существ в условиях прогрессирующей каиновой цивилизации. Правнуки Ноя всё же вынесли часть его печати из ковчега.

Вера улыбнулась в ответ.

- Как твое плечо?

- Если мне придется до конца жизни работать грузчиком, то можно считать меня вполне здоровым. Доктор велел теперь интенсивно разрабатывать порванные пулей связки. Так что, если ты не возражаешь, я порой буду заниматься на твоих тренажерах наверху.

- Не возражаю, но плохо представляю тебя в тренажерном зале. А можно мне посмотреть на... эту рану? Я никогда не видела огнестрельных ранений вблизи.

- Уже заживает, - заметил Павел и скинул футболку.

Вера от неожиданности замерла, рассматривая его вполне даже приличный торс. Павел в этот момент оторвал марлю, державшуюся на пластыре, демонстрируя затягивающуюся рану.

- Такая маленькая, - удивилась Вера.

- Во-во, а шуму сколько?

- Знаешь, а я думала, ты такой щупленький...

- Ну не совсем же я анемичный.

Они стояли так близко, что, казалось, вот-вот обнимутся. И, пожалуй, обоим этого хотелось.

- И что, в твоем романе будет маленькая столица большой Югры?

- Будет. И большая столица большой России...

- Главный герой будешь ты?

- Нет, это будет мое «альтер эго». Этакая параллельная реальность.

- А когда тебе надоест или ты посчитаешь себя несовпадающим с этим миром, ты опять выбросишься из него с парашютом? И твое одиночество будет длиться?

- Да, - честно признался Словцов. - Парадокс в том, что я изначально не совпадал с этим миром, но что-то меня в нем удерживает. Но и твое одиночество будет длиться.

- И мы не сможем его преодолеть?

- Главный смысл, вселенский смысл одиночества - научиться любить людей, как Бог. Как Христос, который, уже будучи распятым, просил простить своих мучителей. Человек, который умеет любить людей, не знает одиночества. Человек, который умеет любить людей, любит Бога. И Бог отвечает ему взаимностью.

- Твоя жена не смогла разделить с тобой твое одиночество?

- Скорее, я не смог. Она была в моем мире, а я ни разу не вступил в пределы ее мира. На бытовом философском уровне это называется эгоизмом. По-русски - «яканье». Но, извини, об этом я меньше всего хочу говорить. Я придерживаюсь правила: никогда не говорить с одной женщиной про другую, тем более, никогда их не сравнивать.

- Одна просьба: когда захочешь уехать, предупреди меня.

- Обещаю.

- И еще: если бы я вдруг решилась бросить все, как ты, ты бы взял меня с собой?

Павел почувствовал, как нечто толкнулось в сердце, какая-то мощная волна окатила его с головы до ног. Он едва не вздрогнул.

- Возьму. Ведь ты тогда поймешь бессмысленность бесконечного зарабатывания и накопления, - улыбнулся он.

- И не застрелюсь, как миллионер.

- Вера Сергеевна, вы обедать, в конце концов, будете? Микроволновка уже по второму разу все сварила. - В гостиную с кухни вошла раздраженная Лиза.

Утром Вера проснулась со странным и приятным чувством обновления. Ей впервые за долгое время было абсолютно все равно, что сегодня будет происходить на работе. В ванной комнате она долго смотрела на себя в зеркало и так не спеша собиралась, что охраннику у ворот пришлось два раза напоминать ей: подошла машина. «Эту пунктуальность, весь этот ритуал придумала я сама? Зачем? - спросила себя, садясь на заднее сиденье «лексуса». - Хорошо Словцову, он вырвался из этого беличьего колеса...» Какое-то важное решение назревало даже не в разуме, где-то в душе, и она только пыталась уловить его, попробовать на вкус.

Перед сном Вера читала часть романа, написанную Словцовым, в то время как сам он стучал по клавишам ноутбука у себя наверху. Некоторые совпадения, пророчески увиденные Павлом, ее почему-то не удивили. То, что главная героиня возьмёт для чтения рукопись, это уж почти по-булгаковски, это само собой разумеется. Хотя откуда ему было знать, что Хромов летел домой пьяным в ноль? Сама Вера ему об этом не рассказывала. Но так поступил бы каждый второй мужчина на планете, снимая стресс. Особенно, если у него есть к этому предрасположенность. Больше всего её удивила сентенция про телевизор. Звучала она так: если мужчина и женщина не смотрят друг с другом телевизор, значит, они влюблены друг в друга. Объяснялось всё просто: значит, есть что-то волнующее их в себе самих больше, чем мощные чары колдовского ящика. И тут же в памяти отмотала обратно последние дни. Она действительно не смотрела телевизор ни с Павлом, ни в те дни, когда он был в больнице, хотя до этого обязательно следила за вечерними новостями или могла сунуть в DVD-плейер какую-нибудь голливудскую стряпню, номинированную в этом году на «Оскар».

Ну, хорошо, это тонкое наблюдение поэта. Женщину от телевизора, если она не последняя дура, могут оттащить любовь, книга и собственный ребёнок. Но было одно размышление-предсказание, которое Веру напугало: в больнице главный герой, рассуждая о летающих над землей пулях и их траекториях, приходит к заключению, что если пуля предназначалась Хромову, то обязательно будет пуля и для Словцова. А случайная пуля иногда выбирает точнее, чем рассчитывает тот, кто ее выпустил, или тот, кто ее заказал. И это было созвучно нехорошим предчувствиям и опасениям Веры. И настолько явно, что захотелось войти сейчас в его спальню и сказать: «Бросай все, поехали отсюда!». Или: «Я давно одна, мне страшно, мне ни к чему даже эта внешне богатая жизнь, я перестаю видеть в ней смысл». И вдруг пришло озарение: то же самое может повторить ей Словцов. С той разницей, что он уже решился на поступок. Он попытался парить над «не». Какое-то время она обдумывала проснувшееся в ней желание, пытаясь понять, чего в нем больше: стремления преодолеть собственное одиночество или рождающегося чувства к Павлу?

В конце текста она прочитала всё то самое, что он сказал ей об одиночестве, определяя его движущей силой вселенной. Всё, кроме одной фразы, в которой сам Словцов задавался вопросом: а не создал ли всех нас Господь, чтобы избежать одиночества? Собственного. И стали мы плодиться и размножаться, и досаждать Создателю неблагодарностью, потому что не умели ценить ни любви, ни одиночества, считая лекарством от последнего даже Интернет, виртуальный мир. Наверное, компьютер считает Интернет богом, потому что упрямо пишет это слово с большой буквы, в то время как слово «Бог» он готов писать с любой. Даже компьютер жаждет подключения к Сети, чтобы избежать одиночества. Мы настолько созданы по образу и подобию, что готовы поделиться своими антропометрическими характеристиками не только с собаками, но и грудой микросхем и железа. И это тоже признак одиночества. Признак слепоты. Экраном телевизора или экраном компьютера мы загораживаемся от Создателя. Но не можем загородиться от одиночества. «В начале было Слово, - начал свою Благую Весть любимый ученик Христа. - И Слово было у Бога, и Слово было Бог». Посредством слова человек преодолевает одиночество. Посредством Слова человек преодолевает себя, преодолевает смерть...

В офисе она даже не удивилась, получив от Клавдии Васильевны факс с тем же предупреждением, что и вчера. Надо рассказать об этом Павлу, подумала она, если он уже в каком-то виде не смоделировал эту ситуацию. Она еще и еще раз прокручивала в сознании события последних дней и даже - лет: одиночество, работа на износ, снова одиночество. Даже находясь среди людей, которым могла доверять, Вера оставалась одинокой. Она ни разу не просила в эти годы ни о чем Господа Бога. Но она ни разу не поблагодарила Его, словно не за что. Наверное, данное ею глупое газетное объявление, эта игра в фатум, стало, по существу, молитвой сразу для двух человек. «Вера - имя ко многому обязывающее», - вспомнила она строчку словцовского романа. Напрашивалось продолжить: Надежда, Любовь. Словцов же на обратной стороне листа карандашом оставил набросок стихотворения:

Если вдруг ты заставишь меня

Верить в то, что любовь преходяща,

Станет город, как мертвая чаща,

А костер, как рисунок огня.

Станет ветер и будет стоять,

Не толкая унылое небо,

Был я здесь или, может быть, не был,

Мне уже никогда не понять.

Пушкин в руки перо не возьмет,

Не коснется холста Боттичелли,

И в системе бесполых значений

Нерожденный Петрарка умрет.

И пройдет самый глупый парад:

Натюрморт, аппетит и карьера,

Вместо музыки будет «фанера»,

Вместо образа - черный квадрат.

Поколениям счет завершая

По замшелым могильным холмам,

Вырвет сердце от горя Адам,

Ибо ребра ему не мешают.

Пей же Евину хитрость и стать!

Эту жизнь без любви не приемлю.

Для чего нас сослали на Землю,

Без тебя не дано мне понять.

Ещё она вместе с бессонницей вынесла из прошедшей ночи твердую уверенность: Павел - не просто играющий ироничную пьесу интеллектуал, а талантливый человек, страдающий от постоянной душевной боли.

Вера вызвала Астахова. Кивнула ему на факс. Он безнадежно покрутил его в руках.

- Завтра, наверное, еще один придет.

- Это что, психическая атака? - спросила Вера.

- Факс был из Москвы, вчера удалось установить. Вполне может быть, что и хромовские так шутят по его же приказу.

- Глупость какая-то. Михалыч, я вообще-то тебя позвала не для этого. Мой кабинет твоим ведомством не прослушивается? - как будто это было вообще возможно, все же спросила Вера.

- Нет. Сто процентов. Никем.

- Тогда я хочу тебе задать очень важный вопрос. Мне нужен честный ответ человека, которому я целиком и полностью доверяю. - Вера сделала нужную в таком месте паузу. - Скажи, если я вдруг решу исчезнуть, ну просто раствориться в этом безумном мире, насколько это возможно? Сможешь ли ты мне помочь?

- Придется ответить банально: в этом мире за деньги возможно очень многое. И на меня, Вера Сергеевна, вы можете положиться... Да что я говорю, сами знаете. Но по-настоящему исчезнуть можно только без денег. Во всяком случае, не менее трех четвертей вашего состояния должно быть на плаву. А какой смысл исчезать без денег?

- Михалыч, у меня есть тайны, в которые не посвящен даже ты. На плаву у меня и так далеко не все. Было бы неосмотрительно глупо не страховаться в наше время.

- Это я подозревал. Но даже тайные вклады надо по-умному отвести от удара.

- За это не беспокойся, для таких операций существуют честные банкиры. Если я тебя попрошу все организовать, ты поможешь?

- Два раза меня просить не надо... Правда, в этом маленьком городке исчезнуть практически невозможно, поэтому лучше это имитировать в Москве или где подальше. Потому что, если исчезнет человек вашего масштаба, тут будут рыть до самой вечной мерзлоты. Так что - Москва. Этому Вавилону все равно. Или заграница какая. Вам все же стоит почаще ездить в столицу, хоть вы этого не любите.

- Как скажешь. - На минуту Вера задумалась, но все же решилась добавить: - Для тебя я тоже сделаю все, чтоб тебе до конца жизни уже не пришлось нигде и никому служить.

- Догадываюсь, - благодарно улыбнулся Астахов, - но служить я привык, как дышать.

- Дальше будет уже твое дело.

- А вот мое дело, это интересно, давно мечтал открыть свой клуб единоборств.

- Тебе и карты в руки. И спасибо...

- Не за что...

Вечером Вера привезла Словцову листы факсов. Не комментируя, положила на стол в гостиной. Павел прочитал их, понимающе поиграл бровями и спокойно заявил:

- Мне кажется, я знаю продолжение этого романа.

- Со мной не поделишься?

- Сначала с бумагой.

- Это что, игра такая, в пророка?

- Вера, упаси Бог! Я вообще ни на что не претендую. Но если раскрывать все тайны творчества, оно просто потеряет смысл. А пишу я больше для того, чтобы чем-то занять себя.

Вера вдруг поймала себя на совершенно отвлеченной мысли и, сама не зная зачем, высказала ее:

- От тебя сегодня не пахнет больницей...

- Полчаса отмокал в душе. Лиза помогла мне заклеить пластыри куском полиэтилена, доктор сказал, что марганцовка доведет лечение.

- Лиза помогала?

- Да. Тебя что-то смущает?

- Нет, ничего, - ответила Вера, хотя вновь поймала себя на мысли, что, пожалуй, в этот момент приревновала Словцова, хотя не имела на это никакого права. Что это за глупая ревность? Ревность - это уже признак... чего?

Павел заметно растерялся, но на выручку ему пришла бесцеремонная Лиза. Выглянув из коридора кухни, она мгновенно срисовала ситуацию, да, по всей вероятности, еще и подслушивала.

- Вера Сергеевна, да не трогала я вашего поэта! Он сам пришел! И не мучайте себя ненужными подозрениями, мне он нравится только как человек, а как мужчина - не в моем вкусе.

- А мне нравится... - сорвалось у Веры, и она попыталась тут же исправиться, - точнее, мне не нравится, Лиза, что ты подслушиваешь и вмешиваешься в чужие разговоры.

- Не больно-то надо! Вы бы еще перед микрофоном на радио беседовали. Сами знаете, какая в этой комнате акустика - как в театре.

Повисшую в воздухе неловкость помог снять впервые за долгое время включенный телевизор. Огромная плазменная панель на стене, подчиняясь командам с пульта в руке Веры, переключала программы. Павел просто сбился со счету. Антенна на крыше, похоже, отличалась эфирной всеядностью. Вера же, проскочив, как минимум, три десятка каналов, вернулась к новостям на Первом.

- Ну, чего они хотят? - возмущенно прокомментировала она предыдущий винегрет. - Насилие, безнравственность и глупость! И бредят при этом гражданским обществом! Больные на всю голову! Вот смотри, и в новостях каждый день... - и осеклась.

Диктор на фоне аэропорта «Домодедово» рассказывал об очередном покушении на крупного бизнесмена... Юрия Хромова. Покушение произошло вчера на Каширском шоссе. По машине Хромова произведен всего один выстрел. Бизнесмен был ранен и доставлен в институт Склифосовского, где ему была сделана успешная операция. Водитель сумел вывести машину с линии огня и не пострадал. Ведется следствие, отрабатываются, как водится, сразу несколько версий.

Сюжет сменился. Вера сидела, в буквальном смысле открыв рот. Она смотрела на экран, Павел на нее. Через минуту их взгляды встретились.

- Что ты там писал о неслучайной баллистике?

- Значит, мне все-таки досталась его пуля, - задумчиво поджал губы Словцов.

- Зачем было ехать за ним сюда, чтобы в итоге выстрелить в Домодедово?

- А там в него стрелял другой человек, - уверенно заключил Словцов.

- Тогда многое объясняется... Но не все. Факсы эти дурацкие...

- Что объясняется?

- Павел, когда-нибудь я тебе многое расскажу, и, возможно, тебе захочется от меня отвернуться, уйти и больше никогда не возвращаться, ни за какие деньги. Но сейчас мне просто страшно, страх, правда, не животный, а какой-то метафизический.

- Я не боюсь смерти, - сказал вдруг Павел.

- Совсем? Это невозможно.

- Нет, это пришло в свое время, как осознание ужаса жизни. В последнем романе Воннегута «Времятрясение» есть фраза, которую он приписывает Марку Твену: «С тех пор, как я стал взрослым, мне ни разу не захотелось, чтобы кто-нибудь из моих покойных друзей возвратился к жизни». По-моему, исчерпывающе.

- У меня нет детей, значит, и мне бояться не стоит, - обреченно согласилась Вера.

- У Веры должна быть вера.

- Надо ехать в Москву... Хромов все-таки друг. Друг семьи даже. Он знал Георгия. Вместе они когда-то начинали. Поедешь со мной?

- Я же на работе, - улыбнулся Словцов, - тем более, сто лет не был в столице. Наверное, со времен перестройки.

- Тогда готовься к шоку.

- Шок - это по-нашему, - передразнил рекламный слоган Павел.

- Ты не возражаешь, если я чего-нибудь выпью. Позабористей. Текилу какую-нибудь.

- А мне кофе, - попросил Словцов.

- Лиза! - крикнула в сторону кухни Вера. - Выпить хочешь?!

По своим комнатам расходились с чувством какой-то недосказанности. Вера и Лиза, правда, повеселели, после того как выпили три раза «Текилу-бум». Но алкоголь либо притупляет, либо обостряет. С Верой был второй случай. В сущности, каждый знал, чего ему в этот момент не хватает, но сознательно не определял этого желания. И так, с ощущением неопределенного разочарования, разбрелись по спальням.

Вера взяла с собой из библиотеки двухтомник Тютчева, Лиза просто махнула на все рукой, а на кухне махнула еще и рюмку, Павел сел, было, за роман, но не писалось, и он только тупо смотрел на монитор компьютера. Он почему-то подумал о всемирном законе тяготения. Вакуум вселенной - это, собственно, и есть разреженное одиночество. Преодолевая одиночество (читай: прорезая его орбитами), планеты вращаются вокруг звёзд, а у многих планет есть ещё и спутники. Ничего нового в этих «размышлизмах» не было, кроме того, что Павел пытался проецировать закон всемирного тяготения на людей. Все вместе они тянутся к чему-то светлому, к Богу, и также взаимопритягиваются. Есть среди них планеты-гиганты, планеты-карлики, есть чёрные дыры... А что происходит с людьми, когда они преодолевают тяготение друг к другу?

В конце концов, Павел пришел к мысли о том, что больше не в силах сопротивляться притяжению Веры, иначе они могут просто разлететься в огромном пространстве. Он начал искать повод, чтобы прямо сейчас прийти к ней. Разумеется, не найдя ничего подходящего, он просто спустился вниз, на кухню, где налил себе воды и стал пить медленно и со смаком, будто только что вышел из пустыни. И закон притяжения сработал. За спиной щелкнул выключатель, зажегся свет, и, оглянувшись, он увидел Веру в ночной рубашке.

- А я... - пыталась определить она, но не стала городить нелепости, - не спится мне, даже после текилы.

- А мне и без нее.

Павел нащупывал нить дальнейшего разговора, но, получалось, хотел сказать слишком много. Иногда пресловутая женская логика, точнее, её отсутствие, определяют более точное и ожидаемое решение, не оставляя при этом никаких шансов другим вариантам. Так поступила и Вера. Она просто подошла и взяла Павла за руку со словами:

- Пойдем ко мне.

- Пойдем, - облегченно вздохнул он.

- Ты этого хотел?

- А ты?

- Пойдем... Я не знаю... Ничего пока не знаю... И знать не хочу...

Когда они поднялись в спальню Веры, Словцов приостановился на пороге. Ее комната по планировке мало чем отличалась от той, которую отвели ему, была как бы зеркальным отражением. Но было сразу понятно, что это комната Веры.

Павел замер во вновь охватившей его нерешительности. Вера с ироничной, наверное, Евиной улыбкой стояла напротив, всего в полуметре от него.

- Я уже забыл, как это делается, - смущенно признался он.

- Ничего страшного, когда-то и не знал. Вспоминай, только медленно...

- «Служенье муз не терпит суеты», - процитировал Словцов, притягивая Веру за плечи.

Он вновь открывал для себя женщину. Все эти годы он избегал случайных отношений: от продажных девиц и лёгкого флирта до серьёзных попыток женить его на себе. В наше время это нелегко, если учесть, что с прилавка каждого газетного ларька на тебя смотрят полу- или целиком обнажённые девицы, и если весной юбки подпрыгивают до набедренных повязок жительниц африканского континента. Первое время всех заслоняла Маша. Словцов был редким типом мужчины, которых называют однолюбами, и расставание с женой он переживал как конец света, или, во всяком случае, как конец собственной жизни. Но не зря талдычат, что время лечит, да и Маша помогала, порой являясь в его холостяцкое жилище, и на все попытки с его стороны восстановить утраченное отвечала холодом и настоящим, леденящим душу презрением. Потом он долго жил по инерции: бесцветные дни - от лекции до лекции, без поэзии, без творчества. Виделось почему-то все отрицательное, негативное, телевизор был тому ярым помощником. И вырваться из этого порочного круга не было, казалось, никакой видимой возможности.

И вот теперь перед ним стояла Вера, и он принимал и желал ее, потому что, не взирая на все социальные различия, они были одного поля горькие ягоды. Павел и без исповедальных речей знал, что у Веры после Зарайского не было никого. Так же, как она знала о нем. Зарождение любви - это не только пробуждение инстинкта пола, это пробуждение такого понимания и совпадения, когда понимаешь человека с полуслова, с полувзгляда, даже с полувздоха. И, с момента встречи в ее кабинете, Павел чувствовал и понимал ее так, словно знал всю жизнь. Вера же немного путалась в нем, ибо порывы и поступки поэтов плохо поддаются простой логике. Не сорвись он в одночасье из дома, не окажись в гостинице, не прочитай газету - кому бы попалось на глаза ее объявление? Воистину: неисповедимы пути Господни!

И теперь, когда Вера со всех сторон обдумывала свое отношение к Словцову, она вдруг впервые задалась вопросом: а любила ли она Зарайского в полном смысле этого слова? Или это был брак, в который она вступила под благородным напором Георгия и, честно говоря, в какой-то мере по собственному расчету? Удивительно, Словцов, пожалуй, не умел и не мог ухаживать так, как это делал Зарайский, но ему удавалось главное: он оставался всегда интересен, от него исходили мощные волны какой-то неведомой энергии, и главное - с первого взгляда было понятно, что для Павла любовь - нечто загадочное и всеобъемлющее, большее, чем для любого другого мужчины, который может выглядеть во сто крат мужественней, уверенней в себе и быть в миллион раз более приспособленным к этой жизни...

Под утро, изможденные нежностью, они тихо разговаривали уже как родные люди.

- Знаешь, чего мне больше всего жалко в советской жизни? - за Павлом была очередь делиться сокровенным. - Имелась уйма времени! Чтобы любить, читать, искать, спорить, мечтать. Мы потеряли не советскую власть, мы потеряли время и менталитет! Нынешнее время заставляет нас сжигать себя на работе, а потом прожигать заработанное всеядным потреблением. Хлеба и зрелищ - как давно это придумано! Древний Рим рухнул под ударами варваров именно поэтому. Империя, которая перестает мечтать, перестает быть империей. Штаты? Штаты - это не империя, это мутант! А Советский Союз оставался империей...

- Я тоже часто ловила себя на мысли, что нужно остановиться, замереть на какое-то время, чтобы хоть иногда смотреть по сторонам или в небо. Чтобы увидеть, как встает и садится солнце. Деньги делают деньги, товар - деньги - товар, штрих - деньги, штрих... и понеслась. И несешься, не понимая уже, что не ты делаешь эти самые деньги, а деньги делают тебя. И делают тебя далеко не лучшим, но ты находишь миллион оправданий этой безумной гонке в никуда, думая об обеспеченной старости. До нее еще дожить надо. Вот, доигралась, мужика себе купила, - наигранно скуксилась Вера.

- Почему ты сразу не бросила все? Ты же другая?

- Сначала, по твоей же теории, боролась с одиночеством, потом по инерции, а по моей новой теории, не сделай я этого, то не встретила бы тебя.

Павел улыбнулся.

- Опять ты со своей иронией, - деланно обиделась Вера. - Но белке все равно пора в свое колесо. В Москву все-таки надо слетать. Мне не только там Хромова проведать, есть еще дела. Полетишь со мной?

- При всем моем сомнении в надежности нынешней авиации, с тобой - хоть в космос. И желательно - больше не возвращаться...

- А ты, если уйдешь, вернешься?

- Если бы мне кто-нибудь еще месяц назад сказал, что я полюблю миллионершу, я бы посчитал его сумасшедшим.

- А кем бы ты посчитал того, кто сообщил бы тебе, что миллионерша влюблена в тебя?

- Кем-кем! Самой красивой миллионершей!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

- А я уж думала вас не будить, - притворно-язвительно сообщила Лиза, когда Павел и Вера спустились в гостиную, - поднялась, стучусь к Павлу Сергеевичу, а там тишина, заглянула - нет человека. Ну а дальше у меня уж соображения хватило...

- Лиза, - прервала ее Вера, - ты будешь ерничать или нальешь нам кофе?! Я уже и так опоздала везде и всюду.

- Уже налито, - доложила Лиза.

Вера суетилась. Видимо, так ей было проще разрядить новую ситуацию в доме. Павел с безразличным видом сидел на диване. Мобильник Веры, кажется, работал, не переставая.

- С ума сойти можно от такого напора, - заметил Павел.

- В сущности - это основная часть моей работы - трещать по телефону, - успела между звонками поделиться Вера.

- С ума сойти, - еще раз сказал Павел, принимая у Лизы поднос с кофе и бутербродами.

- Горячая линия, - с готовностью подыграла ему Лиза.

И Вера вдруг согласилась с обоими. Закончив очередной разговор, просто отключила трубку и бросила ее в сумочку.

- Действительно, - прокомментировала она, - как автоответчик... Ладно, билеты заказала, Астахова предупредила, остальные - обойдутся.

- Полетите в Москву, сыну от меня презент увезете? - спросила Лиза.

- О чем речь? Конечно, - кивнула Вера.

- Матери немного денег...

- Да не переживай, обязательно оставлю.

Павел с интересом смотрел на Веру: что изменилось, каких новых бликов ей добавил новый день, что осталось от ночи? Нет, движения по-прежнему размеренные, вот только в телефонных разговорах она была порой непривычно для себя резка, да в глазах затаилась отнюдь не радость обретения, а какая-то новая печаль. Он наблюдал за женщиной, от которой у него впервые за долгое время приятно кружилась голова и замирало сердце. Порыв был настолько сильный - юношеский, что он поминутно ловил себя на мысли о желании обладать ею вечно, без каких-либо перерывов и отвлечений. И когда Лиза вышла по какой-то надобности на кухню, он вскочил, обнял ее и тихо прошептал:

- Я хочу украсть тебя наверх, и мне плевать, кто и что об этом подумает.

На секунду Вера оторопела. Пристально посмотрела в глаза Словцова и тихо ответила:

- Мне тоже плевать...

- Любовь и страсть - это форма безумия. Ведь не зря говорят, я без ума от тебя... Господи! Какая ты... Ты-то хоть сама знаешь, что можешь повелевать полками?! Не зря за тобой охотятся все эти Хромовы.

- Тс-с-с... - приложила она палец к его губам. - Не хочу сейчас любить ушами.

Словцов улыбнулся, увлекая Веру вверх но лестнице.

- Похоже, ты вспомнил, что такое любовь, - чуть игриво заметила Вера.

- Теперь у меня есть Вера, я верю, я вверяю, доверяю, выверяю, сверяю, и ты меня в-вер-гаешь в такое мальчишество...

Лиза появилась с кухни, понимающе цокнула им вслед языком. Они же уже никого и ничего не слышали и не видели.

В самолете оба дремали.

Павел, входя в салон, удивился, что полетят они на стареньком Ту-134. Он справедливо полагал, что в Москву должны летать «Боинги» или, в худшем случае, Ту-154. Вера успокоила его, сказав, что это самый надежный самолет, а город их, хоть и столица региона, но не так велик, чтобы три раза в день гонять из него бомбовозы. Павел заметил, что он ничего не боится, а только удивляется. Мол, если в ад - так вместе, а сгорать, так он и сейчас горит. Зато удивился живописному изгибу Иртыша под крылом и тому самому - пропетому еще в семидесятые годы - «зеленому морю тайги» с неровными блюдцами озер и бурыми пропалинами болот. И когда лайнер накренил крыло, Павел увидел, как белокаменно смотрит ему вслед храм Воскресения Христова, возвышаясь над городской суматохой.

- Ну и как развернется сейчас твой роман? - спросила Вера, когда стюардесса принесла минералку.

- Так и развернется, - уклончиво ответил Павел. - По закону жанра должен появиться человек или случай, да хоть дух командора! Кто-то или что-то.

- Ты серьезно?

- Все хорошо бывает только у тихопомешаных, у сумасшедших.

- Но мы же сумасшедшие?

- Но мир-то об этом ничего не знает, - улыбнулся Павел.

Вера положила ему голову на плечо и закрыла глаза. И такие, казалось бы, незначительные моменты маленького человеческого счастья, когда есть к кому приклонить голову, стоят порой больше, чем мгновения взаимной страсти. Об этом она подумала и заснула.

После посадки, как только Вера включила сотовый телефон, он разразился нетерпеливым пиликаньем, сообщая дисплеем, что это Лена Солянова.

- Ну, не предупредила я тебя, - ответила на еще непрозвучавший вопрос Вера. - Обстоятельства так складывались. Что? Лиза сказала? Вот стерва! Чему ты так радуешься, как будто... - перешла на шепот, - я замуж выхожу. Приеду, поговорим, мне с тобой тоже надо о многом поговорить. Да. Привет Вите. Хорошо, передам.

Павел смотрел в иллюминатор, в полете он беззаботно спал и сейчас немного волновался от предстоящей встречи со столицей.

- Лена просила тебя чмокнуть в щечку, - передала Вера.

- Чмокни, но в ответ я могу поцеловать только тебя.

- Согласна.

- У нас сегодня на два часа больше... Какая программа?

- Сейчас поедем домой...

- ??? - вскинул брови Павел.

- Ну, разумеется, у меня здесь есть квартира, если быть честной, не одна. Тебе, я думаю, больше понравится в Центре. Так что там я тебя ненадолго оставлю, чтобы прошвырнуться по делам, потом вместе проведаем Хромова...

- Да мне кажется, я ему там не нужен. Советы по заживлению огнестрельных ранений дать? Он же бинты на себе порвет, как Багратион, когда нас вместе увидит.

- А вечером тебе придется сопровождать меня в высший свет. Пойдем в один элитный клуб.

- Странное у нашего высшего света обыкновение встречаться в кромешной тьме.

- Не бурчи, ты на работе.

- Спасибо за напоминание. А до вечера я могу погулять по Красной площади, по старой Москве, по Арбату?

- Эх, Паш, - нарушила она конвенцию об имени, - с каким удовольствием я бы прогулялась с тобой!

- Маша, когда не знала, как уменьшительно-ласкательно называть меня, то переняла манеру дочери, они обе звали меня просто - Па.

- Па, как в танце. Получается Павел и папа вместе.

- Точно. А я, пока летел, решил, что героям моего романа лучше уехать куда подальше.

Вера остановилась. Пристально посмотрела Павлу в глаза.

- Ты, случайно, мысли не читаешь?

- Нет, просто мы с тобой, если можно так выразиться, вибрируем в одном физико-биологическом ритме. По-идиотски, конечно, звучит, но упрощенно - именно так. А ты что, хочешь предложить мне уехать куда-нибудь на конец географии?

- Не знаю, - честно призналась Вера. - С твоим появлением я перестала знать, чего я хочу в обозримом будущем. Мне почему-то не видится светлое безбрежное счастье. Я, пожалуй, могу твердо сказать только о настоящем, мне не хочется, чтобы ты уходил, уезжал, исчезал.

- Вер, ты меня на улице подобрала, я все равно буду чувствовать и знать это. Просто - случайный изгиб судьбы.

- Ты же сам не веришь, что он случайный?

- Не верю, но так принято считать. А вообще, я постоянно ловлю себя на мысли, что все так или иначе вращается вокруг твоего имени: верю - не верю. Игра такая есть детская. В результате выигрывает тот, кто больше и лучше наврет. Мы с тобой обманываем сами себя, но есть кто-то, кто хочет обмануть нас обоих.

- Кто?

- Не знаю, но обязательно есть. Может, тот, кто шлет тебе факсы.

- Ну, только не Хромов.

- Нет, конечно, Хромов предсказуем, как голодный первобытный охотник.

Разговор пришлось прервать, потому что они попали в густую гребенку таксистов, вычесывающую из толпы пассажиров клиентов и простофиль. Казалось бы, Вере Сергеевне должно было быть наплевать, с кем и за сколько ехать, но она шла сквозь их наглые зазывания, высоко подняв голову. Да и приставали в основном к Павлу, которому действительно было все равно. «Такси, такси», - шептали они свое заклинание со всех сторон.

- Ты их что, по маркам машин будешь выбирать? Или по физиономиям?

- Я этих рвачей вообще выбирать не буду, в космос слетать дешевле, чем пользоваться их услугами, - обрубила, будто помнила, когда последний раз ездила на такси. - Мы поедем вон с тем пожилым человеком. - Вера указала взглядом на седого крепкого мужчину лет шестидесяти пяти, стоявшего особняком чуть в стороне и не проявлявшего к пассажирам никакого внимания.

Увидев Веру, он заулыбался, пошел навстречу, поцеловал ее, потом бросил резкий оценивающий взгляд на Словцова. Павел буквально почувствовал, как его просветили рентгеном. «У этого дяди некий профессиональный взгляд», - решил он.

- Михаил Иванович Зарайский, - представила Вера, - отец Георгия, генерал в отставке.

«Во как», - получил подтверждение своим догадкам Павел и протянул руку.

- Словцов Павел Сергеевич, сержант запаса, - представился он.

- Вольно, сержант, - усмехнулся Зарайский, отвечая на рукопожатие, потом повернулся к Вере и объявил ей: - Я рад за тебя, особенно рад, что он не из сальных богатеев.

- Михал Иваныч! - смутилась Вера. - Я же еще и слова вам не сказала!

- А мне и не надо ничего говорить, я и так все вижу, я же радуюсь за тебя, искренне.

- Михаил Иванович генерал ГРУ, - пояснила Словцову Вера.

«Вот откуда хорошие стартовые возможности для сына», - уяснил Павел.

Машиной, в которую пригласил их Зарайский-старший, оказался прошедший евроремонт ЗИС-115, сталинский ампир автомобилестроения. Павел одобрительно покачал головой, осматривая боевого генеральского коня.

- Наш ответ Чемберлену, - подмигнул ему Михаил Иванович, - терпеть не могу все эти современные приплюснутые тачки. Тачки - они, чтобы песок в лагере таскать. А это - машина.

- Согласен, - подтвердил Павел. Ему тоже нравилась основательность ЗИСа.

- Вера, правда, немало вложила в его вторую жизнь, зато приятно посмотреть в лицо владельца «Ламборджини», когда мы его делаем на трассе.

- А делает?

- Ну, во всяком случае, тягаться может. Не в моем возрасте в догонялки играть. Уж если только достанут сильно. Вера, куда тебя везти, где нынче остановишься?

- Павлу интересен будет Центр. Пробки, конечно, но я сама с удовольствием подышу исторической Москвой. На Арбат, Михаил Иванович.

Даже на Каширском шоссе ощущалась плотность движения. Теснота эта после таежных просторов настораживала, даже немного пугала. «Ипподромный ритм жизни», - называл такую суету Словцов. Мегаполис, как и положено, напоминал муравейник, кричал и мигал рекламами, укрывался от глаз Божьих смогом и все же дышал наступающей весной.

- А кто у нас Павел? - спросил генерал.

- Поэт, - опередила Словцова Вера.

- Настоящий?

Павел пожал плечами. Но все же сказал:

- Слишком громкое слово. Я обычно уворачиваюсь от таких лобовых вопросов, предпочитая более широкое по смыслу и менее обязывающее по значению - «литератор».

- Если настоящий, значит, без денег и без цели, - сказал как будто самому себе Михаил Иванович.

- Так точно, товарищ генерал, - согласился без обид Павел, хотя о цели можно было бы поспорить.

- А это вовсе не означает плохо, - опять же самому себе заметил Михаил Иванович. - Хотя, чем ярче поэт, тем лучшая он мишень, не так ли? С легкой усталостью от людской суеты и бессмысленности? - повернулся он вдруг к Павлу.

- Угу, - вновь честно согласился Павел, и продолжил:

«Никому из нас не жить повторно.

Мысли о бессмертье - суета.

Миг однажды грянет, за которым -

Ослепительная темнота...

Из того, что довелось мне сделать,

Выдохнуть случайно довелось,

Может, наберется строчек десять...

Хорошо бы, если б набралось».

- Это не Словцов! - определила Вера.

- Это поздний, незадолго до смерти, Рождественский. Мне не хотелось бы написать когда-нибудь нечто подобное.

- Я слышал, он умирал тяжело - от опухоли головного мозга, - вспомнил генерал.

- А я просто «выбросился в окно», - равнодушно ответил Словцов. - У Рождественского была страшная беда, куда страшнее опухоли, он умирал атеистом. Ну а какое может быть творчество без присутствия в нем Творца? У Рождественского много боли. Много в последних стихах.

- А «в окно» - это как? - шутя нахмуривая брови, вылавливал информацию Зарайский.

- Михал Иваныч, это допрос? - предупредительно спросила Вера.

- Веруня, ты же знаешь, я по другой части, я выведываю! - усмехнулся генерал. - Ну, и вроде как на правах отца, - более смущенно добавил он. - Если ты против, я умолкаю. Хотя нет, мне интересно, как вы познакомились? У вас же не может быть точек соприкосновения! Только не говори, Вера, что ты нашла время для посещения поэтического вечера, которых сейчас и не бывает почти.

- Мы познакомились по объявлению, - спокойно ответила Вера.

- О, дожили, - нахмурился Михаил Иванович.

- А мишенью Павел уже был, тут вы угадали, недавно ему извлекли из плеча пулю.

- Несчастный случай на охоте, - поморщился от возможных предположений генерала Павел и решил их упредить.

- Ну, значит, стреляный воробей.

Дом, к которому подрулил Михаил Иванович, преодолев шлагбаум охраны, судя по всему, был построен еще в начале двадцатого века, а, может, и раньше. Его окружал литой чугунный забор выше человеческого роста, старые липы и клены. Павел бегло огляделся и сразу почувствовал, что здесь находится особый микрокосм Москвы, в нем ощущалось затаенное дыхание истории. «Сивцев Вражек», - прочитал он табличку.

- Вид из окна, - выразил он свое первое впечатление, понятное только Вере.

- Я думаю, вы нас посетите? - спросил, как потребовал, Зарайский. - Мы же тут недалеко. Я тоже живу в интересном доме, - добавил он для Павла, - старая номенклатурная постройка, сталинский модерн.

- Обязательно посетим, куда ж я денусь, - пообещала Вера, чмокнула Михаила Ивановича в щеку и направилась к подъезду.

Генерал, между тем, придержал Павла за локоть, опять пронзил его своим профессиональным взглядом и спросил:

- Ты будешь беречь и любить нашу девочку? Она у нас одна. Но я давно не видел, чтоб ее прекрасные глаза сияли таким интересом к жизни. Знаешь, до этого она была какая-то «замороженная»...

- Михаил Иванович, пока что бережет меня она. Я обязательно вам расскажу, как я докатился до такой жизни, но в том, что мы с Верой встретились, есть высший Промысл. Я сам еще не до конца верю, что это со мной. Но она прекрасна и удивительна. - Павел зачарованно посмотрел вслед Вере. - Надеюсь, - продолжил он, не отводя глаз, - вы не будете мне сейчас читать нотацию и обещать стереть меня в порошок, если я причиню ей боль или обижу? Я и так это понял, еще в аэропорту.

Михаил Иванович поменял выражение лица с обстоятельного на улыбчивое:

- Дерзай, парень, я б тебя в аналитический отдел взял, если б встретил в свое время.

- Похоже, я в подобном работаю сейчас. У Веры Сергеевны Зарайской.

Квартира оказалась четырехкомнатной и огромной. С порога Павел ступил в просторный холл. Сбросив обувь, сразу начал осмотр. Влево, через арку, открывалась студия, обставленная далеко не в унисон со старинным фасадом дома в стиле «хайтек». К глухой стене примыкала кухня со стальным монолитом гарнитура и множеством кухонной утвари. Она была отделена барной стойкой в половину человеческого роста, вдоль которой, как оловянные солдатики, выстроились шесть табуретов с вращающимися таблетками сидений. У противоположной стены стоял кожаный гарнитур мягкой мебели, журнальный столик, какой-то хитрогнутый торшер, на стенах, как и в сибирском особняке Веры, - фотографии-пейзажи в серебристых рамках. Было еще две просторных спальни с прилегающими к ним ванными. Одна из спален находилась в угловом эркере дома и была оснащена камином из белого мрамора. Получалось, что квартира занимала пол-этажа этого дома.

- Сколько может стоить вся эта лепота в таком районе? - задался вслух вопросом Павел.

- Чуть больше трех миллионов американских рублей, - спокойно ответила Вера, которая с порога бросилась варить кофе.

- Я в каком-то другом мире, - констатировал Словцов. - Уму непостижимо.

- Эту квартиру купил еще Георгий, дом тогда только реставрировали. А вообще-то мы жили на более престижной Остоженке. Там я квартиру продала, когда уезжала. Чтоб не давили воспоминания.

- А я думал, все богатеи живут на Рублевском шоссе.

- Далеко не все. Там больше выпендрежники. Среди новых русских есть старые москвичи, которые цепляются за любой древний камень столицы. Здесь, правда, уже не то. Арбат отдали на растерзание туристам, торговцам и маргиналам. Только в переулках и сохранилась еще часть его старомосковского очарования. Хотя и там сейчас много строят. В средневековой Москве здесь селились служилые люди и ремесленники, теперь об этом говорят только названия улиц и переулков. Мне кажется, тут у каждого двора своя мелодия. У этого переулка - вообще отдельная песня.

- Да, что-то читал у Осоргина. Хоть это было давно, в школе, но почему-то помню поэтичность текста. Удивительно, где-то совсем рядом проходил медовый месяц Пушкина! Он был настолько счастлив здесь, что не написал ни строчки. Я был в последний раз в Москве как раз тогда, когда Арбат сделали пешеходным. Помню, блуждал целый день по примыкавшим переулкам, искал места, связанные с Пушкиным, Андреем Белым...

- Мы найдем время, я свожу тебя к памятнику великой любви. Пушкин и Гончарова словно выходят в высший московский свет...

- Вот высший московский свет как раз и не принял Пушкина. Поэтому он вскоре уехал отсюда в Петербург. Я где-то читал, что Суворов родился в этом районе...

- Да, но усадьба родителей Суворова не сохранилась. В сорок первом туда упала фашистская бомба. А рядом разбомбили дом Оболенских, знаменитый «дом с привидениями».

- М-да, немцы бомбили прицельно, в станице Вешенской, к примеру, попали именно в дом Шолохова.

- Пойдем пить кофе, я должна еще успеть рассказать тебе кое-что. Во-первых, не обижайся на Михаила Ивановича и его военную прямоту.

- И не думал.

- Он очень тяжело переживал смерть Георгия. Между прочим, сына он назвал в честь маршала Жукова. Но это, в сущности, не важно. Так вот, сначала он похоронил жену, а потом сына. Я у него теперь вместо дочери. Он искренне меня любит. И самое главное - он теперь живет с моей мамой. Сначала просто вместе проводили время, чтобы пережить горе, развеять одиночество, а потом как-то само собой получилось.

- Я же говорил - всюду преодоление одиночества.

- Знаешь, у них, наверное, не любовь, в полном смысле этого слова, а, может, это у нас у всех не любовь. У них какая-то высшая форма отношений. Видимо, потеряв всех, они научились ценить присутствие близкого человека. Надо видеть, с какой... - она задумалась, подыскивая более точные слова, но, похоже, не нашла, - с какой взаимной предупредительностью они ухаживают друг за другом. Их чувства лишены всяких там цунами страсти, возраст не тот, но когда я пью в их обществе чай, я буквально чувствую, что между ними... В общем они ощущают друг друга, как телепаты. Наверное, поэтому я никогда не задавала маме никаких вопросов. Просто приехала однажды, узнала, что они вместе, и приняла это как должное.

- И это правильно, - согласился Павел. - Если пришлось бы дожить до старости, я бы хотел такую, - заметил он. - Но лучше где-нибудь в тихом уголке на берегу моря. Не помню, когда последний раз я был у моря...

- Думаешь, я бултыхаюсь когда вздумается?

- Вовсе нет. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что процесс делания денег выпивает из человека все до последней капли, и азарт этот мало чем отличается от тупого сидения в казино. Но человек делает деньги в расчете на то, что когда-нибудь ему хватит на все, чтобы ничего не делать, или на то, что кто-то это будет делать за него, но для него. Но это «когда-нибудь» никогда не наступает. А объясняется все просто, библейскими словами: «В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься». Книга Бытия.

- Ты уже говорил мне о бессмысленности накопления, - грустно улыбнулась Вера, - но пока у меня есть деньги, мы можем хоть что-то... Ладно, - она сделала последний глоток кофе, - если я сейчас погружусь с тобой в такое любомудрие, то потеряю время, которое, как ты знаешь, тоже деньги. Вот тебе мобильный, у меня второй. А это карточка, вокруг полно банкоматов, нужны деньги - сунешь ее в банкомат. Код - четыре семерки, специально для тебя, рассеянного, такой не забудешь.

- Не забуду.

- Там тысяч триста.

- Сколько? - изумился Павел. - Куда столько?

- Это Москва, она питается деньгами. Не переживай, я такие карты всем своим командированным даю. Разница лишь в сумме и в том, что тебе не придется делать авансовый отчет. Наслаждайся старой Москвой. Созвонимся.

- Только, умоляю, не вези меня к Хромову. Если он еще раз попытается мне доказать, что он мужского рода, а я какого-то другого, я вызову его на дуэль. На охотничьих ружьях! Будем стреляться шрапнелью, чтоб мясо в клочья!

День выдался солнечный. Утренняя хмарь была сначала проткнута копьями солнечных лучей, затем развеялась, уступив место голубому, но немного мутноватому небу с прожилками облаков, словно в него подмешали сухого молока. Выйдя на улицу, Павел полностью отдал себя созерцанию. Он подолгу стоял у старых зданий, не столько любуясь, сколько пытаясь почувствовать сквознячки истории из их окон, парадных и дворов. Сначала он ринулся в тонкую вязь древних посадских переулков и удивлялся их безлюдью и тишине. Только бабульки на скамейках неспешными разговорами нарушали ее да редкие автомобили.

Словцов немного постоял у церкви Афанасия и Кирилла, что на Сивцевом Вражке, полюбовался классической геометрией ее форм, но войти почему-то не решился. Двинулся дальше. На одном из старых домов заметил мемориальную доску: «В этом доме в конце 1911 - начале 1912 жила русская поэтесса Марина Цветаева». Постоял, раздумывая об ее судьбе, и пришел к безрадостному выводу, что и поэтессам на этом свете живется не сладко. Уж, во всяком случае, не слаще, чем поэтам. И действует этот неумолимый закон на всех самых талантливых. Причем с такой обязательной закономерностью, что даже обласканные властью и не обделенные наградами, но часто бездарные, хотят чем-нибудь походить на истинных страдальцев, придумывают себе мнимые гонения, диссидентство и всякую неустроенность, дабы обрести, пусть и фальшивый, ореол мученичества.

Все, что Павел видел вокруг, возвращало ему ту Москву, которую он знал еще студентом Литинститута. Ту, которой он дышал, как самой поэзией. Ту, в которой даже запах метро имел мистическое значение столичного. Ту, куда слетались музы и пегасы, где восходила и угасала слава великих имен. Ту, которая хранила в себе необоримый дух русской старины и мужество 41-го года. Ту, где Павел умел безумно и безоглядно любить... Неужели все это когда-то было?!

Когда громада высотки МИДа заслонила собой полнеба, Павел повернул обратно - в посадские переулки. «Выруливал» то на Большой Власьевский, то в Староконюшенный, то выходил на Пречистенку, откуда были видны золотые купола храма Христа Спасителя. Дойдя до театра Вахтангова, замер, внимая пешеходному гулу Арбата. Нигде уже не было снега, и Словцов с удивлением осознавал, что еще несколько часов назад он покинул настоящий «Сугробистан», где Россия казалась бесконечной и дремлющей.

Здесь же размах Москвы сжимался до особого микрокосма одного района. Тщательно вылизанная брусчатка только в трещинах и стыках хранила снег. Ретро-фонари - часовые по обеим сторонам - не справлялись с имитацией древней европейской столицы. Не пахло здесь Европой, дух был особый. И вспомнилось вдруг есенинское:

Я люблю этот город вязевый,

Пусть обрюзг он и пусть одрях.

Золотая дремотная Азия

Опочила на куполах...

Вот только золотых куполов на Арбате не осталось. Постарались богоборцы. И вспомнились вдруг свои собственные стихи, ещё юношеские. Когда в одном из сибирских городов увидел наклонившуюся, как ливанская башня, заброшенную колокольню...

С неба синего падает звонница,

А монголо-татарская конница

Не бывала здесь, как это помнится,

Отчего же ты падаешь, звонница?..

- Мужчина, не поможете?

Неожиданно прозвучал вопрос, заданный худощавым типом лет тридцати пяти. Одет он был невзрачно: старенькое пальтишко, на котором не хватало пуговиц, затёртые, застиранные, замызганные джинсы, заправленные в стертые армейские берцы, на шее свалявшийся шарф - как черта былой интеллигентности и некой творческой жилки, серый, давно не стираный свитер. А вот лицо было гладко выбрито и серые глаза смотрели вполне осмысленно. Павел почувствовал в их взгляде знакомую безысходность и грусть, и полное равнодушие ко всему окружающему.

- Денег надо? - догадался Павел.

- Рублей пятьдесят, - подтвердил мужчина, - я вижу, вы человек добрый и не жадный. Я сразу вижу, уже научился определять.

- На выпивку?

- На что же еще? В самом дешевом кафе полста грамм выпить - на это и хватит.

- Местный?

- Да, я тут недалеко в коммуналке живу.

- В коммуналке? Я думал, такого вида жилья уже нет.

- Как же. Хватает еще. Пока какой-нибудь строительной компании дом или площадка под строительство не приглянется. Меня Пашей зовут, - вдруг представился он.

- А меня Павлом, - подчеркнул разницу Словцов.

- Значит, тезки, значит, сам Бог велел, - мелькнула радость на лице Паши.

- Уболтал, - усмехнулся Словцов, - пойдем в какое-нибудь кафе, только имей в виду, я не пью.

- Счастливый, - притворно позавидовал Паша.

- Сейчас, вроде, да...

- Меня в кафе сразу срисуют, да и знают уже, - потупил взгляд Паша, - взять бы просто, да втихушку на улице...

- Сообразим чего-нибудь.

Арбат не испытывал недостатка в заведениях. Павел порылся в карманах, ощущая шелест собственных сбережений и карточку Веры. Почему-то захотелось сделать этому тезке приятное. Он нырнул в ближайшее кафе и у стойки бармена попросил бутылку коньяка с собой, пластиковые стаканы и плитку шоколада.

Паша терпеливо ждал у входа. Словцов молча протянул ему пакет.

- Ого! - заглянул тот внутрь. - Вы же не богатый человек?! Значит, как это сказать, тоже не от мира сего.

- А кто еще? - улыбнулся Павел.

- Я.

- Ну, это я сразу понял. Вряд ли это исцелит твою душу, - Словцов кивнул на пакет.

- День проживу, и ладно, - вздохнул Паша.

Словцов подумал, достал из кармана еще пару сотенных и протянул их страдальцу.

- Может, поесть захочешь.

Паша взял деньги, постоял, о чем-то раздумывая, и сказал Словцову то, что он знал и сам:

- Москва огромная, таких, как я, тут бродят тысячи, десятки тысяч, всех не прокормишь. Да и не все - те, за кого себя выдают.

- А я сам случайный гость на этом празднике жизни, - ответил Павел, - и даже не знаю, за кого мне себя выдавать.

- Вот незадача, - переменился в лице Паша, - не успел смотаться. Ну, теперь все...

Что - «все», Словцов понял, когда к ним подошли трое молодых бритоголовых парней в кожаных куртках. По выражению пренебрежения ко всем и вся на их лицах и размеренной походке, несущей драгоценную вязь мускулатуры, не трудно было догадаться, что это типичные «хозяева жизни». Не обращая внимания на Словцова, словно его и не было, они сразу окружили Пашу, бесцеремонно заглянули в пакет. Один из них лениво, словно выполняя нелюбимую работу, спросил:

- Ну вот, коньяки пьешь, а долг возвращать не хочешь. Достал ты, Паша.

- Жень, дайте еще немного времени, я найду деньги, - без всякой надежды попросил Паша.

- Да откуда тебе их взять? Бутылки сдашь? За комнату твою в коммуналке, может, кто и даст чего, но ты же у нас интеллигент, бомжевать не хочешь.

Вся троица дружно хохотнула. Паше слегка дали под дых, и он согнулся. У Словцова была в этот момент возможность уйти, и он бы так и поступил: какое ему дело до чьих-то разборок, но в этот момент он напоролся на взгляд Паши. Снизу вверх. В нем не было мольбы о помощи, осуждения, а только едва уловимая ирония: ну что ты можешь изменить в этом мире? И Словцов, сам от себя не ожидая, вмешался:

- Господа, известно ли вам, что человек создан по образу и подобию Божьему?

Сначала его не услышали, или сделали вид, что не услышали. Это был особый стиль поведения у таких парней. Потом старший-таки повернулся.

- Ты чё несешь?

- Я несу свой крест, а вы, господа?

Вся троица вопросительно переглянулась. Старший даже нахмурил лоб, чтоб усилить внешний эффект понимания речи Словцова. Потом сделал благородный жест:

- Слышь, ты определись, чё тебе надо? Тебя никто не трогает, мы с другом детства беседуем, а ты вмешиваешься. Нехорошо, не интеллигентно. Идите, пожалуйста, гражданин.

От последней его фразы дружки заржали, по ходу обменявшись проходными матерками. Павел же, легко уловив тон вожака Жени, продолжил в его манере:

- Уважаемые, приношу свои искренние извинения, что помешал вашей дружеской беседе, но не могу ли я узнать, сколько вам задолжал ваш друг детства?

После такой тирады вожак Женя посмотрел на Словцова уже с явным интересом. Оглянувшись на товарища, он произнес, видимо, его кличку:

- Балкон?

Павел сразу понял, почему этого парня прозвали «Балконом». За квадратную, далеко выступающую вперед нижнюю челюсть. Он быстро достал из кармана записную книжку и торжественно огласил:

- Двенадцать тысяч триста восемьдесят два рубля, не считая сегодняшних процентов.

- Слышал? - продолжил общение Женя. - Таких денег ему не найти, не успеть заработать, потому что завтра будет больше. Он может, конечно, загнать риелторам свою лачугу, а больше у него ничего нет. Не можешь отдать, не бери в долг. В одном дворе живем, нехорошо соседей обманывать.

И тут вдруг очнулся Паша, который затравленно наблюдал за происходящим со стороны.

- Не вздумайте платить, вы сегодня заплатите, а завтра они найдут, за что я им должен еще.

- Во! - обрадовался Женя. - Паша правильно понимает, а вы, гражданин? Благотворительность - дело неблагодарное.

«Вот ведь, первый день в Москве, а уже вляпался в историю», - ругнул себя Павел. Уйти сейчас - означало какое-то очередное поражение в жизни, такое, от которого потом долго будет саднить в душе. Но и победа здесь была невозможна. Даже банальная драка ничего бы не дала. За тремя широкоплечими парнями стояла целая система, какой-то циничный оскал современности, и Паша и Павел были для этой системы расходным материалом. Паша, словно прочитав мысли Павла, тихо попросил:

- Идите, не надо вам с этим связываться. Если захотите меня увидеть, я тут каждый день бываю... Меня не убьют, с мертвого взять нечего.

Женя оценивающе сверлил Павла взглядом. Нагло и бесцеремонно пытался заглянуть в душу. Павел выдержал этот взгляд столько, сколько посчитал нужным, чтобы не уронить достоинства. Потом молча повернулся и пошел, покусывая от злости и безысходности губы. Пройдя метров триста, он оглянулся: ни Паши, ни кожаной троицы на том месте уже не было. До тошноты захотелось выпить, но от последнего шага в этом направлении его чудом спасли Пушкин и Гончарова. Он вдруг понял, что стоит перед памятником.

Александр Сергеевич и Наталья будто бы выходили на светский бал. Гений русской поэзии вел за руку красивейшую женщину эпохи. Они были не здесь, они были выше текущей в обе стороны толпы. Внимание Павла привлекла табличка на чугунной оградке рядом с памятником. Она гласила: «Это памятник великой любви! Хочешь узнать о нем больше? Звони с мобильного 0942, набирай 175 и слушай...». Вот так. Все просто. Не надо читать, тыкнул в мобильник и слушай. Тетенька тебе расскажет о великой любви. Кто-то в России еще может не знать о Пушкине...

И словно в подтверждение своих мыслей услышал за спиной:

- Да на фиг мне твой Пушкин, на фиг твой музей, чё я там не видел? Отстой полный. Эти стихи на фиг никому не нужны. Давай денег, я на «Жару» пойду... Все уже ходили.

Павел оглянулся. Подросток лет пятнадцати громко пререкался с женщиной, которая смотрела на него растерянно, с испугом, словно перед ней был инопланетянин.

- Меня уже в школе от всей этой классики колбасит! Чё ты меня сюда притащила?! Достала меня твоя культурная программа!

- Андрей - это же Пушкин... - только-то и нашла что сказать женщина.

- Ну вот и торчи тут у своего Пушкина! Может, золотую рыбку поймаешь, - он махнул рукой и широко зашагал, не оглядываясь.

Павел оторопел не меньше женщины, которая, скорее всего, приходилась этому существу матерью. Вдруг вспомнился голливудский фантастический триллер «Чужие». Вот они - чужие, совсем рядом, внешне очень похожие на нас. И внутри у них действительно разъедающая не тела, но сознание - кислота. На душе стало еще гаже. «Съездил в Москву», - горько подумал Словцов. Но тут к памятнику подошла молодая пара. Парень лет двадцати и девушка, прижимающаяся к его плечу. Эти светились совсем другим светом. Для них окружающий мир не существовал, как не существовал он для Александра Сергеевича и Натальи. В руках у парня были ярко-красные гвоздики. Немного постояв, он поцеловал свою девушку в щеку, а потом подошел к памятнику, положил на гранитный полукруг подножья цветы. Вернувшись к девушке, он зашептал ей негромко, буквально на ухо, чтоб не бросать на ветер, в суету толпы, пушкинские строфы. Павлу неожиданно и отчетливо захотелось перекреститься, словно перед ним были не Пушкин и Гончарова, а икона.

- Не все еще, не все, Александр Сергеевич, не все потеряно... - прошептал он и отошел прочь, чтобы не мешать влюбленным во плоти и влюбленным в вечности. Но вдруг остановился и выкрикнул стихи великого собрата в арбатскую толчею:

«Беда стране, где раб и льстец

Одни приближены к престолу,

А небом избранный певец

Молчит, потупя очи долу».

При этом он театрально откинул руку в сторону, и какой-то солидный господин, походя, сунул в ладонь смятый червонец.

Раньше Словцов мог решиться на такое выступление только по пьяному делу. Так и пошел он с комканой десяткой в руках сквозь толпу, улыбаясь чему-то, как юродивый. И даже не заметил мелькнувшего сквозь людской поток тщедушного бронзового Окуджаву. Бронзовый Окуджава засунул руки в карманы и думал о своем.

Тени детей Арбата юркнули в переулки. По улице шла вызванная ими из ада свобода.

У входа в палату Хромова стояли два амбала. Вид у них был такой, будто стояли они у кремлевских ворот. Вера представила, как выглядели бы они во фраках, и улыбнулась. Те приняли улыбку на свой счет.

- Здравствуйте, Вера Сергеевна, проходите, пожалуйста, но помните, что врач просил обеспечить Юрию Максимовичу максимальный покой, - сказал один, открывая перед ней дверь.

- Максимовичу - максимальный, - кивнула Вера, - уж я постараюсь недолго, ребята.

Хромов лежал в палате один. Свободной от капельницы рукой, он, похоже, частенько дотягивался до фляжки с коньяком, стоявшей рядом на столике. И, похоже, с утра это была не первая фляжка.

- Веруня! - просиял он. - Вот уж не чаял, что ты бросишь глубину своих сибирских руд! Неужто ради меня примчалась?

- И ради тебя, Юра. - Вера села рядом на больничный табурет.

- Тронут, милая, в самое сердце тронут. Хотели вот пулькой меня туда, в чуткое и любвеобильное мое, да не вышло. Точнее, вышло навылет, но чуть выше и левее. Ребрышки ошкарябало.

- Как ты думаешь, кто? - спросила Вера.

- Работают мои, - недовольно поморщился Хромов, - но мутно все. Я же уже лет сто ни с кем не воюю. Никому не должен, мне никто не должен. Живу тихо, никого не трогаю. Одно думаю, не я на охоту ездил, а на меня охотились, как думаешь, Верунь?

- Не знаю, Юр, но мне последнее время не по себе.

- Слушай, Вер, а ведь с литератором я твоим не ошибся. Фаворита себе завела?

- Юра, я сейчас уйду.

- А чего такого, имеешь право, столько лет вдовствовала. Честно отмаялась. Если б меня столько помнили, сколько ты Жорика, я бы хоть щас согласился умереть. А ко мне и на могилу никто не придет. Разве те, кого я обобрал, чтобы плюнуть.

- Не сгущай, Юр.

- Но с литератором я угадал, - улыбался довольный Хромов. - Ну скажи, что нет?

- Не скажу.

- То-то, - он скривился от боли, дотягиваясь до фляжки, отхебнул.

- Юр, ты, по-моему, увлекаешься, - кивнула Вера на фляжку, - совсем расклеишься.

- А зачем мне быть железным? Какой смысл? Капиталы стеречь? А на кой ляд они мне? Фаза накопления закончена! Ты уходишь с литератором, жен и детей у меня нет. На фига, Вера, небо коптить?! Я ж тут всему бомонду столичному объявил, что еду жениться, был уверен - уговорю тебя. А тут этот, как его, Павел Сергеевич, откуда-то взялся. Я столько лет за тобою, как тень... - Хромов с нескрываемой горечью приложился к фляжке, утопив конец фразы.

- Юр, - Вера аккуратно забрала у него фляжку, неожиданно для себя, глотнула из горлышка, сморщилась, - я тебя очень люблю, как друга, и никогда не забуду, кто меня прикрывал после смерти Георгия. Но если б я могла любить по заказу, ты бы сам меня перестал уважать.

- Я всю жизнь Гоше завидовал! Как завидовал! А теперь ты светская львица, госпожа Зарайская, - ухмыльнулся, потеплев, Хромов.

- Учительница географии, географичка, - шепотом возразила она. - Вера Калашникова. А из Зарайской я давно уже Заадской стала.

- Вер, он правда тебе дорог, поэт этот? - посерьезнев, спросил Хромов.

- Не поверишь, а может, не поймешь, Юра, но скажу честно, мы с ним совпадаем в чем-то главном, будто биоритмы одинаковые или еще что-то. И он мне действительно дорог. Знаешь, это произошло так быстро и в то же время непринужденно...

- Он же никто, - сам себе сказал Юрий Максимович.

- А мы кто? Мы с тобой - дорогие памятники на кладбищах, и все! Ты об этом, Юра, не думал? Когда я его увидела, поговорила с ним, то вдруг вспомнила, что есть кое-что, кроме денег.

- Лично я без денег жить не смогу, без них я действительно никто, - признался Хромов.

- Дело не столько в деньгах, сколько в бесконечной гонке за ними.

- Да уж, я, как только в себя пришел, начал дела педалить... Ладно, Вер, узнать бы - кто на меня охоту объявил. Вот разберусь с этим, и мы еще на твоей свадьбе погуляем, - безнадежно подмигнул он ей, - я на твоей стороне, Вера. Всегда. Есть в тебе какое-то обаяние, ты, наверное, тигра заставишь себе ноги лизать.

- Спасибо, Юра, - Вера взяла его руку в свои ладони. - Я знала, что мы не будем врагами.

- Столько бабла вместе сделали, - хохотнул Юрий Максимович, - а ты говоришь, бессмысленно это. Ты хоть мне расскажешь, где ты его нашла?

- Расскажу, но ты вряд ли поверишь.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

По вечерам Вера, возвращаясь на Сивцев Вражек, загодя отключала мобильный телефон, чтобы никто не мог помешать им с Павлом. Обычно они договаривались заранее, где встретиться и куда сходить. Проблем с билетами, благодаря Вериным связям, не было. Собственно, для тех, у кого есть деньги, подобных проблем вообще не бывает. В основном, по настоянию Словцова, это была культурная программа. Правда, один вечер пришлось подарить удивительной чете Зарайский-Калашникова. Купили цветы, торт, коньяк и прогулялись пешком до Малой Молчановки, где жил генерал.

Первое, что бросилось Павлу в глаза - почти все стены в квартире Михаила Ивановича были книжными стеллажами. Он с любопытством и легкой завистью скользил по корешкам редких и раритетных изданий, а Зарайский, курсируя из кухни в гостиную с приборами и яствами, успевал давать пояснения о той или иной книге. Потом Словцова до глубины души поразила исключительная предупредительность Михаила Ивановича и Варвары Семеновны (Вериной мамы) по отношению друг к другу. Это постоянное проявление заботы: «Варенька, я подолью тебе горячего...», «Мишенька, сырокопченую не ешь, лучше вот докторской...», «Варенька, не вставай, я схожу на кухню сам...». При этом оба они успевали поминутно потчевать гостей, сыпать вопросами и отвечать на встречные. И ни капли фальши! Они жили этой заботой друг о друге. И Павел позавидовал им белой завистью. Казалось, начнись за окном Конец Света, Михаил Иванович набросит на плечи Варвары Семеновны шаль и они, обнявшись, сядут ждать так, как стали бы ждать очередной серии любимого фильма. Варвара Семеновна в разговоре, как и многие москвичи, немного потягивала «а», отчего речь ее была плавной, а интонации особенно выразительными. Вере, видимо, передалась эта плавность, хотя она не «акала».

- Павел, а Михаилу Ивановичу удалось найти небольшой сборник ваших стихов, и мы даже читали две ваши научные статьи. Нам понравилось, - проявляла любезность Варвара Семеновна.

- Мне очень приятно, - смутился Павел. - Но сейчас поэзия не в чести. Сейчас на передовой бульварные романы. Поэты сейчас стихами сами себя успокаивают. И я тоже...

- Ой, прочтите. Ну, не смущайтесь, Вера сказала, что вы сейчас в какой-то особой депрессии, но сделайте для меня исключение.

- Для вас, - улыбнулся Словцов, - с удовольствием. И неторопливо, постепенно усиливая напор, прочитал:

За что держусь? За деньги? Вещи?

За нить морщин? За стрелок бег?

За славу? Образ человечий?..

За грязь дорог? За чистый снег?

Держусь еще, покуда, братцы,

За веру и за Святый Дух!

А вот за бренное держаться

Мне просто не хватает рук.

- Там еще дальше, в том же духе, но суть та же, - сам себя остановил Павел.

- А мне понравилось, жаль, что вы не прочитали до конца. Когда-то мы специально ходили на вечера поэзии. Очень любили бывать в ЦДЛ. Боже, как давно это было! - Варвара Семеновна грустно посмотрела в окно, словно там можно было увидеть утраченную эпоху.