Вид из окна

- Депрессия - это надолго? - поинтересовался Михаил Иванович у Павла. - Хотя на счет «бренного» и «рук» я не очень поверил, - весело подмигнул он Словцову, кивая в сторону Веры. Мол, держишься же, еще как держишься.

Павел искренне смутился:

- Да... В стихах хочется выглядеть лучше, чем есть на самом деле.

- Ну, а надолго у нас депрессия? - не унимался Михаил Иванович.

В таких случаях обычно отвечают: «Как фишка ляжет», или: «Фиг его знает», в зависимости от хмари на душе, но Павел улыбнулся и, выразительно посмотрев на Веру, ответил:

- Почти здоров.

- Ну и какие планы сейчас?

- Сейчас? Сейчас я мечтаю о таком же тихом счастье, которое я вижу здесь.

- Ой, - всплеснула руками Варвара Семеновна, - а мы, между прочим, ссоримся, спорим, кто из нас раньше умрет.

- Мама, ну нельзя же так, - испугалась Вера.

- Вера, ну не при твоем фатализме делать мне замечания. Ничего страшного. Все там будем.

- Эх, говорил я Гоше, не лезь ты в эту дрянь, полно работы за границей было, пристроил бы его. Нет, полез на рожон, - вздохнул генерал, - сейчас бы я внуков нянчил.

- Но он бы не встретился со мной, - тихо возразила Вера. - И фатализм все равно как-то присутствует в жизни каждого. Мы встретились на кладбище, там же и расстались...

- М-да... - неопределенно согласился Михаил Иванович.

- А мы недавно проведывали маленького Георгия, - сообщила Наталья Семеновна, - вроде смышленый растет. Но упря-я-мый!

- Есть в кого, - констатировала Вера.

- А ты, Вера, прекрати сыпать мне на карточку деньги. Нам с Михаилом Ивановичем хватает. Что за растраты? Не нужно мне столько! Пенсию все же получаю.

- Мама, я знаю, что ты обошлась бы и пакетом молока в день с коркой черного хлеба. Но почему я не могу тебе помочь? Что в этом плохого?

- А, - отмахнулась Варвара Семеновна, - у меня мертвым грузом лежат. Ну, пусть. Тебе же на черный день останутся.

Михаил Иванович, между тем, принес огромный семейный фотоальбом. Сел поближе к Павлу.

- Хочешь увидеть Веру в подвенечном платье?

- Очень.

- Моих фотографий тут, правда, мало, служба не позволяла в объектив лезть. Это теперь нас всех рассекретили, в телевизор пустили. По старым-то временам ездил бы я на неприметной «шестерке», а не на своем ЗИСе. Но кое-что из тех времен есть.

Действительно, фотографии Михаила Ивановича встречались весьма редко. В основном, Георгий в детстве со своей матерью - Златой Матвеевной. Пока Варвара Семеновна с Верой шептались о чем-то своем, Павел с писательским интересом листал страницы чужих жизней. Но дойдя до свадебных фотографий, замер.

- Ревнуешь? - насторожился Михаил Иванович.

- Нет, это нелепо, - честно ответил Словцов, он не мог избавиться от наваждения, что уже видел Георгия Зарайского, но и говорить об этом генералу не хотел.

- Красивая пара... Веруня такая легкая, воздушная... - Было не понятно, кого больше любит Михаил Иванович - сына или невестку.

А Павел никак не мог избавиться от ощущения дежавю. Теперь уже ему казалось, что сегодняшний день повторяется. Он задержался на фотографии Георгия, будто прислушиваясь к разговору женщин. Сам же напрягал память, пытаясь отыскать в ней место для Георгия Зарайского.

Он так и ушел из этого гостеприимного дома со странным осадком на душе. Вроде бы, очередные смотрины прошел, как легкий экзамен, а вот фотография лица покойного Вериного мужа упрямо возвращала Павла к мысли, что он уже где-то видел этого человека. Хотел спросить у Веры, в каких городах приходилось бывать Георгию, но воздержался. Может, все-таки ошибка? Зато не удержался от другого: как только они вошли в лифт дома на Сивцевом Вражке, он притянул к себе Веру. Она не сопротивлялась. Напротив, под воздействием коньяка движения ее стали резче обычного, а страсть не пряталась в рамки принятого поведения или возраста.

Очнулись они уже в ее спальне с камином. К нему, в итоге, и перебрались. На полу лежала медвежья шкура, на которой они разместились. Вера сварила кофе, себе смешала какой-то коктейль, и, тихо разговаривая, они смотрели на театр огня. Огненные блики плясали и скользили по Вериному телу, заставляя Павла завидовать им и любоваться. Они вели тихий разговор, в котором слова мало значили, скорее, имело значение то, как они произносились.

- Вера, ты хоть знаешь, насколько ты прекрасна? - простодушно спросил Павел. - Ох, не сойти бы с ума...

- Па, а давай завтра посетим одно злачное место?

- ??? - недовольно сморщился Павел, что означало одновременно «какое и зачем».

- Есть один ночной клуб, там, конечно, тривиальная богемная тусовка. От воротил шоубизнеса до депутатов. Простые смертные, чтобы попасть туда, выстаивают длинную очередь и проходят жесткий фейс-контроль.

- Жуть как не люблю этих тусовок, - для Словцова мгновенно растаял весь ореол романтики, и он скис. - Зачем нам это?

- Я чаще бывала только в финансовых клубах, этакие - по интересам, а в этот у меня есть, что называется, элитный пропуск. Без тебя бы не пошла... А так - надо, время от времени...

Павлу захотелось сказать, что тем самым Вера превращается в среднестатистическую обывательницу. «Позырить», - вспомнил он детское слово и улыбнулся. Он и без «позырить» представлял себе атмосферу подобного заведения.

Она подтянула к плечам колени, обхватила их руками и стала смотреть на огонь. Павел вновь залюбовался Верой и устыдился своего упрямства.

- Вер, куда скажешь, туда и пойдем, в конце концов, я на работе. Опять же, может пригодиться. Какие-никакие - впечатления.

- Но ты же не хочешь идти?

- С тобой? Хоть куда! Хоть по Дантовым кругам ада. Сейчас я живу одним единственным днем и следующему рад только в том случае, если в нем есть ты.

- А герои твоего романа?

- Аналогично. Только мой герой не верит в безоблачное счастье.

- Печально.

- Кто-то давно сказал, что в книге читателя держат три главных интриги: смерть, страх и любовь. И все они всегда ходят бок о бок. Это уже я от себя добавляю. В жизни, в сущности, не иначе.

- Но в нашем случае нет банального любовного треугольника!

- Кто знает?

- Хромов дал мне вольную, - ухмыльнулась Вера. - Он, между прочим, не такой уж плохой человек.

- А я так и не думал.

- Значит, нам никто не мешает.

- Кто знает? - еще раз повторил Павел.

Ему захотелось найти в своем романе место для фотографии из альбома Зарайских, но он еще не мог уловить - что с ней делать. Мысленно бросил ее в огонь камина, но она не горела...

2

Входов было два. В один всасывалась длинная говорливая кишка плебса, жаждущего хлеба и зрелищ, к другому подкатывали на лимузинах патриции. Генерал Зарайский высадил Веру и Павла у второго. Вера в вечернем платье из какого-то отливающего фиолетовым мерцанием ультрасовременного материала и наброшенном на плечи манто, Павел в только что купленных иссиня черном костюме и кашемировом пальто. Правда, галстук Вере на него напялить не удалось. «Одежда Иуды!» - отрезал он, а над бабочкой вообще захохотал. Потому остановились на темно-синей сорочке с огромным воротником: по принципу - такой фасон. В любом случае, Вера своей работой над имиджем Павла осталась довольна. А от самой Веры в вечернем платье, подчеркивавшем не только преимущества ее фигуры, но и врожденную женственность, которой так не хватает многим современным деловым женщинам, Павел сначала вообще зажмурился. «Может, никуда не пойдем, - шепнул он ей, - парадокс в том, что женщине хочется такое платье надеть, а мужчине поскорее его с нее снять». «Словцов, ты - поэт или эротоман?» - притворно удивилась Вера. «Я наемный славослов», - придумал он себе профессию.

Уже на входе была слышна музыка. В зале же она сшибала с ног. В центре размещался танцпол, на котором конвульсивно ломалась молодежь под абсолютно бессмысленный электронный чес. Над танцполом по периметру располагались ложи для аристократов новейшего времени. Самым удивительным в этом бедламе был цирковой купол, под которым действительно летали гуттаперчевые гимнастки. По кругу стен размещались плазменные панели, призванные, по всей видимости, исполнять роль карусельной цветомузыки. Желающие могли приткнуться к одной из барных стоек. Стены в ложах были отделаны лепниной под барокко.

- Это и есть один из кругов ада, - определил Словцов.

Между тем, электронная музыка затихла, а на цирковой арене появилась крупная пожилая дама под толщей макияжа, сверкающая в свете софитов многочисленными блестками платья. Встала у микрофона и, не дожидаясь объявления, вдруг затянула классическую арию.

- И эти могут работать под «фанеру»? - поразился Павел.

- Что-то знакомое, не могу вспомнить, - пыталась распознать музыку Вера.

Вместо подтанцовки за спиной певицы плавно гнулись балерины, одетые, правда, в какие-то космические купальники с крыльями. Крылья, впрочем, скоро отпали, как и верхняя часть купальников, и танец продолжался топлес.

- Посмотри, какие люди, - кивнула Вера на поднимающихся в ложи.

Личности действительно были заметные. Депутат Госдумы - постоянный герой телекамер, прославленный борец с экстремизмом и терроризмом, молодой кинорежиссер - известный больше прославленной фамилией отца, нежели своими глуповатыми боевиками, были еще популярные актеры и телеведущие, звезды со всех небосклонов, Павел углядел даже одного олимпийского чемпиона...

- Зачем им все это? - задался он вопросом.

- Правила тусовки, - пояснила Вера, - необходимость постоянно быть на виду, это как диета, посещение фитнес-клуба или парикмахерской. Кроме того, здесь заключаются сделки, обсуждают проекты, устанавливают контакты.

- А что будем делать мы?

- Поднимемся в ложу, там спокойнее. Или ты хочешь потанцевать?

- Я еще не разучил пляски святого Витта.

Классическая музыка в этот момент вдруг наполнилась электроникой и жестким ритмом. Певица же продолжала петь. Коктейль классики и электроники жутко понравился толпе на танцполе, она зааплодировала и засвистела.

- Это эпизод из «Пятого элемента», - заметила Вера.

- Понял, - Павел тоже смотрел этот голливудский блокбастер.

- Папа?! - вдруг услышал он и вздрогнул всем телом.

Он попытался сориентироваться в общем гаме на крик, но получилось не сразу, пока из толпы не появилась Вероника. Увидеть дочь здесь Словцов никак не предполагал. Следом за ней шел высокий кудрявый парень с настороженной улыбкой. Да и дочь ли это была? Взрослая девушка в оранжевой футболке и таких же оранжевых брюках. Влейся она обратно в калейдоскоп толпы - ничего не изменится. На руках - дюжина колец, браслеты, живот открыт, на пупе блестит серебром пирсинг, броский макияж...

- Ника? - не поверил глазам Словцов.

- Папа, откуда ты здесь? Вот бы никогда не подумала! - Вероника дежурно чмокнула отца в щеку.

- Да я, собственно, тоже.

- Дэвиду нужно было в Москву по делам. А это Дэвид и есть, - указала она на своего спутника, который стоял чуть в стороне, продолжая растягивать улыбку на всякий случай.

- Это и есть твоя «американская мечта»? - криво ухмыльнулся Словцов.

- Па, ты так и не выздоровел? Мама говорила, что ты вообще подался в какую-то глушь, и...

- Окончательно свихнулся, - продолжил за нее Павел.

- Но ты здесь? - не могла понять Вероника.

- У меня здесь деловое свидание, это, - он повернулся к Вере, - Вера Сергеевна Зарайская, а это, - полуоборот обратно, - моя единственная дочь, обладательница американской гринкарты и, насколько я понимаю, богатого жениха.

- Он, между прочим, Йельский университет окончил, - вставила Вероника.

- Все отморозки его окончили, - процедил сквозь зубы Павел. - А здесь вы приобщаетесь к русской культуре?

- Павел, не стоит, - попыталась остановить его Вера.

- Дэвид? - воззрился на американца Павел.

Американец вдруг заговорил на приличном русском.

- Я рад вас видеть, Павел Сергеевич, я все хорошо понимаю. Вам, наверное, хочется набить мне лицо.

- Хочется? Да я еле сдерживаюсь!

- Павел, - Вера взяла его за руку, и он несколько обмяк.

- Но вы должны понять, я сделаю для Вероники все. Я сделаю ее счастливой. Скоро она получит гражданство. Мой отец сенатор, я бы очень хотел, чтобы вы познакомились. Наши страны партнеры...

- Ага, партнеры, то вы в нас поплюете, то мы поутираемся. Я думал, невест только дикие горцы крадут.

- Я не крал, мы все обсудили с ее мамой Марией Васильевной. Павел Сергеевич, вы должны мне поверить, я очень люблю вашу дочь. - Дэвид, как мог, выражал искренность на своем лице. - Видите, я даже специально учу русский язык.

Он напирал своей искренностью так, что Словцову пришлось опустить глаза.

- Мы хотели к тебе приехать, па, - сказала Вероника.

- Павел, если девочка счастлива, что тебе еще нужно? - тихо спросила Вера.

- Я чуть с ума не сошел, когда она осталась в чужой стране, - так же тихо ответил Словцов.

- Вы можете приехать к нам, - сказал Дэвид, - у Вероники своя часть дома. Она много работает в библиотеке, прекрасно владеет языком.

- Это не со мной, - сам себе прошептал Павел, вслух же добавил: - Бог вам судья. Мое воспитание оказалось никудышным. - Сделал пару шагов, потом остановился и сердечно посмотрел на Веронику: - Дочка, ты помнишь, как я читал тебе в детстве?

- «Сказку о царе Салтане», «Руслан и Людмила»... Помню, конечно...

- Это была сказка о моей семье...

Павел пошел сквозь толпу. Вера осталась стоять, тревожно глядя ему вслед, потом о чем-то заговорила с Вероникой. Павел же, прорвавшись через море мечущихся тел, уперся в стойку бара. И первым, кого он там увидел, был Егорыч, пригласивший его в день приезда на Север в качестве третейского судьи за свой стол. Он сидел спиной к залу и был ко всему безразличен. Правой рукой он медленно прокручивал стакан с каким-то напитком. Похоже, виски.

- Егорыч? - окликнул его через плечо Павел.

- Так точно, - крутанулся тот на табурете и расплылся в свою бороду улыбкой: - О! Земеля! Ну, земля круглая, а Россия маленькая, я так понимаю, давай к моему шалашу. Я тут пассию свою не дождался. Сижу, думаю, какого хрена я здесь штаны протираю?

При слове «пассия», Павел вспомнил о Вере, повернулся, стал искать ее глазами. В мельтешении зала увидеть ее не удалось, а вот наверху - в ложе, увидел всех троих. Официантка как раз принесла им что-то в бокалах.

- Выпьешь? - спросил Егорыч.

- Обязательно, - ответила за Павла обида.

- Сколько?

- Еще подвозить придется.

- По-нашему, - похвалил Егорыч. - Я вискаря балую. Английское пойло, но тут надо в аристократа играть. Меня и так сюда пускать не хотели. Фейсом не вышел. Борода, понимаешь, напоминает им о моджахедах, будто русские бороду не носят.

- И как удалось пройти?

- Сто евро на оба глаза - и я бритый, и свитер мой никому не мешает. Да, вот, похоже, зря тратился, дамочка меня кинула. А я вчера из-за нее в «Праге» зарплату буровика оставил.

- Тяжелый случай, - равнодушно посочувствовал Словцов.

- Да у тебя, я тоже вижу, дела «не фонтан».

- Рванем по маленькой?

- Полыхнем, - согласился Егорыч, чокаясь, - тебя, вроде, Павел зовут?

Две девчушки примостились рядом, и одна из них подрулила с незакуренной сигаретой. Стараясь быть вальяжной и значимой, спросила:

- Извините, господа, у вас можно прикурить.

- Для вас, милое дитя, хоть факел! - растаял Егорыч, щелкнув зажигалкой.

- Спасибо, - собралась, вроде, возвратиться к подруге девушка.

- Девушка, меня зовут Василий, можно также называть Егорычем, и, если я вас сейчас не угощу достойной выпивкой, вечер можно считать безвозвратно потерянным и бесцельно потраченным.

- Аля, нас угощают, - похоже, она только этого и ждала и позвала готовую сорваться с места подругу.

- Это Алиса, - представила подругу девушка, - а меня зовут Ира.

- Василий, - представился Алисе Егорыч, одновременно поманив бармена.

- Павел, - нехотя представился Словцов, кивая бармену повторить.

- А нам «отвертку», - попросила Ира.

- Правильно, - одобрил Егорыч, - затянем шурупы!

Девочки послушно хохотнули. Павел смотрел на них с нескрываемой печалью.

- Я здесь впервые вижу человека с такой пышной бородой, - сообщила Алиса.

- О, сначала у меня были усы, как у Чапаева, - похвастался Василий.

- Чапаев? Это кто? - озадачилась Ирина.

- Ира, - одернула ее Алиса, - читать надо. Это у Пелевина. «Чапаев и пустота». Книга такая.

- Пелевин - это кто? - в свою очередь наморщил лоб Егорыч. - О чем они? - спросил он у Павла.

- О пустоте, - ответил тот.

- Вы, девочки, про Чапаева не слышали? - спросил Егорыч.

- Ну вот я читала, у Пелевина, но ничего не поняла, - призналась Алиса.

- А я думал, про него только Фурманов писал.

- Пелевин - это современный писатель, это постмодернизм, - пояснил Павел.

- Понял, это, типа, ни о чем и обо всем сразу, - догадался Егорыч и сразу забыл о постмодернизме: - А вы, Ира, на Терешкову похожи.

- На кого?

- Будем восполнять пробелы в знаниях, - погладил себя по бороде Егорыч, - это первая женщина-космонавт.

- Как? Первым же этот был, Гагарин? - вспомнила-изумилась Ира.

Павел при этом подавился второй порцией виски. Откашлявшись, он все же решил поддержать эту интеллектуальную беседу, процитировав:

«Даже самые светлые в мире умы

Не смогли разогнать окружающей тьмы.

Рассказали нам несколько сказочек на ночь

И отправились, мудрые, спать, как и мы».

- Смешные стихи. Я в Интернете такие же читала, - сообщила Алиса.

- Это Омар Хайям. Он писал, когда еще не было Интернета. - Наливая из оставленной барменом бутылки, он продолжил цитировать:

«Если истина вечно уходит из рук -

Не пытайся понять непонятное, друг,

Чашу в руки бери, оставайся невеждой,

Нету смысла, поверь, в изученье наук!

Тот, кто следует разуму, - доит быка,

Умник будет в убытке наверняка!

В наше время доходней валять дурака,

Ибо разум сегодня в цене чеснока».

И запил обе строфы.

- У вас еще много стихов о том, какие мы дуры? - с вызовом спросила Алиса.

- У меня вообще нет, - ответил Павел, - это у Омара Хайяма, и писал он их на полях научных трудов. Он был придворный астроном у персидского шаха. И было это так давно, а мир, кажется, совсем не изменился. Дорогая Алиса, вы живете в стране чудес, - он кивнул на действо в зале, - и я понимаю в этом значительно меньше, чем вы.

- Вы, наверное, тоже ученый какой-нибудь? - предположила Ира.

- Хуже.

- Кто ты у нас? - включился Егорыч.

Павел сделал то, чего давно не делал. Достал из кармана красное удостоверение и протянул его девушкам. Те прочитали:

- Союз писателей России. - Потом внутри: - Словцов Павел Сергеевич.

- Круто, - оценила Алиса, - так вы, наверное, Пелевина знаете?

- Не знаю, и Дэна Брауна не знаю, и Диму Билана не знаю, и Паоло Коэльо, и многих еще не знаю.

- За это надо выпить, - определил Егорыч. - Я сюда, кстати, тоже не просто так прилетел. За наградой. О! За заслуги перед Отечеством! - он достал из кармана брюк медаль. - На свитер вешать некрасиво. Президент дал за тридцать лет мотания по тайге.

- В стакан ее, - скомандовал Павел. - Немытые медали на грудь не цепляют.

- Мы так и думали, что вы оба какие-то продвинутые дяденьки, - призналась Ира.

- Мы задвинутые! В такую глушь! - раздал бокалы Егорыч.

- Я не пил несколько лет, - вдруг вспомнил Павел.

3

Коридоры перетекали один в другой. Павел точно знал, что ищет Веру, но никак не мог толкнуть нужную дверь. Открывал одну, другую, третью... За первой оказался Егорыч с шумной компанией. За столом сидели иностранцы, девушки Ира и Алиса, они махали Павлу руками, звали. Среди иностранцев Павел увидел очень похожего на Зарайского, но выяснять было некогда - он искал Веру. За второй дверью оказались Маша и Вероника: дочь примеряла свадебное платье. Они наоборот махнули руками: мол, уходи. Были еще какие-то то ли магазины, то ли лавки, от обилия дверей кружилась голова, но нигде не было Веры. Тогда Павел просто крикнул вдоль коридора:

- Вера! - и проснулся от собственного крика.

- Вера, - снова повторил он, пытаясь определиться в пространстве.

Быстро понял, что он в спальне с камином, но никак не мог вспомнить, как он сюда попал. Сел, поджав колени и обняв голову руками. Сердце гвоздило, в висках молотила надсаженная помпа. Во рту - Сахара или Кара-Кумы.

- Что и требовалось доказать, - прохрипел и постарался рассмотреть стрелки на наручных часах.

С трудом встал и направился на кухню, чтобы опустошить водопроводный кран. Долго и жадно пил, затем там же умылся.

- Вера? - вошел он во вторую спальню и не ошибся. - Вера?

- Павел? - сразу проснулась она.

- Вера, прости... Я вчера не сильно буянил? Как я сюда попал?

- Павлик, ты не сильно буянил, да и с ребятами Астахова сильно не побуянишь. Но ты был пьян вдрызг! В ноль!

- Хорошо, что не буянил, - понурил больную голову Павел.

- Так, по мелочам... Послал куда подальше пару шоуменов, пытался с Василием Егорычем пить наперегонки из горла...

- Ты тоже его знаешь?

- Кто, где и в какой стране не знает Егорыча? Тебя остановили, когда ты хотел проверить - есть ли реальная неприкосновенность у депутата Государственной Думы. Паш? - нарушила Вера конвенцию об имени. - Во-первых, Вероника - чудесная девушка... Умная и красивая. Я бы мечтала иметь такую дочь.

- Наверное, поэтому она стала просить гражданство в Штатах! Причем якобы для защиты от родительского произвола. Еще немного, и шуму было бы... со всеми вытекающими международными последствиями. Каким бы я выглядел дураком! И тут моя Маша...

- Дураком ты выглядел вчера, - перебила его Вера. - Во-вторых, скажи, ты решил продемонстрировать мне, что такое запой творческого человека? Сразу скажи, чего от тебя ждать?

- А этот Дэвил или Дэвид, он тебе тоже понравился?

- Па, не начинай!

Словцов на какое-то время замолчал, пытаясь понять: кто он, что он и зачем. Пошел, как водится, по пути наименьшего сопротивления:

- Можно я там, в баре чего-нибудь хлебну, иначе у меня голова треснет и сердце остановится?

- Ты перед каждой рюмкой будешь спрашивать у меня разрешения? Может, сразу выдать тебе индульгенцию на месяц вперед?

- Вера, неужели ты не понимаешь, как болит и чем лечится русская душа?

- Да, я читала, что Рубцов, к примеру, крепко пил... Паш, ты мне сейчас лекцию об алкоголизме или о поэзии прочитаешь? Или о том и о другом вместе? Впрочем, делай что хочешь, - Вера обиженно повернулась к стене.

Павел постоял некоторое время молча и, вздохнув, направился к бару. Наплескал себе полбокала какого-то заморского пойла и залпом выпил.

Когда он проснулся во второй раз, за окном было светло, а в квартире пусто. Записка на барной стойке гласила: «Я на работе. Если чем обидела, прости. У меня есть телефон Вероники, думаю, вам надо поговорить. Будет желание продолжить, здесь хватит. На улицу в таком случае не ходи, чтобы не пришлось тебя искать. Я не для этого тебя нашла. Вера». Долго смотрел на листок, покусывая губы, ругая себя. Потом так же долго смотрел на батарею бутылок на стойке, включил чайник и все же потянулся к армянскому коньяку.

- Скажи-ка, дядя, ведь недаром, в Москве нам легче с перегаром? - сказал он, наливая в бокал.

Освежив себя изнутри, направился в душ и минут двадцать пытался смыть с себя вчерашний день. Не получилось.

4

Пашу он нашел почти там же - на Арбате. Единственное, что изменилось в его внешнем виде - под глазом появился яркий синяк. Видимо, беседа с кредиторами не прошла даром. Увидев Павла, он явно обрадовался.

- Чувствую, сегодня кому-то нужна компания, специально стою на боевом дежурстве.

- Если так, то у тебя действительно нюх, - признал Павел.

- Вам нужны уши, нужен собутыльник и понимание. Три в одном - я готов.

Словцов на эту тираду ухмыльнулся и внёс коррективы:

- Душу, Паш, я вряд ли буду изливать, научен горьким опытом, это не помогает. Может, я наоборот - тебя послушать хочу. А вот посидеть куда-нибудь пойдем. О! Можно в то кафе, где я в прошлый раз брал коньяк.

Уже за столиком Павел заказал водки и деликатесов на закуску: малосольную семгу с лимоном, копченую свиную нарезку, целый букет зелени, сырокопченую колбасу, малосольные огурцы и ко всему бородинский хлеб.

- А вы гурман и, судя по всему, у вас творческий запой, - определил Паша, мгновенно опрокинув в себя первую рюмку.

Словцов чуть не подавился водкой.

- Да что вы все: творческий запой да творческий запой?! Запой не может быть творческим! Он бессмысленный, беспощадный и печальный, как всепоглощающая русская хандра! Я, кстати, вообще не пью.

- Я тоже, - иронично поддержал Паша, - просто промываю внутренности в чисто медицинских целях. Когда-то я работал в закрытой, скажем так, полувоенной лаборатории, и нам там регулярно выдавали по стаканчику...

- Ну тогда понятно, откуда такая регулярность, - сыронизировал, в свою очередь, Словцов.

- Регулярность как раз от бессмысленности. Бессмысленности моего существования. Типичный русский интеллигент, не нашедший себе места в жизни. Тема маленького человека в русской литературе, помню, писал такое сочинение в школе.

- Знакомо. А как же секретная лаборатория?

- Я, несмотря на регулярность, заболел. А кому сейчас нужны больные? В итоге - от меня просто избавились. Сначала - на работе, затем - семья. Теперь я избавляюсь сам от себя.

- Я пробовал - не получилось, - поделился Словцов, - но мой способ тебе, Паша, тоже не подойдет, потому что ты в нем пребываешь. Знаешь, я обязательно поселю тебя в моей книге, над которой сейчас работаю.

- Проходной персонаж? По принципу: так жить нельзя? Легкое сочувствие или пренебрежение читателей?

- Живительно в литературе то, что мы с тобой тут сидим, а читатель уже незримо присутствует здесь. Он смотрит нашими глазами в этот зал: на скучающего бармена, потому что утро, на похмеляющегося у стойки бизнесмена, потому что вчера была корпоративная вечеринка, на двух девиц, убивающих время в поисках подходящей компании. И, собственно, глазами автора, на нас самих. А нас уже здесь нет... или мы есть? - Павел разлил по второй.

- С этими барышнями я могу вас хоть сейчас познакомить.

- Нет, спасибо. Вчера познакомился с двумя юными интеллектуалками.

- Ясно, мне просто обидно, что они вас в расчет не берут, потому как вы общаетесь со мной.

- А мне не обидно...

- Потому что у вас сейчас есть самая красивая женщина...

- В точку!

- Но вы с ней поссоритесь, если будете продолжать пить.

- М-да... Ты меня тоже будешь воспитывать?

- Что вы?! Я всего-навсего нахватался в лаборатории какого-то излучения и вижу людей и то, что с ними происходит, можно сказать, немного по-другому. Вас даже не удивило, что я с первой встречи распознал в вас литератора...

- Я просто не люблю экстрасенсов. Это по части Стивена Кинга. Я человек верующий, живу по воле Божьей.

- А у вас есть гарантия того, что меня послал к вам не Господь Бог?

- Нет, - удивился такой постановке вопроса Павел, но тут же перешел в наступление: - Но и нет гарантии, что тебя послал не лукавый...

- На данный момент, Павел Сергеевич, вашу потрепанную душу даже в ломбард не возьмут, не то, что в ад. На фиг там ваш сентиментализм? Там нужны люди, уверенные в своей подлости и безнаказанности.

- Стоп! Я тебе не говорил свое отчество! На какую разведку ты работаешь?

- Уже не работаю, я все честно сказал. Вы позволите? - Паша поднял над столом бутылку, чтобы налить. - И я вовсе не экстрасенс. Я жертва своеобразного Чернобыля. - Он вдруг посерьезнел. - И жить мне осталось... Почти ничего не осталось. - Выпил, занюхал бородинским хлебом. - Вот тут, - он постучал себе в лоб указательным пальцем, - какая-то опухоль, уже не операбельная, поэтому, если б вы заплатили мои долги, поступили бы опрометчиво. А оттого что вы меня выслушаете или воспользуетесь парой безобидных советов, ничего страшного не произойдет. Даже наоборот. Вы мне понравились. Думаете, я перед каждым так, лишь бы выпить?

На некоторое время над столиком повисла тишина. Павел угрюмо налил еще по рюмке.

- Знаешь, Паш, Господь меня учит, это точно! Как только я начинаю считать себя самым несчастным на Земле, мне встречается кто-то, кому в сто крат хуже! Женщина, про которую ты якобы знаешь, она тоже как будто послана в мою жизнь. А я - в ее. Такое чувство, что мы вместе должны что-то преодолеть, открыть или понять. Причем оно возникло у меня с первого мгновения, как я ее увидел. Я не могу сказать, что моя бывшая жена не была моей второй половиной. Была, еще как, но, скорее всего, я не был ее частью или не смог стать. А здесь - здесь что-то вообще немыслимое. - Павел на секунду задумался, потом вдруг улыбнулся: - Или, может, всем влюбленным дуракам так кажется? - Снова задумался и спохватился: - Нет, ну ты мне скажи, это только мы, русские, после третьей рюмки первому встречному душу изливаем?

- Похоже, что да, - согласился Паша, - и еще соседям по вагону.

Оба грустно улыбнулись и выпили. Минутой молчания почтили чье-то рождение.

- Вам надо уехать, - твердо сказал Паша после паузы.

- Но я уже уехал, дальше некуда!

- Вы - да, а она? Она осталась. Вам надо уехать вместе. Причем уехать так, чтоб никто не знал - куда.

- А здесь нам грозят страшные опасности... - недоверчиво ухмыльнулся Словцов.

- Ирония ваша мне понятна. Честно говоря, я сам не знаю, как я чувствую и вижу то, что сейчас вам говорю. Мне нечем вам это доказать. Разве что найти женщину, которой я вчера сказал, что она не выключила утюг и у нее сгорит квартира. Слава Богу, она мне поверила или действительно вспомнила. Проходя мимо меня второй раз, сунула в руку сотенную, хотя я ничего не просил.

- М-да... - задумался Павел. - А по фотографии ты мог бы что-нибудь сказать?

- Наверное. Но это не всегда. Я не человек-рентген. Что-то чувствую, что-то нет. О! Знаю, чем вас прошибить! Кто-то из очень близких вам людей уехал в немыслимое далеко, и это событие перевернуло всю вашу жизнь.

После этих слов Павел посмотрел на собеседника совсем по-иному.

- Если это не сведения разведки, то ты, Паш, действительно что-то видишь. А почему ты не можешь помочь сам себе?

- Это хирург в силах сам себе сделать несложную операцию. А я могу только знать. Кроме того, я не сделал ничего для того, чтобы как-то выправить свою жизнь. Говоря проще, я даже не каялся, напротив, лез в самую трясину. За что же меня миловать? Есть люди, которым удалось зацепиться за жизнь, когда их скрутила какая-нибудь безнадежная онкология. Победив болезнь, они с нелепой гордыней несут эту победу и наивно говорят: «Я победил», «Я смог». А я вот не смог! И не хочу. Смысл?

- Ты - идейно умирающий человек, Паша.

- Да нет, я верю, что я могу себя вымолить. Господь Бог еще и не таких миловал. Но мне здесь скучно... - Он с каким-то особым нажимом произнес слово «скучно», как необратимую безнадежность, еще большую, чем, собственно, сама смерть.

- Но, чтобы там не попасть в ничто, здесь тоже надо прилагать усилия, - заметил Павел. - Мой знакомый программист так сказал о грешных душах: их просто стирают, как зараженные вирусом файлы.

- Я знаю. Моя бабушка, которая работала не где-нибудь, а в Дарвиновском музее, несмотря на бурное строительство социализма, всю жизнь ходила в церковь. Во время войны - каждый день! И дед вернулся с фронта живым, только с двумя легкими ранениями. Потом она умерла, а я всегда за нее ставил свечки и заказывал молебны. Когда я заболел, она первый раз в жизни приснилась мне, чтобы сказать: не отчаивайся, внук. И больше ничего.

- А ты?

- А я слабый, я размазня. Да я и не отчаивался. Я смирился. Есть еще такой вариант.

- Чем-то мы с тобой очень похожи, Паш. Не только тем, что тезки.

- С той разницей, что у вас-то как раз сейчас прорисовывается смысл нового витка, а у меня его нет. Любовь - это такая мощная сила! А у вас вообще редкий случай - второй шанс. Обычно бывают заблуждения о любви либо в первый раз, либо во второй, а у некоторых и большее число раз. Про вас сказано: не везет мне в картах, повезет в любви. Но сегодня за вами по пятам идет смерть.

- Вот как?! - удивился Павел. - Я недавно из больницы, мне пулю из плеча вытащили.

- Я знаю. Но она же не ваша. Ваша еще в обойме.

- Паш, меня от таких детективных историй смех разбирает!

- А это не детективная история. Жаль, я не могу сказать вам, кто и как идет за вами по пятам. Не могу, потому что не знаю.

- Ну хоть это, слава Богу, ты не знаешь.

- Зато знаю другое - сейчас вас кто-то ищет. Наверняка - она. Может, мы еще успеем выпить?

- Успеем...

Пока Павел разливал, в его кармане запиликал мобильник. Паша кивнул: мол, говорю же я - ищет. Словцов кивнул в ответ и полез в карман.

- Слушаю.

Звонила действительно Вера, о чем он просигнализировал Паше глазами. Вера спрашивала, где он пьет и способен ли соображать и передвигаться.

- Вер, все нормально, меня один очень хороший человек убедил вернуться на путь истины. Я легко могу встать из-за стола. И обещаю тебе больше никогда не досаждать пьяным разгулом.

- Павел, - с надрывом сказала Вера, - Михаил Иванович умер.

- Как?

- Его нашли в подъезде. Между этажами. Соседка. Похоже, сердце...

- Он же такой... По нему не скажешь.

- Да, никогда ни на что не жаловался. Ты действительно в порядке? Когда ты сможешь здесь быть? Нужно заняться многим, а я - с мамой.

- Вера, я недалеко. Сейчас буду.

Павел бросил на стол несколько тысячных купюр.

- Извини, Паша, придется нашу беседу отложить на неопределенный срок.

- Если успеем, - Паша понимающе моргнул обоими глазами, затем поднял рюмку: - Мне бы хотелось узнать продолжение вашей истории. Опять же, если успею. Удачи!

- И тебе. - Павел направился к выходу, но, сделав несколько шагов, остановился и повернулся к Паше, который смотрел ему вслед: - Если мне повезет чуть больше, чем я предполагаю, я поделюсь с тобой.

5

Похоронами генерала занимаются генералы. Вера нянчилась с беззвучно плачущей Варварой Семеновной, Павел, получалось, путался под ногами многочисленных военных, сновавших по квартире, как у себя дома. Были они предупредительны и немногословны, а явившийся военврач подтвердил диагноз врача «скорой»: инфаркт. Удивляло его другое, сердце Михаила Ивановича могло работать еще много лет.

- Значит, - сказал он, - смерть вызвана сильным стрессом.

- Каким стрессом? - шепотом сквозь слезы удивлялась Варвара Семеновна. - Он за хлебом в ближайшую булочную пошел. Каждое утро туда ходил. Его собакой Баскервилей не испугаешь... Стрессом... Глупость...

Двое в штатском вынесли из квартиры закрытый сейф генерала. Никто не возражал. Об этом они вежливо предупредили и сообщили: все, кроме документов государственной важности и оружия, они вернут. Вынесли еще какие-то папки и несколько книг. Официально хмурый майор принес соболезнования от президента, Генерального штаба и еще каких-то военных и правительственных структур. Другой озабоченный майор уточнял, сколько будет родственников со стороны Варвары Семеновны. На ответ «все здесь», как-то глупо пересчитал: «раз, два, три...» Третьим был Павел, который порывался что-то делать, но дела ему не находилось. Единственное, что ему доверили, завесить зеркала. Получалось, что Вера утешает Варвару Семеновну, а Павел утешает Веру. В какой-то момент Словцов позволил себе неуместную фразу, когда выдалась минута уединения с Верой.

- Я, похоже, приношу несчастья. Там, где я появляюсь, начинают стрелять, случаются инфаркты...

- Дурак ты, Паша, - тихо и незлобно ответила Вера.

Отпевали Михаила Ивановича в церкви Симеона Столпника на Новом Арбате. Удивительно, как этот небольшой, но красивый храм устоял во время всяческих реконструкций. И стоял он на огороженном холмике газона посреди гордых многоэтажек, несущегося мимо потока машин и блеска реклам. Видимо, ему передалась часть подвига святого, в честь которого он был построен.

Павел поразился количеству подушечек с наградами, среди которых были отнюдь не юбилейные медали. Их впереди процессии на кладбище несли строгие подтянутые солдаты. Возможно, даже из Президентского полка. Гроб опускали, как и положено на военных похоронах, под залпы почетного караула. Павел в этот момент думал, что во время всех погребений, в которых ему довелось участвовать, он смотрит вокруг как сквозь бесцветную, но осязаемую пелену. Пелена появляется всякий раз, когда к нему приближается смерть. Что это и какую выполняет функцию? Может, так защищает себя сознание живого человека? Ему очень хотелось спросить у кого-нибудь, видят ли они ее, ощущают ли ее перед своими глазами? Понимая несвоевременность подобных разговоров, он отвел глаза в сторону и узрел за рядами могильных оград странного человека в темных очках и глухом черном плаще. Ко всему этому на лоб его была надвинута шляпа. Подходящий образ для шпионского фильма. Он пристально и неотрывно смотрел сквозь непроницаемые стекла на ритуальное действо, в котором участвовал Словцов.

Уже за длинными рядами поминальных столов, поставленных буквой «п», где произносились торжественные речи, Павел опять-таки вспомнил странного незнакомца. Еще раз возникло чувство, что он его уже где-то видел, но эта черная маскировка не давала определить, где и при каких обстоятельствах. Снова пришла на ум фотография Георгия Зарайского, но на этот раз он неожиданно для самого себя смог найти нужную ассоциацию. Вспомнилось утреннее застолье в гостинице Ханты-Мансийска, мудрый Егорыч во главе и галдящие иностранцы. И только один - молчаливый и подчеркнуто серьезный. Он-то и был очень и очень похож на Зарайского. Стоило, наверное, сказать об этом Вере, но, разумеется, не сейчас. А через некоторое время сомнения и вовсе уступали место мысли об излишней мнительности. Мало ли похожих людей? Тем более что о полном сходстве речи не шло.

Ночевать пришлось в квартире генерала. Словцову постелили на кожаном диване в кабинете Михаила Ивановича. Засыпая, он поймал себя на мысли, что предпочел бы даже эту ночь провести с Верой. Хотел убедить себя, что ему стыдно перед покойным генералом, перед убитой горем Варварой Семеновной, но ничего не мог поделать. Тяга к Вере была сильнее теней смерти. Она была сравнима с цунами, которому, в сущности, все равно, куда, как и когда направляется его бешеная сила. Ворочаясь на генеральском раритете, Павел мысленно ругал себя за безвозвратно утраченную в пьяном угаре ночь прошлую. В который раз давал себе слово больше не прикасаться к алкоголю. Предстояло еще пережить девять, а может, и сорок дней в этом доме. Как уж решит Вера. «Зачем я здесь? - снова и снова спрашивал он себя. - Как нынче быстро несется жизнь, и как неожиданно наступает смерть». А когда сон все же начал налипать на веки, в кабинет вдруг пришла Вера. Но пришла явно не для того, чтобы броситься в его объятья, а просто села на край и тихо сказала:

- Мама наконец-то уснула. Я напоила ее пустырником. А самой как-то холодно и жутко. Можно, я у тебя посижу?

«Можно и полежать», - хотел ответить Павел, но предусмотрительно сдержался. Страсть вдруг сама уступила место нежности. Он молча взял ее руку в свои ладони. Она оказалась холодной, точно Вера пришла с улицы, и он стал согревать ее губами и дыханием.

- Тебе надо завтра позвонить Веронике. Обязательно. Главное, чтобы она была счастлива, разве это для тебя не важно?

- Важно, - согласился Павел, - я и сам не умею злиться долго.

- Она в тот вечер сказала мне, что ты продолжаешь жить в том времени, которое не вернуть. И ее хочешь поселить там же...

Павел приподнялся на локтях.

- Знаешь, у Станислава Куняева есть стихотворение, написанное еще в конце восьмидесятых, наверное, оно применимо ко всем нам, таким, как я, - он наморщил лоб, вспоминая, и приглушенно, но с жестким холодом в голосе продекламировал:

«Не лучшие в мире у нас пироги,

Не лучшие туфли, не лучшие жнейки,

Но лучшие в мире у нас телогрейки,

А также резиновые сапоги.

Мы честно несли ордена и заплаты,

Мы нищими были, мы стали богаты,

Поэт Бизнесменский, к примеру, у нас

Богаче Есенина в тысячу раз.

Ах, Фёдор Михалыч, ты слышишь, как бесы

Уже оседлали свои «мерседесы»,

Чтоб в бешеной гонке и ярости лютой

Рвануться за славою и за валютой...

...Мы пропили горы, проели леса,

Но чудом каким-то спасли небеса,

Мы тысячи речек смогли отравить,

Но душу никак не умеем пропить...»

Вера посмотрела на Павла с едва уловимым сожалением, погладила его по лицу.

- Ты много стихов знаешь наизусть?

- Много. Я же высокооплачиваемый работник разговорного жанра. А если серьезно - работа была такая. Любить русскую поэзию. Я динозавр. Скоро мы вымрем. Только, думаю, и России после этого недолго останется. У него же есть в одном стихотворении:

«...Если в светлеющий утренний час,

в час, когда синь нарастает в окне,

ты не проснешься в тревоге за нас

и не прижмешься собою ко мне.

Жаль, не прижмешься ко мне горячо,

словно спасенья от страхов ища,

жаль, не уткнешься губами в плечо,

что не найдешь под губами плеча».

- Если я не найду под губами твоего плеча, то меня уже не будет волновать вселенская пустота вокруг, - прошептала Вера, клонясь к плечу Павла.

- Знаешь, в романе я предпочел бы максимально отложить близость главных героев куда подальше, дабы тянуть читателя «вдоль по Питерской», а в реальности у нас получилась вспышка, всполох, замыкание. Странно, но я горю, сгораю с удовольствием, и мне абсолютно наплевать на все, если в этом во всем нет тебя. Мне самому себе хочется сказать: так не бывает. И я боюсь спугнуть то, что мы иногда называем счастьем.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Джордж Истмен смотрел в зеркало. Оттуда на него невозмутимо взирал безупречный английский джентльмен. Сорокалетний, слегка седоватый, с цепким взглядом зеленых глаз и этаким невозмутимым выражением лица. «Надо было выброситься из жизни, как из окна, иначе не в первый, так во второй раз или с третьей попытки выбросили бы меня», - подумал на английском языке Джордж Истмен, пытаясь разглядеть собственное прошлое в собственном отражении. Отражение было беспристрастно. Он столько лет работал над этим выражением, что мог бы гордится им, своими достижениями, своим безупречным английским, умением легко перепрыгивать с одного лондонского диалекта на другой, отчего его легко принимали за своего в любых кругах.

- Но неужели я опоздал? - произнес Джордж на русском языке с легким акцентом и замолчал, вслушиваясь в послезвучие языка, которым не пользовался принципиально в течение восьми лет.

Подданный Ее Величества, гражданин Соединенного Королевства, в полностью вычеркнутом прошлом - Георгий Зарайский, стоял перед зеркалом и не мог определить, кого в нем больше: Зарайского или Джорджа Истмена? Зато отец сразу определил. Ни в личине Джорджа Истмена, ни как Георгий Зарайский - он не знал, как теперь относиться к собственному неосмотрительному поступку. Кто бы мог подумать, что сердце отца не выдержит явления «покойного» сына? Не столько даже явления, сколько - нескольких слов, высказанных сыном хладнокровно и взвешенно. Столько лет репетировал эти фразы... Сердце, на которое он никогда не жаловался. Стальное сердце русского разведчика не было готово к тому, что у него сын - англичанин? И пришлось уходить из подъезда, как преступнику с места преступления. Это был уже второй поступок, который не давал ему покоя.

Из подъезда вышел уже точно не Георгий Зарайский, а Джордж Истмен, который хладнокровно вызвал по мобильному телефону бесполезную «неотложку», а сам телефон швырнул в ближайшую урну.

Да, шесть лет назад он мог обратиться к отцу за помощью, но не было гарантии, что в конторе отца нет кротов с противоположной стороны. Вообще не было никаких гарантий, кроме одной - собственной смерти. И Георгий Зарайский предпочел умереть, предварительно выведя львиную долю капиталов в иностранные банки и надежно спрятав. Но Веруня-то какова? Оставшуюся треть она вновь превратила в империю. Женщина, которая никогда не интересовалась ни счетами, ни движимым-недвижимым, нырнула в бизнес, как золотая рыбка в аквариум. Вернее, нырнула, может, как обычная, но быстро стала там золотой.

Незапятнанный паспорт гражданина Великобритании обошелся Георгию дороже, чем собственные похороны. И шесть лет понадобилось, чтобы идеально легализоваться. Теперь оставалось самое простое: жениться на собственной русской жене, о которой он так и не смог забыть все эти годы. Но сейчас он вынужден был со стороны наблюдать за похоронами своего отца, точно так же, как когда-то наблюдал за собственными. Свои-то ему, прости Господи, понравились...

Все началось восемь лет назад с фотографии в деловом журнале. Листая его, Георгий замер от удивления, узрев самого себя и прекрасно понимая, что это не он. Ему не доводилось бывать на шоу двойников, но ранее он слышал, что абсолютно похожие люди, не имеющие родственных связей, не такая уж редкость. Встретив этого человека на улице, друзья легко могли бы принять его за господина Зарайского. Увидев своего двойника, Георгий вспомнил байки о двойниках Ленина, Сталина, Гитлера, Саддама Хусейна и мгновенно пришел к заключению, что двойник может пригодиться.

Где-то доводилось читать о Евсее Лубенском, который якобы заменял Сталина на многих встречах и даже на трибуне Мавзолея в течение пятнадцати лет. Сходство было таким, что буфетчица, случайно увидевшая двух Сталиных, просто упала в обморок.

Одной из самых классических легенд была легенда о вавилонском царе Набополасаре и его двойнике, которые дружно правили древним городом. Копаясь в книгах, Георгий нашёл ещё предание о хитрой жене Сирийского царя Антиоха II Лаодике. Последняя в порыве ревности отравила своего мужа, а потом пригласила во дворец городского актёра, похожего на царя. Он-то и умер уже во второй раз при всех приближённых, завещав свое царство Лаодике, а подданным - беспрекословное ей подчинение.

Благородное использование двойников Зарайский увидел в фильме Акиро Курасавы «Двойник». Там властитель после смертельного ранения, напротив, передаёт власть двойнику, дабы спасти единство войска и подчинённых ему земель.

Можно было ещё вспомнить «наших» Лжедмитриев и целый взвод двойников Наполеона, один из которых, Франсуа Эжен Робо, и был похоронен на острове Святой Елены под безымянной (!) плитой. Если под ней действительно двойник, то версия с отравлением узника острова Святой Елены обретает совсем иной смысл. Обгонял Наполеона по количеству двойников только Людовик XVII, у коего их, по самым скромным подсчётам, было около сорока.

Смертельно больного Ленина, когда он находился в Горках, встречали вдруг абсолютно здоровым в Кремле, а расстрелянную за покушение на него Фанни Каплан видели много позже среди заключённых на Соловках...

Список подобных историй, легенд, подлогов весьма велик, главное, понял Зарайский, стремление использовать в опасных ситуациях двойника далеко не ново. Кому-то человек в «железной маске» не нужен и опасен, а кому-то - как раз наоборот.

У Данте «поддельщики людей» маются в десятом рве восьмого круга ада... Но Данте Георгия Зарайского напугать не мог. Реальные противники были куда опаснее.

Оставалось навести справки об этом человеке и найти его. Имея деньги, это не так уж сложно. О том, что некоторые крупные бизнесмены имеют под рукой двойников, слышать ему тоже приходилось, но сталкиваться с их задачами и работой, разумеется, нет. Ибо двойник на то он и двойник, чтобы заменять основное лицо в щекотливых ситуациях.

Сбором информации о «близнеце» Георгий занимался сам, не доверив это дело даже Астахову, не подключая друзей отца. Да и особых сложностей не было. Частный детектив выполнил эту работу за мизерную сумму. Георгий, получив резюме на свою «копию», не удивился, когда не совпали дата, месяц и год рождения (никакой мистики, свободное творчество природы). Двойник был на два года младше его, имел совсем другое образование, а главное - материальное положение. В сущности, по сравнению с Зарайским, не имел никакого. Следующий шаг - предложить ему высокооплачиваемую работу, до нужного момента оставаясь в тени. Немного нашлось бы людей, способных отказаться от должности представителя крупной фирмы за весьма высокую плату. Для отвода глаз нового работника отправили в отдаленную провинцию заключить пару никчемных договоров за щедрое вознаграждение. Самым сложным для Георгия Михайловича являлось сохранить тайну двойника не столько от чужих, сколько от своих, ибо не бывает тайны, если ее знают два человека.

Когда Астахов доложил, что Зарайского собираются убрать, наступило время «Ч» для двойника. Вот тогда он заявился к своей «копии» сам, чем удивил его до легкого шока. Тот к тому времени уже привык жить на широкую ногу, честно отрабатывал свои часы в офисе и никак не догадывался о своем истинном предназначении. Георгий Михайлович попросил выручить его на недельку, дабы сам он мог съездить в одну важную поездку так, чтобы персонал не заметил его отсутствия. Важно, чтобы этого не заметила даже жена! Правда, с ней Георгий Михайлович своего двойника убедительно просил не спать, разве что принимать прощальный поцелуй по утрам, ссылаясь на большую занятость и усталость. Не воспрещалось флиртовать с домработницей, но при полном неведении Веры Сергеевны.

Больше недели ушло на тщательную подготовку, во время которой двойник постигал азы мимики Зарайского, учился управлять голосом, запоминал фотографии и имена многочисленных родственников, подчиненных, расположение комнат и вещей в квартирах и офисах. Кроме того, следовало быть в курсе текущих дел и не подписывать договоров, наносящих ущерб общему делу. Высокое доверие Георгия Михайловича подтверждалось тем, что в подмену не были посвящены самые близкие люди и начальник охраны Астахов, а также космическим гонораром, половина которого сразу легла в карман «Псевдогеоргия» и помогла ему преодолеть некоторые сомнения и дискомфорт. Дальнейшее общение предполагалось в экстренных случаях по мобильному телефону. Этот телефон Зарайский выдал двойнику с копией собственного, который хранил имена и номера многочисленных друзей и партнеров. Когда Зарайский вернется, он позвонит, и каждый займет полагающееся ему место. Двойник не подозревал подвоха еще и потому, что Зарайский сам страховался, снимая заключение договора между ними на видеокамеру, чтобы в один прекрасный момент не поменяться местами навсегда и не остаться в описанной Марком Твеном ситуации «Принц и нищий».

- Помни, - науськивал он двойника, - в плохом настроении я запираюсь в кабинете, тебе это поможет не светиться лишний раз, и постарайся избегать встреч с Хромовым в эти дни, он знает меня, пожалуй, лучше, чем жена, - напутствовал будущий Джордж Истмен будущего покойного Георгия Михайловича Зарайского.

Но впоследствии Джордж Истмен долго и с обидой недоумевал, что подмены действительно никто не заметил. Ведь были какие-то, пусть и мельчайшие, детали, но определяющие различие между ними. Хотя в то суетное утро, когда двойник сел в обреченную машину, Георгий Зарайский не имел против этого никаких возражений.

Казалось, все уже было позади, но внезапная смерть отца словно разрушила какую-то стену, отделявшую Джорджа Истмена от Георгия Зарайского; стену, которую Джордж строил в течение долгих восьми лет. И кого в ней было винить - Истмена или все же Зарайского?

Прибыв в Россию жениться на своей собственной жене, Истмен встретил значительные препятствия. Во-первых, последнее время вокруг нее буквально вился друг детства и почти подельник Хромов. Но и тут вышел промах... Точнее, не промах, а полет пули «по наитию». Во-вторых, на горизонте вдруг замаячил «никто», кто в одночасье стал «всем». И эта «темная лошадка», похоже, инстинктивно чувствовала присутствие мистера Истмена. Во всяком случае, на кладбище Джордж ощутил на себе его всепроникающий взгляд.

2

Неделя после похорон свекра пролетела незаметно. После девятого дня Вера, наконец, включила мобильный телефон, и, к ее удивлению, он не взорвался от скопившихся звонков и «эсэмэсок». Видимо, подчиненные и партнеры отчаялись найти ее за эту неделю. Сама позвонила главному бухгалтеру и секретарше Клавдии Васильевне. Все спокойно, все по графику, упустили пару контрактов, но это малоощутимо.

И, несмотря на траур, все эти дни были наполнены безумной страстью. Странно, но любовь и смерть иногда тесно уживаются друг с другом. Павел все больше сидел перед экраном ноутбука.

Вере не удалось уговорить маму приехать к ней на Север, чтобы немного развеяться, а заодно хоть раз посмотреть, где и как живет ее дочь.

На девять дней пришел сбежавший по такому случаю из больницы Хромов, который хорошо знал покойного генерала. Последний, как выяснилось из пьяной исповеди Хромова, не раз спасал его от «Матросской тишины», возвращал ему утраченные после общения с автоинспекторами водительские права, а пару раз буквально помог избежать лишнего свинца в организме. С Павлом он стал вдруг или не вдруг подчеркнуто дружелюбен.

- Мои телохранители просили, чтобы я выписал тебе премию, Павел Сергеевич, - сообщил он.

- Не стоит, мне и так платят за то, что я существую, - грустно улыбнулся в ответ Словцов.

- Хотел бы я такую работу, особенно рядом с такой женщиной, - позавидовал Юрий Максимович.

- Нелепость, несуразность, в сущности, невозможность моего положения заставляют меня предполагать, что это может происходить только с какой-то особой целью, определенной свыше, и каждый неверный шаг может привести к плачевным последствиям.

- Павел Сергеевич, ты для меня, дурака, попроще скажи.

- Да все просто: мне хорошо, но ничего хорошего я от этого не жду.

- Ну, в этом ты, Павел Сергеевич, не одинок. Я, например, тоже уже ничего не жду. Уже все есть, - криво ухмыльнулся он, - а вот радости я от этого не испытываю. Самое лучшее, что я мог бы в жизни обрести, досталось тебе.

Павел заметно смутился. Хромов ободрил его:

- Это Верин выбор, я его уважаю. Больше чем нас с тобой вместе взятых. Сколько женщин я знал, но только одну настоящую, все остальные какие-то фантомы, призраки здешнего мира, живущие исключительно по его правилам.

Перед отъездом, Павел позвонил-таки дочери. Они встретились в итальянской пиццерии буквально в нескольких шагах от Красной площади. Пили кофе и поначалу обменивались дежурной информацией, отвечая на вопросы типа: «Как там мама, замуж не выходит?», «Вера Сергеевна - это надолго?», «Ты точно решила продолжать обучение там?», «Вот мама не прочь бы приехать в Штаты, а ты?».

- Знаешь, мне нравится их уверенность в том, что человек творец своей судьбы, - сказала Вероника.

- Пресловутая «американская мечта»? Тут есть главное заблуждение: те, кто так думает, путают судьбу и карьеру, ставят между ними знак равенства.

- Па, а ты хоть что-то пытался сделать такого, чтобы выпрыгнуть из сдавивших тебя со всех сторон обстоятельств?

- Конечно, особенно сейчас. Я действительно выпрыгнул, но это не есть делание судьбы. Человек предполагает, Бог располагает. Я тебе не рассказывал, но сейчас расскажу, хотя, может, это и не очень удачный пример. В выпускном классе я вдруг решил стать военным летчиком. Так решил, так загорелся, что стал усиленно заниматься математикой и физикой, с которыми до этого держался на почтительном расстоянии, и тренировался по несколько часов в день.

- Не представляю, - улыбнулась Вероника.

- Сам сейчас в это не верю, но так было. Буквально перед выпускным вечером я подрался с одноклассником. Повод был пустяковый, драка короткая и, казалось бы, без особых последствий. Он мне расквасил нос, а дрались мы тогда до первой крови. Все бы ничего, но, получив аттестат, я поехал проходить медицинскую комиссию в летное училище. В нашем городе работала выездная. Я был абсолютно уверен в своем здоровье. Шел туда именно с уверенностью творца своей судьбы. Обрати внимание: никак не карьеры! Я мечту свою воплощал. Но рентгеновский снимок пазyx носа стал для меня последней инстанцией. Меня забраковали. Искривление носовой перегородки в результате травмы. Я приводил пример Маресьева, летавшего во время войны без ног, но действия он на современную медкомиссию не возымел. Тогда я очень переживал, а сейчас думаю: хорошо, что все так кончилось. Вместо бравого летчика получился грустный филолог. Видимо, Господу Богу был нужен именно филолог, стихотворец.

- Это частный случай, исключение из правил. Упертые люди добиваются своего.

- Выше головы не прыгнешь. Я, к примеру, верю, что талантливые произведения всегда пробьют себе дорогу, но знаю сотни примеров тому, как им не дают прохода. Тормозят, замалчивают. Раньше это делали из идеологических соображений, а сейчас - исходя из «требований рынка».

- Па, ты хочешь, чтобы я, как и ты, стала безнадежной брюзгой?

- Ого, вот как, оказывается, я выгляжу в твоих глазах? Это перебор, дочка. Ну, может, я внешне депрессивен, но моя депрессия носит творческий характер русской хандры, а не постоянного брюзжания неудачника.

- Извини, не хотела тебя обидеть.

- Ничего. Ты просто присмотрись к тем, кого ты считаешь «творцами собственной судьбы». Неужели ты не замечала на их лицах тупой самоуверенности? Они даже в гробу лежат с таким выражением лица, будто прописка в раю им уже гарантирована.

Вероника улыбнулась, представив себе сказанное отцом.

- Значит, Дэвид тебе не понравился?

Словцов некоторое время кусал губы, обдумывая ответ. И максимально от него увернулся.

- Главное, что он нравится тебе, но еще главнее, чтобы это не было ошибкой. Ты еще настолько молода, что разочарование может стоить очень многого. Иногда - целой жизни.

- Па, если б была возможность вернуться в прошлое, что ты попытался бы там изменить?

- Пристрелил бы нескольких политиков, рассчитывая на то, что империя не развалится. Наивно, но честно.

- А я думала, ты скажешь о маме.

- Ника, я так ее любил, куда Ромео и Джульетте! Но, видимо, во всем нужна мера. В тот момент, когда она стала видеть во мне кого-то другого, не меня, а того, кого хотела видеть, я был не способен измениться, да и не стал бы. Теряя ее, я мучился так, как мучаются в последнюю ночь приговоренные к смерти, ибо жизни без нее не мыслил.

- Я думала, - потупилась Вероника, - что вы поссорились только из-за меня.

- Поссорились - да, - согласился Павел, - но разошлись потому, что, как оказалось, жили давно уже в разных мирах. И я переболел этим, как можно переболеть смертью. Один раз. Она, кстати, как раз не видела во мне делателя своей судьбы. Самое странное, что мы прожили вместе самое тяжелое время, а когда, казалось бы, все стало налаживаться, мне снова стали платить более-менее пристойную зарплату, когда ты уже выросла, ей потребовалось вдруг нечто большее. Больше того, на что я способен. Ну и, разумеется, я не мог принять твоего шага...

- И сейчас? Ведь ты сам сделал нечто подобное!

- Во-первых, мне сорок, во-вторых, ты сделала это в свои семнадцать раньше меня и - не спрашивая меня, в-третьих, уж прости мне мою советскую замшелость, я не могу любить страну, которая сделала все, чтобы моей родины не стало на карте. Ничего личного, только политика. Признаю Штаты великой державой, но на чем и ради чего держится их величие?

- Па, там живут обычные люди, с точно такими же проблемами, как у нас. С такими же достоинствами и недостатками. И, между прочим, не все из них в восторге от того, что делает их правительство. Дэвид просил уговорить тебя приехать... А, па?

- Я подумаю...

- Вера Сергеевна сказала, что ты был ранен, лежал в больнице. Почему даже не позвонил?

- Я выбросил свой мобильный. Да и что изменилось бы?

- Больно было?

- Когда ты уехала, было куда больнее. А тут - чепуха. Высунулся в мир богатых, и тут же схлопотал, как «творец судьбы»...

- Па, ты неисправим.

- А ты?

- Вся в тебя...

Потом они долго стояли, обнявшись, на выходе из кафе. Павел, прижимая к себе дочь, вспоминал маленькую смышленую девочку, с которой любил гулять по городу и отвечать на ее бесконечные вопросы. Веронике почему-то казалось, что уезжает не она, а отец. Надолго и далеко. Почти как на войну, и она даже не знает, увидит ли его еще раз. От таких мыслей Вероника едва сдерживала слезы. Она вдруг испытала к отцу давно забытую детскую нежность и чувство благодарности, которое скрывала от него последние годы.

«Если Ника - богиня победы, Вероника - это победившая Вера?» - подумал Павел.

3

Они встретились в метро с тщательным соблюдением конспирации. Сначала вошли в разные вагоны, потом вышли на одной станции, затем перешли на другую линию, постоянно проверяясь: нет ли хвоста, и только потом вошли в один вагон. В последний.

- Вообще-то я не прихожу на личные встречи, если бы не мой долг, - сухо сказал Справедливый, - да и зачем эти шпионские игры?

- За мной запросто может наблюдать ФСБ, - ответил Джордж Истмен, - поэтому мутная вода никому из нас не помешает. Ты не выполнил свою часть договора.

- Форс-мажорные обязательства... Я не виноват, что в нашем деле появляются Александры Матросовы.

- Можно было сделать второй выстрел.

- Нельзя, меня бы сразу вычислили. У меня есть свои правила работы. И еще: вы нарушили правила. Зачем нужна была глупая стрельба в аэропорту? Уж там-то точно работал не профи.

- Я заплачу за неудачную работу на Севере. А в аэропорту... Ну да - не профи... во всяком случае не снайпер, но тоже неплохой стрелок. Просто я не люблю, когда мои планы не выполняются. Итак, я заплачу...

Справедливый выдержал паузу, вглядываясь во мрак тоннеля за окном.

- Для того, чтобы я остался должен? - наконец сказал он. - Вы полагаете, что все и вся работают и живут исключительно ради денег?

- А вы работаете по какому-то другому принципу?

- Когда я работаю по вашим коллегам или политикам, я совмещаю приятное с полезным, - бесцветно, но твердо сказал Справедливый.

Мистер Истмен посчитал, что неуместное в деловом разговоре лирическое отступление затянулось, и снова вернулся к задаче:

- Ориентиры меняются.

- Да, но не меняются мои правила. Я не работаю с невиновными. Ни при каких обстоятельствах.

- Знаю я, что ты справедливый. Потому и обращаюсь, что не хочу иметь дело с теми, у кого принципов нет. Человек из ниоткуда хочет взять все, включая мою жену.

- У Джорджа Истмена нет жены, - напомнил Справедливый.

- А ты не должен Джорджу Истмену, ты должен Георгию Зарайскому.

Некоторое время они молчали, переваривая и взвешивая каждый свою часть аргументов и правил. Затем мистер Истмен посчитал, что собеседнику нечего противопоставить его доводам и, направляясь к выходу, обронил в приказном тоне:

- Информация упадет на электронный ящик в Интернете.

Справедливый проводил его ничего не выражающим взглядом и снова стал смотреть в окно.

4

Вернувшись из Москвы и войдя в кабинет после долгого отсутствия, Вера Сергеевна впервые за все время почувствовала себя не в своей тарелке. И даже заботливая секретарша Клавдия Васильевна с ее доскональным отчетом, крепким кофе и экстрасенсорной сверхпредупредительностью не вернули ее в знакомую колею. Почти пропуская мимо ушей щебетанье секретарши, Вера задумчиво смотрела в окно, пытаясь определить, что же она здесь делает? Что делала все эти годы? Была ли жизнь, которую она считала своей жизнью, действительно ее жизнью? Жизнью Веры Зарайской? Или это было неукоснительным выполнением неписаных норм и правил, которые следует считать обстоятельствами и событиями жизни? Для чего была эта стремительная и беспощадная гонка за прибылью? Для того чтобы оставаться на какой-то из ступеней социальной лестницы и пользоваться обретенным комфортом? Но комфорт этот теряется и размазывается в бесконечной суете, ворохе входящих-исходящих бумаг, трезвоне-пиликанье телефонов, нервотрепке с налоговыми органами, штурмах тендерных комиссий, подкупе чиновников, в мелких и крупных подлостях недобросовестных партнеров и конкурентов, а главное - в какой-то особенно беспросветной тупости этого общественного устройства, когда даже его самые рьяные апологеты не знают, чего ждать от завтрашнего дня. Нет, частная собственность - это вовсе не плохо, если только человек не становится личной собственностью своей частной собственности. Вера знала - современному бизнесмену нельзя ни о чем таком думать, во всяком случае, долго, иначе он перестанет им быть. Просто выпадет из системы. «Бессмысленность любого накопления», - вспомнилась философская тирада Павла. «В моем случае - бессмысленность вдвойне, нет детей, оставить некому». Вера глубоко вздохнула и, наконец, заметила, что Клавдия Васильевна замолчала и смотрит на нее настороженно-вопросительно.

- Что-то случилось, Вера Сергеевна?

- Это было давно, я просто вспомнила, - растерянно улыбнулась Вера. - Вот что, Клавдия Васильевна, пусть главбух и экономист подготовят мне отчет за первый квартал, даже в сыром виде, и соедините меня с президентом Ханты-Мансийского банка. Скажете, Зарайская по личному вопросу.

- Ясно.

Когда Клавдия Васильевна была уже на пороге, Вера остановила ее неожиданным вопросом:

- Клавдия Васильевна, если б вам пришлось выбирать: любовь или деньги, что бы вы выбрали?

Секретарша замерла, не в силах осознать его серьезность и глубину, а главное - его своевременность. Но постепенно легкий испуг на ее лице сменился грустью.

- Вера Сергеевна, мне проще, у меня ни того, ни другого никогда не было, - напомнила она. - Но если б выбор был, я, конечно же, выбрала бы любовь. Может, это и неправильно просто потому, что я не ощущала веса денег, но когда тебе далеко за сорок, а ты одна... Вам-то, Верочка Сергеевна, грех жаловаться, с вашими внешними данными вы мужиков можете поротно строить.

- Мне не надо поротно, мне, как и всем нормальным бабам, надо одного, настоящего и любящего, - призналась ей в ответ Вера. - Богатые тоже плачут, Клавдия Васильевна, хоть это и банально. А я богатой стала благодаря двум свидетельствам: свидетельству о браке и свидетельству о смерти. Какой-нибудь дурочке, ахающей над гламурными журналами, моя судьба покажется счастливым лотерейным билетом. А мне... Мне кажется, я потеряла все в обмен на бизнес...

- Вы изменились за эти дни. Очень заметно.

- Нет, Клавдия Васильевна, я просто вспомнила, какой я была. Может быть, какая я есть.

- Я тебе скажу, какая ты есть! - в кабинет без приглашения, бесцеремонно потеснив Клавдию Васильевну, ввалилась Лена Солянова.

Вера только покачала головой.

- Ты даже не пригласила меня на похороны! - продолжала атаку подруга.

- Похороны - не свадьба, чтобы на них приглашать. Могла и сама прилететь.

- Да я вчера только узнала! Хромову дозвонилась. Твой-то мобильник молчит. Как он умер? Что произошло?

- Да никто толком не знает. Сердечный приступ в подъезде...

- По его сердцу можно было куранты сверять... А ты, подруга, и на свадьбу не пригласишь. Я ей, понимаешь, мужика нашла, а она теперь меня по боку!

- Лена, кончай трындеть... Я еще сама ничего не знаю.

- Я же тебе не просто мужика нашла, человека! - со значением подчеркнула Солянова.

- Век не забуду, - отмахнулась Зарайская.

- Ладно, Вер, ну скажи, что у вас складывается?

- Ничего. Он пишет, я вот тоже на работу вышла. Правда, такое ощущение, что не на свою. Плюс к тому - охота на Хромова, какая-то несуразная, нелепая смерть Михаила Ивановича, странный запой Словцова...

- Он все-таки алкоголик! Витя так и сказал мне: если мужик не пьет, значит, алкаш. Но это не значит, что плохой мужик.

- Да запой странный, он также резко остановился, как и начал. Я даже не заметила, пил ли он на поминках, а теперь снова отказывается, нос воротит, будто не пил никогда.

- Вера, а самое-то главное!? Ну?

- Лена, у тебя что самое главное? Стихи он читает, устраивает?

- Круто! До, во время или после?

- Вместо!

- Зарайская, ты меня не дразни! Я про любовь, а ты мне про фигалогию. Скажи просто, тебе с ним хорошо?

- Да, мне с ним хорошо. Довольна? Ладно, Лен, а теперь сосредоточься и ответь мне, как подруга, только очень серьезно. Без ерничанья твоего вечного.

- Ну? - максимально настроилась Лена.

- Я хочу все бросить, весь этот холдинг опостылевший, всю эту возню вокруг бесконечного деланья денег: товар - деньги - товар, штрих...

- И что? В шалаш?

- Ну не совсем, но куда-нибудь, где потише и поскромнее... Понимаешь, я точно знаю, мне все равно придется выбирать, либо деньги, либо он.

- А ты уверена, что он - это навсегда?

- Сейчас это не имеет значения. Дело в том, что после встречи с Павлом поменялось что-то внутри меня. Как если б у планеты в одночасье поменялись полюса...

- Верка - ты больна!

- Согласна. Если любовь можно считать формой заболевания. Лен, я полюбила, может, в первый раз в жизни.

- А он - во второй? - с сомнением сказала Солянова.

- Да пойми ты, это неважно! Я люблю - и этого достаточно.

Лена смотрела на подругу с тревогой и восхищением.

- Вер, вот даже сейчас я тебе завидую! Вижу, соберись твой Словцов завтра на Марс, ты напросишься с ним. А я с Соляновым даже на кукурузнике не полетела.

- Ну, это потому, что тебе полеты в это время были противопоказаны, - улыбнулась Вера.

- Точно, я даже на соленые огурцы смотреть не могла...

- Вера Сергеевна, Дмитрий Александрович на линии! - сообщил селектор голосом Клавдии Васильевны.

Вера рванула телефонную трубку к уху, взглядом давая Елене понять: не мешай, молчи.

- Слушаю тебя, Вера Сергеевна? - мягким баритоном пропела трубка.

- Здравствуй, Дима, как твои дела?

- Великолепно, спасибо. Пока еще не у прокурора. У тебя как?

- По-разному... Найдешь для меня полчаса?

- Для тебя - хоть вечность. Давай завтра, часиков в одиннадцать, устроит?

- Устроит. Спасибо.

- Да не за что. Жду тебя.

- До свидания.

- Ага. До свидания.

Вера положила трубку и долго смотрела на нее, словно таким образом можно было передать мысли, или, наоборот, заранее считать ответ на интересующий вопрос.

- Вер, по тебе вижу, что ты что-то задумала.

- А ты не видь, пожалуйста, живи, как обычно, очень тебя прошу. Это важно, Лен. Ладно?

- Вер, да я ради тебя могу год с дурацкой улыбкой на лице ходить!

- Вот и походи пару недель, хорошо?

- Хорошо. Но если вздумаешь слить свой холдинг, меня не бросай?

- Лен, о чем ты?

5

Иногда все хочется остановить. Именно остановить. Начать, наверное, нужно с планеты. Зачем она так безотчетно крутится? День-ночь, день-ночь, месяц-год, жизнь-смерть... И где тот Фауст, который должен прокричать: остановись мгновение, ты прекрасно!?

Когда Павел садился писать, неожиданный восторг творчества мог резко смениться необъяснимым раздражением на все. Даже на вращение Земли. Но сейчас он хотел остановить время не столько из-за пробуксовки сюжетных линий романа, сколько из-за неопределенности в своей жизни. Он спускался вниз, садился перед плазменным экраном телевизора и смотрел, как наступает Апокалипсис. Земля и без Словцова вращалась как-то не так. В Европе уже в конце марта стояла аномальная жара, то тут, то там происходили наводнения, по всему свету просыпались вулканы, на побережья обрушивались цунами, по Америке очередью шли торнадо. И все сюжеты о природных катаклизмах тут же сменялись бреднями об экономическом развитии, удвоении ВВП, расширении ВТО, саммитах «Большой восьмерки», расширении ЕЭС и НАТО на Восток... Словом, прогресс не замечал своих убийственных шагов по планете.

Лиза присела рядом на диван и так же обреченно посмотрела на экран.

- Конец Света? - спросила она, читая его состояние.

- Похоже, - отвечал Павел.

- Вот наступит Конец Света, а у меня так и не было счастья. Я одна. Скажи мне, Павел Сергеевич, в чем такая разница между мной и Верой?

- Лиза, ты прекрасна, как безупречная конфетка. И тебя хочется съесть всю и сразу. А Вера? Когда находишься рядом с Верой, конфеток не хочется. А хочется просто быть рядом с ней.

- И как стать такой, как она? Что еще нужно? Изнутри светиться?

- Не знаю, это внутреннее. Чисто женское. Метафизика. Исследованию и объяснению не поддается. Лиза, не бери в голову. Все у тебя будет. Просто ты всю жизнь охотилась за богатыми принцами, а богатые принцами последнее время не бывают. Так, торгаши, бандиты, аферисты... Чего ж ты от них хочешь? Ведь ты бы не пошла замуж за нищего студента, который сочинял бы тебе стихи?

- Теперь? Теперь пошла бы...

Вечером Вера застала Павла в заторможенном состоянии над ворохом бумаг. Часть из них была беспощадно изорвана на клочки, экран ноутбука дремал, находясь в спящем режиме. Павел был где-то глубоко внутри себя, но явление Веры мгновенно вернуло его на поверхность.

- Я сегодня крутил со всех сторон сюжет. Не стал бы тебе говорить, но ты уже начала читать, нарушив определенные правила. Это как к беременной приставать с УЗИ: дай посмотреть...

- Па, ты же сам разрешил?

- Да нет, милая, я не в претензии. Просто, сведя концы с концами, увязав все, я вдруг пришел к неожиданному выводу. Тебя он может шокировать. Но если писать роман или снимать фильм, то сюжет может в этом случае повернуться только так и никак иначе. Это как чутье. Впрочем, ты фаталистка, тебе и без меня это понятно. Хороший читатель всегда знает, чем кончится плохой детектив. Я сегодня написал концовку романа, опустив промежуточные главы. Просто вдруг повеяло какой-то непреодолимой сентиментальностью, я написал концовку и понял, что такой она не будет никогда, потому что не может быть...

Павел умолк. Вера стала читать. «...Пляж небольшого городка. Солнце гасло, медленно погружаясь в морскую гладь горизонта, и розовые всполохи на небе писали обещание завтрашнего дня. Они стояли на опустевшем берегу в обнимку, провожая солнце. За их спинами тихо шумел листвой искалеченный людьми рай. Они ничего не ждали, потому что у них было все. В недалекой церквушке ударил колокол, созывая прихожан на вечернюю службу...»

- Что тебе здесь не нравится? - спросила Вера, с недоумением отрываясь от текста.

- Слащаво. Как в женском любовном романе.

- Не знаю, я таких не читала...

- Дело не только в этом. Сейчас я тебе задам вопрос, который тебя может шокировать, но постарайся... Даже не знаю...

- Какой вопрос?

- Какое место в твоей жизни будет занимать купленный по объявлению, как крепостной, Павел Словцов, если окажется, что Георгий Зарайский жив?

Вера действительно оторопела. Она с испугом пыталась постигнуть суть вопроса.

- Паш, ты отдаешь себе отчет?

- Нет, себе нет, я отдаю его тебе. - Он достал из-под вороха листов фотографию в рамке. - Извини, что похозяйничал в твоей спальне. Это он?

- Он.

- Тогда мистический фатализм складывающегося сюжета заключается в том, что этого человека я видел в свой первый день в Ханты-Мансийске в компании буровика Егорыча. Правда, говорил он исключительно на английском языке. Как две капли воды... Только нынешняя «капля» немного состарилась...

- Павел, это просто какое-то совпадение, бывают же похожие люди. - Вера не могла выйти из заторможенного состояния.

- Бывают. Но если принять мою версию, то станет понятно, кто и почему стрелял в Хромова. Я из-за тебя тоже взялся бы за оружие. Самое смешное, что пуля, отправленная Хромову, в сущности, попала по назначению. - Он потер место ранения на плече. - Мою версию может подтвердить только моя смерть, - невесело закончил Павел.

- У тебя богатое воображение... Но я видела своими глазами, как он, именно он садился в машину, я видела, что от нее осталось... От всех от них. Павел, этого не может быть.

- Напротив, все невероятное в какой-то момент легко становится объяснимым.

- Прошло восемь лет!

- Которые нужны были ему, чтобы вжиться в лицо другого человека. Привыкнуть к новому имени. В конце концов, стать гражданином другого государства...

- Если это возможно... Если это правда... А я мстила... Я мстила, Павел... Что теперь делать? - Вера опустилась на кровать, закрыв лицо ладонями.

- Ждать. Он придет. Обязательно придет. Он вернется из-за тебя. Но, скорее всего, вернется, когда не будет меня.

Вера машинально подняла с пола еще один обрывок романа, прочитала одну из строчек и вдруг холодно, почти зло возмутилась.

- Почему вы, писатели, так склонны к трагедии! Кому нужны ваши плохие концовки? Что? В жизни все так плохо?! Вас что, всех обидели в детстве? Вот Пушкин, не мог что ли закончить «Евгения Онегина» счастливой любовью?

- Это не тот пример, - тихо возразил Словцов, - Татьяна действительно не могла перешагнуть нравы того времени.

- Ну а вам-то, современным инженерам человеческих душ, кроме Ромео и Джульетты, ничего на ум не приходит?

- Я потому и порвал, что мне не нравится. Слащавого киселя не хочется, но и болотная тина надоела.

- Надо же, - не могла успокоиться Вера и прочитала фразу: - «Пуля вошла в его сердце со стороны спины, а из ее сердца вышла там, где грудь расходится буквой "л"». Ну, надо же.

- Да я вообще не мог... Хреново у меня с этой анатомией. Он ее со спины обнимал, они на море смотрели... Одной пулей - обоих... Хоть и драма, но все равно кисель... «Мыльная опера»! Вот и порвал. Зачем читаешь?

- Ты их лучше отрави, меньше анатомии будет. Буква «л»... Филолог-патологоанатом!

Вера вдруг успокоилась и погрузилась в какие-то свои мысли. Павел тоже умолк, собирая и комкая разорванные листы.

- А сцена у моря мне понравилась... А ты - пулю... - снова заговорила Вера, но уже спокойно. - Если б Зарайский был жив, в меня он стрелять бы не стал. Я почему-то уверена.

- Нельзя отождествлять автора и лирического героя. Там - не мы, - кивнул Павел на скомканный ворох бумаг.

- Там - немы... - соединила слоги Вера, придавая иной смысл, - они не могут возразить своему творцу, а мы? Нас Он пишет? Или мы уже написаны? И как ни дрыгайся, точка уже стоит? Ты, Павел, моделируешь ситуации своих героев. Говоришь, нельзя отождествлять. Я не отождествляю, я подразумеваю. И ты подразумевал...

- Сотни писателей стоят перед стеной сюжета, как перед Стеной плача. А мне... Не воспользоваться таким подарком? Но наш собственный сюжет сейчас зависит только от одного человека - от тебя. Твое единственное слово - и я исчезаю из твоей жизни раз и навсегда, как бы больно мне ни было. А ты возвращаешься к покойному, но законному мужу.

- Ты хоть слышишь, что ты говоришь? - устало спросила Вера.

- Слышу и даже отдаю себе отчет.

- Знаешь, я хотела уехать. С тобой. Хоть на край света. Жить тихо и скромно. Я полагала, что мы оба занимаем сейчас не свое место. Уж я - точно. И я хотела подыскать нам свободное место под солнцем. Посмотри на меня: ну какая я бизнес-леди? Я просто смогла перепрыгнуть саму себя, чтобы занять не соответствующую себе нишу. Думая, что удерживаюсь где-то наверху социума, в действительности я пребывала на дне.

- Над не...

- Не смешно. Твое появление заставило меня остановиться. Еще немного - и я превратилась бы в загнанную лошадь. Я смогла оглядеться по сторонам и вдруг поняла, что почти весь наш народ похож сейчас именно на табун. Табун, который несется неведомо куда, главное - чтобы травка была под копытами. И каждого в отдельности занимает только один вопрос - что он будет иметь завтра. Не в вечности, а завтра. Когда ты вошел в мой кабинет, ты мне показался инопланетянином. В твоих глазах не было этой всепоедающей суеты! Ты, говоря образно, сидел где-то на холме и смотрел, как внизу проносится табун, в глазах твоих была ирония, потому что ты знал, впереди - пропасть.

- Так масштабно я не мыслил, - признался Павел.

- Но чувствовал!

- Да, что-то такое было.

- И глядя на тебя, я вдруг подумала: вот человек, который может утром выйти из дома и увидеть небо! Остановиться на крыльце и увидеть! Другие в это время уже будут нестись ради обманчивого шелеста купюр, которых никогда не бывает столько, сколько нужно для счастья. Потому что счастье не в деньгах и не в их количестве. Я... - Вера осеклась, утратив напор мысли. - Я не знаю, что такое счастье.

- А я однажды задумался: а был ли счастлив на этой Земле Сам Бог? Был ли счастлив на этой Земле Христос? Произнесено ли хоть раз в четырех Евангелиях слово «счастье»? Прости меня, Господи, что мерой своей вторгаюсь в Промысл Твой... И все же... В Библии «счастье» - это одно из самых редких слов! В ветхозаветной Книге Премудрости Иисуса, сына Сирахова, я прочел следующее: «Во дни счастья бывает забвение о несчастье, и во дни несчастья не вспомнится о счастье». А в неканонической книге Иудифи сказано: «И доколе не согрешили пред Богом своим, счастье было с ними, потому что с ними Бог, ненавидящий неправду». - Павел примолк, чтоб Вера поняла, о каких высотах он говорит. - «Счастье» - от словосочетания «сей час». То есть - только временно! На сей час можно быть счастливым, но уже через минуту все может быть по-другому. Поэтому гнаться за счастьем - то же самое, что гнаться за материальным достатком, о котором ты говорила.

- И что остается?

- Остается - любовь. При этом никто ею не обделен. Поэтому и есть понятие «несчастная любовь». К ней чаще всего относят любовь неразделенную. Но ведь есть еще любовь к детям, к родителям, к родному дому, или, как говорил классик: к «отеческим гробам»... И опять же: любовь ко всему человечеству, выраженная любовью Христа.

- Па, - Вера вдруг взяла его руки в свои, останавливая его философский поток, - а можно мне мою маленькую любовь к тебе? Можно?

- В притчах Соломона сказано: «Кто изгоняет добрую жену, тот изгоняет счастье...» - ответил Павел.

- Мне сейчас кажется, что до этого времени я не знала, что это такое... любовь.

- А Зарайский?

- Это было что-то другое. Какое-то удобное совместное существование, которое на тот момент меня устраивало. Устраивало, потому что Георгий умел так все обставить. А твоя Маша?

Павел, ни секунды не задумываясь, ответил:

- Я любил Машу. Я уже говорил тебе об этом. Любил безмерно. И, видимо, переборщил. Честное слово, даже в этом нужна мера. А Маша? Маша посчитала безмерную любовь слабостью. Этаким не свойственным настоящему мужчине чувством. И постепенно начала его отторгать, доведя этот процесс до полного запрета.

- Глупая... - не выдержала Вера.

- Загадка женской логики как раз в том, - улыбнулся Павел, - что двух одинаковых женских логик не бывает. Но про себя я могу сказать еще круче. Большинство людей, подводя итог какому-либо этапу своей жизни, говорят: я сделал то-то и то-то, добился того-то, короче, я не зря коптил это небо. А я сегодня твердо могу сказать: я неправильно прожил свою жизнь от начала до сегодняшнего дня. Наверное, лучшим уделом для меня был бы монастырь, но когда я родился, рассказывали не о Христе, а о Ленине.

- Выходит, я тоже одна из твоих ошибок? - насторожилась Вера.

- Нет, ты одна из моих находок. Когда я шел на встречу с тобой, я играл случаем, в итоге - случай сыграл мной. Если я говорю, что прожил жизнь неправильно, - а это, поверь мне, нелегко говорить, а еще сложнее осознавать, - то имею в виду только себя. Но это вовсе не значит, что в моей жизни не было ничего радостного и светлого. Это значит, что я чаще принимал неправильные решения, выбирая пути и поступки, в том числе, отношение к тем дарам, которые давал мне Господь.

Какое-то время они молчали. Теперь уже Павел взял руки Веры в свои, чтобы приложить к своим губам.

- Счастье - это сейчас, - тихо повторил Павел в ее ладони, - сейчас я счастлив. Помнишь, мы как-то говорили о бессмысленности любого накопления?

- Помню, конечно.

- Знаешь, кто первым натолкнул меня на мысль об этом?

- ???

-Федя из четвертого класса...

- ???

- Один из моих студентов принес мне распечатку с интересного сайта «Дети пишут Богу». Когда я читал, то изумлялся детской мудрости, смеялся над несуразностями и нелепостями, над наивностью, но, в целом, был потрясен. И понял, что не всякий взрослый ответит на их вопросы. Так вот, Федя из четвертого класса написал Богу следующее: «Ну вот, смотри, мы учимся, учимся, а зачем нам так страдать, если мы все равно умрем и знания наши пропадут?».

- Действительно - удивительно. Устами ребенка глаголет истина? Знания пропадут... А любовь? Любовь останется?

- Я чувствую, что любовь должна сохраняться вне времени и пространства. Но только одна, если мы говорим о любви мужчины и женщины. Та, самая главная в жизни человека. А какая из них главная, определит только смерть. Может статься, что все окажется самообманом или банальным прелюбодеянием с точки зрения высшей справедливости. Ведь восстанем же мы в День Страшного Суда в новом теле. Все: и живые и мертвые...

- Словцов, я еще живая, - устало сказала Вера, - и я хочу совсем немного. Особенно сейчас.

- ???

- Может, тебе это покажется смешным, но сейчас я хочу, чтобы меня унесли в мою спальню, уложили на кровать, укрыли пледом... А я свернусь калачиком и постараюсь забыть обо всем, обо всем. Зарайский, кстати, не знаю почему, никогда не носил меня на руках.

- Я попробую...

6

Утром следующего дня, придя в офис, Вера первым делом вызвала к себе Астахова. Разговор предстоял сложный, и она попросила Клавдию Васильевну принести кофе и не беспокоить их. Андрей Михайлович показался ей уставшим, как будто в чем-то разочарованным. Они сели в кресла у маленького столика, Вера предложила коньяк, но Астахов отказался.

- Михалыч, - начала тогда Вера, - возможно, то, что я сейчас скажу, покажется тебе бредом...

Вера остановилась, Астахов терпеливо ждал. В какой-то мере Вера в этот момент собиралась вручить Андрею Михайловичу свою судьбу. Она еще раз взвесила все, и поняла, что за восемь лет начальник охраны показал себя как безупречный работник, даже больше - как настоящий друг. Она обязательно советовалась с ним не только в вопросах безопасности, но и в отношении заключения сомнительных договоров. Теперь же ставка была много выше.

- Михалыч, что бы ты сказал, если б Георгий оказался жив?

Лицо Астахова оставалось усталым, ничего не выражающим. Он вздохнул и потянулся к чашке кофе.

- Я привык в этой жизни ничему не удивляться. Какие новости, Вера Сергеевна?

- Никаких. В том-то и дело, что никаких. Словцов утверждает, что видел Зарайского и не где-нибудь, а здесь, в городе. Подозревает, что видел его и на кладбище в Москве, когда хоронили Михаила Ивановича. Во всяком случае, очень похожего человека. Очень... Он целую теорию придумал по этому поводу. В таком случае, и появление Справедливого получает совсем другое объяснение. Писательское чутье или больное воображение? Что скажешь?

- Будем проверять. Если он видел кого-то очень похожего здесь, значит, его можно найти и высветить...

- Меня волнует другое, Михалыч, - остановила служебное рвение Вера, - если вдруг это окажется... Если он жив, хотя мы с тобой оба видели, что осталось от джипа... Я из окна видела, как он садился в машину...

- А меня в то утро зачем-то попросил догнать его уже на трассе... - теперь уже с подозрением вспоминал начальник охраны. - Вообще, я бы сначала подозревал Словцова, подумал бы, что он преследует какую-то собственную цель, но у меня тоже есть профессиональная интуиция. И она мне даже не подсказывает, она мне кричит: этот парень - типичный «ботаник»! Его главное отличие от нас в том, что он не от мира сего.

- Андрей Михалыч, тебя с Георгием связывает много большее, чем со мной, - наконец заговорила о главном Вера, - и если... Что мне ждать? Я уже не та, что была восемь лет назад. В общем, сейчас я даже не хочу его возвращения. Все уже выплакано, все бурьяном поросло...

- И появился Словцов, - закончил мысль Астахов, даже если Вера не хотела об этом говорить.

- И появился Павел.

- Меня с Георгием Михайловичем связывали честные трудовые отношения. С его отцом - да, там большее. Но мои трудовые отношения прекратились, когда я застал на дороге обгорелый остов джипа. А если он жив, даже раньше: когда он перестал доверять мне, - заметил Астахов.

- Каким образом он мог остаться жив?

- Самым простым. Посадить в машину кого-то вместо себя. Кого-то очень похожего. Старый, как этот мир, прием. Мы же не проводили никаких экспертиз.

- Но утром я сама закрыла за ним дверь! Хотела поехать с ним, но в последний момент передумала.

- Бог отвел.

- Да нет, он сказал, что сейчас я ему буду только мешать.

Они замолчали, каждый по-своему вспоминая то роковое утро. Вера так и не услышала ответ на свой главный вопрос. Но Астахов ее опередил.

- Вера Сергеевна, как бы там ни было, я на твоей стороне. Я умею ценить доверие, и я помню, откуда у меня есть все, что у меня есть. Мне начать отрабатывать версию Словцова?

- Спасибо, Михалыч, - облегченно вздохнула Вера, - у меня есть еще некоторые планы, ими я поделюсь позже. И вообще... поделюсь. Как там в Библии? Легче верблюду пройти в игольное ушко, чем богатому в рай? Надо у Зарайского спросить, где он восемь лет был. А как со Справедливым?

- Вот здесь расклад непредсказуемый, как и сам Справедливый. Одно знаю точно, он в долгу у Георгия. А мы - у него... Мне надо подумать. Очень хорошо надо подумать.

- Ты выглядишь усталым.

- Да, признаю. Бывают такие моменты, когда просто жить устаешь.

- Тогда мы в этом совпадаем. Пора на пенсию.

Астахов впервые за весь разговор улыбнулся и, посчитав, что тема исчерпана, встал и направился к двери. На пороге он остановился и вдруг спросил:

- Вера Сергеевна, вы чувствуете себя Джульеттой?

- О чем ты?

- О сюжете, - и шагнул за порог.

- Тут Отелло из гроба встает, а он о Джульетте, - пробормотала вслед Вера.

Без двадцати одиннадцать Вера отправилась в Ханты-Мансийский банк на встречу с его президентом Дмитрием Мизгулиным. Здание банка на улице Мира было не только одним из самых красивых, но, пожалуй, самым солидным. Со стороны оно напоминало рубку океанского лайнера или авианосца. Скорее - авианосца, а улица выглядела его взлетной полосой.

Дмитрий Александрович встретил ее с распростертыми объятьями на пороге кабинета. Крупный, подчеркнуто добродушный (мягким баритоном: «Верочка, сто лет не виделись»), он вселял утраченную вчера уверенность. Он вообще был похож на человека, которому без опасения можно доверить не только деньги, но и секреты. Во всяком случае, за годы делового общения она ни разу в нем не усомнилась. Усадил ее не в кабинете, а на просторной веранде - крытом тонированным стеклом балконе, с которого открывался неплохой вид на «взлетную полосу» улицы Мира. В центре стоял небольшой столик, сервированный для чайной церемонии.

- Как дела? Как жизнь? Кофе, чай?

- И коньяк тоже!

- Вот как! Отлично! В середине дня согрешить можно, если с красивой женщиной. Ты стала еще прекраснее со времени нашей последней встречи. Вера, если красота спасет мир, то непременно твоя.

- Дима, - отмахнулась от комплиментов Вера, - если мир и спасет красота, то явно не моя.

- Это сейчас была философия или поэзия? Вер, я слышал, ты стала проявлять интерес к поэзии? - игриво улыбнулся Мизгулин. - Извини, если это тайна, город маленький...

- Уже не тайна, - вздохнула Вера, - но я по другому поводу.

- Я знаю стихи Паши Словцова. Мы с ним вместе учились в Москве в Литинституте.

- А он, кстати, когда узнал, что я иду к тебе, просил передать привет, - сообщила Вера.

- Спасибо. Эх! Когда ж это было?! - на секунду предался он воспоминаниям. - Каким ветром его сюда занесло?

- Можешь не верить, но по объявлению в газете. Вот уж не думала, что ты, Дим, находишь время для поэзии.

- Ну, так всем кажется, - обезоруживающе улыбнулся Дмитрий Александрович, - вот живем рядом, дела вершим большие и малые, а ничего друг о друге не знаем.

Он вдруг встал и направился в кабинет, вернулся через пару минут, держа в руках две книги.

- Вот, Вер, это тебе. И ему. На память. Передашь от меня привет. Это последнее, что у меня вышло. Бросишь на полку, - небрежно кивнул он на книги, - что у тебя стряслось-то?

- Спасибо, - Вера только мельком взглянула на обложки. - Дим, ты единственный, к кому я могу обратиться.

- О! Это мне льстит! Если я единственный, к кому может обратиться красивая умная женщина. И не бедная! Это значит, у меня самого все в порядке!

- Спасибо за все комплименты оптом. - Вера собралась с мыслями. - Сразу скажу, что не собираюсь делать ничего противозаконного. Чтобы тебе было понятней, сделаю такую оговорку: все надоело, хочу отдохнуть, хочу поменять многое в своей жизни. В общем... - она снова задумалась, подбирая правильные слова, - часть активов мне хотелось бы оставить в личном пользовании... Как заработанный пенсионный фонд. Ну а часть пусть остается в бизнесе. Холдинг продолжает функционировать. Но моя часть должна уйти вместе со мной...

Дмитрий Александрович изучающе посмотрел на Веру.

- Ты знаешь, это не совсем то, чем я занимаюсь... - Еще раз прицелился взглядом, но потом заговорил спокойно и так же уверенно: - Но твоему «горю» помочь можно. Как раз недавно я встречался в Москве со своим старым другом, который мог бы тебе оказать ряд услуг. Сейчас, посмотрю координаты.

Он вышел с веранды, порылся в визитницах на рабочем столе, нашел нужную и с ней вернулся.

- Вот тот, кто тебе нужен. Можешь рассказать ему все, как доктору, потому как в нашем деле главное - точный диагноз.

- В сущности, Дим, никакого криминала, я просто не хочу, чтобы меня потом по этому следу нашли. И враги... И друзья...

- Вера, для нас желание клиента - закон. Особенно, если оно не противоречит этому самому закону. А холдинг? Или мой вопрос неуместен?

- Ему найдется хозяин... - Вера на секунду задумалась... - я потом дам распоряжения. Дима, я правда могу на тебя рассчитывать?

- Всегда! Давай еще по рюмочке, а то твой угнетенно-грустный вид заставляет меня думать о том, что в жизни произошло что-то непоправимое. Вера, улыбнись ты, все будет хорошо!

- Мне бы твои оптимизм и энергию, - действительно улыбнулась Вера.

«Лучше сердце обрадовать чашей вина,

Чем скорбеть и былые хвалить времена,

Трезвый ум налагает на душу оковы:

Опьянев, разрывает оковы она»,

- процитировал Дмитрий Александрович, разливая коньяк, и добавил: - Хайям.

- В последний раз мне читал Хайяма абсолютно пьяный Словцов. До этого он лечил его виршами двух юных гурий.

- Человек, который цитирует Хайяма - не алкоголик, а сознательный пьяница, имеющий в своем пристрастии философскую основу. Контакты у тебя есть, можешь расслабиться.

Вера продолжала в задумчивости крутить между пальцев полученную визитку.

- Не переживай, - уловил ее сомнение Дмитрий Александрович. - Конечный результат я проконтролирую. Если тебя это, конечно, успокоит.

- Успокоит.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Справедливого Джордж Истмен решил оставить на возможный «десерт». Сделать заключительный выстрел никогда не поздно. Главное было напомнить ему, кто его вытащил сначала из кавказской мясорубки, а затем из рук военной прокуратуры, которая внесла его в список «козлов отпущения», вкупе с еще несколькими офицерами, которых судили якобы за убийство мирных жителей. Андрей Буянов, прозванный в крайне узких столичных кругах «Справедливым», сделанное ему добро помнил, как присягу. Но для нынешней работы нужен был совсем другой человек. Таким был ближайший помощник и почти друг мистера Истмена Колин Уайт - бывший сотрудник «Ми-6», великий мастер интриги, ловкач, абсолютно беспринципный, способный выжить не только без воды в пустыне, но и без скафандра в космическом пространстве. Этот рыжий человек обладал, с одной стороны, внешностью английского джентльмена, с другой - повадками и манерами корсаров, которые, по всей видимости, были у него в роду. Именно поэтому он был Истмену «почти друг», ибо настоящим другом не мог быть никому. С тех пор, как его уволили за какой-то провал в Ираке (то ли не нашел оружие массового поражения, то ли не туда подбросил его элементы, отчего их вообще не нашли, то ли подбросил их там, где русская разведка нашла и захватила их раньше, чем туда явились представители ООН), он ненавидел чиновников правительства Ее Величества и всех русских оптом, за исключением одного - Джорджа Истмена, которого русским не считал, хотя в свое время сам делал ему документы. Колин Уайт гордился своим дальним родством с Верноном Келлом, который стоял у истоков Secret Intelligence Service и имел широкие связи в самых разных слоях общества и в самых разных концах света.

Для Истмена он выполнял всяческие щепетильные просьбы и, опять же, был у него в долгу, как и его русский коллега Буянов. И еще с Джорджем его сближали особая целеустремленность, не стесняющаяся в средствах, а также циничное презрение к обществу, его призрачному гуманизму и демократической морали. Особо отличало Уайта умение на ходу изобретать ругательства на все случаи жизни.

- Джордж! Убрать человека - это так просто, что скучно. Вот если сделать так, чтобы он сам убрался, это уже достойно моей профессии. Но более всего мне непонятно, зачем тебе русская жена? Это что - мания? Я бы мог подстелить под тебя какую-нибудь леди из достойного англосаксонского рода. Они, конечно, никудышные домохозяйки, но такие любовницы...

- Колин, - отмахнулся Истмен, - есть необъяснимые, с прагматичной точки зрения, стремления.

- Только не говори мне про загадочную русскую душу. Знаю я. Это когда русский выпивает литр водки, а потом ему хочется одно из двух: либо весь мир уничтожить, либо весь мир обнять.

- Ты недалек от истины, но весьма упрощаешь. Широта русской души действительно не понятна европейцу, но русскому, который хочет выжить в современном мире, она доставляет больше проблем.

- Я все время забываю, что ты у нас в этом вопросе специалист, - криво ухмыльнулся Уайт.

- А я уже совсем забыл, - поставил точку Истмен. - Так какие у тебя предложения? Когда ты ехидно улыбаешься, значит, в голове у тебя уже есть уникальная подлость, Колин.

- Собственно, ничего особенного, сюжет позаимствован в дюжине «мыльных опер». Хочешь уничтожить соперника - дискредитируй его. Банально, но срабатывает надежно, как яд кураре, который не берет только индейцев яномами, живущих на берегу Амазонки. Сделаем из него банального альфонса-ловеласа. У меня еще остались запасы некоторых нужных препаратов.

- В доме охрана, не подобраться. И что ты ему, в глотку вливать будешь силой? В чай подсыплешь?

- Джордж, это уже дело техники. Не можешь дома, сделай в магазине. Мне кажется, сейчас в России можно купить все. Я же тебе показывал кадры, где русская армия продает оружие своим врагам!

- Как будто в Великобритании такого нет, - скривился Истмен, будто ему было обидно за Россию.

- Все верно. В этом вся гнилая прелесть свободы и демократии. Русские догоняют цивилизованный мир, но делают это так же неистово, как свои революции.

- Да хрен с ней, с цивилизацией, меня сейчас больше интересует мой частный вопрос. Кого ты планируешь подложить к нему в постель?

- В доме две женщины, - хитро улыбнулся Уайт, - а это всегда соперницы, даже если они сами об этом ничего не знают.

- Вторая, между прочим, тоже не пустое место, а мать моего ребенка!

- Джордж, тогда определись, на ком ты хочешь жениться! В конце концов, у тебя должны быть элементарные знания психологии, Тауэр в зад Фрейду! Разделяй и властвуй! Неужели ты не помнишь? Двух сразу не получится, а по одной - бери и пользуйся. Пусть они тебе друг на друга жалуются...

- Ну и сволочь ты, Колин, - улыбнулся Истмен.

- А то! Специально учился.

- Делай как знаешь. Надеюсь на твою профессиональную гнусность.

- Джордж, ты же знаешь, я, если надо, Папу Римского подставлю, - расплылся в ответной улыбке Уайт, но потом вдруг задумчиво прикусил губу: - Хотя... русские настолько непредсказуемы...

2

- Где ты был допоздна? - тревожно спросила Вера, когда усталый и задумчивый Словцов вошел в гостиную.

- Вспоминал свое ремесло, встречался со студентами. Можно и мне чаю? - попросил он у женщин, сидевших перед экраном телевизора.

Обе вскочили и ринулись на кухню. После двух-трех шагов остановились и внимательно посмотрели друг на друга с какой-то ироничной ревностью. Затем Вера с улыбкой села на место, а Лиза с видом победительницы направилась к плите. Павел, впрочем, почти не заметил этой мизансцены.

- Познакомился с руководителем местного отделения Союза писателей, - продолжил он, - маленький такой, сухой... Николай Иванович. Принял меня хорошо. Спросил, чего у нас там - «в Центрах». А я говорю - ничего. Умирает поэзия, или умирают ее. Я даже написал нечто типа рифмованного протеста:

Поэзия не хочет умирать,

Хотя ее издатели хоронят,

И тикает, как Господа хронометр,

И пробует с рождения кричать.

В поэзию стреляли уж не раз,

Топили и подушкою душили,

Травили газами и ядом или

Дубиной колотили, рифмой масс

И гнали прочь с родимой стороны

Партийными проклятьями и матом,

Но всяк поэт рождается солдатом

И, как Кутузов, ждет своей зимы.

- Хорошо, - оценила Вера.

- Ничего хорошего. Кому сейчас нужна поэзия? Студенты-филологи читать не хотят. Еле программу тянут. Телевизор заменил нам все. Поэт в России больше пьет, чем поэт, - перефразировал Павел, потом задумался: - А Дом писателей в Ханты-Мансийске шикарный. Зал с камином для камерных встреч. О! А это что? - обратил внимание на книгу на столе.

- Стихи президента банка Дмитрия Мизгулина. Для тебя.

- Ну-ка, чем он теперь... промышляет...

Павел открыл сборник и начал вчитываться. В наступившей тишине Лиза принесла чай и бутерброды.

- Стихи. Настоящие. Традиционные. Чистые и проникновенные, - признал через несколько минут Словцов. - Удивительно. Вот и пример того, что нынче настоящего поэта просто не услышать. У него-то это откуда, если у него все так сложилось? - вгляделся Павел в строфы на очередной странице. - Хотя - откуда мне знать... Знаешь, Вер, если стихи написаны так, как это сделал бы ты сам, умей это, значит, они - настоящие. - И он прочитал то, за которое зацепился взгляд:

«Этот вечер не тронут прогрессом.

Вдалеке от полуночных стран

Дым печной расстелился над лесом,

Заклубился над полем туман.

Что за участь дана человеку –

Вдалеке от вселенской тоски

Без печали к ушедшему веку

Память прошлого рвать на куски.

Кто мы, где мы, зачем и откуда?

Все бежим и бежим в никуда,

Ожидая пощады и чуда,

Мы без боя сдаем города.

Жизнь прошла ради денег и славы,

Слишком поздно смотреть на часы.

Уронили высокие травы

Изумрудные капли росы».

- Жизнь еще не прошла... Я, во всяком случае, на это надеюсь, - грустно улыбнулась Вера.

- Реально, - согласилась Лиза, - вы, поэты, тоску нагоняете.

- И поэтому в России принято в поэтов стрелять, - ухмыльнулся Павел.

- Тебя же не убили, - возразила Вера.

- Это потому, что я плохой поэт. Гениев сразу - наповал. Русская забава такая. Правда, в ней любят участвовать иностранцы. Приезжают, как на сафари. Русские дефки энд стрельба по поэтам, - исковеркал акцентом последнюю фразу Словцов.

- Ну вот, опять чернуха, - скуксилась Лиза. - А ко мне сегодня иностранец клинья подбивал! Я в «Гостиный двор» за продуктами ездила, там он на меня и запал. Представляете, корзинку с продуктами за мной таскал!

- Так уж и иностранец? - усомнилась Вера.

- Стопудово! Я ведь не последняя сельская дурочка, акцента, кстати, у него почти нет. Едва-едва. Можно, скорее, за дефект речи принять. Манер тоже никаких, точнее - одна: пришел, увидел, захотел - возьму. Но не на ту напал. Я ему корзинку доверила, болтала, думала, он заплатит за меня. Ни фига! Англичанин или еврей, наверное.

- Еврей-то бы заплатил, - ухмыльнулся Павел, - скорее, англичанин.

- И как звали твоего ухажера, и куда он делся? - поинтересовалась Вера.

- Имя такое... «Острое»... Ну это я потом поняла, а сначала мне показалось, что он не представился, а назвался, чей он... Это... Колин! Во, Колин! Я еще переспросила: чей? Он говорит: ничей, сам по себе, и при этом странно так на меня покосился. Точно я у него тайны выведываю. На кассе я ему время дала, притормозила, думаю, достанет сейчас свои фунты-мунты - портмоне или виза-гоулд, а он потолок взглядом чешет. Я расплатилась, в пакеты все загрузила - и на стоянку. Он меня до тачки проводил, все телефончик выспрашивал. Я ему: манеры, говорю, у вас на стадии формирования, вот когда сформируются, встретимся снова у кассы.

- А он? - в один голос спросили Павел и Вера.

- Раскланялся так чинно, почти по протоколу, заявил, мол, сожалеет, что такая красивая девушка, как я, являюсь неприступной крепостью и штурмом меня не взять, а на осаду у него нет времени. А я ему: белого флага у нас отродясь не было, а красный мы всей страной выбросили. А он: с вашей стороны остроумно, а со стороны страны - глупо и неосмотрительно, в нормальных странах меняют не флаги, а тех, кто их поднимает. На том и расстались.

- Упустила свое счастье, - с иронией констатировала Вера.

- Да какое счастье, - с презрением отмахнулась Вера, - думают, за бутылку «Мартини» и шуршанье «зелени» можно русскую женщину в постель затащить...

- Неужели нет?

- Ну, разве что дуру молодую, - вспомнила себя и не стала этого скрывать Лиза. - А сейчас мне, к примеру, ногой по холеной морде заехать хотелось. Я нутром чую, не любят они нас, боятся, а потому не любят.

- Не все, - заметил Павел, - а уж женщин наших они... ну, если не любят, то разницу со своими эмансипированными куклами чуют. Опять же, есть масса известных примеров, когда русская женщина становилась любимой женой миллионера, художника, поэта.

- Этот был явно - ни первое, ни второе, ни, тем более, третье. Так - клерк какой-то. Взгляд у него цепкий. Рыжий опять же. А у меня на рыжих аллергия.

- Главное, Лиза, на тебя по-прежнему западают, - подвела итог Вера.

- На меня западают, а за вас, Вера Сергеевна, под пули пойдут, - съязвила Лиза, покосившись на Словцова.

- Пойдут, - задумчиво подтвердил Павел.

- Давайте чего-нибудь на дивиди глянем? По-семейному? - предложила Лиза.

- А почему нет? - согласилась Вера. - Сто лет ничего не смотрела.

- Я тут как раз пиратские новинки прикупила. Качество, может, и не очень, зато цена...

- Интересно, начнут ли выпускать пиратские книги? - озадачился Павел.

- Уже выпускают. Левые переводы. Мне предлагали участвовать в этом бизнесе, но я отказалась.

- Из чувства справедливости?

- Нет, из меркантильного чувства, прибыль ничтожная.

3

Утром следующего дня Вера собралась на работу, оставив Словцова за компьютером, а Лизу на кухне.

- Постараюсь приехать на обед, - пообещала она Лизе.

- Ага, - язвительно подхватила Лиза, - а то вчерашний я скормила соседской собаке. Меня эта кавказская овчарка очень любит. Нравится ей моя кухня. Вчера подала ей тушеную говядину с овощами. Кавказский рецепт. Островато, конечно, но для нее это национальное блюдо. Так что лапу она мне уже дает...

- Павел вроде никуда не собирается, так что, даже если я не приеду, овчарке достанется меньше.

- Сегодня красная рыба под специальным соусом, который вчера купила. Рис или пюре?

- Спроси у Павла, ты же знаешь, к гарнирам я равнодушна.

Вера хлопнула входной дверью, а Лиза, весьма незлобно скривив ей губы вслед, передразнила:

- «Ты же знаешь, к гарнирам я равнодушна...» - постояла еще несколько секунд в задумчивости и крикнула наверх: - Поэт! Кофе будешь?!

- Буду, - отозвался Павел.

Кофе пили на кухне. Молча. Бывают такие моменты, когда хочется что-нибудь сказать, а вроде как говорить ничего и не нужно, поэтому возникает особая неудобная тишина, которая заставляет искать хоть какую-нибудь завалящую фразу для начала разговора. Наконец Лиза спросила:

- Будешь торчать у компьютера?

- Нет, хочу пройтись по городу.

- Можно же вызвать машину?

- Это не то. Город надо чувствовать... Ногами.

- Не опаздывай к обеду хоть ты, - с какой-то извечной обидой попросила Лиза. - Я люблю готовить, но не для себя.

Минут через десять Павел вышел на крыльцо и с огромным удовольствием вдохнул свежий весенний воздух. Говорят, здесь не хватает кислорода. Точнее, приемлемый для организма O₂ на пятнадцать-двадцать процентов в северных широтах заменяет O₃ - озон. Подумав об этом, Словцов пожал плечами, пока что он ничего не чувствовал, кроме неспешного дыхания весны.

Сначала он шел без видимой цели, очнулся уже на улице Мира, ощутив ее перспективу и простор. «На улице Мира о мире тревога», - вспомнилась песня из пионерского детства, но никакой тревоги на этой улице не было. Еще издалека, на подходе к ультрасовременному концертному залу «Югра-классик», который, как и здание Ханты-Мансийского банка, напоминал корабль, Павел увидел памятник Пушкину и Гончаровой. Он даже остановился от такой северной неожиданности, сразу вспомнил памятник на Арбате. Что-то их внутренне роднило.

- Доброе утро, дорогие мои, - поздоровался Словцов и двинулся дальше.

«Если в Ханты-Мансийске есть памятник Пушкину, не Пушкину даже, а великой любви - значит, не все еще потеряно», - подумал он. Пройдя мимо банка, перешел на другую сторону и остановился у дома-музея художника Игошева. «Если б художники жили в таких домах... - вздохнул он, - у писателей здесь хотя бы один на всех есть». Вспомнилась давняя мечта - домик у моря, где под шум прибоя рождаются бессмертные произведения. Если б кто-нибудь увидел в этот момент кривую и одновременно печальную ухмылку Словцова со стороны, то вряд ли бы понял ее значение. Так и получилось. Из музея вышел чиновного вида мужчина и скептически сходу заявил:

- Зачем, понимаете, такие музеи содержать за государственный счет?! Да и при жизни баловать не стоит. Художник и писатель должны быть голодными! Тогда они создают шедевры! Проверено временем.

- А лучше всего всех их в концлагеря, представляете, какая там производительность труда? - иронично поддержал Павел.

- Ну, это, знаете ли, сталинизм... Мы его пережили и осудили. Просто у вас был такой вид, точно вы порицаете расточительное содержание этого дома, и я с этим согласен.

- Да нет, я завидовал, но вы правы, лучше содержать казино или, на худой случай, ресторанчик... Прибыльнее. - Словцов повернулся и зашагал в другую сторону. В собеседниках он в этот день не нуждался. Но потом вдруг остановился и повернулся к мужчине, который неприязненно смотрел ему вслед.

- Кстати, это не Сталин придумал концлагеря, а Ленин и Троцкий. Иосифу Виссарионовичу ничего не оставалось, как отправить в них приверженцев того и другого. А вы, часом, не враг народа? - прищурившись, с наигранным подозрением спросил Павел.

- Псих какой-то, - буркнул мужчина и торопливо запрыгнул в припаркованную рядом иномарку.

Буквально на следующем перекрестке Словцов вышел на комплекс зданий Югорского университета, поразился его размаху и снова заулыбался, увидев скульптурную группу - Платона и Сократа в бронзовых туниках перед центральным входом. «И не зябко ребятам? - поразился их неуместности в общем пейзаже Павел. - Видимо, со своими философами здесь туго». Бронзовые греки о чем-то дискутировали. Их жестикуляция тоже что-то напоминала, заставляя Словцова напрягать память: где он это видел? Потом вдруг осенило: Минин и Пожарский!

- Сунул грека кто-то в реку, больше раков нет в реке... - перефразировал Павел поговорку и повернулся к дороге, выбирая: пойти ему в гору, с которой, свернув налево, можно спуститься к Иртышу в Самарово, или, наоборот, брести вдоль по Чехова.

«Сократ с Платоном беседовали на Чехова», - с улыбкой подумал он. А от Чехова прыгнул мыслью на избитую тему «лишнего человека» в русской литературе. Вот он - идет, собственной персоной по улице Чехова, и может выйти на улицу Лермонтова, может вернуться к памятнику Пушкину, самый что ни на есть лишний, любовно выписанный всеми ими. Вспомнились горящие глаза первокурсников... И как они меняются к пятому курсу, у бедных этих, почти новоиспеченных филологов, которые начинают понимать, что они-то и есть лишние люди, и не в литературе ни в какой, а в этой самой жизни. Особенно сейчас, когда литература становится лишней. Бумага, несущая на себе водяные знаки и цифровой номинал, вытеснила бумагу, несущую на себе слово.