Виктор Гюго

ВЕЛИКИЙ РОМАНТИК (послесловие)

Кратко обобщая отдельные наблюдения, касающиеся художественного метода Виктора Гюго, необходимо прежде всего сказать, что основой этого метода является философская концепция провиденциального развития мира и человеческой истории.

При всем своем идеализме эта концепция Гюго отнюдь не совпадает с ортодоксальной церковной догмой. Не случайно самым рьяным противником писателя всегда была католическая церковь. В стихотворении «Епископу, назвавшему меня атеистом» (сборник «Грозный год») Гюго решительно отказывается от понимания бога, как длиннобородого старца, который восседает на небесном троне, жестоко карает бедных грешников, но поддерживает тиранов, допуская на земле подлость и злодейство. Для Гюго понятие «бог» — синоним понятия «нравственный идеал»; это внутренний голос, который возвещает человеку, где истина и где ложь; это доброе начало, незримо присутствующее во всей вселенной в постоянном противодействии силам мрака и зла. Вечная борьба доброго, «божественного» начала с началом злобным, демоническим, и составляет, по мысли Гюго, основу движения всего существующего. С этим связана характерная для творчества Гюго апология движения, прогресса, а также революции, сметающей старый, косный мир зла. Все это, включая революцию, и есть, по Гюго, проявление высшей божественной воли, которая через многие драматические катаклизмы должна привести человечество к конечной победе добра.

Именно с этой концепцией Гюго подходит к истории, стремясь найти в ней воплощение своих убеждений. Вся «Легенда веков», как мы видели, должна была демонстрировать постоянную борьбу добра со злом и обязательную победу доброго начала, которое он часто называет прогрессом. Этой идее были подчинены и самый отбор, и трактовка (зачастую произвольная) исторических событий.

Знаменательно, однако, что моральные критерии Гюго почти полностью совпадают с его устойчивыми демократическими симпатиями. Злое начало для него — это власть имущие, короли, деспоты, тираны, высшие сановники церкви или вершители неправедного государственного закона (отсюда и происходит целая плеяда демонических героев, подобных Филиппу II Испанскому из «Легенды веков», кардиналу Ришелье или инквизитору Торквемаде из драм Гюго, архидиакону Клоду Фролло, царедворцу Баркильфедро, полицейскому инспектору Жаверу или маркизу де Лантенаку из его романов).

Доброе же начало у Гюго — это либо подвижники, на словах и на деле исповедующие добро и милосердие по отношению к окружающим, подобно епископу Мириэлю или Жану Вальжану, либо «бескорыстные мыслители», среди которых автор «Отверженных» называет и утопических социалистов, озабоченных будущим человечества, либо бедные люди, действующие по велению сердца, как герои одноименной поэмы из «Легенды веков», либо, наконец, люди активного действия, сражающиеся за счастье народа с оружием в руках, как революционеры Анжольрас и Говен.

Активные герои, выступающие в защиту добра, являются носителями не только героического, но, обязательно, и нравственного идеала. Готовность сражаться за счастье отдельных людей и целых народов сочетается в них с благородством, самоотверженностью, величием духа и бескорыстием. Эти черты — также одно из доказательств «божественной искры», которую, по мысли автора, они несут в своих душах.

Из философской концепции двух противостоящих друг другу начал и исходит теория и практика резких контрастов, ведущая свое начало еще от знаменитого романтического манифеста Гюго — предисловия к «Кромвелю», где эта теория была обоснована впервые. Контрастность выражается не только в постоянном столкновении «праведников» и «злодеев» чуть не в каждом произведении Гюго (Жан Вальжан и Жавер, Квазимодо и Клод Фролло, Жильят и Клюбен, Говен и Лантенак и т. д.), но и в характерном для Гюго представлении о человеческой жизни, как о постоянном противоборстве мрака и света. Отсюда проистекает особое построение романтического характера, состоящего как бы из двух противоположных полюсов. Каждый крупный характер у Гюго — почти обязательно антитеза страстей. Психологизм Гюго и сводится, в сущности, к раскрытию борьбы между противоположными началами в душах героев (внутренние битвы Жана Вальжана, Гуинплена, Говена и других). Недаром еще в предисловии к «Кромвелю» автор говорил о «ежеминутной борьбе двух враждующих начал», которые «спорят за человека от его колыбели до могилы».

На принципе контрастности основывается у Гюго и вся композиция его произведений, чередование ситуаций и резкие повороты в судьбах героев (как в истории каторжника Жана Вальжана, ставшего праведником, или уличного скомороха Гуинплена, который оказывается лордом и пэром Англии); к этому же принципу относится и стремительная смена противоположных друг другу эмоциональных потоков (например, лирическая сценка, изображающая детей, занятых игрой, которая вызывает самые нежные эмоции, неожиданно врывающиеся в суровое и патетическое повествование о революции, мятежной Вандее и деяниях Конвента, в романе «Девяносто третий год»). Подобные эффектные романтические контрасты проходят через всю образную систему (как башня Тург и гильотина, образно представляющие феодализм и революционное возмездие), равно как и через языковую ткань произведений Гюго («До чего же он хорош!»—восклицает Летьери из романа «Труженики моря», любуясь Жильятом, который появился перед ним в совершенно истерзанном виде после титанической битвы с морской стихией. «Жильят был ужасен», — тут же поясняет Гюго).

Драматизм сражения добра со злом — сражения, которое стоит у Гюго почти за каждым значительным эпизодом, — порождает и определенные особенности романтического пейзажа, портрета и самой манеры повествования. В отличие от натуралистического повествования, наиболее распространенного во второй половине века во французском романе, которое, не поднимаясь над повседневным ходом событий, фиксировало главным образом непосредственно видимое, — в романтическом повествовании автор стремится выделить не столько заурядное и обыденное, сколько значительное, яркое, грандиозное или чудовищное, стоящее порой на грани фантастики (как страшная маска Гуинплена, символизирующая собой изуродованность человеческих отношений, или же образ маленького сатира из «Легенды веков», обретающего на наших глазах исполинские размеры и в конце концов ставящего на колени самого Юпитера). Контраст и гипербола (вплоть до гротесков безобразного и уродливого) являются, таким образом, основными художественными приемами Гюго.

А нагромождение препятствий в судьбах героев создает при этом сгущенный драматизм повествования, соответствующий в представлении Гюго гигантским масштабам сопротивления мрака и зла (разбушевавшиеся стихии природы против Жильята, могущественный английский двор в судьбе Гуинплена, государственное законодательство против Жана Вальжана, мятежная Вандея против революции, гротески злобы, лицемерия, похоти, корысти, которые писатель воплощает в своих демонических героях, и т. д.).

К особенностям художественного видения романтизма надо отнести восприятие мира во многих измерениях: не только в настоящем, но и в далеком прошлом (страсть Гюго к историческим экскурсам в его поэзии, драме и романах), и в будущем (лучезарная утопия Анжольраса и Говена, пророчество Гуинплена в палате лордов о том, что подлинный хозяин — народ скоро постучится в дверь, и т. д.); заглядывают в будущее, в сущности, все думающие герои Гюго. Гюго видит вселенную и в верхних, и в нижних ярусах общества, постоянно противопоставляя ДРУГ другу мир тиранов и мир народных масс; он видит мир и в эпическом плане (большой истории, войны, революции), и в лирическом (общечеловеческие эмоции — дети, материнство, отцовство, любовь и т. д.). Мир Гюго — это, таким образом, грандиозный, безбрежный, динамический мир, в котором поэт запечатлевает природу и ее стихийные силы, народы и их историю, отвратительную гримасу преступления и улыбку ребенка.

Однако за всем этим многообразием аспектов все же стоит единая устойчивая схема, с которой Гюго подходит к реальной действительности и которая не позволила ему увидеть многие конкретные явления и процессы, выходящие за пределы этой схемы.

Характеризуя художественные особенности и завоевания революционного романтизма Гюго, нельзя не сказать и об известной ограниченности его метода. В противоположность писателям-реалистам, которые исходят из самой действительности, тщательно изучая и отражая в своем творчестве ее диалектические процессы, зарождение и развитие в его недрах новых сложных явлений (например: восхождение, расцвет и загнивание класса буржуазии на протяжении XIX столетия), как это делали во французской литературе Бальзак, Флобер, Мопассан, Золя и другие их собратья, — Гюго подходит к действительности со своей предвзятой идеей и с откровенной морализаторской тенденцией, направленной на то, чтобы вскрыть «вечные ценности» жизни и продемонстрировать обязательную победу добра над злом. Эта тенденция явно преобладает у него над задачей создания типических характеров (что доказывают такие чисто романтические эпизоды, как внезапное преображение Жана Вальжана или еще более неожиданный великодушный поступок маркиза де Лантенака, пожертвовавшего собой ради спасения крестьянских детей).

Законно отвергнув мертвую неподвижность классицистской доктрины, какой опа явила себя поколению молодого Гюго, романтизм, провозгласивший постоянное движение и видоизменение, ограничился, в сущности, столкновением и борьбой моральных антитез — добра и зла, тогда как в действительной жизни борьба противоположностей представляет собой гораздо более сложное и всякий раз новое, исторически конкретное единство. «Гюго… не понимал (или не хотел включить в основу своего мышления) диалектики истории», — справедливо заметил еще Алексей Толстой, создавший прекрасный образ Гюго в цитированной выше статье «Великий романтик».

Зачарованный идеями Великой французской революции конца XVIII в., которые он пронес до конца XIX в., продолжая упорно противопоставлять «народы» и «республики» — королям и «тронам», Гюго так до конца своих дней и не уяснил полностью, что из «третьесословного» народа французской революции давно уже выделился буржуазный класс, который стал главным врагом и угнетателем неимущих трудящихся масс, так же как из абстрактного понятия «республика» выросла конкретная буржуазная республика Франции, ставшая жестоким палачом парижского пролетариата в дни июньского рабочего восстания 1848 г. и в «кровавую неделю», последовавшую за падением Парижской коммуны.

Буржуазная повседневность, столь подробно и детально описанная Бальзаком, а позднее Золя и Флобером, осталась за пределами творчества Гюго, поскольку за его пределами осталось все обыденное, будничное, серое и мелкое. Автора «Легенды веков», как мы видели, привлекает главным образом крупное, величественное или чудовищное. Не случайно он смыкается с реализмом лишь в тех случаях, когда сама жизнь дает материал для возвышенных героических обобщений, как замечательный образ баррикады 1832 г. и ее бойцов, возникший и в творчестве Бальзака, и в творчестве Гюго.

Разумеется, Гюго второго периода не остался чужд художественным завоеваниям реализма и воспринял от него очень многое (вкус к документу, «увиденным фактам», точным историческим и географическим деталям и т. д.). Наряду с характерами, построенными по принципу резких романтических контрастов и внезапных преображений, как Жан Вальжан, у него есть и такие многосторонние почти реалистические характеры, как типичное дитя улицы — маленький Гаврош. Но подобные образы не определяют все же целостной художественной системы Гюго, который до конца жизни остается верен своей идеалистической философской системе и своему романтическому методу.

В то же время из философской концепции Гюго, включающей высокие моральные критерии и уверенность в конечной победе доброго и светлого начала, проистекает не только его известная «близорукость» по отношению к повседневным и будничным явлениям жизни, но и его широкий оптимистический взгляд на мир и человеческое будущее (взгляд, которого нередко были лишены даже такие замечательные писатели-реалисты, как Флобер и Мопассан). Здесь кроется источник нравственной позиции писателя, всей своей жизнью отстаивающего значение личного примера и личного подвига. Отсюда же его понимание активной и воинствующей роли искусства, призванного помочь преодолению зла, долженствующего, по мысли Гюго, нести людям свет и добро и всемерно содействовать победоносному шествию прогресса (в этом смысл постоянных деклараций Гюго о высоком призвании поэта — не мечтателя, углубленного в самого себя или в красоты природы, но учителя и пророка, вмешивающегося в события современности и откликающегося на них подобно «звучному эхо»).

Не успокоенность, не примирение со злом, существующим в мире, но постоянную и неистовую борьбу с ним несет в своем творчестве автор «Возмездия», «Отверженных» и «Девяносто третьего года». В противоположность декадентскому скепсису и неверию в силы человека, которое начинает распространяться в современной ему европейской литературе конца века, Гюго объявляет, что человек и его слово всемогущи. Отсюда и возникает пламенное красноречие его героев, которые ни перед чем не отступают и являются всегда яростными обличителями зла (речи Эрнани, Трибуле, Рюи Блаза в драмах Гюго или Анжольраса, Гуинплена, Симурдэна и Говена в его романах). С этим связана лирическая и откровенно публицистическая манера Гюго, противостоящая «объективному методу» Флобера и натуралистов, которые отказывали автору в праве открыто вмешиваться в повествование со своим личным взглядом и отношением к происходящему. Гюго выражает свои мысли и эмоции открыто, полным голосом, как от лица своих героев, так и от себя лично, постоянно разрывая объективное повествование философскими размышлениями, гневными филиппиками и моральными проповедями, выдающими его темперамент борца, так же как. и опыт политического изгнанника и человека, открыто вставшего на защиту коммунаров против сплоченного лагеря международной реакции.

Таковы особенности романтического видения и художественного воссоздания мира в творчестве Гюго, посредством которых он выражает свою гуманистическую оценку событий, выступая за обездоленные народные массы против богачей и аристократов, за революцию против тирании власть имущих, за героизм и духовное величие против всех равнодушных и жестоких баловней судьбы.

Книги романтика Гюго, благодаря их человечности, постоянному стремлению к нравственному идеалу, яркому, увлекательному художественному воплощению сатирического гнева и вдохновенной мечты, продолжают волновать и взрослых, и юных читателей всего мира.