Вино парижского разлива

Могила семи грехов

Людовика Мартена, нашего любимого профессора нравственной чистоты, дьявол искушал на пустынном бретонском пляже, где мы, двенадцать его учеников, внимали мудрым речам наставника. Знаменитый «Трактат о профилактике души», написанный Мартеном, содержал тридцать два надежных способа противостоять соблазну. С девяти вечера до полуночи дьявол предлагал ему одну мишуру: творческие способности, министерские полномочия, светские успехи, многоопытных красавиц, пышные бюсты, американские автомобили, первенство в литературе, в философии, в игре на губной гармошке, в велогонке «Тур де Франс», в интегральном исчислении, в рыбной ловле. Профессор одно за другим отвергал эти предложения, однако вскоре исчерпал все ресурсы своей профилактической методики. Что ж, тем и опасны учебники, трактаты и путеводители — они отвечают на все вопросы в заданных рамках, но не дают душе и уму простора для полета, извилистых кротовьих нор и головокружительных склонов. Когда минула полночь, наш великий Людовик начал слабеть, и при первых проблесках утра он уже сидел, облокотившись на ручку кресла и изящно подперев щеку указательным пальцем, а на губах его играла тонкая и надменная улыбка человека, проникшего в тайны мироздания.

— Жизнь — не что иное, как экзамен, — говорил черт, — случай, предоставленный всякому существу, чтобы показать, насколько оно достойно Вечности. На что нам в загробном мире бездари, неудачники и слабаки? Пусть возвращаются в небытие!

— Безусловно, — соглашался Мартен.

— Но те, кто выйдет победителем из этого испытания, те, кто сумеет нажить себе состояние, выжав пот из быдла, те, кто сможет сказать в день кончины: «Господи, вот чего я добился с помощью тупиц, простофиль и прочего подручного материала, который Ты предоставил в мое распоряжение», — именно они будут нужны нам на небесах, чтобы построить град вечного счастья, где они пребудут вечно.

— Безусловно.

— Но послушайте меня: дня таких блестящих умов, как вы, сложность экзамена усугубляется присутствием лжедвойника, постоянно стоящего между человеком и его деяниями. Этот лжедвойник, этот ваш личный враг, — вы угадали его, мой дорогой Людовик, — это душа. Следовательно, необходимо свести на нет владычество души, а еще лучше, совсем от нее избавиться.

И профессор продал свою душу за золотого тельца, размером едва ли больше пуделя, но весом двести килограммов. Поскольку я был его лучшим учеником, он взял на себя труд продать заодно и мою. За нее дьявол дал всего каких-то восемнадцать килограммов золота: сделал теленку хвост подлиннее да прикрепил ему на голову пару рогов, совершенно не соответствовавших его возрасту. Узнав об этом несколько часов спустя, я еще мог расторгнуть соглашение, но в моем сознании уже вставали сладостные видения ожидающих нас мерзостей.

— Итак, я богат, — сказал мне мой профессор нравственной чистоты, — да и вам кое-что перепало. Давайте отправимся в Китай: там война и голод. Нет ничего приятнее, чем чувствовать себя богатым посреди всеобщей нищеты и несчастий.

Через два дня мы вместе с тельцом поднялись на борт грузового судна, отплывавшего в Китай. Нашими попутчиками были отставной капрал, английский пастор, его жена и три дочери — юные, прекрасные, скромные создания. Обратить экипаж и пассажиров в веру золотого тельца оказалось для нас парой пустяков. В довершение всех гнусностей мы позволили одному лишь пастору избежать заразы и развлекались зрелищем его боли и ярости при виде жены и дочерей, впавших в непотребство. Четыре дня и четыре ночи корабль сотрясался от истерических воплей, сладострастных вздохов, шума драк, грабежей, убийств и непрерывного потока богохульств. Нескончаемые бешеные оргии следовали одна за другой. Самым чудовищным грехам мы предавались с исступленной страстью, но и с обстоятельностью людей, знающих толк в разврате.

Утро пятого дня пассажиры и вся команда встретили на палубе совершенно нагими, простершись вокруг золотого тельца. Отставной капрал, которому прислуживали дочери пастора, служил мессу и с чудовищным корсиканским акцентом возносил хулу Господу. В руке он держал распятие и, то и дело демонстрируя его нам вверх ногами, вопрошал: «Узнаете ли вы Сына Божьего?» — на что мы хором отвечали: «Да, это Он — сын золотого тельца», а жена пастора, у которой волосы и груди свисали до самых бедер, вопила, сидя верхом на метле: «О единственный сын великого тельца, не оставь нас в воровстве, человекоубийстве и блудодеянии!» В первом ряду молящихся бородатый матрос, увенчанный белыми цветами и связанный по рукам и ногам, ждал, когда капитан перережет ему горло у ног божества. Внезапно из каюты выскочил пастор и, размахивая плеткой, набросился на дочерей. Он хлестал их изо всех сил, он осыпал их проклятиями, называя бесовским отродьем и плотью от плоти греха. Под ударами, рассекавшими их нежную кожу, девушки сладострастно извивались, отталкивали друг друга, стараясь попасть под бич отцовского гнева, и испускали полные желания стоны. «Посильнее, — молили они, — пожалуйста, посильнее, папочка». Поняв, что он лишь содействует коварным замыслам князя тьмы, пастор с криком ужаса отшвырнул плетку, убежал на бак и рухнул на колени. Неудержимые рыдания сотрясали его тщедушное тело, затянутое в черный сюртук, когда он восклицал, заламывая руки и обратив глаза к небу: «Господи, покарай нечестивцев!» Тем временем жена пастора предложила принести его в жертву вместо бородатого моряка, а дочери стали домогаться чести лично перерезать отцу горло. Идея показалась нам интересной; ничто как будто не препятствовало ее осуществлению, но, когда пастор в третий раз возопил: «Господи, покарай нечестивцев!» — его молитва была услышана, и огромная волна смыла всех с палубы.

Все мы, за исключением пастора, оказались на морском дне и были безнадежно мертвы. У нас были головы мертвецов, остекленевшие глаза мертвых рыб и застывшая на лице гримаса. Хотя мы и не потеряли способности двигаться, чудовищная толща воды почти намертво придавила нас. Мне, например, лишь после весьма долгих попыток удалось повернуть голову сначала направо, потом налево, чтобы попытаться понять, где мы находимся. Место нашего заточения представляло собой нечто вроде скалистого цирка, между стенами которого, не слишком обрывистыми, не было тем не менее заметно никакого просвета. Высоко над нами, в водяном небе, проплывали стайки рыб всевозможных размеров и видов. Изредка одна из них опускалась на самое дно нашей тюрьмы, где ее и настигала смерть. Песок был усеян скелетами самых разнообразных рыб, служивших его единственным украшением. В стенах нашего ада то тут, то там зияли какие-то пещеры, мрак которых казался непроницаемым для человеческих глаз.

— Хотел бы я знать, где мы оказались и сколько мы тут проторчим, — сказал со своим неизменным корсиканским акцентом отставной капрал. — Мне это осточертело.

— Но мы ведь, кажется, в аду, — возразила супруга пастора, — а в ад если уж попадаешь, то, как правило, навечно. Я думаю, стоит смириться.

Все эти разговоры, в которых мы обсуждали это новое для нас положение, в действительности были просто пустой болтовней, данью привычке. Даже считать их проявлением общительности и то было бы ошибкой. Безучастные к собственной судьбе и ко всему, что нас окружало, мы не интересовались друг другом. Теперь мне кажется, что я ничего не ждал, ни к чему не стремился, ни о чем не жалел, но воспоминание об этой абсолютной пустоте ярче самой реальности. До сих пор мне изредка случается вновь ощутить эту великую пустоту, когда сопутствовавшее ей чувство тошноты вдруг на мгновение возвращается ко мне. В то же время мы никогда прежде не были такими интеллектуалами: в каждом из нас мысли складывались, умножались, менялись с такой быстротой и точностью, которые сделали бы честь хорошей счетной машинке. Необыкновенная ясность ума даже подтолкнула нас к некоторым изысканиям, которые могли бы сойти за проявление любознательности, однако на самом деле они были лишь потребностью в совершении хоть каких-то действий и получении хоть каких-то результатов. Помимо этой машинальной мыслительной работы, нас по-настоящему интересовало только течение времени, неопределенность которого рождала в нас подобие тревоги, мерцающей и колеблющейся, как огонек лампадки. Каждый изобрел для себя свою меру времени. Моя была не хуже прочих. Золотой телец, последовавший за нами на морское дно, упал всеми четырьмя копытами кверху и теперь под действием собственной тяжести медленно погружался в песок. Проделав несложные расчеты, я научился определять, сколько прошло времени, исходя из объема погрузившейся части. Когда нам пришло в голову сравнить наши оценки, обнаружилось, что результаты колеблются от сорока восьми часов до семидесяти лет, однако каждый продолжал придерживаться того способа подсчета, который он избрал для укрощения календаря вечности.

Прошел год по золотому тельцу, а в нашем аду ничего не изменилось — разве что мы сдвинулись на несколько шагов. Внезапно от гряды скал, окружавших нас со всех сторон, отделилась какая-то фигура. Это был человек среднего роста, в котелке, полосатых брюках и темно-сером пиджаке. У него были невыразительная, гладко выбритая физиономия и повадки конторского служащего, не слишком ревностно относящегося к своим обязанностям.

— Это дьявол, — сказала младшая дочь пастора. — Я его узнала. Я видела его в Лондоне в одном американском фильме.

Дьявол — а это и вправду был он — остановился и окинул взглядом наши бледно-зеленые телеса. Он глядел на нас так, как смотрит клерк, занятый составлением несложной ведомости, и не интересовался никем в отдельности. Мы, со своей стороны, не испытывали перед ним ни малейшей неловкости, и его присутствие даже не было нам неприятно. Он принялся расхаживать взад-вперед, и мы заинтересованно стали смотреть на него, поскольку его шаги, всегда одинаковые, служили прекрасной единицей измерения времени. Не переставая шагать, он заговорил с нами бесстрастным голосом, в котором не было ни враждебности, ни симпатии:

— Вы в аду. Естественно, навсегда. Я должен объяснить, в чем состоит предназначенная для вас пытка, поскольку иначе она не достигнет своей цели. Прежде всего, поймите, что грех — это совсем иное, нежели нарушение закона. Грех составляет самую суть жизни. Подобно тому как электрический ток дает свет, грех поддерживает жизнь. В зависимости от тяжести он называется гордостью или гордыней, аппетитом или чревоугодием, любовью или сладострастием и так далее. Жизнь никогда не стоит на месте — она постоянно отвечает на зов быстролетящего мгновения. Грехи — это те токи, что питают жизнь и постоянно влекут ее к обновлению. Имея власть над этими токами и возможность управлять ими по собственной прихоти, вы использовали их безрассудно и расточительно — и ваши лампы перегорели. В вас больше нет греха…

Дьявол прервал свою речь и остановился перед нами, сунув руки в карманы. Я почувствовал, как во мне просыпается неясная, доселе не изведанная тревога. Потом он снова заговорил тем же тоном, бесстрастным и безразличным:

— В вас больше нет греха. Токи покинули вас, а энергия, которую они несли, материализовалась вовне. Каждый из грехов принял то обличье, которое приписывало ему ваше необузданное воображение. Сейчас вы увидите их и назовете хорошо известными вам именами: гордыня, гнев, зависть, чревоугодие, скупость, лень, сладострастие. Вы узнаете страдания евнуха, одержимого призраком счастья, которым он наслаждался и которого больше не чувствует, страдания старика, который с дразнящей ясностью думает о замечательном аппетите, что был у него в молодости, и более не испытывает его, страдания падшего, который вспоминает о своем благородстве и не может найти утраченную дорогу к нему, и еще столько других, которые соединятся и умножатся. Понимать — и не чувствовать более. Слышать свой собственный зов — и быть не в силах на него ответить. Вечно стремиться за тенью без малейшей надежды на встречу…

Жена пастора охнула, а мой профессор нравственной чистоты издал нечто вроде мычания. Дьявол, казалось, был этим тронут.

— Я ничего не могу для вас сделать, — сказал он. — Я такой же, как вы. Но мои грехи — это целые миры, я постиг их и больше не могу их любить. Оставим это и вернемся к вашим грехам. Они здесь, рядом с вами, в пещерах. Сейчас я вам их покажу…

Продолжая говорить, дьявол поднял голову. Внезапно он замолчал, вглядываясь в какую-то черную массу, появившуюся на нашем жидком горизонте. По направлению к нам двигался какой-то предмет, похожий на черную рыбу. Вскоре силуэт стал более четким, и мне показалось, что это небольшая акула.

— Ни дать ни взять пастор! — воскликнул кто-то из матросов.

— Да, это мой отец, — подтвердила одна из девушек.

Пастор, который пикировал прямо на дно нашей впадины, опустился на песок около своих дочерей и нежно посмотрел на них.

— А вам-то чего тут надо? — поинтересовался дьявол.

— Я послан Богом.

— А чем вы это докажете?

Вместо ответа пастор осенил себя в воде крестным знамением. Мгновенно лишившись одежды, дьявол остался совершенно голым. Он был великолепно сложен. Я заметил, что он не имел пола, по крайней мере, на это не было никаких сколько-нибудь существенных указаний. Происшедшая неприятность, казалось, не удивила и не раздосадовала его. Одевшись, он спросил у святого отца, что тот собирается делать.

— Я хочу сражаться за эти души, — ответил пастор.

Дьявол повернулся к одной из семи черневших в скале пещер и хлопнул в ладоши.

На песке показалось жирное, извивающееся чудовище — Гордыня собственной персоной. Тело ее имело форму комода в стиле Людовика XV, голова, запрокинутая далеко назад, соединялась с туловищем изящной лошадиной шеей. Это была раздутая, апоплексическая голова, с резким профилем и низким лбом, увенчанным парой витых рогов, загнутых кверху наподобие рогов муфлона. Необыкновенно выпяченная нижняя губа была больше верхней чуть ли не на полфута, а левый глаз, вспухший и студенистый, походил на гигантский монокль. Ноги чудища, невероятно тощие, но с выступающими икрами, были облачены в гетры из ракушек. Однако его сложение было, пожалуй, менее удивительным, чем богатство красок, которыми сверкало все его тело. Сзади красовался целый султан из разноцветных щупалец, отливавших золотом и пурпуром. Каменные колени были молочно-белыми, ступни и бедра — цвета гусиного помета. На груди чудовище носило огромную врезавшуюся в кожу орденскую ленту, фиолетовую с белыми полосками, а на животе в стиле Людовика XV — два ряда украшений, представлявших собой кожные наросты самых немыслимых расцветок. Рога у него были золочеными, а телячьи ушки — ослепительно красными. Я еще забыл упомянуть, что природа на испанский манер нацепила на его каблуки пару блестящих шпор. Гордыня шла подбоченясь, тяжелой и уверенной поступью. В правой руке она держала тамбурмажорский жезл, такой длинный, что ей пришлось бы встать на цыпочки, чтобы дотянуться до набалдашника. Мы наблюдали, как она выкобенивается, со смешанным чувством отвращения и щемящей тоски. Гордыня, в свою очередь, рассматривала нас в «монокль», и ее нижняя губа презрительно оттопыривалась.

— Что тут за ублюдок желает сразиться со мной? — спросила она густым, гнусавым от самодовольства басом. — Где этот кретин? Где этот выродок? Сейчас я переломаю ему все кости и смешаю с кишками его дурацкие мозги.

— Я тот человек, которого вы ищете, — произнес пастор.

Гордыня едва удостоила взглядом его тщедушную фигурку и разразилась громовым хохотом.

— Ладно уж, — сказала она, отсмеявшись, — я сегодня добрая. Поцелуй меня в зад, и я подарю тебе жизнь.

Поскольку пастор отклонил это предложение, дьявол вручил обоим противникам по мечу, но Гордыня отшвырнула свое оружие, воскликнув:

— К черту меч! Для такого ничтожества мне хватит и палки!

Взмахнув своим жезлом, она двинулась навстречу пастору, который принял боевую стойку. С первого взгляда было ясно, что святой отец, к несчастию своему, никогда не имел дела с мечом. Согнув руку в локте и прижав кулак к плечу, держал его, как обычно держат кинжал, и даже не пытался защитить себя от возможного удара слева. У него был настолько жалкий вид, что Гордыня презрительно усмехнулась.

— Нет, палка — это слишком, — сказало чудище и отбросило жезл. — Стоит мне только дунуть — и эта козявка сгинет.

В этот момент противников разделяло не более четырех шагов. Вдохнув поглубже, Гордыня еще больше запрокинула голову и надула щеки. Пастор с простодушной самоуверенностью нанес удар. Целясь в живот, он попал в горло, и чудовище упало навзничь. На всякий случай пастор отрубил ему голову. Из зияющей раны взметнулся в море и тотчас же обрушился на песок фонтан крови. Вместе с кровью Гордыня теряла и свою блистательную расцветку. Султан и украшения поблекли, и вскоре перед нами лежала лишь дряблая гора мяса. К давно забытому чувству гордости, охватившему нас при виде победы пастора, примешивалось и чувство смирения: ведь память о нашем прежнем поведении не просто жила у нас в мозгу — она въелась в нашу плоть. Дочери пастора протягивали к нему руки, лепеча слова благодарности, а его супруга, охваченная стыдом, лишь молча опустила голову.

— Следующий! — крикнул дьявол, поворачиваясь ко второй пещере.

Из своего убежища медленно выползла Зависть. Сначала мы увидели только ее огромную голову, похожую на твердый роговой шлем. Между забралом шлема и подбородником зияла черная дыра, из глубины которой поблескивали золотисто-зеленые глаза. Взгляд Зависти, брошенный из этой темной бездны, словно впивался в каждый предмет, на котором останавливался. Время от времени забрало бесшумно опускалось, и два недобрых огонька гасли. Тварь приближалась осторожно, опустив морду к самой земле между толстыми чешуйчатыми передними лапами. Пройдя шагов десять, Зависть ловко выпрямилась. Тело ее было членистым, как у насекомого, так что верхняя его половина без видимых усилий сохраняла вертикальное положение. Эта верхняя половина, по форме напоминавшая человеческую, была местами защищена роговыми пластинками, а там, где они отсутствовали, кожу покрывали фурункулы, из которых сочилась желтоватая жидкость. Нижняя часть туловища, благодаря которой Зависть удерживала равновесие, напоминала толстого и пузатого черного крокодила с шестью парами проворных лап.

Гордясь нашим защитником, мы страстно желали ему победы, но внушительные размеры чудища, его мощная грудь и лапы и поразительная подвижность, казалось, не оставляли пастору никакой надежды на успех. Начало битвы лишь подтвердило наши опасения: перемещаясь вокруг пастора с такой быстротой, что бедняга был совершенно сбит с толку, Зависть не раз могла нанести ему смертельный удар. Своим спасением он был обязан только собственной неловкости, столь вопиющей, что противница, заподозрив ловушку, предпочла быть поосторожней и дождаться более удобного случая. Таковой, естественно, не замедлил представиться, и Зависть уже заняла выгодную позицию для решающего удара сзади, как вдруг младшая из дочерей пастора, ум у которой был развит ничуть не хуже, чем грудь, воскликнула:

— Я прекраснее всех на свете!

Зависть немедленно повернулась к нам, и ее золотисто-зеленые глаза сверкнули из глубины шлема.

— Да, да, нет никого прекраснее меня! — упорствовала гордячка.

Метнув на девушку взгляд, исполненный самой мучительной зависти, тварь напрочь забыла о сражении, что дало пастору возможность отрубить ей голову. Из раны хлынула липкая желтоватая жидкость. Пока мы аплодировали победе пастора, наши сердца полнились жаждой соперничества. Теперь каждый из нас хотел бы сражаться на месте посланца Господа, но условия поединка не допускали этого.

— Следующий!

Скупость оказалась огромным горшком, к которому сверху была приделана голова хищной птицы со злыми бегающими глазками и подвижными ушами размером со сковороду Шесть ее рук заканчивались длинными узкими ладонями с нервными, беспрестанно шевелившимися пальцами. На четырех коротких лапах были цепкие когти. Все в ней дышало жестокостью и подозрительностью — неизменными спутниками скупцов. Беспощадный, полный ненависти взгляд, конвульсивные подергивания ладоней и когтистых лап выдавали злобное нетерпение. При виде чудовища я сразу же вспомнил одно из высказываний профессора Мартена. Он считал, что скупость проистекает не из эгоизма, а из противоестественной страсти не допускать траты жизненных ресурсов. «Скупец — враг жизни, — говорил профессор. — Ненависть к ней толкает его на стяжательство, а страх, что жизнь отберет накопленное им, не дает угаснуть его вечной подозрительности». Именно эта подозрительность и бросалась в глаза. Помимо двух огромных ушей, о которых я уже упоминал, у Скупости была пара ушей поменьше, расположенных по обеим сторонам горшка, там, где полагалось находиться ручкам. Кроме того, у нее был лишний глаз в паху и еще один на спине.

Сражение едва успело начаться, как вдруг Скупость выкинула нечто совершенно неожиданное. Ее спинной глаз заметил золотого тельца, лежавшего на песке. Она галопом помчалась к нему со всей быстротой, на которую были способны ее коротенькие лапки, уселась на брюхо кумира, обняла его всеми шестью руками и принялась любовно поглаживать с блаженным урчанием. Опьяненная золотом, Скупость напрочь забыла об опасности. Пастор спокойно подошел к ней — она даже не заметила его приближения — и одним ударом меча разнес горшок вдребезги. Точно свинья-копилка, он был полон золотых монет, которые буквально засыпали тельца. При виде очередного подвига пастора нами овладела та благородная жажда предпринимательства, крайними и несколько извращенными проявлениями которой являются в разной мере страсть к завоеваниям и скупость. Битва возбуждала нас все больше и больше, и, чтобы умерить наше нетерпение, дьявол вынужден был напомнить, что мы все еще принадлежим царству мертвых.

— Следующий!

Появление на сцене Чревоугодия вызвало у нас немалое удивление. Мы ждали уродливое чудище, а вместо него увидели респектабельного буржуа, прекрасно сложенного и почти элегантного, несмотря на объемистый живот, чересчур короткие руки и ноги и апоплексическую шею. Облаченный в хорошо сшитый фрак, с цветком в петлице и в слегка сдвинутом на затылок цилиндре, он производил впечатление некоторой манерности тяжелой походкой, движениями маленьких пухлых ладошек и даже поворотом головы; манерность эта, однако, не выходила за рамки приличий. У него были заплывшие глаза и жирные складки на шее, и все же черты его румяного лица сохраняли поразительную тонкость, особенно’ небольшой, изящно очерченный нос и девический рот сердечком. Чем ближе он подходил к нам, тем более явной становилась мне его истинная сущность. При всей изысканности черт и кажущейся благожелательности выражение лица было жестким и хитрым. Маленькие утонувшие в жире глазки смотрели холодно и с неожиданной ясностью. В общем, Чревоугодие казалось не менее опасным противником, чем остальные чудища. Когда поединок начался, мы все испытали жгучую досаду от невозможности сражаться самим, а наиболее темпераментные участвовали в происходящем, подбадривая пастора криками и жестами.

— Так его, папаша! Сделай из этого борова котлету! — не удержался один из матросов. — Сделай из него котлету!

Услышав это, чудовище как будто заволновалось и бросило быстрый взгляд через плечо, в то время как зрители хором подхватили:

— Котлету, папаша! Сделай из него котлету!

— Котлету? Какую котлету? — спросило Чревоугодие, поворачиваясь к нам и тем самым подставляя себя противнику. — Тут что, есть еда?

Ответом ему был удар меча, который, пронзив ему бок, вышел из живота. Когда кровь вытекла, оказалось, что черный костюм, цилиндр и туфли-лодочки стали грязно-серыми: весь этот гардероб был создан природой из той же материи, что и само чудовище. Этот любопытный факт, несомненно, привлечет внимание ученых и позабавит юношество.

— Я чертовски голоден! — воскликнул капитан корабля.

— Следующий!

Гнев поразил нас прежде всего своим спокойствием. Огромные плечи и бедра придавали ему сходство с мощным и коренастым пещерным человеком. Тело его было покрыто густой шерстью, не уступавшей жесткостью половой щетке. Огромная голова походила на бульдожью, но высокий лоб и цвет лица были вполне человеческими. Гнев приближался медленно, с отсутствующим видом. Голова его была низко опущена. Мне кажется, он был всецело погружен в мысли об обидах и несправедливостях, клокотание которых скрывал его высокий философический лоб.

Шаги его становились все короче; внезапно он замер, словно пораженный открывшейся ему ужасной истиной. Волосы у чудовища встали дыбом, как иглы ощетинившегося ежа, лицо посинело, отвислые губы сжались, выпученные глаза налились кровью. Гнев топал ногами, воздевая к небу крепко сжатые кулаки, а из его глотки вырывался захлебывающийся вопль:

— Господи! Господи Боже мой! Господи Боже мой, черт бы тебя побрал! Я хочу знать! Я хочу знать! Ну почему-у-у? Ну почему же, в конце концов?! Я хочу знать, почему, черт возьми! Я не согласен… Я имею право…

Его синюшное лицо стало прямо-таки черным; ярость буквально душила его. Гнев поднес руки к шее и простоял так несколько минут, задыхаясь и пытаясь прийти в себя. Мало-помалу его ежиные колючки опали, перекошенное судорогой лицо обрело прежний вид. Видя, что он успокоился, дьявол сунул ему в руку меч и объяснил, что он должен сразиться с посланцем Господа. Гнев обвел мутным взглядом четыре распростертых на песке трупа и ничего не сказал. Поединок он начал вяло, лишь отражая не представлявшие ни малейшей опасности удары пастора, а на лбу его тем временем появлялись глубокие морщины — следы тяжелых раздумий. И так же неожиданно, как и в первый раз, он вдруг ощетинился, посинел, закатил налитые кровью глаза и рявкнул:

— Проклятие! Я хочу знать! Почему я? Почему моя жизнь должна служить платой за выкуп этих идиотских душ? Это несправедливо! Я хочу знать, черт возьми! И я узнаю! Я узна-а-а…

Чудовище опять задохнулось и поднесло руки к груди. Хотя в этот момент оно было абсолютно беззащитно, пастор без зазрения совести воткнул свой меч противнику в живот — он ведь сражался за правое дело. Бурные рукоплескания были ему наградой. И все же в глубине души я ощутил смутную дрожь негодования, еще звериного по своей сути, но уже питаемого сомнениями и невысказанными вопросами, — примитивной формы того чувства справедливости, нравственные императивы которого, плохо ли, хорошо ли понятые, так легко сбивают с пути и людей, и братьев наших меньших.

— Следующий!

Теперь все взгляды были обращены к логову Лени, но наше терпение было вознаграждено лить после очень долгого ожидания. Ее появление вызвало восторженный шепот. Нашему взору предстала огромная морская звезда. Каждый из семи ее нежно-розовых лучей был не меньше метра в длину. Один из них заканчивался изящной пухленькой ладонью, которая, казалось, наслаждалась ласками моря. В центре звезды мы увидели голову очаровательной юной девушки, обрамленную длинными струящимися золотистыми волосами. Чуть приоткрыв ротик и почти сомкнув веки, прикрывавшие большие черные глаза, она откинулась на подушку, словно вкушая приближение блаженного сна. Никогда еще грех не являлся на свет Божий столь привлекательным. Но вот, после небольшой передышки, лучи звезды вновь пришли в движение, Лень с томной грацией вступила на середину арены — и наш восторженный шепот сменился вздохом ужаса. Вокруг цветущего лица девушки, в колыхании ее светлых волос мы увидели кишащий клубок омерзительных тварей — змей, пауков, скорпионов, пиявок, навозных жуков и прочей нечисти. Время от времени из золотистых локонов высовывалась голова какой-нибудь гадюки и нежно ласкала щеку хозяйки. В жизни мы не видели ничего более отвратительного. Пастор, которого вначале встревожила внешняя обольстительность Лени, торжествующе повернулся к нам.

— Смотрите на нее! — воскликнул он. — Неустанно смотрите на нее! И никогда не забывайте, что вы видели, как самые отвратительные пороки клубятся на кружевной подушечке Лени!

— Сколько шума, — вздохнула Лень, — сколько суеты! Закончим поскорее.

С самого начала бой оказался неравным. Чтобы дотянуться до своего врага, пастор вынужден был все время сгибаться в три погибели. Единственное по-настоящему уязвимое место Лени — голова — была слишком мала для того, чтобы противник мог наносить точные удары. Лень защищалась беспечно, но весьма искусно и, не переходя в атаку, поддразнивала пастора концом своего меча в ожидании, что тот сам на него напорется, что неизбежно и произошло бы, но младшая из дочерей пастора, осознав опасность, грозящую отцу, решила спеть колыбельную: «Спи, моя радость, усни, в доме погасли огни». При первых звуках песенки Лень принялась качать головой, вызвав тем самым сильное волнение среди гадов; потом веки ее отяжелели, лучи приподнялись и сомкнулись, образовав над дремлющей головой нечто вроде венчика. Пастор разрубил их и, обезглавив спящую, изничтожил копошившуюся в крови нечисть. Впервые со дня нашего прибытия в ад мы начали зевать, думать о сне и о пользе продолжительных медитаций.

— Следующий! — позвал дьявол унылым голосом, скорчив недовольную гримасу: в этом фейерверке побед ему ясно виделась рука Провидения, что, с его точки зрения, означало грубейшую подтасовку результатов поединка.

Сладострастие явилось нам в виде тощего нагого старика в бежевом котелке. Взгляд его блестящих черных глубоко посаженных глаз, казалось, был обращен внутрь себя; на изможденном лице лежала печать тревоги. В правом ухе у старика было закреплено что-то вроде небольшой рукоятки, назначение которой показалось нам сперва весьма загадочным. Низ живота был защищен решеткой из толстых черных костей. Что касается органов, закрытых этой решеткой, то было решительно невозможно разглядеть, принадлежат ли они мужскому или женскому полу и есть ли они вообще. Верх решетки был привязан к полям котелка тремя тросиками, привлекшими наше внимание своим ярко-красным цветом. Выйдя из пещеры и сделав несколько шагов, старик остановился и, взявшись за торчавшую из уха рукоятку, принялся с усилием поворачивать ее. Раздался скрип, весьма напоминавший тот, который издают изрядно проржавленные дверные петли. После первого оборота на полях котелка появились маленькие, размером с ладонь, живые фигурки. Сначала это были три женщины — одна обнаженная, другая в дорожном платье, а третья в пижаме. Съехав по тросикам вниз до самой решетки, они скрылись за ней. За ними последовали сначала другие фигурки, самого разного возраста и в самой разной одежде, а потом, по отдельности, бедра, зады, груди и гениталии обоего пола. Шествие продолжалось ужасно долго; когда оно закончилось, Сладострастие, совершенно измученное, отпустило рукоятку и некоторое время собиралось с силами. Наконец оно подняло голову, окинуло взглядом нашу группу и явно заинтересовалось наготой трех дочерей и супруги пастора. Когда старик вновь привел рукоятку в движение, мы с изумлением увидели, как на полях котелка появились великолепно выполненные миниатюрные копии матери и трех девушек; через мгновение они заскользили по тросикам вниз. Пастор не смог этого вынести и с возмущением закричал, чем привлек к себе внимание.

Сладострастие несколько секунд с любопытством рассматривало его, потом еще раз повернуло рукоятку, и несчастный пастор был подвергнут настоящей пытке. Он увидел себя самого, спускающегося вниз головой по тросу, настигающего свою собственную жену и кусающего ее за ягодицы в тот момент, когда она влезала во вместилище непристойностей. Неудивительно, что пастор ринулся в битву с яростным пылом, проявив при этом, однако, ничуть не больше ловкости, чем во всех предыдущих сражениях. Поэтому, хотя мы и не сомневались, на чьей стороне Бог, исход боя вызывал у нас опасения. Каким бы старым и исхудалым ни выглядело Сладострастие, поединок оно вело с исключительным воодушевлением и хладнокровием. Но вот, будучи вынужден совершить нелепый прыжок в сторону, пастор открыл взору противника лежавший позади него труп Лени. Заметив только что отрубленную голову девушки, Сладострастие издало звук, напоминавший отрывистый лай, и, бросив меч, схватилось за рукоятку. Точная копия отрубленной головы, уменьшенная до размеров апельсина, покатилась вниз, но до клетки добраться не успела — пастор как раз прикончил последнего из своих противников. Тотчас же, словно в день первородного греха, его жена и дочери осознали свою наготу и густо покраснели. Отставной капрал, украдкой посматривавший на них, был так смущен, что это заметили все окружающие.

Когда преисподняя извергла свою добычу, каждый из нас вернулся к привычной деятельности. Профессор Людовик Мартен вновь оказался в кругу своих учеников на бретонском пляже, который мы с ним покинули за неделю до того. В один прекрасный день он рассказал им о том, о чем я только что рассказал вам.

— Порвите мой трактат о профилактике души, — сказал он в заключение. — Если вы хотите уберечься от пагубных искушений, не избегайте греха, а приучайте себя к нему. Не будьте по-дурацки скромны, не пренебрегайте хорошим ужином, не чуждайтесь женщин. Ну и так далее.