Вирусный флигель

Письмо в военное министерство

Профессор Фредерик Жолио, зять Марии Кюри, со всем возможным тщанием воспроизвел у себя в лаборатории опыты Гана и Штрассмана. Уже к концу первой недели марта он и его коллеги фон Халбан и Коварский провели физические эксперименты, подтвердившие предсказанное Ганом высвобождение нейтронов при расщеплении ядер урана. В письме в «Нейчур», озаглавленном «Освобождение нейтронов при взрыве ядра урана», французские физики указывали на необходимость получения экспериментального доказательства того, что в единичном акте расщепления высвобождается не один, а большее количество нейтронов; только получив доказательство, писали они, можно утверждать возможность осуществления цепной реакции. Они намеревались провести экспериментальное измерение числа высвобождающихся нейтронов, пользуясь урановыми растворами различной концентрации.

Работа была выполнена в Коллеж де Франс. Уже к 7 апреля французы смогли сообщить о решении поставленной задачи: по их измерениям, на каждый акт расщепления ядра с учетом неизбежных ошибок эксперимента проходилось в среднем по 3,5 высвободившихся нейтрона[6]. Этим окончательно была доказана возможность освобождения энергии атомов с помощью цепной реакции — нарастающего подобно лавине процесса, за доли секунды приводящего к расщеплению всей участвующей в нем массы урана и к выделению огромной энергии.

Письмо парижан было опубликовано журналом «Нейчур» 22 апреля 1939 года, ровно через четыре месяца после первого открытия Гана и Штрассмана.

Цепная реакция в физике развивалась с устрашающей быстротой. Ученые всего мира настороженно ждали…

Пожалуй, местом рождения немецкого атомного проекта можно считать Гёттингенский университет. Именно на одном из физических коллоквиумов этого университета профессор Вильгельм Ханле сделал короткое сообщение о возможности создания реактора для получения атомной энергии. После коллоквиума шеф докладчика профессор Георг Йос — довольно известный экспериментатор и теоретик — сказал Ханле, что изложенные им идеи ни в коем случае нельзя оставлять на произвол судьбы. По своему складу Йос был типичным чиновником, прусским службистом, почитателем того, что можно назвать Германским Приоритетом. Йос, ни минуты не колеблясь, решил сообщить обо всем властям и немедленно принялся за письмо к своему высшему начальнику — министру просвещения.

Министерство сработало с неожиданной быстротой. Профессору Абрагаму Эзау было поручено срочно созвать совещание. Власти высоко ценили политическую активность Эзау, преданность, с которой он следовал за восходящей звездой нацистской партии. В награду этот профессор Иенского университета, специалист в области высокочастотных электромагнитных колебаний, был назначен президентом Рейхсбюро стандартов, он возглавлял также и физическую секцию исследовательского совета при министерстве.

Этот человек был совсем не прочь прибрать под свое руководство и ядерную физику. И, разумеется, в составленном им списке ученых, приглашенных на совещание, первой значилась фамилия Гана. Но Гану удалось отказаться — к счастью, он уезжал в Швецию для чтения лекций. Лабораторию Гана представлял на совещании Иосиф Маттаух.

Оно состоялось в здании министерства на Унтер ден Линден 29 апреля 1939 года. В обстановке строжайшей секретности под председательством Эзау собрались профессора Йос, Ханле, Гейгер, Маттаух и Гофман, а также представитель министерства, глава департамента исследовательских работ доктор Дамес.

Дамес было заикнулся, Что он весьма встревожен тем, что Гану удалось обнародовать столь важное открытие. Маттаух, совсем недавно появившийся в Берлине и, вероятно, не угнетенный еще порядками тысячелетнего рейха, услышав слова Дамеса, взорвался и так отчитал его, что уже никто больше не осмелился трогать Гана.

Когда перепалка прекратилась, гёттингенцы Йос и Ханле сделали популярный обзор состояния ядерных исследований в Германии и за ее рубежами. А затем началось общее обсуждение возможностей создания экспериментальной «урановой топки» — так в то время был назван атомный реактор. Эзау предложил немедленно взять под контроль все запасы и источники урана в Германии. И, разумеется, не забыл выразить пожелание, чтобы все крупные физики-ядерщики страны были объединены в исследовательскую группу под его руководством.

Однако хотя это совещание и было созвано чрезвычайно срочно, никаких важных решений оно не приняло. И большинству участников вплоть до самой войны не пришлось услышать об урановом проекте ничего нового. Но не потому, что Эзау бездействовал. Как выяснилось на совещании, все физики были единодушны в том, что начинать работы следует с окисью урана[7], и Эзау энергично добивался полного запрещения вывоза всех содержащих уран веществ, вел переговоры с министерством экономики о поставках радиевых руд из захваченного Иоахимсталя — так немцы называли чехословацкий городок Яхимов. Правда, весной 1939 года организовать поставку крупных партий урана было сложным делом, но министерство экономики помогло получить нужное для начала количество. Образцы были направлены на анализ в Гёттинген, где в то время работал виднейший в этой области специалист. Но почему-то именно когда образцы пришли, его вызвали в военное министерство, в Берлин. Как ни странно, Эзау не придал значения такому совпадению и со спокойной душой переправил полученные образцы на анализ в собственную лабораторию.

Если бы Эзау оказался более дальновидным, он понял бы, что означает вызов химика-аналитика, знатока урановых соединений, в военное министерство. И действительно, военное министерство почти одновременно с министерством просвещения решило осуществить собственную программу урановых исследований. В тот день, когда Йос еще только писал свое письмо в министерство просвещения, двое физиков из Гамбурга — молодой профессор Хартек и его ассистент доктор Вильгельм Грот — уже отправили письмо в военное министерство. Они сделали это с рекордной быстротой — всего через двое суток после опубликования сообщения парижских физиков в журнале «Нейчур». Вот выдержка из этого письма:

Хартек и Грот знали, кому пишут. И потому, рассказывая о работах Гана и Штрассмана, о сущности открытия Жолио, выбирали самые доступные и понятные для военных примеры и выражения. Не забыли они и пожаловаться на то, что в Германии ядерной физике уделяют недостаточно внимания, а вот в Америке и Англии ученые проводят в этой области обширные исследования.

Из всего сказанного они делали единственный и бесспорный, в особенности для военных, вывод: «Та страна, которая первой сумеет практически овладеть достижениями ядерной физики, приобретает абсолютное превосходство над другими».

Как увидит читатель, письмо имело очень важные последствия, и ему неоднократно придется встречаться с именем профессора Хартека. Именно этот человек оказался главной движущей силой подавляющего большинства самых дальновидных, самых далекоидущих исследований, проведенных во время войны в рамках немецкого атомного проекта.

В Лондоне реакция на сообщение физиков была столь же быстрой, но носила несколько иной характер. В широкой прессе немедленно появилось множество популярных статей, рассказывающих об ужасающих последствиях создания супербомбы. А правительственные круги сильно встревожились. Уже через четыре дня после опубликования письма Жолио сэр Генри Тизард, председатель Комитета научных обозревателей при ПВО, направил в Британское казначейство и в министерство иностранных дел документ, рекомендующий предпринять превентивные меры, которые лишили' бы немцев возможности получать сколько-нибудь значительные количества урана. В то время наибольшими запасами урана в Европе, по-видимому, обладала Бельгия, где имелись заводы по добыче радия из урановых руд, доставлявшихся из Бельгийского Конго. Тизард советовал либо сразу же скупить все существующие запасы, либо обеспечить монопольное право на их приобретение.

В начале мая открытия ядерщиков уже перестали интересовать широкую публику, сообщения об их работах исчезли с газетных полос. Но это вовсе не означало, что прекратилась и всякая деятельность, связанная с открытиями. 10 мая в Лондон прибыл президент бельгийской компании «Юньон миньер», и Тизард встретился с ним.

Встреча не решила проблемы. Тизард не счел возможным настаивать на закупке всех запасов[8], а бельгиец не пожелал предоставить англичанам исключительное право на закупку всего произведенного урана. Тизард понимал, к чему может привести столь неопределенный исход переговоров. На прощание он предупредил бельгийца: его компания владеет тем, что, попав в руки к немцам, может привести к катастрофе и Англию, и Бельгию.

Но все-таки встреча принесла и кое-какую пользу: англичане убедились, что пока еще ни одна страна не проявляла особой заинтересованности в приобретении урана. Тем не менее Британское адмиралтейство не сочло это доказательством неосведомленности других стран, причины могли быть совсем иными: либо отсутствие средств, достаточных для «вступления в игру», либо отсутствие уверенности в возможности создания нового оружия гигантской силы в реальные сроки.

В эти же дни другой британский ученый, профессор Дж. П. Томсон, тоже обеспокоенный новыми открытиями, искал способа устрашения и дезинформации немцев. Его план был прост: если немцы действительно начали работы над атомным оружием, они предпримут все, чтобы узнать об аналогичных работах в Великобритании, и именно на такой случай стоило сфабриковать фальшивый сверхсекретный документ и позволить немецкой разведке выкрасть его. В документе должно говориться об испытаниях уже созданной британцами урановой бомбы чудовищной силы. Столь чудовищной, что власти приказали приостановить проведение окончательных испытаний, опасаясь вызвать страшные последствия и тем самым скомпрометировать работу в целом. В «документе» называлась и «полная выделяемая мощность», эквивалентная пяти мегатоннам ТНТ (тринитротолуола), а также содержалась весьма многозначительная и весьма туманная фраза:

Не оставил без внимания вопрос об урановой бомбе и Уинстон Черчилль. Разговоры немцев о «супербомбе» он называл чистейшим блефом, хотя и не отрицал возможности создания новых «опустошающих» взрывчатых веществ; он отрицал лишь возможность изготовления значительных количеств подобных взрывчатых веществ в ближайшие несколько лет. В своем меморандуме министру авиации он привел несколько соображений, кои, по его мнению, доказывали необоснованность зловещих слухов о новом секретном взрывчатом веществе, которым якобы располагают наци.

Во-первых, на выделение из природного урана составляющих, необходимых для изготовления взрывчатого вещества, должно уйти несколько лет. Во-вторых, для возникновения цепного процесса необходимо большое количестве урана; но как только начнется выделение энергии, произойдет детонация и сила взрыва не успеет нарасти до значительной. Поэтому новое взрывчатое вещество едва ли окажется намного более опасным, чем обычные. В-третьих, при создании нового взрывчатого вещества неизбежно проведение весьма обширных экспериментов, и, следовательно, они не смогут сохраняться в полнейшей тайне, их можно будет обнаружить. В-четвертых, под контролем немцев находятся сравнительно небольшие запасы урана только в Чехословакии.

Эти-то соображения, подсказанные ему личным научным советником, профессором Линдеманом, и давали Черчиллю основания считать немецкую атомную угрозу блефом.

В Берлин-Далеме проблемами ядерной физики занимались не только Ган и его сотрудники. Там же работали физики-теоретики Флюгге и Вайцзеккер. О последнем стоит сказать несколько слов, ибо и ему суждено было сыграть важную роль в немецком атомном проекте.

Доктор Карл Фридрих фон Вайцзеккер уже тогда стал заметной фигурой в немецкой физике. Ему было всего 27 лет, но он уже успел опубликовать прославившую его работу о превращении элементов в недрах звезд и другие важные работы. К тому же его отец занимал в рейхе очень высокий пост — он был статс-секретарем и ближайшим помощником Риббентропа. А это, естественно, не могло не сказаться на положении, на политической активности и взглядах сына, хотя он и не сделался членом национал-социалистской партии. Впоследствии один из офицеров британской разведки так охарактеризовал Вайцзеккера: «Это — человек аскетического, а не практического склада».

В те дни Флюгге написал полупопулярную статью об атомной энергии и уже не раз порывался опубликовать ее, но не делал этого, боясь, что правительство использует его мысли не так, как хотелось бы. О статье Флюгге рассказал Вайцзеккеру, но и тот не мог посоветовать ему что-либо определенного. Трудно сказать, решились бы Флюгге и Вайцзеккер на публикацию или нет, но именно тогда-то они узнали, что Маттаух вызван на важное совещание в министерство.

Они с нетерпением ожидали возвращения Маттауха, и когда тот после совещания появился в институте, учинили ему форменный допрос. Маттаух рассказал все. И им стало ясно, что власти вполне отчетливо представляют себе открывающиеся возможности. И именно это побудило Флюгге и Вайцзеккера сделать статью достоянием всего мира. Статья эта под заголовком «Возможно ли техническое использование энергии атомного ядра?» появилась в июньском номере «Натурвиссеншафтен».

Зигфрид Флюгге не сомневался в возможности осуществления цепной реакции и, поясняя результаты такой реакции, приводил в статье весьма наглядный пример:

Такая гигантская энергия должна была выделяться не более чем за одну сотую долю секунды, и в этом была вся сложность: чтобы использовать атомную энергию в мирных целях, требовалось открыть какие-то пути и средства для осуществления управляемой реакции. В будущем, полагал Флюгге, быть может, удастся создать некую «урановую машину», найдя способы стабилизировать реакцию, например путем поглощения нейтронов в водном растворе солей кадмия. Благодаря тому, что кадмий — очень сильный поглотитель нейтронов, с его помощью можно было бы останавливать «машину» в случае угрожающего развития реакции.

Именно эта статья и вторая, написанная Флюгге в середине августа для газеты «Дойче альгемайне цайтунг», еще сильнее обострили интерес германских властей к ядерным исследованиям и побудили их к более решительным действиям.

К счастью, о тайном совещании Иосиф Маттаух рассказал не только Вайцзеккеру и Флюгге, но и доктору Паулю Розбауду. А тот через неделю сообщил о совещании профессору Кембриджского университета Хаттону, бывшему в Берлине. Возвратившись в Англию, Хаттон не замедлил передать содержание своей беседы с Розбаудом доктору Кокрофту.

Как уже говорилось, письмо Хартека и Грота сыграло очень важную роль в развитии атомных исследований в военном министерстве. Но ответа из военного министерства физики не получили. Причины этого станут ясны, когда читатель познакомится с обстановкой и людьми в Департаменте армейского вооружения, куда попало письмо. Сперва оно было переправлено начальнику Департамента генералу Беккеру. От него — к начальнику исследовательского отдела профессору Эриху Шуману, который, в свою очередь, переадресовал его армейскому эксперту по взрывчатым веществам. Им тогда был Курт Дибнер.

Дибнеру было всего 34 года, однако он уже успел — в 1931 году — защитить докторскую диссертацию, поработать в Бюро стандартов, перейти в 1934 году в Департамент армейского вооружения, где он занялся взрывчатыми веществами, и опубликовать более двадцати научных работ. Он уже читал курс ядерной физики в университете в Галле, его научная репутация быстро росла, а с нею — и число врагов, хотя даже и они понимали, что человек этот не остановится на довольно скромной должности армейского эксперта по взрывчатым веществам. И они не ошибались: впоследствии Дибнеру довелось быть и комиссаром по производству тяжелой воды, и временным директором Института кайзера Вильгельма в Далеме, и даже заместителем главы немецкого атомного проекта.

Видимо, и сам Дибнер не желал оставаться экспертом по взрывчатым веществам. Несмотря на то что он совместно с доктором Фридрихом Беркеи провел весьма интересные исследования пустотелых зарядов, подобная работа все сильнее тяготила его, а новые открытия в физике заставляли все энергичнее нажимать на Шумана, убеждать его в необходимости создания нового отдела, специально для научных исследований в области ядерной физики. Разумеется, письмо Хартека и Грота не могло не произвести на Дибнера сильнейшего впечатления. Он хорошо понимал, какие возможности открываются перед ним. Но ему требовалась поддержка, и он обратился за ней к Гейгеру, знаменитому физику, к тому самому Гейгеру, который еще в 1911 году работал с Резерфордом над моделью атома, чьим именем назван счетчик радиоактивных излучений и частиц. Гейгер не отказал в поддержке…

Летом Дибнер прочитал только что опубликованную статью Флюгге, а также познакомился с патентной заявкой венского профессора Штеттера на процесс получения атомной энергии. Это еще более укрепило решимость Дибнера. Он еще энергичнее стал добиваться своей заветной цели. И добился — сухопутные силы выделили средства на начало урановых работ; при департаменте было создано самостоятельное исследовательское бюро и Дибнера сделали его начальником. Образовали лабораторию и в Готтове. Она вошла в гигантский исследовательский комплекс в Куммерсдорфе, близ Берлина, где велись разработки реактивных снарядов и взрывчатых веществ.

Победа досталась Дибнеру нелегко. Европа доживала последние мирные дни, Германия лихорадочно готовилась ко второй мировой войне, и военные вовсе не были убеждены в необходимости именно теперь начинать ядерные исследования. Многие говорили Дибнеру: «Ничего не выйдет из вашей ядерной физики!» А его начальник Шуман, состоявший одновременно военным советником при Кейтеле, не раз кричал: «Когда же вы, наконец, прекратите свои атомные бредни?!»

Но Дибнер стоял на своем, он доказывал военным необходимость ядерных исследований. И даже Шуман постепенно перестал отвергать «атомные бредни»; хитрость и осторожность подсказывали ему, что Дибнера не следует сбрасывать со счетов. Он даже кое-что делал, чтобы бюро Дибнера могло работать. Но, возможно, энергия и красноречие Дибнера не убедили бы ни Шумана, ни более высокие инстанции. Как позже признавал сам Дибнер, на решение военного министерства сильно повлияла деятельность Эзау, который упрямо добивался своей цели: создать в системе министерства просвещения мощную исследовательскую группу под своим руководством.

Эти два человека, Дибнер и Эзау, каждый по-своему, убедили военных в необходимости атомных исследований. И когда разразилась война, только Германия, только она одна, имела военное учреждение, целиком занятое изучением использования атомной энергии в военных целях.

Но оно было не единственным. Была ведь еще и группа Эзау. Нетрудно догадаться, что конкуренция не замедлила возникнуть. Правда, она была несколько односторонней — до времени Эзау не знал о работах военного министерства. Тем менее он оказался защищенным против интриг. И в результате остался за бортом. В тот самый день, когда Британия и Франция объявили Германии войну, профессор Эзау имел беседу с генералом Беккером. Генерал твердо обещал Эзау помощь и содействие военного министерства. Он согласился, что Эзау необходимо снабдить особым мандатом, который предоставлял бы ему необходимые полномочия и подтверждал бы особую важность, особое военное значение уранового проекта. Однако сам Беккер такого мандата не дал. Он попросил Эзау прийти к начальнику отдела военных исследований Шуману с заготовленным проектом мандата и проинформировать его о состоявшемся разговоре. Эзау почувствовал себя окрыленным. Он немедленно отправился в министерство экономики договориться о поставке сверхчистых урановых соединений и радия. Этот вопрос требовалось урегулировать как можно скорее, чтобы военно-воздушные силы не успели перехватить все запасы и пустить их на изготовление радиоактивных светомасс. В министерстве Эзау разговаривал так, будто мандат был уже в его кармане.

Затем, прихватив своего помощника профессора Мёллера, Эзау направился к Шуману, но тот почему-то не сумел их принять. В понедельник 4 сентября, в полдень, Эзау и Мёллеру все же удалось повидаться с высшим чиновником из исследовательского отдела доктором Баше, который был прямым начальником Дибнера. Эзау принес заготовленный проект мандата и попросил передать мандат через Шумана на подпись Беккеру. Однако Баше ответил, что не уполномочен вести столь важное дело, и Эзау пришлось покинуть Департамент с пустыми руками. Но, видимо в суматохе первых военных дней он и на сей раз ни о чем не догадывался; он все еще был убежден, что мандат будет у него не позднее 7 сентября, в чем и заверил министерство экономики.

Во вторник утром — Эзау еще не было на месте — Мёллер позвонил в Департамент и попросил Шумана ускорить подписание мандата. Но почти тотчас в Бюро стандартов пожаловал Баше. Не дожидаясь Эзау, он сообщил, что Шуман уполномочил его передать: Эзау в мандате отказано, — Департамент армейского вооружения начал собственные урановые исследования.

Возмущенный Эзау помчался в министерство просвещения жаловаться своему шефу профессору Менцелю и только от него узнал, как безжалостно надул его Департамент армейского вооружения. Менцель же передал Эзау и приказ Департамента свернуть все урановые эксперименты. Эзау «был вынужден подчиниться».

Но его энергичные протесты как бы подстегнули военное министерство. Уже 8 сентября из Лейпцигского института теоретической физики был срочно вызван в Берлин молодой физик доктор Эрих Багге. Еще до войны с ним говорил о возможной работе для военного министерства профессор Позе. Встреча Позе и Багге произошла в мае, и Багге уже успел прочно забыть о ней. Вряд ли нужно объяснять, что сулило в первые дни войны получение толстого зловещего пакета цвета буйволовой кожи, и вряд ли можно описать, что пережил Багге, прочитав приказ прибыть в военное министерство «для отчета».

Уложив в чемоданчик фотографии близких, книги для чтения в дороге, теплое белье и прочие необходимые на фронте вещи, Багге направился в Берлин. Только попав в здание на Харденбергштрассе и встретив там Дибнера, Багге понял, что судьба пощадила его. Вместо того, чтобы отправить на фронт, от него просили помощи в организации экстренного и совершенно секретного совещания, на котором должно было состояться обсуждение возможностей практического осуществления уранового проекта.

В списке химиков и физиков, составленном Дибнером и Багге, значились фамилии профессоров Боте, Гейгера, Штеттера, Гофмана, Маттауха и докторов Дибнера и Флюгге. Разумеется, была в нем и фамилия Гана. Повестки участникам совещания разослали точно таким же образом, как перед тем — Багге. Багге получил повестку в Лейпциге 14 сентября, но он уже все знал и был спокоен. Зато остальные пережили то же, что и Багге после получения первой повестки.

16 сентября группки молодых физиков и знаменитых старцев с трагическими чемоданчиками в руках и с выражением страха на лицах подходили к дому № 12 по Харденбергштрассе.

Вот краткие записи тех дней из дневника Гана.

Отсутствие профессора физики Эриха Шумана на совещании может на первый взгляд показаться странным. Но присутствующих оно не удивило, они прекрасно понимали его причины. Шуман, занимавший далеко не маловажный пост, был весьма характерной фигурой тех лет.

По счастливой для него прихоти судьбы он был отдаленным потомком великого композитора и усердно эксплуатировал это родство, конечно, в духе требований времени. Он сочинял военные марши. Столь нужные по тем временам марши приносили ему немалый доход, и его композиторская слава в глазах некоторых представителей власти, возможно, затмила славу великого предка. И хотя некоторые остряки за спиной профессора Шумана сочиняли злые каламбуры, в которых рифмовались слова «Physik» и «Musik», общего между самим Шуманом и физикой было не многим более, чем между физикой и музыкой. Тем не менее, а может быть именно в силу преклонения перед способностью сочинять марши для вермахта, Шуман был назначен на пост начальника исследовательского отдела в Департаменте военного вооружения, а кроме того, — на заведование кафедрой военной физики в Берлинском университете. Но одно дело отношение власти, другое — крупных физиков: упомянутое совещание было последним совещанием специалистов, куда пригласили Шумана.

Несколько слов об Эзау, отсутствие которого на совещании, вероятно, уже не требует особых разъяснений. О том, что Шуман «созывает особо важное совещание», Эзау узнал совершенно случайно. Он снова помчался к Менцелю и попросил объяснить, что же в конце концов означает подобное отношение. Менцель заверил Эзау, что он полностью в курсе дела и уже имеет с Дибнером договоренность обсудить проект работ еще до начала совещания. «Мои ожидания оказались тщетными», — писал впоследствии Эзау. — «Но через некоторое время мне совершенно случайно удалось узнать от одного профессора, который был участником совещания 29 апреля 1939 года, что на совещании в военном министерстве присутствовали некоторые ведущие физики, которые даже и в дни совещания продолжали заверять меня в желании работать совместно». Однако, если кому-либо из участников и показалось удивительным отсутствие Эзау, ни один из них не высказал этого вслух.

Эзау оттирали все дальше… Но он не думал смириться.

Совещание началось сообщением Баше, который доложил, что по сведениям германской разведки в некоторых странах началось проведение урановых проектов, и попросил собравшихся дать обоснованные рекомендации относительно необходимости проведения аналогичных работ при поддержке военного министерства.

Затем развернулись дискуссии о принципах действия урановой машины и о том, будет ли она вообще работать. Основой для дискуссии послужила статья, опубликованная за несколько дней до совещания в «Физикал ревью» — журнале, который в течение войны немецкие физики прочитывали от корки до корки. Статья принадлежала Бору и Уилеру, и в ней содержалось теоретическое доказательство того, что наибольшую вероятность расщепления имеют ядра легкого изотопа урана-235.

Но в природном уране легкого изотопа содержится ничтожное количество — примерно семь частей (по весу) на тысячу. И если на основании статьи сделать вывод о необходимости получения чистого урана-235, это, по мнению Гана, означало, что практическое осуществление проекта столкнется с почти непреодолимыми трудностями. В развитом Флюгге теоретическом обосновании соображение Бора было доведено до крайности. Однако профессор Гейгер энергично настаивал на жизненной необходимости для Германии вести работы, даже если шансы на практический успех окажутся ничтожными.

Тогда Багге предложил, казалось бы, вполне естественный выход — пригласить из Лейпцига его шефа профессора Гейзенберга и поручить ему разработку теории цепной реакции в уране. Однако это предложение было встречено весьма холодно. Особенно резко возражали против Гейзенберга Боте и Гофман. Причина была довольно вздорной, но она еще не раз осложнит отношения между физиками. Дело в том, что на совещании присутствовали исключительно физики-экспериментаторы. Они всегда относились к физикам-теоретикам с плохо скрываемым пренебрежением и в то же время соперничали с ними. А Гейзенберг был признанным старшиной физиков-теоретиков. Справедливости ради следует сказать, что отношение теоретиков к экспериментаторам было ничуть не лучшим. Все-таки Багге сумел уговорить Дибнера, и Гейзенберга решили пригласить на следующее совещание.

После совещания, на котором он так и не появился, Шуман ходатайствовал перед Беккером о сформировании Группы ядерных физических исследований, подчиненной Департаменту армейского вооружения. Отныне работы разрешалось упоминать только под условным названием «Создание новых источников энергии для Р (ракетных)-двигателей». Руководителем Группы назначили Дибнера.

В те сентябрьские дни Багге, чувствуя, что ему довелось стать участником исторических событий, впервые в жизни решил вести дневник. Вот одна из первых отрывочных записей:

«Важный вопрос» теперь стал государственной тайной. После совещания любые упоминания в печати о возможностях создания урановых реакторов и атомных бомб были запрещены. Вскоре последовали и практические меры.

В военные инстанции на цензуру поступила статья от одного из работников фирмы «Сименс». Автор выступал под псевдонимом, но проверкой было установлено, что он — заместитель директора «Сименсовского института расщепления атома». Автор с энтузиазмом писал о блестящих перспективах, открывшихся перед Германией «благодаря открытию немецких ученых». Он особенно напирал на то, что энергии взрыва «вполне достаточно, чтобы превратить в развалины и взмести в атмосферу даже гигантский город», и восторженно восклицал: «Какой ужасающей силой уничтожения располагали бы военно-воздушные силы, атакуя врага подобным оружием!» В статье даже утверждалось, что эксперименты со все возрастающими массами урана идут уже полным ходом и во избежание непредвиденных последствий приняты строжайшие меры предосторожности, в частности ведется строжайший контроль температуры урана, облучаемого нейтронами. Предсказывал автор и возможность использования атомной энергии на электростанциях.

Военные немедленно запретили публикацию. Также поступали они и с другими работами. Вплоть до 1942 года в немецкой печати не появилось ни строчки об атомной энергии и связанных с нею физических исследованиях. Однако за десять гитлеровских лет некоторые немецкие физики еще не успели смириться с цензурой, и самые горячие из них добивались права публикации работ об исследованиях, не имевших прямого отношения к урановому проекту. В 1942 году некоторые наиболее безобидные статьи появились в печати.

Хотя имелось достаточно оснований согласиться с выводами Бора и Уилера, совещание 16 сентября так и не пришло к определенному выводу, какой же изотоп урана расщепляется при захвате нейтрона.

Чтобы решить это раз и навсегда, следовало бы поставить эксперимент, подвергнув каждый изотоп в отдельности бомбардировке нейтронами. Но для этого требовалось разделить изотопы, получить некоторое количество каждого из них. Работу поручил!: Хартеку, поскольку он уже имел практический опыт разделения изотопов многих элементов включая ксенон и ртуть. Но с ураном Хартеку еще не приходилось иметь дела. Разделение изотопов урана казалось ему вполне осуществимым, поскольку процесс, разработанный Клузиусом и Диккелем, был довольно несложным и действовал безотказно.

В принципе конструкция аппарата для разделения представляла собой вертикальную колонну из двух вставленных одна в другую труб. Температура внутренней трубы поддерживалась более высокой, и, когда в пространство между внешней и внутренней трубами вводили газообразную смесь двух изотопов, легкий изотоп концентрировался у более горячей трубы и в силу естественной конвекции поднимался вверх. Следовательно, задача заключалась прежде всего в изыскании такого химического соединения урана, которое было бы газообразным.

Тут-то и возникла первая техническая трудность. Хартеку и его сотрудникам вскоре стало ясно, что единственное более или менее подходящее газообразное химическое соединение урана — гексафторид урана (шестифтористый уран) — чрезвычайно агрессивно. Почти все материалы, которые имелись в распоряжении Хартека, очень быстро корродировали под действием этого газа. Не менее неприятным его свойством было и то, что он переходил в твердое состояние уже при температуре чуть ниже 50 градусов или в контакте с самыми разнообразными веществами, включая воду. И все же Хартек решил попытаться. Для начала ему требовалось всего лишь 12 граммов, или один литр, этого газа. В начале октября «ИГ Фарбениндустри» согласилась изготовить требуемое количество, и ей были направлены 100 граммов урана. А в Гамбурге, в лаборатории Хартека, спешно готовились к сборке аппарата Клузиуса—Диккеля.

Тем временем приближался день второго совещания, назначенного на 26 сентября.

В Лейпциге Гейзенберг и Багге торопились с разработкой принципов экспериментальной установки для измерения количества нейтронов, освобождающихся при расщеплении ядер урана. Попутно Гейзенберг занимался и теоретическим рассмотрением цепной реакции. К тому времени он уже четко уяснил возможные методы получения атомной энергии. Их было два, и они принципиально отличались друг от друга. Один позволял осуществить реакцию в некоей «урановой топке» и управлять ею, а другой приводил к взрывному развитию реакции.

Для осуществления управляемой цепной реакции следовало разрешить серьезную задачу — подобрать вещество, которое было бы способно замедлять рождающиеся при делении урана быстрые нейтроны, не поглощая их. При этом замедление должно подчиняться определенным условиям, ибо сам уран-238 весьма «охотно» захватывает нейтроны, скорости которых находятся в определенных границах. Но захват ураном-238 нейтронов, выделившихся при расщеплении ядер, нежелателен, поскольку он будет препятствовать поддержанию цепной реакции. Замедляющее вещество, или замедлитель, должно успевать на весьма малом отрезке пути затормаживать нейтроны до скорости, меньшей скоростей «резонансного поглощения». Только в этом случае нейтроны не будут понапрасну поглощаться атомами урана-238 и станет возможно поддерживать цепную реакцию.

По мысли Гейзенберга, замедлитель и уран следовало перемешать между собой, сделав из них некое подобие пасты. Что же касается взрывного развития реакции, то, по убеждению Гейзенберга, его можно было осуществить, только воспользовавшись чистым ура-ном-235.

Готовился к совещанию и Хартек. Вместе с доктором Суэссом они пытались найти методы создания атомного реактора. Как и Гейзенбергу, им сразу же пришлось столкнуться с проблемой замедлителя. Суэсс экспромтом, как бы в озарении, предложил использовать тяжелую воду. Поначалу Хартек резко возражал. Он-то прекрасно знал, чего стоит набрать даже ничтожное количество этой драгоценнейшей жидкости. Еще в 1934 году он в течение многих недель пропускал ток через небольшой сосуд с водой, ради того чтобы добыть всего лишь несколько кубических сантиметров тяжелой воды. В те дни он работал в Кавендишской лаборатории у самого Резерфорда. И это было первое задание, полученные от него Хартеком. А потом они с Олифантом и Резерфордом провели замечательный эксперимент. Впервые в истории им удалось осуществить ядерный синтез[9]. Но одно дело — несколько граммов для эксперимента, другое — несколько тонн тяжелой воды для атомного реактора. Можно ли было надеяться на согласие властей финансировать приготовление столь значительного количества тяжелой воды? Хартек не сомневался в отказе. И все же достоинства ее как замедлителя были столь высоки, что Хартек не удержался от соблазна рассмотреть хотя бы теоретически реактор с тяжелой водой.

На совещание он привез доклад «Устранение резонансного поглощения в уране-238 путем послойного расположения урана и тяжелой воды». В отличие от Гейзенберга он не считал нужным смешивать уран и воду, по его мнению, эти два вещества следовало располагать чередующимися слоями. Такое техническое решение оказалось по тому времени одним из самых удачных.

Второе совещание выявило необходимость первоочередного проведения двух работ. Во-первых, требовалось изыскать способ получения больших количеств чистого урана-235 и, во-вторых, исследовать количественно все вещества, потенциально пригодные для использования в качестве замедлителя. И уже на этой основе — установить, насколько реально создание атомного реактора на медленных нейтронах.

Теоретическое исследование возможности получения цепной реакции в уране поручалось Гейзенбергу, а Багге предстояло проводить измерения эффективного сечения ядер тяжелого водорода. Хартеку было рекомендовано продолжить попытки выделения урана-235 методом термодиффузии и, кроме того, создать экспериментальную установку для измерения зависимости коэффициента размножения нейтронов от конструктивных параметров атомного котла. В общем распределение работ соответствовало программе[10], намеченной Дибнером и Багге за несколько дней до начала совещания; всем исследователям гарантировалась финансовая поддержка.

В эти же дни Шуман объявил о намерении военного министерства взять под контроль Физический институт кайзера Вильгельма в Далеме, с тем чтобы на базе его кадров и уникальной аппаратуры превратить институт в новый центр для Группы исследований по ядерной физике. Все ученые, входившие в группу, должны были собраться под одной крышей. Это намерение само по себе было и логичным, и оправданным. Но в обстановке, существовавшей в немецкой науке тех лет, оно не могло быть претворено в жизнь — среди ученых не нашлось желающих променять положение светил первой величины в созвездиях провинциальных университетов на роль спутников в блестящей берлинской плеяде. Однако никто из приглашенных в то же время не счел нужным отказаться от участия в атомном проекте. В этом смысле весьма характерно письмо, направленное Хартеком в военное министерство:

В те дни дорога из Гамбурга в Берлин еще занимала не более двух часов, но другие города, где тоже проводились работы, — Гейдельберг, Мюнхен, Вена, — были не столь близки к Берлину. Основными членами Группы исследований по ядерной физике в Берлине стали Вайцзеккер, Виртц, Бопп, Борман и Фишер.

Причины, по которым ученые вообще соглашались участвовать в атомном проекте, сильно отличались от мотивов, побудивших их заокеанских коллег взяться за аналогичные работы. Разумеется, сказывалось и присущее каждому ученому стремление к разгадке нового, желание работать на переднем крае науки, но немалую роль играли и «предвходящие» обстоятельства. Так, например, Маттаух впоследствии утверждал, что это участие давало возможность избавить молодых физиков от призыва в армию, продолжать привычную жизнь ученых-исследователей. Лауэ подтвердил слова Маттауха, он также считал важнейшей задачей тех лет спасти молодых физиков от фронта. По словам Вайцзеккера, который сам тогда был еще молод, он вынужден был подписать контракт с военным министерством в 1939 году лишь потому, что все остальные исследовательские работы не спасали его от службы в армии.

Заказ на производство нескольких тонн рафинированной окиси урана получила фирма «Ауэр гезельшафт». Это была одна из самых известных фирм, занимавшихся переработкой редкоземельных элементов и благодаря этому накопившая богатый опыт промышленного извлечения химических соединений тория из монацитовых песков. Эти соединения главное применение прежде находили в широкоизвестной «Ауэровской мантии[11]». После захвата Чехословакии «Ауэр гезельшафт» одной из первых приступила к эксплуатации урановых рудников в Иоахимстале, и к началу войны у нее образовались небольшие запасы урана в виде неочищенного ураната натрия и окиси урана.

Благодаря работам по выделению радиоактивного мезотория в промышленных масштабах фирма создала при своей Центральной лаборатории первоклассный Радиологический отдел. Заведовал лабораторией тридцативосьмилетний доктор Николаус Риль. Он начинал свою карьеру в Берлине под руководством Гана и Мейтнер. А затем, поступив в «Ауэр гезельшафт», так повел дело, что фирма заняла господствующее положение в производстве светомасс.

Острое конъюнктурное чутье и на этот раз не обмануло Риля, он сразу же смекнул, что урановый проект имеет особую важность. Он взял в собственные руки производство урана в «Ауэр гезельшафт» и не выпускал его до конца войны. Уже через считанные недели после получения заказа от военного министерства Риль сумел пустить под Ораниенбургом небольшую промышленную установку с месячной производительностью в одну тонну окиси урана. Получаемый на этой установке продукт был практически свободен от примесей редкоземельных элементов, но содержал недопустимое количество бора, который весьма сильно поглощает нейтроны. Наладить извлечение бора было непросто, и поэтому первую тонну окиси урана, очищенной в требуемой высочайшей степени, заказчики получили лишь в первые недели 1940 года. И несмотря на всю важность и срочность атомного проекта, в Далеме даже спустя два месяца после второго совещания не было ни грамма окиси урана, и ни физики, ни химики института не могли приступить к экспериментам.

А между тем нужный уран в Германии имелся. Разумеется, у Эзау. Ведь перед самой войной ему удалось перехватить чистую окись урана у министерства экономики. Но Эзау был вовсе не склонен делиться с кем-либо своими запасами. Он был из тех, кто не забывает обид, и не желал хоть в чем-то содействовать военному министерству, вырвавшему у него из-под носа то, что он считал принадлежащим ему по праву. Кроме того, он вовсе не отказался от мысли самому ведать делами атомного проекта.

Когда военное министерство забрало у него из Гёттингена лучшего химика-аналитика по урановым соединениям, Эзау счел это досадной случайностью. Но когда оно спешно отозвало членов «Атомного клуба» Эзау, гёттингенских физиков Йоса, Маннкопфа и Ханле — последнего среди ночи буквально вытащили из постели, — Эзау понял все. Он спешно телеграфировал Ханле, но тот не получил послания своего бывшего шефа — телеграмму перехватили военные. Не помогли Эзау и другие действия. И Гёттингенская исследовательская группа прекратила свое существование…

В середине ноября Эзау в последний раз обратился за помощью к своему шефу по министерству просвещения профессору Менцелю. Реакция Менцеля была весьма характерной: он не только не оказал Эзау поддержки, но накричал на него и не постеснялся даже обвинить своего ближайшего сотрудника в том, что идею атомных исследований он украл у Департамента армейского вооружения, где такие исследования ведутся «уже много лет». Обвинение совершенно абсурдное, ибо никакие исследования не были мыслимы до открытия расщепления урана. Но Менцеля это вряд ли смутило, демагогия в гитлеровской Германии была вернейшим и испытанным средством. Взбешенный Эзау не нашел ничего лучшего как написать Беккеру. Но как ни был он обозлен, он понимал, что в создавшихся условиях и у него есть лишь одно средство — демагогия, облаченная в ризы «высших германских интересов». В письме Беккеру он утверждал, что во имя этих высших интересов необходима координированная работа всех специалистов. Он утверждал, что инициатива в организации снабжения ураном, в проведении анализов принадлежит ему лично и что «грубое устранение» его от предпринятых исследований нанесло серьезный урон Физическому отделу Имперского исследовательского совета (директором Совета и был Менцель), поставило под удар авторитет Эзау как главы Физического отдела. Однако у Менцеля и Беккера, видимо, были свои расчеты. Письмо не помогло Эзау. Запасы урана были в конце концов у него изъяты и переданы в Институт кайзера Вильгельма.

В один из декабрьских дней в коридоре Лейпцигского института Багге повстречался с сияющим от радости Гейзенбергом. Не в силах скрыть свое торжество, Гейзенберг затащил Багге к себе в кабинет и похвастался, что ему только что удалось разрешить проблему стабилизации цепной реакции с медленными нейтронами. Крошащимся под рукой мелом Гейзенберг быстро выписал на доске несколько формул, говоривших обоим физикам очень многое. Цепная реакция могла стабилизироваться автоматически! Ибо при повышении температуры эффективное сечение ядер урана уменьшалось, а вследствие этого и скорость протекания цепной реакции должна была падать до тех пор, пока при некоторой температуре, определяемой конструктивными параметрами реактора, не наступала стабилизация. Расчеты показывали и другое отрадное обстоятельство: температура, при которой происходила стабилизация, оказывалась сравнительно невысокой, всего порядка сотен градусов, а не тысяч, как ожидалось. По всем имевшимся у него тогда данным, Гейзенберг полагал ее близкой к 800 градусам для сферического реактора диаметром 120 сантиметров, заполненного пастой из смеси двух тонн урана и тонны тяжелой воды с отражателем из тяжелой воды.

А 6 декабря в своем отчете военному министерству Гейзенберг указывал, что при послойном расположении урана и замедлителя, предложенном Хартеком, размеры реактора окажутся даже значительно меньшими. Другим замечательным свойством такого реактора была возможность снимать с него мощность в соответствии с потребностью. Эта возможность сохраняется до тех пор, пока не произойдет «выгорание» большей части топлива, или же до тех пор, пока не наступит отравление уранового топлива продуктами деления[12].

Последние абзацы отчета, написанного Гейзенбергом для военного министерства, показывают, как много смогли сделать немецкие ученые всего лишь за два месяца, прошедшие со дня начала работ.

Гейзенберг предупреждал также, что реактор явится исключительно мощным источником опасного нейтронного и гамма-излучения.

Как показал в 1932 году американский ученый Юри, в водороде, выделяющемся при электролитическом разложении воды, содержится в 5—6 раз меньше тяжелого водорода — дейтерия, — чем в воде, остающейся в баллоне для электролиза. Однако, чтобы получить один литр тяжелой воды с концентрацией 99%, потребуется разложить сто тысяч литров обычной воды, если электролиз производить в одной ступени. Поэтому на практике так никогда не делается, тяжелую воду получают путем использования нескольких последовательных ступеней электролиза; обогащенная вода из первой ступени заливается во вторую, где она обогащается в еще большей степени, затем — в третью и так далее.

Тяжелая вода, о которой уже не раз говорилось на страницах этой книги, по целому ряду технических соображений является идеальным веществом для замедления нейтронов до таких скоростей, что ядра урана-238 уже не захватывают их, но в то же время скорость нейтронов остается достаточной для расщепления ядер урана-235. Как явствует из самого названия, удельный вес тяжелой воды больше, чем обычной. Поскольку в молекуле тяжелой воды D20 вместо двух атомов обычного водорода содержатся два атома тяжелого водорода — дейтерия, удельный вес последней на 11% выше, чем легкой воды. В ядре дейтерия дополнительно содержится нейтрон, в то время как в ядре обычного водорода содержится только один протон.

Точка замерзания тяжелой воды соответствует не 0°С, а 3,81° С, температура кипения при нормальном давлении равна 101,42° С.

Когда разразилась война, во всем мире только одна фирма — Норвежская гидроэлектрическая компания — выпускала в коммерческих масштабах тяжелую воду, которая была побочным продуктом получаемого электролизом водорода. Завод, являвшийся, по словам одного немецкого физика, «шедевром норвежской техники и науки», был расположен в Веморке, близ Рьюкана, в Южной Норвегии.

Здесь, ниже гигантского водопада Рьюкан-Фосс, в гранитном здании электростанции, примостившейся у крутого склона, работали гидрогенераторы постоянного тока общей мощностью 120 тысяч киловатт. Электроэнергия на этой станции обходилась очень дешево, и львиная доля ее направлялась прямо в здание электролизного производства, расположенное на том же выступе скалы, что и сама электростанция.

Как уже говорилось, обычный процесс электролиза очень неэкономичен, так как значительная часть дейтерия при этом пропадает впустую, уходит вместе с водородом. Поэтому Норвежская гидроэлектрическая компания в 1934 году усовершенствовала последние три из девяти ступеней электролиза. Усовершенствование заключалось в установке на последних трех ступенях устройств для сжигания в кислороде обогащенного дейтерием водорода, выделяющегося при электролизе в этих трех ступенях. При сжигании получалась обогащенная вода, и ее вновь направляли на электролиз, но в более ранние ступени, где концентрация тяжелой воды была примерно той же самой. Обычный водород, получаемый в первых шести ступенях, поступал на завод синтетического аммиака. Этот завод являлся первым норвежским предприятием по изготовлению искусственных удобрений.

Однако концентрация тяжелой воды на девяти ступенях электролиза повышалась далеко не достаточно, всего лишь до 13%. Для получения почти чистой тяжелой воды обогащенная вода направлялась на завод высокой концентрации, спроектированный профессором Лейфом Тронстадом и доктором Йомаром Вруном. Здесь концентрация тяжелой воды электролитическим способом повышалась до 99,5%.

Завод в Веморке вошел в строй в 1934 году, а к 1938 году его полная выработка исчислялась лишь 40 килограммами. Но к концу 1939 года только месячное производство уже достигло 10 килограммов. Если учесть, что в самой Германии существовал один жалкий заводишко электролитического водорода мощностью 8000 киловатт, легко представить себе, насколько немцы были заинтересованы заводом в Веморке. Правда, им следовало еще заручиться согласием самих норвежцев (Норвегия еще оставалась свободной), и в этом-то заключалась главная трудность.

В декабре и ноябре 1939 года в Гамбургской лаборатории Пауля Хартека исследования велись по двум темам. Профессор Кнауэр и доктор Суэсс построили аппарат непрерывного действия для измерения концентрации нейтронов в постоянно циркулирующем растворе азотнокислого уранила. Эксперимент должен был дать среднее значение числа нейтронов, выделяющихся при делении ядра урана, и зависимость этого числа от нескольких переменных. А параллельно велась работа над аппаратом Клузиуса-Диккеля для шестифтористого урана. Пробные эксперименты, в ходе которых вместо шестифтористого урана использовался ксенон, хорошо освоенный в институте Хартека, были уже проведены и принесли удачу. Оставалось установить, окажется ли поведение шестифтористого урана в колонне аппарата Клузиуса-Диккеля сходным с поведением ксенона.

Пока на Леверкузенской фабрике фирмы «ИГ Фарбениндустри» шла подготовка к коррозионным испытаниям, необходимым для выбора подходящего материала, в Гамбурге строили новую большую колонну специально для разделения изотопов урана; ее высота была 7,5 метра, а обогрев осуществлялся паром. В середине декабря Шуман настолько расщедрился, что разрешил Хартеку израсходовать 6 тысяч марок еще до официального заключения контракта.

На рождество 1939 года Хартек отправился на юг страны и посетил самого Клузиуса. Последний, даже не дожидаясь одобрения свыше, уже вел работу с целью выяснить, возможно ли на основе закона распределения Нернста повышать концентрацию урана-235, используя для этого растворы урановых соединений. Иначе говоря, Клузиус намеревался разделять изотопы урана, применяя две несмешивающиеся жидкости. По идее следовало ожидать повышения концентрации легкого изотопа в одной жидкости, а тяжелого — в другой. Результатом встречи Хартека и Клузиуса явилось решение проверить на практике оба метода разделения.

Практическое осуществление плана военного министерства «мобилизовать» Институт физики кайзера Вильгельма в Далеме сразу же натолкнулось на трудности. Дело в том, что директором Института был в то время прославленный голландский физик-экспериментатор Петер Дебай. А поскольку намечавшиеся исследования имели сугубо секретный характер, к ним, по мнению военных властей, не мог быть допущен иностранец. Поэтому Дебая поставили перед альтернативой либо принять германское подданство, либо оставить директорский пост. Дебай не пожелал отказаться от голландского гражданства. Но все же отстранить от должности без достаточных оснований столь крупного физика казалось неловким даже нацистам. К счастью для Дебая, кто-то предложил удобный компромисс: Дебая не освобождали от поста директора, а считали, что он принял приглашение прочитать цикл лекций в нейтральных тогда Соединенных Штатах. Дебай покинул Германию в 1940 году и уже не вернулся туда.

Креатурой Шумана на посту директора, разумеется, стал Дибнер. Однако его назначение встретило резкую оппозицию со стороны Фонда кайзера Вильгельма (где председателем был Альберт Фёглер). Главное возражение против Дибнера состояло в том, что он не был физиком такого лее калибра, как и Дебай. Однако и отказать военным Фонд не имел возможности, и, в конце концов, Дибнер внедрился в Институт в качестве временно исполняющего обязанности директора на срок пребывания Дебая за границей.

День, когда Дибнер занял директорское кресло в Институте кайзера Вильгельма, не только этим стал знаменателен в истории немецких атомных разработок. Этот день можно считать началом интриг и конкурентной борьбы между физиками группы Дибнера и физиками из окружения Гейзенберга, борьбы длительной и упорной, обессилевшей немецкую ядерную физику и обескровившей весь немецкий атомный проект, особенно на его последних этапах.

Слухи о предстоящих изменениях в руководстве дошли до Карла Виртца, и он решил совместно с Вайцзеккером наметить план действий на случай, если в «институте появится рьяный наци». Виртц предложил и тактику: всеми правдами и неправдами перетянуть в институт Гейзенберга, а когда тот укрепится, протолкнуть его на директорский пост и тем самым нейтрализовать влияние Дибнера. Однажды, вскоре после того как Дибнер уже приступил к исполнению своих новых обязанностей, в его кабинете появился Вайцзеккер и как бы невзначай заметил, что было бы полезно пригласить в качестве консультанта Гейзенберга, разумеется, если он того пожелает. Не подозревая, что сулит ему появление Гейзенберга в институте, Дибнер спокойно согласился. Ликующий Вайцзеккер примчался к Виртцу и с гордостью рассказал, как ловко удалось обвести Дибнера вокруг пальца. Гейзенберг согласился с предложением занять место консультанта, но покинуть Лейпциг не пожелал. Он продолжал работать в Лейпциге, но регулярно приезжал в Берлин.

В июле 1940 года было решено спроектировать специально для новой лаборатории небольшое деревянное здание. Его собирались построить на территории Института биологических и вирусных исследований, расположенного рядом с Физическим институтом в Далеме. В этом домике впоследствии и был создан первый в Германии подкритический атомный реактор. Чтобы не выдавать истинного назначения размещенной в нем лаборатории и держать непрошеных посетителей подальше, домик назвали «Вирусный флигель».