Вирусный флигель

Шестнадцатый пункт длинного перечня

«Германская экономика должна направить все свои ресурсы на обеспечение военных нужд страны», — таково было новое решение, принятое Гитлером зимой 1941 года. Еще летом девизом германской экономики было: «короткие войны с долгими передышками»; во время таких передышек восстанавливались потери в людской силе и материалах. Но на сей раз Германия имела дело с совсем иным, чем прежде, противником; настала зима, а немцы остановились, так и не взяв Москвы. Война явно затягивалась, и уже никто не взялся бы предсказывать, когда она кончится.

3 декабря министр снабжения Фриц Тодт доложил Гитлеру о мнении шестидесяти экспертов, предупреждавших о крайнем напряжении экономики страны и о необходимости балансированного ведения хозяйства; дела приняли такой оборот, что расширение какого-либо одного из секторов отныне приходилось балансировать соответствующим сокращением других. Вскоре Гитлер подписал постановление о мерах по увеличению производства в некоторых отраслях промышленности. Через два дня после встречи министра снабжения с Гитлером глава военных исследовательских работ Шуман разослал директорам всех институтов, где проводились работы, по урановому проекту, циркуляр, предупреждавший, что «требования, связанные с работами по проекту, в условиях мобилизации и нехватки сырья могут быть оправданными только в том случае, если их удовлетворение принесет желаемый результат в ближайшее время».

А 16 декабря в Департаменте армейского вооружения Шуман провел совещание, на котором были заслушаны тщательно подготовленные отчеты о состоянии дел и графики дальнейших работ. Выступили практически все ведущие ученые. По материалам совещания Шуман составил для начальника Департамента генерала Лееба подробный доклад и попросил своего шефа добиться в высших инстанциях решения о дальнейшей политике военного министерства в области ядерных исследований.

Последствия этого демарша оказались весьма характерными: армии надлежало постепенно передать работы под контроль Имперского исследовательского совета — организации очень слабой и, что еще хуже, находившейся в ведении министерства просвещения, которым заправлял невежественный Бернгард Руст. Кроме того, было решено в конце февраля провести в Берлине теоретическую конференцию с участием всех ведущих ученых.

Вообще, начало 1942 года отмечено полнейшей неразберихой в немецких ядерных исследованиях. Правда, многих это устраивало. Университетским ученым такое положение даже нравилось, так как участвуя в работах, проводимых армией, они все же чувствовали укоры совести.

Можно предположить, что, настаивая на решении высших сфер относительно судьбы ядерных исследований, Шуман попросту хотел от них отвязаться. Возможно, не последнюю роль в этом сыграла и неразбериха, царившая в ядерных исследованиях. Это предположение кажется тем более похожим на истину, что и Имперский исследовательский совет не проявил особой поспешности в принятии работ по атомному проекту от военного министерства. Он поручил начальнику своего физического отдела возглавить эти работы. Но зато последний вряд ли заставил себя уговаривать. Ведь им, как помнит читатель, был Абрагам Эзуа. Профессор дождался-таки своего часа…

Решение о передаче всех работ Имперскому исследовательскому совету никогда не было полностью претворено в жизнь. Дибнер не хотел выпускать их из своих рук; группа, финансировавшаяся отделом исследовательских работ армии, продолжала оставаться под контролем военного министерства, и ее руководителем по-прежнему оставался Дибнер.

Первым сигналом о перебоях в снабжении, которые в немалой степени повлияли на общий ход работ, явился циркуляр директорам всех институтов, касавшийся вопроса на первый взгляд второстепенного, но весьма сильно подействовавший на немецких ученых, привыкших к высокой культуре труда. Речь шла о нехватке фотографических материалов. Он предупреждал о невозможности фотостатирования всех научных материалов и предлагал всем институтам выпускать отчеты в пяти, а по возможности и в десяти машинописных экземплярах, чтобы хоть как-то обеспечить их рассылку. Правда, Шуман вскоре разрешил размножать на мимеографе материалы наиболее важных ядерных исследований. Они выпускались в виде томов под общим названием «Секретные отчеты об исследованиях». Тома отличались высокой научной ценностью, но публиковались редко и нерегулярно.

Открытие теоретической конференции Шуман назначил на 26 февраля. Об этом он почти за месяц известил директоров институтов. Конференция должна была проводиться в Институте кайзера Вильгельма, и, поскольку ее сочли чрезвычайно секретной, количество участников свели к минимуму. Программу разослали только директорам институтов и даже заранее заготовили специальные пропуска, которые выдали участникам под расписку непосредственно перед самым открытием конференции. Столь строгие меры принимались не зря, ибо даже список выступающих и тем докладов давал специалисту возможность заглянуть в самые недра ядерного проекта.

Теоретическая конференция имела весьма обширную программу: перечень названий двадцати пяти чрезвычайно сложных докладов, подготовленных на высшем научном уровне, занимал четыре страницы. В сущности каждый из докладов представлял собой как бы пятнадцатиминутную диссертацию на тему о длине диффузии, сечении деления, о конфигурациях котлов, об обогащении изотопов и о многих других вопросах, чрезвычайно важных для атомщиков, но совершенно непонятных непосвященным.

С этой-то программой и случилась совершенно непредвиденная ошибка, не только спутавшая все карты устроителей конференции, но и имевшая серьезнейшие последствия для судеб немецкого уранового проекта.

Случилось так, что Имперский исследовательский совет тоже решил провести специальную конференцию, но не теоретическую, а преследовавшую рекламные цели — привлечь внимание высших деятелей рейха к атомной проблеме, убедить их в перспективности атомного проекта и тем самым заручиться их поддержкой. В конце второй недели февраля Совет разослал высшим офицерам из ставки главнокомандующего, высшим чинам СС и ряду ученых приглашения на конференцию. Конференция должна была собраться в «Доме немецкой науки» (где и помещался Совет) 26 февраля, то есть в тот же день, когда и теоретическая конференция, созываемая Департаментом армейского вооружения.

Правда, на сей раз такое совпадение дат не было вызвано стремлением Совета обойти Департамент. Наоборот, Совет предполагал, что его конференция откроется несколько раньше, ученые выступят перед слушателями, а затем успеют попасть к открытию теоретической конференции. Как сообщал приглашенным Совет, на конференции «намечаются сообщения о ряде проблем ядерной физики, работы над которыми в силу соображений государственной безопасности засекречены».

Причиной, вызвавшей ошибку, было то, что открытие обеих конференций назначили на одно и то же число. 21 февраля Совет разослал приглашения высшим деятелям рейха: Шпееру, Кейтелю, Гиммлеру, Редеру, Герингу, Борману. Разумеется, Совет хотел пригласить их на свою конференцию, где с короткими и популярными сообщениями должны были выступить Ган, Гейзенберг, Боте, Гейгер, Клузиус, Хартек; открывать эту конференцию докладом «Ядерная физика как средство ведения войны» собирался сам Шуман. Однако секретарша, которой пришлось рассылать приглашения, перепутала их и направила «бонзам» программы теоретической конференции[20]. Длинные малопонятные названия оказались слишком трудными для руководителей рейха. Выслушивать подобные доклады было свыше их сил, и, естественно, ни один из них не пожелал посетить конференцию.

Геринг в ответ на приглашение так писал Русту: «Поскольку в указанное время меня не будет в Берлине, я с глубоким сожалением сообщаю, что не смогу присутствовать на данном мероприятии». Фельдмаршал Кейтель, дипломатично воздав должное всей важности «этих научных проблем», объяснил отказ прибыть на конференцию исключительной ответственностью возложенных на него обязанностей. Не приехал и Редер, но он все же обещал прислать своего представителя адмирала Витцеля.

И когда 26 февраля в 11 часов утра под председательством министра просвещения Бернгарда Руста открылась конференция, места для тех, от кого зависело столь многое, были пусты.

Первым выступал Шуман, он говорил об атомном оружии. Вслед за ним с десятиминутным сообщением о принципах расщепления урана выступил Отто Ган.

А потом настала очередь Гейзенберга. Его доклад «Теория извлечения энергии при делении урана» представлял собой шедевр ясного и точного изложения общей проблемы, даже сегодня в нем трудно найти изъяны.

Главным пунктом доклада было разъяснение возможностей получения атомной энергии, примерно в сто миллионов раз более мощной, чем химическая. Гейзенберг предвидел очень серьезные трудности. И в первую очередь следовало преодолеть препятствия на пути к цепной реакции, которая может возникнуть только в случае, когда количество нейтронов, вылетающих из ядер при делении, превысит количество нейтронов, поглощаемых нерасщепившимися атомами. Но именно этого и не удается осуществить в природном уране.

Чтобы пояснить неспециалистам принципы цепной реакции, Гейзенберг привел весьма наглядный пример: «Жизнь нейтронов в уране можно сравнить с жизнью некоторой человеческой популяции. Тогда процесс деления мы можем уподобить «браку», а поглощение нейтрона неразделившимся атомом — «смерти». В природном уране «смертность» превышает «рождаемость», а потому некоторая данная популяция осуждена на вымирание». Однако, по словам Гейзенберга, такое положение исправляется либо увеличением числа детей от каждого «брака», либо понижением «смертности». Средняя рождаемость нейтронов в акте единичного распада есть физическая константа, она определяется законами природы, и ее человек изменять не волен, зато в его силах увеличить концентрацию урана-235 в атомном топливе, или, иными словами, снизить «смертность». А если бы удалось выделить чистый уран-235, то «смертность» нейтронов вообще свелась бы к нулю:

Гейзенберг не говорил о том, как, какими средствами можно выделить уран-235, он лишь сказал, что сделать это чрезвычайно трудно и что о проведенных в этом направлении работах расскажет профессор Клузиус. Однако Гейзенберг счел необходимым сделать следующее предупреждение: «Американцы, видимо, именно в данном направлении ведут основные исследования».

Затем он снова вернулся к аналогии с ростом населения, чтобы рассказать о другом возможном пути снижения «смертности» нейтронов. Он сообщил о проведенных к тому времени новейших исследованиях, которые с полной несомненностью подтвердили, что нейтроны «погибают», то есть захватываются нерасщепляемыми атомами только в том случае, когда скорость их движения находится в известных пределах. Рассказал он и об изучении веществ, способных на очень коротких отрезках пути, не поглощая, замедлять нейтроны до таких малых скоростей, когда нейтронам уже не грозит «гибель». Самым лучшим из таких замедляющих веществ оказался гелий, вообще не поглощающий нейтронов. Но плотность гелия чрезвычайно мала, и потому он не пригоден для практического применения; графит и бериллий также пришлось забраковать. Единственным практически пригодным замедлителем, как считали тогда немецкие ученые, оказалась тяжелая вода.

Пояснив принципы действия атомной бомбы и уранового котла, Гейзенберг назвал некоторые области применения урановых котлов с послойным расположением урана и замедлителя. По его мнению, они оказывались наиболее пригодными для производства тепла, которое, в свою очередь, можно использовать для приведения в действие турбин. При работе таких атомных двигателей кислород не требуется, и, следовательно, их особенно выгодно применять на подводных лодках. Но Гейзенберг отдавал дань урановому котлу и в другом: «Как только такой котел начнет действовать, проблема получения ядерного взрывчатого вещества приобретет совершенно иную окраску: в работающем котле происходит превращение урана в новый элемент (с атомным номером 94), который, по всей вероятности, окажется столь же мощным взрывчатым веществом, как и уран-235». Зато выделить новый элемент окажется значительно легче, для этого потребуются всего лишь химические методы.

В то самое время, когда Гейзенберг читал лекцию в «Доме немецкой науки» в Берлин-Штиглице, Институт кайзера Вильгельма в Берлин-Далеме принимал участников теоретической конференции. И хотя почти все они хорошо знали друг друга, в вестибюле их встречал доктор Беркеи и лично проверял пропуска. Внезапно перед ним появился человек совершенно незнакомый и, представившись «герром Эккартом», сказал, что прислан на конференцию Гейзенбергом. Но у герра Эккарта не было пропуска. Беркеи, извинившись перед незнакомцем, пошел выяснить все у начальства. Он позвонил Дибнеру, и тот, будучи человеком приученным к военным порядкам, приказал Беркеи тотчас задержать незнакомца, даже силой, и установить его личность. Однако, когда Беркеи вернулся, герра Эккарта и след простыл. И, разумеется, ни Гейзенберг, ни кто-либо другой из ученых не поручали герру Эккарту присутствовать на конференции.

Теоретическая конференция прошла удачно и в известной мере способствовала устранению неразберихи и беспорядка в ядерных исследованиях. По ее результатам Департамент армейского вооружения составил отчет. На 130 страницах этого документа исключительно подробно рассматривались возможные перспективы работ. Так, особо оговаривалось, что возможность применения элемента № 94 удастся уточнить, только «создав действующий атомный котел»; в противном случае останутся невыясненными ни данные о концентрации нового элемента в облученном уране, ни свойства нового элемента. Без этого же дать точно обоснованные предложения невозможно.

О перспективе создания котлов говорилось следующее:

Урановые источники энергии считались особенно подходящими для сухопутных армейских установок, для кораблей и подводных лодок. В отчете намечалось создание крупного экспериментального котла, в котором количество тяжелой воды должно было превысить тонну, и, если бы этот котел дал ожидаемые результаты, предполагалось направить на дальнейшие работы большие средства, дополнительные кадры и оборудование.

О механизме действия атомной бомбы в отчете сказано следующее:

Непосредственные результаты проведенных конференций оказались весьма благоприятными. Как отметил Ган, «выступления в Имперском исследовательском совете произвели хорошее впечатление». Примерно то же впоследствии говорил и Гейзенберг: «Можно сказать, что большие фонды были выделены впервые весной 1942 года, после встречи с Рустом, когда мы убедили его в том, что уже располагаем неопровержимыми доказательствами выполнимости поставленных задач». И действительно, Руст поверил ученым. Но он был не самой главной фигурой. Военные же руководители Германии так и остались непосвященными в перспективы атомного проекта. Ныне можно лишь гадать, как разворачивались бы атомные разработки в Германии, если бы высшие руководители Германии получили именно те программы конференции, которые для них и предназначались.

Единственное, что теперь сдерживало работы немецких атомщиков, было недостаточное производство тяжелой воды. Нехватка усугублялась убежденностью в полной незаменимости ее, в невозможности построить котел, применяя в качестве замедлителя какое-либо другое вещество. Не имея работающего котла, немецкие ученые испытывали сильную неуверенность в практическом исходе работ и, страшась взять на себя конкретные обязательства, не осмеливались требовать для атомного проекта тех льгот и привилегий, которые уже были распространены на наиболее важные исследовательские работы.

Этим объясняется, что Норвежской гидроэлектрической компании удавалось в течение долгого времени успешно отбиваться от заказа военного министерства на изготовление 1500 килограммов тяжелой воды. Правда, к концу 1941 года производство было увеличено почти в десять раз и ежемесячный выпуск достиг 140 килограммов, но немцев такое количество не удовлетворяло. Приходилось принимать новые меры для повышения производительности завода высокой концентрации и усовершенствования ступеней предварительного обогащения. И все же, несмотря на эти меры, в январе и феврале 1942 года поступление тяжелой воды сократилось до 100, а затем и до 91 килограмма. 15 января глава военной экономической миссии в Осло консул Шэпке направил Йомару Вруну приказ выехать в Германию для отчета доктору Дибнеру. Одновременно Норвежской гидроэлектрической компании был выдан новый заказ на производство пяти тонн тяжелой воды.

В Германии Врун встретился с Дибнером, Виртцем, Хартеком и Йенсеном. Обсудив меры увеличения выработки тяжелой воды, они решили наладить ее производство еще на двух электролизных заводах Норвежской гидроэлектрической компании. Принимал Бруна и Виртц. Он многое показал гостю в Институте кайзера Вильгельма, но, разумеется, ни словом не обмолвился о Вирусном флигеле. Зато в кабинете Виртца Брун увидел две оплетенные бутыли из-под серной кислоты, залитые по горлышко тяжелой водой. Всего в них было 130 килограммов воды. Бруна поразила небрежность, с которой хранится эта поистине драгоценная жидкость, и, не удержавшись, он посоветовал Виртцу отнестись к ней с должным почтением и хранить ее в более надежной таре. Бруну пришлось также посетить некоторые немецкие фирмы, где он разместил заказы на необходимое оборудование. Словом, он еще раз убедился в том, сколь большое значение придают немецкие физики тяжелой воде. Но, как и прежде, узнать о том, для каких целей она предназначается, Брун не сумел.

В производстве тяжелой воды самым трудоемким всегда был первый этап повышения концентрации (до 5—10%): на этом этапе приходилось перерабатывать очень большие количества обычной воды. По экономическим соображениям считалось совершенно невозможным создать в Германии полностью автономный завод тяжелой воды, основанный на методе электролиза. А все другие методы имели серьезные недостатки. Весьма обещающим казался метод, разработанный Клузиусом совместно со специалистами в области техники низких температур из мюнхенской Фабрики холодильных установок Линде. Метод Клузиуса — Линде был основан на сжижении водорода с последующей фракционной дистилляцией и позволял доводить концентрацию тяжелого водорода до 5 процентов. А дальнейшее повышение концентрации уже можно было вести обычным методом электролиза.

Еще 22 ноября 1941 года на совещании в Департаменте армейского вооружения участники единогласно рекомендовали выделить Фабрике холодильных установок Линде 70 тысяч марок на строительство опытной установки мощностью в одну десятую от полной. Однако и процесс Клузиуса — Линде, в принципе весьма экономичный, как вскоре отметил Хартек, имел свои недостатки. Чтобы процесс шел нормально, требовался абсолютно чистый и по возможности слегка обогащенный водород. Водород же, выпускавшийся промышленностью, имел примеси аргона и азота.

Самым привлекательным казался простейший процесс фракционной дистилляции обычной воды. Позволяя использовать практически даровое тепло — горячую воду, сбрасываемую в больших количествах многими промышленными предприятиями, этот процесс оказывался к тому же и очень экономичным. Правда, само сооружение завода фракционной дистилляции обошлось бы очень недешево; одна дистилляционная колонна высотой пятнадцать метров могла давать всего лишь несколько граммов тяжелой воды в сутки, а потому требовалось строить очень много таких колонн. Но тем не менее даже сравнительно небольшой завод существенно пополнил бы запасы тяжелой воды. И, как это не удивительно, главной причиной, по которой такой завод не был построен, явилась, как указывал в 1944 году Хартек, «нежелательность раскрытия процесса, легко воспроизводимого за рубежом». Кстати говоря, подобное мудрое решение оказалось не единственным в Германии. Так, в 1943 году Геринг наложил запрет на исследования и разработку специальной радиолокационной системы, мотивируя его тем, что это могло бы натолкнуть противника на создание контрсистемы.

Экономические соображения, а также недостатки названных методов получения тяжелой воды явились довольно серьезными основаниями для отказа от строительства заводов тяжелой воды в Германии. Но не меньшую роль сыграла и боязнь немецких ученых потребовать колоссальных капиталовложений в дело с не очень ясным для них исходом. И, разумеется, была еще одна

Существенная причина: во время переговоров с Вруном военное положение Германии было таково, что немцы еще не сомневались в возможности бесперебойно получать из Норвегии тяжелую воду. Эта страна еще ни разу не подверглась бомбардировкам союзников, и акты саботажа или диверсии казались попросту немыслимыми.

Все это вместе взятое давало основания немецким ученым строить свои планы целиком на развертывании производства тяжелой воды в оккупированной Норвегии. Они даже провели подготовку к внедрению обменного процесса Хартека — Суэсса на заводе в Веморке. Такой процесс позволил бы утилизировать ту часть водорода, которая терялась без всякой пользы, и довольно быстро довести производство тяжелой воды до четырех тонн в год. Чтобы еще более увеличить производство, Хартек рекомендовал использовать и второй завод Норвежской гидроэлектрической компании в Захейме.

Процесс Хартека — Суэсса одно время весьма высоко оценивался немецкими атомщиками, и даже намечалось построить в самой Германии завод тяжелой воды, основанный на этом процессе. После берлинской теоретической конференции к Хартеку и его коллегам обратился доктор Герольд с аммиачного завода «Лейна» фирмы «ИГ Фарбениндустри». Он предложил им построить на его заводе опытную установку. Чтобы поставить свое предложение на твердую основу, он поручил специалистам-теплотехникам всесторонне проанализировать процесс Хартека — Суэсса и подсчитать стоимость производства тяжелой воды. Анализ показал, что грамм тяжелой воды обойдется в 30 пфеннигов, и это было вполне приемлемым. В середине апреля Хартек и Бонхоффер начали переговоры с Герольдом о строительстве в Лейне опытного завода стоимостью около 150 тысяч марок. Ради экономии было решено повышать концентрацию тяжелой воды только до 1 процента, для чего требовалось соорудить всего лишь восемь ступеней обогащения. «ИГ Фарбениндустри» предложила построить опытный завод на собственные деньги.

Бескорыстие директора «ИГ Фарбениндустри» Бютефиша станет понятным, когда читатель познакомится с выдвинутым в ходе переговоров условием: «Департамент армейского вооружения должен во всех подробностях ознакомить моих ближайших сотрудников и меня самого с проблемами, касающимися нового способа производства энергии». Бютефиш заглядывал далеко вперед и надеялся извлечь из своего подарка колоссальную выгоду в случае успешного осуществления атомного проекта.

Последнее слово о предложении Бютефиша должен был сказать Эзау. Теперь, став официальным главой немецкого атомного проекта, командовал и решал он. Окончательные переговоры происходили в Берлине 30 апреля. Бютефиш снова и снова повторял свои условия: фирма «ИГ Фарбениндустри» примет участие в работах, только получив «точное представление о всех проблемах в целом». Эзау принял условия Бютефиша, согласившись сообщить в мае о целях атомного проекта представителям фирмы. Одновременно было принято решение о скорейшем строительстве завода в Лейне.

Заключив соглашение с «ИГ Фарбениндустри», Эзау, сам того не подозревая, подписал смертный приговор немецкому атомному проекту и определил собственную отставку. Ибо когда в 1944 году со снабжением тяжелой водой создалось критическое положение, «ИГ Фарбениндустри» отказалась выполнить принятые обязательства. Читатель впоследствии узнает, как это произошло.

Но до тех пор случится немало важных событий, а снабжение тяжелой водой по-прежнему будет оставаться в руках главы военной экономической миссии в Осло, в руках консула Шэпке. Именно он имел дело с Норвежской гидроэлектрической компанией, когда в январе и феврале 1942 года производство тяжелой воды резко снизилось.

В марте положение несколько улучшилось и было получено 103 килограмма тяжелой воды. Но зато в апреле завод тяжелой воды вообще остановился и немцы не получили ни капли. Фирма объяснила это резким понижением уровня воды в реке и необходимостью капитального ремонта одного из водородных газометров. Только 6 мая вновь заработали турбины станции. Тем временем в Захейме шла подготовка производства тяжелой воды, а на электролизных установках завода в Нотодене проводились измерения концентрации тяжелой воды. К середине июня пошла тяжелая вода и со второго завода высокой концентрации, построенного по приказу немцев еще в феврале. Второй завод построили тоже в Веморке, рядом с первым. Но работы шли крайне медленно, и консул Шэпке объяснял это «пассивным сопротивлением» норвежцев.

Первоочередной, однако, считалась не только задача получения достаточных количеств тяжелой воды. Не меньшее значение, как и прежде, придавалось в ту пору и обогащению урана. И несколько групп немецких физиков продолжали лихорадочно трудиться над разработкой различных методов.

Над созданием изотопного шлюза в Берлинском институте кайзера Вильгельма работал педантичный Эрих Багге. Первые крупные узлы и детали для его установки поступили с фирмы «Бамаг» в самом начале 1942 года. Весь январь и начало февраля Багге посвятил изготовлению и испытаниям различных вариантов печей. Он проверял их работу, испаряя серебро, и только 13 февраля впервые поместил в печь уран.

Электромагнитными методами разделения изотопов одновременно и независимо друг от друга занимались три группы ученых. В Киле Вальхер построил масс-спектроскоп и, подобно Багге, проверял его, используя серебро. Кильская установка позволяла получать, правда в ничтожных количествах, изотопы серебра и по крайней мере теоретически являлась пригодной для разделения изотопов урана. В Берлин-Далеме, в институте Отто Гана, сходной работой занимался Эвальд. Он соорудил весьма оригинальный масс-спектроскоп. Однако последний, как и масс-спектроскоп Вальхера, не годился для получения изотопов в сколько-нибудь значительных количествах.

Этот важнейший недостаток — ничтожная производительность — отсутствовал в методе, разработанном в лаборатории Арденне. В апреле ею была выпущена работа, посвященная «новому магнитному сепаратору изотопов с высоким переносом массы». Здесь, в лаборатории Арденне, под его руководством и был построен сепаратор. А когда много позже, в 1947 году, американцы опубликовали в «Физикал ревью» подробности разработанного ими метода магнитного разделения, стало ясно, как много общего имелось между их работой и работой Арденне.

В апреле же доктору Гроту удалось наконец завершить образец ультрацентрифуги. Но при первом же испытании ротор, отлитый из легкого сплава, не выдержал. Он разлетелся на куски, когда число оборотов достигло 50 тысяч в минуту, то есть не дойдя немного до требуемой величины. На изготовление нового ротора потребовался целый месяц. Ротор сделали несколько меньшим по размерам, но и он не выдержал испытаний. Все же неполадки никого особенно не смущали, ибо имели непринципиальный характер, а главное, возможность повышения концентрации урана-235 считалась несомненной.

К концу апреля 1942 года «Ауэр гезельшафт», военное министерство и лейпцигская группа Гейзенберга получили от «Дегуссы» в общей сложности три с половиной тонны порошка металлического урана. И как раз в эти весенние дни в Лейпциге завершилась подготовка к чрезвычайно важным экспериментам с новым атомным котлом.

Предыдущий эксперимент L-III дал весьма обнадеживающие результаты, и было решено «нарастить» на старый реактор еще один слой урана и посмотреть, что при этом получится.

Надо сказать, что еще в декабре 1941 года, когда Гейзенберг и Дёппель экспериментировали с котлом на быстрых нейтронах, им пришлось на практике познакомиться с одним весьма неприятным свойством порошка металлического урана. Как выяснилось, он чрезвычайно горюч и может воспламеняться даже при контакте с воздухом. В ходе эксперимента именно это свойство и дало себя знать прежде всего. Порошок воспламенился, когда один из лаборантов Дёппеля осторожно, по ложечке, засыпал уран в алюминиевую сферу. Внезапно послышался глухой монотонный звук и из отверстия в сфере вырвался огромный язык пламени. Он лизнул контейнер с урановым порошком и порошок тотчас вспыхнул. Дёппель и лаборант, получивший сильные ожоги, сбили пламя, забросав контейнер песком. Казалось, пожар удалось ликвидировать. Но на утро следующего дня, когда приступили к уборке песка, уран запылал с прежней силой. Остатки недогоревшего урана поспешно сбросили в воду, и только тогда пожар полностью прекратился. Такая нехитрая мера убедила работников лаборатории, что уран можно погасить, погрузив его в воду.

Готовясь к новому, на сей раз решающему, эксперименту L-IV, ученые еще бережнее, чем прежде, обращались с порошковым ураном. В начале февраля «Дегусса» отправила Гейзенбергу 572 килограмма порошкового урана. Вместе с прежним полный вес урана в реакторе превысил три четверти тонны. Все это количество с особыми предосторожностями засыпали слоями в контейнер из двух стянутых болтами алюминиевых полушарий, а в пространства, разделяющие слои урана, залили 140 килограммов тяжелой воды. Затем контейнер погрузили в бассейн с водой, а в центр контейнера по специально предназначенной для этого герметизированной трубе опустили радиево-бериллиевый источник нейтронов.

Все было готово к измерениям… И их результаты не оставляли никаких сомнений: число нейтронов, вылетавших через внешнюю поверхность контейнера, заметно превышало число нейтронов, испускаемых радиево-бериллиевым источником. Сделав все необходимые поправки, Гейзенберг и Дёппель пришли к выводу, что количество нейтронов в целом возросло на 13 процентов. «Тем самым, мы добились успеха в деле создания такой конфигурации котла, при которой число рождающихся нейтронов превышает число поглощенных, — сообщали они военному министерству.— Результаты значительно превосходят то, что можно было бы ожидать, основываясь на опытах с окисью урана… Даже простое увеличение размеров котла при данной конфигурации приведет к возможности получения энергии из атомов».

Правда, расчеты Гейзенберга и Дёппеля все еще оставались весьма приблизительными, но и они показывали, что, окажись в их распоряжении пять тонн тяжелой воды и десять тонн сплавленного металлического урана, им наверняка удалось бы первыми в мире создать действующий атомный реактор. Производство урановых слитков уже началось, 28 мая «Дегусса» отправила во Франкфурт на завод № 1 первую тонну урана для изготовления слитков.

Контейнер котла L-IV все еще оставался погруженным в бассейн, а Гейзенберг уже мчался в Берлин на секретное совещание, где должна была определиться вся дальнейшая судьба немецкого уранового проекта. 4 июня немецким атомщикам предстояло встретиться со Шпеером и его ближайшими помощниками по министерству снабжения. Дело в том, что еще в апреле Геринг издал постановление, категорически запрещавшее проведение всех научно-исследовательских работ, результаты которых не сулят немедленного эффекта и смогут быть использованы только после войны. Этим же постановлением право принимать решения относительно судьбы той или иной научно-исследовательской работы предоставлялось только одному человеку Шпееру.

Участники совещания собрались в аудитории имени Гельмгольца, помещавшейся в здании Харнака, штаб-квартире Института кайзера Вильгельма в Берлин-Да-леме. На совещание вместе со Шпеером прибыли Карл-Отто Заур, его заместитель по вопросам техники, и профессор Порше, конструктор автомобиля «Фольксваген». В числе ученых находились Гейзенберг, Ган, Дибнер, Хартек, Виртц и профессор Тиссен, который в марте того года по собственной инициативе направил Герингу письмо о необходимости работ по расщеплению атома. Присутствовал также и доктор Альберт Фёглер — президент Фонда кайзера Вильгельма и Объединенной сталеплавильной компании. В дневниковой записи Гана в перечне присутствующих упоминаются и военные: начальник Департамента армейского вооружения генерал Лееб, начальник Лееба генерал Фромм, а также фельдмаршал Мильх[21] и адмирал Витцель. Мильх в авиации, а Витцель в военно-морских силах выполняли те же функции, что Лееб в сухопутных силах.

Совещание началось сравнительно второстепенным докладом о новом типе миноискателя. А затем слово было предоставлено Гейзенбергу. Чтобы читатель яснее представил себе атмосферу, в которой проходило совещание, стоит напомнить, что именно с апреля того года королевская авиация начала свои рейды на города Германии. Любек, Росток, Кёльн уже были превращены в развалины, а Кёльн стал первым городом, который бомбила одновременно тысяча самолетов.

Получив слово, Гейзенберг без обиняков заговорил о военном применении атомной энергии и объяснил, каким образом можно изготовить атомную бомбу. Последнее оказалось новостью для большинства присутствовавших, даже для руководителей Фонда кайзера Вильгельма, которые все еще связывали работы Гейзенберга лишь с созданием «атомной топки». Впоследствии секретарь Фонда доктор Тельшов говорил: «Слово «бомба», употребленное на совещании, оказалось новым не только для меня, но, судя по реакции, и для многих присутствовавших».

Из доклада Гейзенберга следовало, что теория указывает на существование двух взрывчатых веществ: урана-235 и элемента № 94 (плутоний). Сославшись на расчеты Боте, он указывал и на возможность расщепления быстрыми нейтронами и протактиния, сверхкритическая масса которого должна взрываться подобно сверхкритической массе элемента № 94 или урана-235. Однако получение достаточных количеств протактиния было нереально.

Когда Гейзенберг закончил доклад, посыпались вопросы, и именно эта часть совещания прочнее всего запечатлелась в памяти участников. Фельдмаршал Мильх поинтересовался возможными размерами атомной бомбы, способной разрушить город. Гейзенберг ответил, что заряд будет «не больше ананаса», и для наглядности показал размеры руками. Эти слова и жест физика вызвали в зале восторженный и в то же время тревожный ропот. Гейзенберг не замедлил умерить восторги, сказав, что, по его предположениям, американцы, если они серьезно взялись за работу в этой области, уже очень скоро создадут урановый котел, а еще года через два — урановую бомбу; в Германии же, по словам Гейзенберга, экономических возможностей сделать бомбу нет и не следует ожидать изготовления бомбы уже через несколько месяцев. «Я был очень рад, — вспоминал Гейзенберг через шесть лет, — оказать свое влияние на принятое решение. Действовавшие в то время приказы фюрера полностью исключали любые возможности сосредоточить на производстве атомной бомбы необходимые гигантские ресурсы».

Отвечая на вопросы, Гейзенберг, однако, подчеркивал чрезвычайно важную роль урановых реакторов как в военных усилиях Германии, так и в послевоенной экономике. Из дневника Гана явствует, что Шпеер одобрил проекты строительства, включая сооружение большого бомбоубежища, специально оборудованного для размещения первого мощного уранового реактора. Бомбоубежище наметили построить на территории Физического института кайзера Вильгельма в Берлин-Да-леме. Однако этим по существу дело и ограничилось, так как не было принято какого-либо принципиального решения о широкой правительственной поддержке программы ядерных исследований в целом. Хотя в то же время исследования и не прикрыли. Словом, совещание почти ничего не изменило, а на фельдмаршала Мильха оно и вовсе не произвело серьезного впечатления: через две недели он окончательно одобрил серийное производство нового оружия нападения — управляемых снарядов, получивших впоследствии широкую известность под названием «Фау-1».

Вечером, после закрытия совещания, в здании Харнака для участников был дан ужин. За столом Гейзенберг очутился рядом с Мильхом. Улучив минуту, он без обиняков спросил фельдмаршала, что сулит немцам исход войны. Мильх ответил по-военному прямо: если немцы проиграют, всем им лучше всего будет принять стрихнин, Гейзенберг поблагодарил фельдмаршала за совет. С этого момента он уже не сомневался в поражении Германии. А когда ужин закончился, Гейзенберг вышел проводить Альберта Шпеера, пожелавшего осмотреть научные установки Физического института. Они остановились возле башни высоковольтного ускорителя. Поблизости не было ни души. И Гейзенберг задал Шпееру тот же самый вопрос. Министр повернулся лицом к физику и, не сказав ни слова, посмотрел на него долгим, как будто ничего не выражающим взглядом. Этот взгляд и молчание были красноречивее всех слов.

23 июня Альберт Шпеер докладывал Гитлеру о делах. В числе прочих он затронул и атомный проект. В длинном перечне вопросов проект значился под шестнадцатым номером. Все, что счел нужным записать по этому поводу Шпеер, исчерпывалось одной фразой:

Эта фраза и является единственным документальным свидетельством, подтверждающим, что Гитлер вообще слышал о существовании немецкого уранового проекта. Правда, двумя годами позже, встречаясь с Антонеску, Гитлер говорил об атомном оружии, но сведений о содержании разговора почти не осталось, и по ним невозможно судить, насколько хорошо Гитлер был информирован в этой области.

Довольно многие считают, что именно совещание 4 июня по существу положило конец немецкому атомному проекту. Такое мнение, однако, совершенно не соответствует действительности. Снижение темпа работ можно скорее объяснить нежеланием Гейзенберга всецело посвятить себя гигантской работе, исход которой был для него все еще не ясен; в то время он еще многого не знал, и ему не удалось осуществить цепную реакцию. Позже, когда ему стало известно, какие силы и средства брошены на разработку и производство реактивных снарядов «Фау-1» и «Фау-2», он испытал досаду от того, что урановому проекту не придается такое же значение, но винить в этом он должен был самого себя. Правда, в 1945 году он пытался оправдаться: «Весной 1942 года у нас не было морального права рекомендовать правительству отрядить на атомные работы 120 тысяч человек». Однако необходимо совершенно ясно понимать главное: если бы Гейзенберг и его коллеги сумели осуществить цепную реакцию, ничто уже не удерживало бы их от логически следующего шага, будь то выделение плутония или урана-235. Успешно осуществив цепную реакцию, они обрели бы необходимую уверенность, а с нею и необходимую поддержку властей, которой им недоставало в июне 1942 года.

В тот день, когда Шпеер докладывал Гитлеру об урановом проекте, то есть 23 июня 1942 года, в Лейпцигской лаборатории начало твориться нечто странное. Из сферического контейнера реактора L-IV, который уже двадцать суток находился в бассейне с водой, потянулись цепочки стремительных газовых пузырьков. Дёппель сделал химический анализ газа и установил: из контейнера выходит водород. По-видимому, в контейнер просочилось немного воды и она вступила в химическую реакцию с металлическим урановым порошком. Вскоре поток пузырьков прекратился, и это как бы подтвердило предположения Дёппеля.

Он решил поднять контейнер из бассейна и, отвернув одну из герметических пробок, посмотреть, много ли воды попало внутрь. Работа была поручена тому же самому лаборанту, который пострадал в ходе экспериментов с реактором L-III. В 3 часа 15 минут пополудни он начал отворачивать колпачок, закрывавший одно из впускных отверстий. И, когда колпачок чуточку отошел, раздался звук всасываемого воздуха; это означало, что в контейнере возникло разрежение. Но секунды через три воздух пошел обратно и почти в то же мгновение по стенке контейнера зазмеилась трещинка, через которую вырвалась струя раскаленного газа и горящего уранового порошка. Все это длилось буквально секунды, а затем из сферы начало бить мощное пламя, алюминий вокруг него начал плавиться, и все большее количество уранового порошка попадало в бушевавшее пламя. Дёппель попытался залить его водой, но без особого успеха. Однако постепенно пламя начало слабеть, хотя дым валил по-прежнему. Дёппель откачал из самой внутренней сферы тяжелую воду, чтобы сберечь хотя бы ее, а затем при помощи двоих лаборантов вновь опустил контейнер в бассейн. Это, как он надеялся, должно было охладить контейнер.

В лабораторию пришел Гейзенберг. Увидев, что все постепенно успокаивается, он возвратился к ожидавшим его студентам. Однако спокойствие оказалось обманчивым — котел не только не остывал, а продолжал все более разогреваться. И вскоре разогрелся так, что вода в бассейне начала закипать. В 6 часов вечера Дёппель срочно вызвал Гейзенберга. И когда тот явился, оба подошли к краю бассейна и сквозь кипящую воду попытались разглядеть, что происходит с контейнером. Опасаясь взрыва, они решили пробить несколько дыр в алюминиевом кожухе. Но поздно. Сфера вдруг мелко задрожала и как мыльный пузырь начала раздуваться на глазах.

Физикам не требовалось объяснять, что это означает. Стремглав они бросились прочь и едва успели выскочить наружу, как лабораторию потряс мощный взрыв. Струи горящего урана ударили в потолок, разлетелись по всему залу, поджигая все вокруг. «Тогда, — писал в рапорте о случившемся Дёппель, — мы вызвали пожарную бригаду».

Лейпцигские пожарные прибыли через восемь минут и пеной и водой начали гасить очаги самого сильного пламени. Все покрылось толстым слоем пены, но пожар не утихал, и еще двое суток там и сям вырывались сильные вспышки. И лишь когда бассейн превратился в булькающее болото, заполненное жижей из смеси воды, сгоревшего урана и алюминиевых осколков, все кончилось.

Взрыв почти полностью разрушил лабораторию Гейзенберга и Дёппеля. Мало того, они лишились урана и тяжелой воды, а сами только чудом избежали серьезных ранений. Но не в одних материальных потерях было дело. Не меньшим оказался и моральный ущерб. И можно представить себе, каково было Гейзенбергу, когда бравый брандмайор на певучем саксонском диалекте от имени всех пожарных благодарил ученого за великолепное зрелище «расщепления атома».

Разумеется, в котле L-IV не возникло цепной реакции. Просто, как и предполагал Дёппель, вода, проникнув в первый слой уранового порошка, вступила с ним в химическую реакцию и образовался гремучий газ. Физики могли не подумать о подобной возможности, но химикам реакция воды и урана была хорошо известна, и, конечно, о ней отлично знал доктор Риль из «Ауэр гезельшафт». Почти за год до эксперимента L-IV во Франкфурте внезапно загорелось большое количество порошкового урана. «Дегусса» через Департамент армейского вооружения разослала документ, предупреждавший об опасных свойствах урана.

После пожара Дёппель составил специальный отчет о происшедшем. Он особо рекомендовал использовать во всех будущих котлах не порошковый, а сплавленный уран, чтобы избежать повторения лейпцигской катастрофы.

С ней, между прочим, связан еще один инцидент, весьма характерный для Дёппеля, человека странного и столь неуживчивого, что он сумел перессориться со всеми, с кем ему пришлось работать в военные годы. Единственным человеком, способным ладить с Дёппелем, оказался Гейзенберг. После взрыва атомного котла Дёппель написал Рилю письмо, полное грубых упреков в том, что Риль прислал в Лейпциг столь опасное в обращении вещество. Риль ответил весьма политично и, без сомнения, напомнил о документе, распространенном фирмой год назад. Однако Дёппеля это письмо ни в чем не убедило, и он направил Рилю еще более грубое послание, на которое Риль благоразумно решил не отвечать.

На этом отношения Дёппеля и Риля прервались до 1945 года, когда им довелось снова встретиться. В это время Германия уже пала, а они находились в плену. Увидев Риля, Дёппель подошел к нему и напыщенно извинился за два письма, написанные в 1942 году. Этот эпизод, незначительный сам по себе, чрезвычайно характерен для узкого мелочного мирка немецких ученых. Подумать только: мир прошел через самую страшную войну, родина Дёппеля и Риля была повержена в прах, сами они очутились в плену, и все же их продолжал волновать жалкий личный инцидент трехлетней давности.