— Он болен, Мариату, — объявила Мари. — Сильно болен. Доктор говорит, ребенку нужно переливание крови, иначе он умрет.
Абдулу было месяцев десять. За последние несколько недель живот у него раздулся, причем настолько, что казалось, будто внутри крошечный малыш. Сперва я подумала, что Абдул толстеет от моего молока, но ел он меньше, чем пару месяцев назад. А вот плакал все чаще и чаще.
Медсестра из лагерной больницы колола Абдулу витамины, от которых он должен был выздороветь. Мы носили его на уколы каждый день, но витамины не помогали.
Живот у сына надулся еще сильнее, лицо тоже, а вот ножки утратили младенческую пухлость. Местами толстяк, местами скелет — ребенок превратился в урода.
Когда медсестра сказала, что Абдул страдает от истощения, я начала есть как можно больше, надеясь сделать свое молоко питательнее. Мне приходилось набивать рот рисом, пока не подкатывала тошнота. Я перестала попрошайничать с Адамсей и Мабинту и безвылазно сидела с Абдулом в лагере. Я баюкала мальчика, даже пела ему, но очень тихо, чтобы никто больше не слышал мой жуткий голос.
Однако улучшений не было, и в один прекрасный день медсестра сказала, что ребенку нужно в больницу. Абибату, Мари и Фатмата отправились со мной в больницу Коннаута — туже самую, куда меня привезли из Порт-Локо, но в детское отделение.
«Если Абдул умрет, вина ляжет на меня, — думалось мне. — Я мало его любила». Между приступами злости на себя я гадала, где взять денег на переливание крови.
«Пойду побираться, буду просить деньги у каждого встречного, — перебирала я варианты. — Уговорю кузенов мне помочь. Или можно ограбить торговца тканями».
Потом появилась рациональная мысль: я обращусь к отцу Маурицио, который подарил мне вещички дня Абдула. Фатмата, Абибату и Мари мой план одобрили. Я поцеловала сына в лоб и побежала к священнику.
Со всех ног я мчалась из больницы по людным, обрамленным торговыми рядами улицам Фритауна к паромной переправе, возле которой жил отец Маурицио.
— Мне нужна ваша помощь! — выпалила я, увидев его, и выложила причину моего появления.
Священник слушал меня с круглыми от удивления глазами.
— Хорошо, Мариату, — проговорил он. — Я постараюсь помочь.
Миссия отца Маурицио стала приютом для детей, разлученных с родителями. Священник контактировал с богатыми людьми из родной Италии, которые присылали ему одежду, предметы первой необходимости и деньги для различных благотворительных программ.
Отец Маурцио предложил мне воды, а потом попросил одного из своих помощников отвезти меня обратно в больницу.
— Это все я виновата! — плакала я, пока машина выезжала с территории миссии. — Люби я Абдула больше, он цеплялся бы за жизнь. Если он умрет, то именно от недостатка материнской любви.
Несколько часов спустя отец Маурицио появился в больнице: он получил деньги у итальянского спонсора. Врачи тут же провели переливание крови, но от него ребенку стало только хуже. Ослабевший, он лежал у меня на руках, уставясь большими карими глазами в пустоту. Сын уже больше не плакал: есть ему не хотелось.
Через три дня почти невесомое тело Абдула стало неподвижным, дыхание — поверхностным. Время от времени он хлопал ресницами, но медленно-медленно, будто заторможенно. Я сидела, крепко прижимая сына к себе.
— Думаю, пора, — тихо сказала Мари, забирая у меня Абдула. Она знаком велела мне выйти из палаты и закрыла за мной дверь.
Идя по коридору, я боялась посмотреть по сторонам, чтобы не увидеть других малышей. Стоило взглянуть на них, в каждом я видела Абдула.
Вечером того дня я вернулась в лагерь, отправилась прямиком к себе в комнату и легла на циновку, на которой спала. Когда со мной пытались заговорить, я огрызалась: «Отстаньте!» Первые несколько дней я выбиралась только в лагерный туалет, на обратном пути съедала немного риса и шла обратно в палатку на свою циновку.
Похоронный обряд по Абдулу прошел в лагерной мечети. Имам прочел молитву, и один за другим мои родственники попросили благословения. Я сидела не шевелясь, слушала, но почти ничего не слышала. Когда следовало повторять отрывки из Корана, я бормотала себе под нос: «О Аллах, сделай меня лучше!»
Следующие недели я только и делала, что спала. Абибату, Мари и Фатмата без конца утешали меня, приносили тарелки риса и овощей, которые я отталкивала. Мари рассказывала истории о Магборо.
— Однажды мы туда вернемся, — уверяла она. — Погоди, вот увидишь, мы очень скоро вернемся в Магборо.
Абибату частенько принималась меня ругать:
— Нужно собраться с духом, иначе зачем жить? Получается, напрасно мятежники сразу тебя не убили.
Фатмата, которая вместе с мужем сейчас временами жила в лагере, использовала другую тактику.
— В жизни осталось немало надежды, Мариату, — убеждала она.
— На что именно мне надеяться? — бурчала я. Себя я видела исключительно попрошайкой, существование которой зависит от прихоти других.
Оптимальным вариантом для моих родных было бы переселить меня в другое место. Вот только куда мне деться?
Во сне я постоянно видела сына и говорила сама себе: «Абдул был человеком. Он понял, что его появление было нежеланным, что я не люблю его, вот и покинул этот мир».
Услышав во сне плач Абдула, я с облегчением просыпалась, но тут же осознавала, что мне это только привиделось. Часто мне снилось, что сын лежит у меня на животе и я обнимаю его, но потом оказывалось, что я обнимаю пустоту.
Собрав одежду и игрушки Абдула, Абибату и Мари вернули их отцу Маурицио. Вскоре единственным напоминанием о малыше остался лишь длинный шрам у меня на животе. Осознав это, я проплакала чуть ли не полдня, после чего забылась беспокойным сном.
Я увидела сон, в котором ко мне во второй раз пришел Салью. Он сел рядом со мной, как в тот раз, когда я только узнала о беременности.
— Ты злишься на меня? — спросила я Салью.
— Конечно нет, — ответил он.
— Но я ведь убила Абдула.
— Нет, Мариату, — возразил Салью. — Ты была слишком молода. По отношению к тебе я поступил как полный эгоист. Прости за боль, которую я тебе причинил. Абдул со мной.
Мой сын внезапно появился на коленях у Салью. Он широко улыбался, демонстрируя два нижних зуба, которые прорезались у него незадолго до болезни. Пухлые ножки и ручки, нормальный животик, круглые счастливые глазки — Абдул выглядел здоровым.
— Все наладится, — пообещал Салью и встал, взяв ребенка на руки. — Не вини себя в смерти сына.
Больше я Салью не видела. Его слова должны были меня утешить, но я лишь еще больше ненавидела Салью за то, что он со мной сотворил, и скучала по Абдулу.
Тем не менее утро после того сна принесло мне давно забытую душевную легкость. Проснулась я рано, умылась, надела чистую футболку и юбку с запахом, почистила зубы жевательной палочкой и отправилась к башенным часам вместе с Адамсей. Она пыталась меня разговорить, но я почти не отвечала. Когда бизнесмен бросил ей в пакет несколько леоне, Адамсей тотчас побежала на рынок и купила манго. Сестра протянула фрукт мне, но я покачала головой:
— Сама съешь. — Мне казалось, что я не заслуживаю ее доброты.
Я бродила по улицам, чуть ли не волоча пакет по земле. В тот день я денег не заработала, но на следующий день подняла пакет чуть выше. Постепенно я снова начала разговаривать с Адамсей.
— Меня выбрали для одной программы, — по секрету сообщила она мне как-то вечером, когда мы шли домой. — Возможно, я поеду в Германию.
Я порадовалась за сестру, как радовалась за всех детей, участвующих в программах зарубежных некоммерческих организаций. Лагерный чиновник был прав, когда говорил, что Запад все больше интересуется Сьерра-Леоне.
— Но это не программа усыновления, — со вздохом продолжала Адамсей. — В Германию я поеду лишь на время, чтобы поучиться в школе.
— А где эта Германия? — спросила я.
— В Европе, — ответила Адамсей, показывая на север, будто страна под названием Германия расположилась за фритаунскими горами. — Говорят, там много зелени.
— Ох! — Я опустила глаза, внезапно осознав, что ее отъезд будет значить для меня.
— Не беспокойся, — попросила Адамсей и обняла меня своими крупными руками. Когда сестра уже хотела отстраниться, я неожиданно для себя прижалась к ней и долго стояла, уткнувшись в мягкое плечо Адамсей. Она пахла травой, чем напомнила мне Магборо. Захотелось вернуться туда, вернуться в те времена, когда мы с сестрой и моей подружкой Мариату ходили на ходулях, играли вместе и лепили куличики из песка, уговаривая Мари их попробовать.
В следующую субботу меня навестила моя тезка Мариату, которая жила в лагере. Моя ровесница, она была похожа на меня внешне и тоже лишилась рук: мятежники изувечили ее при атаке на Фритаун.
По выходным мы не ходили попрошайничать, потому что деловые люди в такие дни не работали, и вместо них оживленные улицы Фритауна наводняла бедная деревенщина, бегущая от войны. Беженцы сами просили у нас деньги, так что выбираться в город смысла не было. По выходным мы болтались в лагере, стирали свои немногочисленные вещи, мололи кассаву и слушали рассказы о войне.
Свою тезку я знала очень неплохо, потому что она частенько ходила побираться со мной и с Адамсей. Сейчас я доедала завтрак, а Мариату сидела рядом.
— Виктор считает, что театральная труппа помогла бы тебе развеяться, — заметила она.
Мариату звала меня туда еще до того, как я родила Абдула, и даже брала на репетицию, когда я была на восьмом месяце беременности.
В труппе было человек двадцать пять, все пострадавшие на войне ампутанты: один безногий, остальные безрукие. Каждые выходные участники собирались в центре лагеря. В основном в кружок входили мои ровесники, но были и взрослые. Когда я впервые попала на репетицию, ребята ставили пьесу о войне. Мариату играла себя, девочку из поселения на северо-востоке Сьерра-Леоне, которая вместе с матерью пришла во Фритаун, спасаясь от мятежников. Два парня изображали малолетних бойцов, которые ее изувечили. Их слова были до боли знакомыми.
— Иди к президенту! — сказал один парень.
— Попроси у него новые руки, — добавил другой.
После репетиции Мариату представила меня Виктору, который руководил театральным кружком.
О наших мытарствах он знал не понаслышке. Самого Виктора мятежники не изувечили, но разгромили его деревню, убив немало его родных и близких.
Сценарий разбудил слишком много неприятных воспоминаний, поэтому я вежливо сказала Мариату и Виктору, что не хочу играть на сцене.
— Мне же придется ухаживать за ребенком, — пояснила я. — Спасибо, что пригласили. Может, как-нибудь в другой раз.
И вот теперь «другой раз» настал, и Мариату не принимала никакие отговорки.
— Тебе полезно отвлечься от смерти Абдула, — уговаривала она.
— Но я не умею играть роли, — сетовала я.
— Зато петь умеешь, — сказала Мариату.
— И петь не умею.
— Значит, умеешь танцевать, — настаивала Мариату. — Покажи мне хоть одну местную девушку, которая не умеет танцевать!
С этим я поспорить не могла. В Сьерра-Леоне девочки учатся танцевать чуть ли не с рождения. Именно этим вся деревня занималась у костров почти каждый вечер. Мы с подругами надевали юбки из травы, африканские бусы и по очереди танцевали то парами, то тройками, пока мальчишки били в барабаны, а остальные жители Магборо хлопали и пели.
— Хорошо, — сказала я Мариату. — Сегодня я приду на вас посмотреть. Делать мне все равно нечего. Но к труппе не присоединяюсь.
После того как я доела завтрак и вымыла посуду, мы с Мариату пустились в путь меж палатками, добравшись до центра лагеря как раз в тот момент, когда театральная труппа собиралась разыграть сценку про ВИЧ/СПИД.
Я мельком слышала о том, что этот вирус убивает жителей Сьерра-Леоне, но у нас в семье его никто не подхватил, и мы никогда о нем не говорили. Я понятия не имела, как можно заразиться ВИЧ, пока в тот день не увидела представления. Частью сюжета служили похороны умершей от СПИДа. Участники церемонии стояли не шевелясь, а двое старших участников труппы, мужчина и женщина, объясняли, что эта болезнь передается через половые сношения. Когда объяснения закончились, сценка возобновилась.
Мариату исполняла роль дочери, лишившейся матери. Играла она хорошо — слезы выглядели настоящими.
— Она была хорошей женщиной и заботилась о своих родных! — рыдала осиротевшая дочь.
Когда похороны закончились, все участники пьесы встали рядом и запели песню про ВИЧ/СПИД:
СПИД косит Африку, Африку, Африку!
Кто сможет его остановить?
Только сам сможешь его остановить.
Будь верен мужу, жене или партнеру.
— Ты все-таки пришла. — Глава труппы улыбнулся и осторожно похлопал меня по плечу.
— Просто хотелось посмотреть, — пояснила я.
— Мы с удовольствием примем тебя в наш кружок, — заверил он.
Высокий красавец с овальным лицом и очень короткими волосами, Виктор, улыбаясь, чуть заметно опускал глаза, отчего лицо приобретало невинный вид. Прежде мы с этим юношей встречались всего пару раз, но он мне сразу понравился.
— В последнее время мне пришлось нелегко, — призналась я. — Не знаю, готова ли я исполнять роли, петь и танцевать.
— Знаю, что твой малыш умер, — сочувственно проговорил Виктор. — Я давно хотел позвать тебя к нам, но понимал, что еще рановато. Стать мамой в двенадцать лет — испытание не из простых.
Мне хотелось сказать, что это я убила Абдула, что не стоит Виктору говорить со мной, но вслух я произнесла другое:
— Да, было очень тяжело. Смерть ребенка — как нож в сердце.
— Так, может, присоединишься к нам и выплеснешь свою боль в постановках? — предложил Виктор. — Тут собрались хорошие люди, — Виктор обвел рукой актеров, которые сидели на земле и негромко переговаривались.
— Я попробую, — неожиданно вырвалось у меня. — Попробую.
Виктор придумал мне роль в сценке про ВИЧ/СПИД: предложил сыграть селянку, которая скорбит по умершей. Мне следовало только плакать. Роль была небольшая, но исполнять ее мне понравилось. Мы прогнали сценку еще несколько раз, после чего Виктор нас отпустил. Я поблагодарила Мариату, помахала на прощание актерам и отправилась к своей палатке. Счастливой я себя не чувствовала, однако на душе определенно стало легче. Виктор не ошибся: притворные слезы в сценке облегчили мою боль.
В воскресенье я снова отправилась на репетицию, не объясняя родным, куда иду, — лишь предупредила, что вернусь позднее.
— Не волнуйтесь за меня! — крикнула я.
В следующие выходные снова была репетиция. Мы прогнали сценку несколько раз, пели и танцевали. Кое-кто из парней бил в барабаны. Даже без кистей они умудрялись стучать как ни в чем не бывало. Неожиданно для себя я стала раскачиваться в такт музыке и вместе с хором петь популярные песни на темне.
Когда мы закончили, настало время ужина. Домой я отправилась вместе с Виктором. Его палатка оказалась по пути, и он пригласил меня поужинать рисом с овощами, которые приготовила его жена.
— Меня изнасиловали, — шепотом призналась я посреди ужина.
— Знаю, — ответил Виктор.
— Может, мне сдать кровь на ВИЧ?
— Да, Мариату, это правильная мысль.
Я дрожала всем телом, когда лагерная медсестра кольнула меня иголкой, а потом наполнила пузырек моей кровью. Мне казалось, что за любым хорошим событием в моей жизни всенепременно следует плохое, и я боялась, что у меня найдут ВИЧ. Казалось, на мне лежит проклятие, и не зря: я убила Абдула своей нелюбовью и заслужила такую судьбу.
Мне вспомнилась обитательница лагеря, которая, по словам Виктора, страдала от СПИДа. Ее некогда крепкое тело наполовину истаяло, глаза запали, лицо и руки покрылись язвами. Поначалу она еще прогуливалась по лагерю с палочкой, а теперь обычно лежала у палатки на соломенной циновке, накрывшись тонким одеялом, и стонала. Я проходила мимо бедняжки по пути с репетиций.
Закрыв глаза, я молилась, совсем как в ту ночь, когда на Манарму напали мятежники. «О Аллах, знаю, я была плохой матерью. Знаю, я не заслужила милого малыша Абдула, поэтому ты забрал его у меня. Но прошу, пусть у меня не будет вируса, пожалуйста! Не хочу медленно умирать, как та женщина у нас в лагере. Ты ведь неспроста не дал мне погибнуть в Манарме. Обещаю, если убережешь меня от вируса, то отныне и до конца дней своих я буду добра ко всем и постараюсь думать только о хорошем».
Следующие несколько недель я провела как на иголках в ожидании результатов теста. Я старалась проявлять доброту, как и обещала Аллаху. Когда со мной заговаривали Адамсей, Фатмата, Абибату или Мари, я прилагала максимум усилий, чтобы слушать внимательно. Я помогала женщинам готовить ужин — приносила рис с рынка, мешала листья кас-савы, даже пыталась молоть рис и кассаву, хотя культи то и дело соскальзывали, когда пестик опускался в сосуд из выдолбленной тыквы.
За ужином я уступала свое место на камне Адамсей или другим родичам, а сама по-турецки садилась на землю. Мы все ели из одной большой тарелки, но теперь я дожидалась, когда поужинают все остальные, и только тогда начинала орудовать большой серебряной ложкой, прикрепленной к культе липучкой.
— Мариату, что с тобой? — однажды вечером спросил Мохамед.
— Ты же обычно первая на еду набрасываешься! — добавил Ибрагим со своей обычной кривой улыбкой.
— Ах, Мариату, ты наверняка чего-то от нас хочешь, — гнул свое Мохамед. — Наверное, чтобы мы свели тебя с Сори!
Мохамед и Ибрагим подружились с Сори несколько месяцев назад, вскоре после того, как тот перебрался в лагерь. Высокий и стройный, своей широкой улыбкой он очень напоминал Мохамеда.
— Нет, — спокойно ответила я, — ни с какими мальчиками я сходиться больше не желаю. С меня хватит. Просто вы все очень помогали мне с Абдулом, а теперь мне хочется отплатить вам.
Мохамед с Ибрагимом встали, помогли друг другу обмыть обрубки рук из пластмассового чайника, а потом вдруг набросились на меня, повалив на землю. Мохамед ерошил мне волосы, Ибрагим щекотал живот.
«Как же я люблю этих мальчишек!» — подумала я, когда братья наконец отпустили меня и помогли сесть. Вскоре оба они уже побежали по проходу между палатками, в шутку колотя друг друга по животу и плечам: ребята собирались погонять мяч на пустыре неподалеку от лагеря.
Когда мальчики скрылись из виду, я легла на спину и уставилась на крупные пушистые облака. «Когда придет смерть, пусть она будет быстрой и безболезненной», — подумала я.
— Салью, если ты слышишь меня, — сказала я вслух, — если приглядываешь за мной, как обещал, знай: я собираюсь прожить долгую жизнь. Долгую и очень хорошую, в которой я стану творить добро и помогать людям.
Чтобы узнать результаты анализов, мне пришлось выстоять в длинной очереди. Часа через два я наконец вошла в медпункт и села на кушетку. Медсестра приблизилась ко мне, проглядывая бланк, прикрепленный к доске-планшету.
— Мариату, результат анализов отрицательный, — объявила она с улыбкой. — ВИЧ у тебя не обнаружен.
«Может, в моей жизни наконец начинается светлая полоса?» — думала я, возвращаясь к себе в палатку.
Теперь каждые выходные я ходила в центр лагеря на репетиции. Помимо короткой пьесы про ВИЧ/СПИД, мы готовили новую постановку о прощении и примирении. Там воссоздавалась военная сцена, где одни участники труппы играли малолетних бойцов, а другие — жертв атаки. Как и в той пьесе, которую я видела в самый первый раз, актеры-мяг тежники «отрезали» руки жертвам, а потом сжигали деревню. Однако финал нового спектакля был другим.
В какой-то момент командир повстанцев подзывал малолетних бойцов к себе.
— Вы должны сражаться! — орал он. — Вы должны убивать! Вот, возьмите. Это сделает вас сильнее. — И он дал им наркотики. Когда один из мальчишек отказался, командир его избил.
В предпоследней сцене юные мятежники собирались вместе и плакали. Они признавались друг другу в своих преступлениях и говорили, что мечтают вернуться в родные деревни, к прежней жизни. О том же самом мечтало большинство обитателей «Абердина».
В заключительной сцене повстанцы и их жертвы выходили к зрителям и вместе исполняли песню о мир е.
Я сидела на земле, наблюдала за финалом и вдруг сообразила, что у малолетних бойцов, изувечивших меня, где-то есть родня. Вспомнился мятежник, который хотел взять меня в отряд. «Он заставил бы меня убивать?» — гадала я.
Мои мысли прервала Мариату. Взяв меня под руку, она помогла мне встать и потащила на импровизированную сцену.
— Пора танцевать! — пропела она.
Парни забили в барабан, совсем как мальчишки в Магборо, а девушки парами выступали вперед и танцевали. Остальные пели и раскачивались в такт музыке.
Когда настала моя очередь выходить вперед, я закрыла глаза. Потом согнула колени, наклонилась вперед, выпрямилась и качнулась из стороны в сторону, после чего повторила цепь движений. Я словно растворилась в музыке, впервые за долгое время чувствуя себя по-настоящему живой.
Как-то в воскресенье, когда репетиция закончилась, Виктор жестом попросил тишины.
— Я должен кое-что вам сказать, — начал он, а потом замолчал, нагнетая напряжение.
— Ну, Виктор, не тяни, выкладывай! — взмолилась Мариату.
— Нам предстоит выступить перед зрителями, — сияя, объявил он.
— Только и всего? — Мариату закатила глаза. — И кого нынче ждут в лагере?
Каждый раз, когда в «Абердин» приезжали представители гуманитарных организаций или политики, труппа давала представления, совсем как я перед журналистами, когда Абдул еще был жив. Я рассказывала свою историю, которую журналисты лихорадочно записывали в блокноты. Труппа тоже рассказывала истории каждого из нас, но через постановки, песни и танцы.
— Нет. — Виктор подмигнул Мариату. — Через пару недель нас пригласили выступить на стадионе «Брукфилде» перед целой толпой зрителей, среди которых будут даже министры.
У меня сдавило грудь.
— Я не могу выступать перед чужими людьми, — возразила я. Стадион «Брукфилде» считался самой большой площадкой во всем Фритауне.
— Еще как можешь, — предостерегающе сказал Виктор. — Мы все можем, и все выступим. Причем выступим так хорошо, что война закончится и в Сьерра-Леоне снова придет мир!
— Ага, как же! — простонала Мариату.
Я тоже застонала, хоть и по другой причине. Мне хотелось найти вескую причину для отказа, но контраргументы пересилили. В итоге я решила все-таки выступить перед зрителями. Ведь у нашей труппы имелась важная цель — привлечь внимание к проблемам целой страны.