Влюбленная в море

Глава 9

Негромко напевая, Родни расхаживал по юту. Стоял нестерпимый зной, корабль двигался очень медленно, поскольку бриз стих почти окончательно, паруса то и дело обвисали, а море было таким неподвижным, что вода, казалось, прилипала к деревянным бортам «Святой Перпетуи».

«Морской ястреб», следовавший за «Святой Перпетуей» на расстоянии полумили, находился в том же бедственном положении. Родни видел, как Барлоу взволнованно смотрит на марсель. Барлоу всегда чрезмерно волновался, когда на море наступал полный штиль, который казался ему чем-то неестественным, тогда как шторм и возможные его последствия нисколько не страшили славного помощника капитана.

Родни же, наоборот, радовался затишью и ясному небу. Не оставалось ничего иного, как ждать, пока ветер не задует снова, а до тех пор пользоваться возможностью отдохнуть от напряжения и треволнений последних дней.

Теперь, имея под командой два корабля, Родни потерял сон и по нескольку раз вскакивал ночью, чтобы проверить, на месте ли огни «Морского ястреба». Он никому не признавался в этой слабости, но чувствовал, что не вынесет потери ни одного из своих кораблей после закончившегося таким триумфом захвата «Святой Перпетуи». А их положение, пока они находились в относительной близости к Номбр-де-Диасу и Панамскому каналу, оставалось чрезвычайно опасным.

Испанцы держали на Гаване целую флотилию кораблей, им ничего не стоило выслать два из них, а то и больше на поиски исчезнувшей «Святой Перпетуи».

Дон Мигуэль тоже представлял проблему. Родни узнал, что его отец — один их крупнейших землевладельцев в испанских колониях, что ему принадлежит множество кораблей, которые возвращаются домой, груженные золотом, доставляемым в Панаму из Перу и золотоносных шахт.

Не приходилось надеяться, что единственный сын маркиза де Суавье сможет затеряться, не вызвав большой переполох не только в Гаване, но и в самой Испании. Дон Мигуэль с завидным самообладанием и достоинством переносил свой плен, и это невольно заставило всех на борту, и даже задиру Гэдстона, искренне им восхищаться. Только удалившись от опасной зоны на много миль, Родни вздохнул несколько свободнее и поймал себя на том, что гораздо реже озирается через плечо, страшась увидеть на горизонте чужой корабль.

Становилось все жарче, хотя, кажется, это было уже невозможно, и растительность на берегу делалась все более диковинной. Птицы в ярком оперенье уже не могли соперничать с небывалой раскраски рыбами всевозможных размеров и форм, плавающими вокруг корабля в прозрачной воде. Родни чувствовал, что никогда не устанет смотреть на них. Его забавляло, что загрубелые матросы, прилагая неимоверные усилия, ловят этих хрупких волшебных существ, чтобы любоваться ими на борту.

Но, посаженные в глиняные или оловянные кувшины, рыбки скоро утрачивали красоту и гибли, и матросам приходилось довольствоваться в качестве домашних питомцев большими черепахами или пестрыми попугаями, туканами и макао, которых они покупали на берегу у туземцев, радостно продававших птиц за несколько мелких серебряных монет.

Цветы тут росли в изобилии. Увидев за ухом у одного из туземных волонтеров, весело карабкавшегося по снастям, странный белый цветок, напоминавший лилию, Родни внезапно подумал о Филлиде. Впервые увидев, он сравнил ее с лилией. С кожей чистейшей белизны и золотистыми волосами, напоминавшими по цвету спелые колосья пшеницы под ярким солнцем, эта девушка своей красотой заставила его потрясенно ахнуть.

Он виновато подумал, что уже долгое время не вспоминал о Филлиде. Карибский зной не способствовал тому, чтобы снова и снова испытывать трепет перед ее неземной красотой. Но выражение голубых глаз Филлиды Родни помнил хорошо… В них не было ничего общего с теплой сверкающей голубизной моря, по которому они плыли сейчас. Они напоминали скорее весеннее английское небо, это была холодная пронзительная голубизна, в которой не было ничего для того, чтобы согреть кровь мужчины, разогнать ее по жилам.

Родни мысленно встряхнулся. Филлида была самым красивым созданием, которое он видел. А он видел множество женщин, странствуя по свету вместе с Дрейком. Но нигде, даже в Уайтхолле, ни одна не могла сравниться с ней — он был в этом уверен. За то короткое время, что Родни провел в Лондоне, он успел повидать прославленных столичных львиц — леди Мери Говард, Элизабет Трогмортон и графиню Уорвик. Филлида была несравненно милее их, и, когда он вернется из своего путешествия, богатый и овеянный славой, она будет принадлежать ему.

Он попытался представить, как заключает Филлиду в объятия, находит ее губы, ощущает под ладонями мягкий шелк кожи… Но как он ни старался, воображение изменяло ему, и он вспоминал только, как Филлида просила его на террасе Камфилда, чтобы их свадьба состоялась не слишком скоро.

Тогда ее лицо выражало страх и еще что-то, чему Родни не мог подыскать определения и что заставляло его испытывать какое-то смутное беспокойство.

Родни ходил взад-вперед по палубе и думал, насколько удобнее «Святая Перпетуя», здесь есть, где размять ноги, не то что на «Морском ястребе». Его мысли охотно устремились в этом направлении, словно радуясь, что избавились от Филлиды. Они скользнули вокруг пушек «Святой Перпетуи», у которых канонир и его команда упражнялись по утрам, и с удовольствием задержались на бесценном грузе, содержавшемся в трюмах корабля.

Родни повернул голову и посмотрел назад, туда, где на буксире тянулся за «Святой Перпетуей» их последний трофей — маленький полубаркас. Его захватили вчера у испанца с командой из шести туземцев. Полубаркас имел на борту кур, поросят, мед, и весь этот груз быстренько перекочевал на «Святую Перпетую». Теперь Родни тащил полубаркас за собой, предполагая, что он может пригодиться, пока они плывут вдоль побережья, а затем, как всегда поступал Дрейк перед возвращением в Англию, собирался разбить его о скалы.

В открытом море такой полубаркас был бесполезен, но испанцам он пригодился бы для плавания в прибрежных водах, и поэтому не следовало оставлять его в целости. Сегодня Родни надеялся встретить люгер, с которого ведется добыча жемчуга, и получить шанс завладеть драгоценным грузом прежде, чем его доставят в Номбр-де-Диас, чтобы затем переправить в Испанию. Родни решил, что из этого жемчуга закажет ожерелье для белой шейки Филлиды, и тут же понял, что хочет этим заглушить чувство вины, и мысленно посмеялся над собой.

У мужчин, занятых тяжелым опасным делом, не остается времени на женщин. Но когда он вернется домой, все изменится. Он научит Филлиду искусству любви. Он пробудит в ней страстное, горячее желание к себе. Но пока перед ним стояли более важные задачи.

Он еще раз обошел кругом палубу. «Святая Перпетуя» почти совсем замерла на месте, но Родни знал, что к ночи ветер непременно поднимется снова. Продвигаться дальше в темноте было небезопасно, но едва рассветет, они быстро поставят парус, устремятся вперед и будут плыть до тех пор, пока зной снова не рассеет ветер и корабль не замрет на зеркальной глади моря.

Родни быстро взглянул на маячивший на фоне пустынного горизонта «Морской ястреб». Оставалось только ждать ветра. Несмотря на близость берега, воды здесь были глубокие. Главную опасность представляли коралловые рифы. Матрос измерял лотом глубину, и Родни слышал его монотонный голос: «Нету дна».

Родни заглянул за борт и увидел, как в прозрачной воде проскользнула стайка рыб. Ничто не предвещало беды, единственной неприятностью было палящее солнце, раскалившее неподвижный воздух. На «Морском ястребе» Барлоу продолжал сверлить взглядом марсель. Ему не терпелось двигаться вперед, и Родни вдруг усомнился, что так уж расходится с ним в желаниях.

Внезапно его охватило непонятное беспокойство. Интересно, что сейчас делает Лизбет? В этот вечерний час она обычно выходила подышать воздухом. Родни привык видеть ее на палубе. Сейчас ее присутствие больше не раздражало, как это было вначале. Он даже стал с нетерпением ожидать их совместного застолья, во время которого они могли предаваться неторопливой беседе. А с тех пор, как они завладели «Святой Перпетуей», Родни все чаще благодарил провидение за ее присутствие на корабле.

Ему было бы нелегко сидеть за столом наедине с доном Мигуэлем и есть его еду с его золотых тарелок. Присутствие Лизбет разряжало обстановку и ослабляло натянутость, которая невольно возникла бы между капитаном и его невольным гостем.

Ее подозрительность и неприязненное отношение к испанцу быстро уступили место дружелюбию, и вскоре все трое беседовали так, словно знали друг друга вечность. Дон Мигуэль рассказывал о жизни в Испании, Родни описывал свое кругосветное путешествие с Дрейком, не слишком, правда, останавливаясь на стычках с испанцами, Лизбет говорила о лошадях, о доме и проявляла, по мнению Родни, недюжинную смекалку, избегая опасных мест, которые могли выставить ее как молодого человека, получившего весьма странное воспитание.

Покидая ют, Родни порадовался, что трапезы на «Святой Перпетуе» проходят в весьма приятной атмосфере, и, уже открывая дверь кормовой каюты, успел подумать: интересно, что ждет их сегодня на ужин?

Но в следующую же секунду замер на месте, парализованный. Он увидел Лизбет в объятиях испанца, который самозабвенно целовал ее! Родни казалось, что он целую вечность стоял, держась рукой за косяк, тогда как в действительности едва ли промелькнула секунда. Затем, словно его неожиданное бесшумное появление все же каким-то образом дошло до сознания других обитателей каюты, дон Мигуэль поднял голову, и Лизбет тут же высвободилась из его объятий, хотя Родни так и не понял, сделала бы она это, если бы он не помешал им.

Все трое смотрели друг на друга. Родни все еще стоял в дверях, а дон Мигуэль и Лизбет на другом конце каюты, по-видимому, ждали, что он заговорит первый.

Родни закрыл за собой дверь и медленно прошел по каюте. Он выглядел спокойным и собранным, каким всегда бывал перед битвой, но на самом деле внутри него закипал неистовый гнев, а в глазах вспыхнул недобрый огонь, который он ощущал почти физически.

Его охватило безумное желание выхватить саблю и пронзить насквозь этого испанца, смотревшего на него с улыбочкой, которая казалась Родни в высшей степени оскорбительной. Его рука сама легла на эфес сабли, но тут он вспомнил, что этот человек его пленник и атаковать его или вызвать на поединок противоречило бы всем законам чести.

— Сделайте одолжение, сеньор де Суавье, — произнес Родни, — вернитесь в свою каюту и оставайтесь там, пока я не пошлю за вами.

Дон Мигуэль отвесил Родни насмешливый, как тому показалось, поклон.

— Разумеется, я повинуюсь вам, сэр, — сказал он, — но прежде чем удалюсь, я хочу сказать, что мои чувства к вашей будущей свояченице носят исключительно серьезный характер.

Родни в словах испанца послышался намеренный вызов. Как смеет он называть Лизбет его «будущей свояченицей», отводить ему унылую и прозаическую роль старшего брата, весьма незначительную в ее жизни?

— Лучше вам подчиниться без лишних разговоров, — резко сказал Родни.

Дон Мигуэль опять поклонился, затем повернулся к молча стоявшей рядом Лизбет и поднес ее руку к своим губам.

— Я кладу мою жизнь к вашим ногам, — проговорил он тихо, повернулся и с улыбкой и высоко поднятой головой пересек каюту. На миг взгляды двух мужчин скрестились. Воля одного натолкнулась на волю другого, и столкновение это было более яростным, чем могло показаться по выражению их лиц.

Уже направляясь к двери, испанец театральным широким жестом указал на стоявшую на столе шкатулку.

— Еще одно подношение победителю, — сказал он.

Дверь каюты закрылась за ним. Наступило продолжительное молчание, в течение которого Лизбет казалось, что Родни слышит глухой стук ее сердца. Никогда еще не видела она Родни таким разгневанным и впервые почувствовала, что боится его. Сделав над собой усилие, Лизбет заставила себя показать на шкатулку, о которой, уходя, упомянул дон Мигуэль.

— Здесь драгоценности, Родни, — сказала она, пытаясь говорить спокойно и непринужденно, но голос предательски дрогнул. — Эти драгоценности вы еще не видели.

— Меня не интересуют драгоценности, — отрезал Родни. — Я жду от вас объяснений.

Лизбет внезапно подумала, что сейчас он похож на сурового учителя, и ответила, довольно спокойно, несмотря на то что сердце в ее груди колотилось сильно и часто.

— Мне очень жаль, но он узнал, что я не мальчик, — произнесла она. — Клянусь, что ничего ему не говорила. Он сам догадался. Наверное, иностранцы догадливее англичан.

— И как же он догадался? — спросил Родни.

— Понятия не имею, — пожала плечами Лизбет. — Он сказал, что понял это сразу, едва лишь увидел меня.

Она заглянула Родни в лицо, увидела, что его глаза мечут молнии, а губы плотно сжаты, и снова повторила:

— Мне очень жаль, Родни.

— Господи ты боже мой! Ей жаль! — почти выкрикнул он. — Особенно похоже было, что вам жаль, когда я вошел сюда и застал вас в объятиях этого испанца!

Лизбет, разумеется, ожидала, что он заговорит об этом, но, когда он и в самом деле заговорил, лицо ее залилось краской, а глаза стали пронзительно-зелеными. Сделав над собой огромное усилие, она заставила себя посмотреть ему прямо в глаза и проговорила тихо:

— И об этом я тоже сожалею… Это произошло неожиданно и… без всякого приглашения с мой стороны.

— Я бы хотел верить, что этого не было прежде за моей спиной, — сказал Родни ядовито.

— Нет, никогда! — ответила Лизбет. — Я и подумать не могла, что дон Мигуэль полюбит меня.

— Полюбит вас! — Чтобы как-то дать выход бушевавшим в его груди чувствам, Родни отстегнул саблю и с грохотом швырнул ее на стол. — Полюбит вас, вот как! Испанец — наш злейший враг, это человек, чьи соотечественники мучили наших, человек, которого вам следует от всей души ненавидеть, презирать и проклинать. И что я вместо этого вижу? Я вижу, как вы обнимаетесь с ним!

— Я знаю, что должна все это чувствовать, — ответила Лизбет. — Но, Родни, это каким-то образом оказалось невозможным. Раньше я считала всех испанцев мерзкими скотами, дьяволами во плоти, но вы же сами видите, что это не может относиться к дону Мигуэлю. Он всего лишь мальчик, первый раз в жизни оторвавшийся от семьи, тоскующий по дому, по родителям и сестре, и в меня он влюбился, скорее всего, потому, что здесь просто нет никакой другой женщины, с которой он мог бы поговорить…

Произнеся это, Лизбет сжала руки, подошла к Родни и заглянула ему в лицо снизу вверх, прямо перед ним оказались ее зеленые глаза и полуоткрытые губы. Родни молча смотрел на нее. Прежде он и не замечал, до чего она хороша. Ее разметавшиеся волосы мягкими кольцами обрамляли лицо и пылали, словно пламя, на фоне темных дубовых стен.

— Вы прелестны… — едва слышно пробормотал он с какой-то странной усмешкой, но Лизбет его услышала.

Да, она прелестна, подумал Родни, и внезапно гнев, охвативший его, едва он переступил порог кают-компании, завладел им целиком. Он протянул руки, схватил Лизбет за плечи и приблизил к ней свое лицо.

— Вы очень красноречиво защищаете испанскую свинью! — рявкнул он. — Но что же вы-то сами? Если вам так хочется поцелуев, разве для этого не сгодится англичанин?

Его голос звучал хрипло и грубо, в следующее мгновение он обхватил ее одной рукой, другой откинул ей назад голову и впился в ее губы. Этот поцелуй нисколько не напоминал тот, в камфилдской аллее. Ее губы злобно терзали, а плечи словно сдавили стальными обручами, отчего у Лизбет перехватило дыхание. Он стиснул ее так, будто не собирался выпустить никогда, с яростью изголодавшегося тигра, вцепившегося в добычу. Его поцелуй был страшен. Даже оторвавшись наконец от ее рта, он не ослабил хватки.

Несколько секунд Лизбет не могла говорить. Он посмотрел на нее, и она увидела совсем близко его побелевшие от бешенства глаза, свирепо оскаленный рот, он принялся целовать ее снова, и целовал до тех пор, пока ей не пришлось взмолиться о пощаде.

— Родни, пожалуйста… пустите! Я прошу вас… — Но он не слышал ее. Сейчас перед ней был не тот Родни, которого она знала, к которому испытывала искреннюю симпатию, но другой, незнакомый ей человек. Этим человеком, которого она привыкла считать своим другом, овладел дьявол.

— Родни, умоляю! Ради бога… — Она заплакала от страха, слезы побежали по ее щекам, губы стали солеными. Он наконец очнулся и внезапно осознал, что делает, и с яростью оттолкнул ее от себя. Лизбет упала на пол, потрясенная, задыхающаяся. Слезы слепили ее, и она ничего не видела толком. В следующее мгновение она услышала, как захлопнулась дверь каюты, и сообразила, что осталась одна.

Некоторое время девушка лежала на полу, горько всхлипывая, но потом заставила себя собраться с духом. Она немного успокоилась и медленно поднялась. Каждое мгновение в кают-компанию мог войти Хэпли, чтобы накрыть на стол. Нельзя было допустить, чтобы ее застали в таком состоянии.

Лизбет нашарила носовой платок, промокнула глаза и глубоко вздохнула, подавляя вырывавшиеся из груди рыдания. Потом нетвердым шагом, словно при сильной качке, прошла к себе в каюту, заперла дверь на щеколду и бросилась ничком на койку.

Как ей понравилось вначале ее новое жилище на «Святой Перпетуе»! Но теперь она с содроганием ощущала мягкий матрац, льняные простыни, пуховую подушку, теплое тканое одеяло. Ей захотелось оказаться на «Морском ястребе» — с его гамаками и пропахшими трюмной водой каютами. Там она была счастлива! Даже несмотря на то, что Родни злился на нее первое время, потом они стали друзьями.

Лизбет вспомнила, как доверительно и непринужденно обращался к ней Родни, когда они оставались вдвоем за столом. Оба они тогда взволнованно предвкушали ожидавшие их приключения.

Она подумала, что вот так, по-видимому, и заканчиваются все мечты: чувством горечи и потери, сознанием того, что тебя унизил и втоптал в грязь любимый человек…

Лизбет порывисто села. Что за мысль промелькнула сию секунду в ее голове? И тут же с отчетливой безнадежностью она поняла, что любит Родни Хокхерста! Должно быть, она полюбила его уже давно, возможно, даже до отплытия из Англии, сама того не понимая.

Какой же слепой дурехой она была, раз не сумела разобраться в собственных чувствах! Теперь, прижимая пальцы к распухшим губам, она думала, что полюбила Родни в тот самый миг, когда он поймал ее в кустах сирени и поцеловал за то, что она испортила ему шляпу.

Сейчас ее губы были в крови. Этот поцелуй стал проявлением варварской, низменной силы в мужчине, полностью потерявшим над собой контроль и давшим волю первобытным чувствам.

И тем не менее Лизбет казалось, что она способна понять его. Как и дону Мигуэлю, Родни не хватало общества любимой и любящей женщины, и если испанца ее присутствие на корабле подавляло, то Родни не просто раздражало — доводило до бешенства. А это значило, что безотчетно ему хотелось причинить ей боль, заставить ее страдать, потому что она, правда совсем иначе, неосознанно, досаждала ему уже одним своим присутствием.

Если бы она была мужчиной, он мог бы наказать ее за то, что она навязалась ему, инцидент был бы исчерпан и предан забвению. Но, поскольку она была женщиной, он подсознательно стремился отыграться на ней иным способом…

Лизбет снова начала всхлипывать, но уже не от страха и отчаяния. Это были тихие, горькие слезы любящей женщины, сознающей, что ее любовь безответна, и мучительно страдающей оттого, что она полюбила человека, которому не нужна.

Существовала ли когда-нибудь на свете подобная путаница? — спрашивала себя Лизбет. Родни влюблен в Филлиду, Лизбет знала, что Филлида терпеть не может Родни и всех мужчин вообще и мечтает стать монахиней, а сама Лизбет любит Родни так сильно, как ей и не снилось… Теперь ей казалось, что она ждала этого с тех самых пор, как начала мечтать о любви и рисовать в своем воображении облик человека, который может стать ее героем, которому со временем она будет принадлежать.

Это были обычные поэтические девичьи мечты, которые кончаются звоном свадебных колоколов, и ни единое облачко в них не омрачает веры в грядущее счастье.

Но реальность оказалась совсем другой. Лизбет плакала оттого, что чувствовала себя страшно одинокой, что! ее руки тосковали по мужчине, который грубо оттолкнул ее от себя, который, как она подозревала, ненавидел ее от всей души.

Девушке казалось, что за эти минуты она прожила целую жизнь. Она уже не была больше ребенком, той непосредственной беззаботной девочкой, скакавшей верхом по росистым утренним лугам Камфилда, возмущавшей мачеху своими выходками, навлекавшей на себя неприятности тем, что увиливала от домашних обязанностей.

Теперь в каюте чужого корабля далеко в Карибском море сидела уже взрослая женщина по имени Лизбет и думала, что любовь ни в малейшей степени не похожа на фантазии той наивной трогательной глупышки. За один сегодняшний вечер она пробудила любовь в мужчине, который был ей не нужен, и звериные инстинкты в другом мужчине, которого любила.

Лизбет увидела, как по-разному может проявляться любовь, она может быть нежной и ласковой, а может быть жестокой и унизительной, и поняла, чему отдаст предпочтение, какое бы горе ни причинил ей этот выбор. Постепенно ее рыдания стихли, она встала, умылась и неторопливо начала переодеваться к вечерней трапезе.

В какой-то момент она усомнилась, что сможет сегодня снова встретиться с Родни или доном Мигуэлем, но потом поняла, что если станет отсиживаться к каюте, то сделает только хуже. Ведь неминуемо наступит завтра, а на борту корабля невозможно избегать людей. Придется встречаться с ними и вести себя так, словно ничего не произошло, как бы ни болело разбитое сердце… До дома предстояло плыть не меньше двух месяцев.

Впервые за все плавание Лизбет подумала, что, может быть, все было бы проще, появись она здесь в своем подлинном виде. Необходимость притворяться Френсисом, обманывать офицеров и матросов начала казаться ей чем-то недостойным, даже отвратительным. Лизбет хотела бы именно сегодня быть самой собой и для ненавидевшего ее Родни, и для влюбленного в нее дона Мигуэля.

Не что иное, как женское кокетство, заставило ее выбрать лучший камзол Френсиса из голубого атласа с буфами и прорезями на рукавах, с окантованными серебром рюшами. Лизбет взглянула на себя в отполированное зеркало и осталась довольна своим обликом. И все же мысленно она представила себя в платье из зеленого китайского шелка, о котором говорил дон Мигуэль, с изумрудным ожерельем вокруг шеи, с браслетом на запястье и перстнем на пальце. Если бы она вошла в кают-компанию в таком наряде, неужели не заблестели бы у Родни глаза, и не повторил бы он слова, которые в изумлении произнес не далее как час назад: «Вы прелестны».

Лизбет снова услышала его голос, хотя и понимала, что эти слова были сказаны совсем не с тем чувством, которое она мечтала в нем пробудить…

Она резко оборвала свои фантазии. Родни принадлежит Филлиде, ее сводной сестре, они помолвлены, а Филлида, хочет она того или нет, принадлежит ему. С судорожным вздохом Лизбет закрыла руками лицо, затем упрямо вскинула голову и распахнула дверь. Возможно, она совершила много ошибок, но трусихой никогда не была. Она встретится сегодня с Родни и доном Мигуэлем, как бы мучительно это ни было для нее, как бы ни болело сердце.

Твердым шагом она направилась в кают-компанию, где, как она и предполагала, стол уже был накрыт, а Родни и дон Мигуэль ожидали ее. Оба были бледными и мрачными, и оба явно испытали неловкость при ее появлении.

Когда в каюту вошел Хэпли с тяжелым подносом, Родни занял свое место во главе стола, Лизбет села по правую его руку, а дон Мигуэль — по левую. Ужин проходил в тягостном молчании, Лизбет не смогла бы и вспомнить, какие блюда в тот раз подавали. Только когда удалился слуга и они остались одни при мерцающем свете свечей, Родни залпом опрокинул свой кубок с вином и со стуком поставил его на стол. «Он ждал этого момента, чтобы высказаться откровенно», — подумала Лизбет. Она не сомневалась в том, что слова, которые он собирается сказать, будут более чем неприятными.

— Я уже переговорил с сеньором де Суавье, — сказал он, обращаясь к Лизбет. — Я сказал ему, что, поскольку он не умеет вести себя как джентльмен, он лишается свободы передвижения по кораблю. Обедать и ужинать он может с нами, но остальное время будет проводить в своей каюте за запертой дверью, у которой круглосуточно станет дежурить часовой. Надеюсь, мне не нужно объяснять, что вам запрещено любое общение с ним. Если вы захотите поговорить с этим человеком, вы сможете сделать это только в моем присутствии.

— Родни, вы не можете так поступить! — горячо запротестовала Лизбет. — Это несправедливо. Дон Мигуэль ничем не оскорбил меня, а если он и заговорил о любви, это касается только нас двоих, а к вам не имеет никакого отношения.

— Напротив, это имеет ко мне самое прямое отношение, — возразил Родни. Лизбет увидела, что на шее у него пульсирует жилка, и поняла, что спокойствие, с которым он излагает свои требования, чисто напускное. Он злился по-прежнему, и так же сильно, как и некоторое время назад, когда швырнул ее на пол.

— Вы на этом корабле гостья, — продолжал Родни, — а де Суавье пленник. Я имею право даже заковать его в кандалы и посадить в трюм. Из вежливости я предоставил ему место за моим столом, позволил общаться с вами и с моими офицерами. Он же воспользовался моим великодушием для того, чтобы попытаться соблазнить англичанку, почетную гостью, дочь человека, вложившего деньги в корабль, на котором мы отплыли из Англии.

— И все равно ваши действия несправедливы, — твердо произнесла Лизбет. — Дону Мигуэлю не повезло, что на борту оказалась англичанка. Это моя, а не его вина, и если вы так хотите кого-то наказать, накажите лучше меня.

Но ее слова нисколько не смягчили Родни.

— Вы несете чушь! — ответил он резко. — Кроме того, я не собираюсь пререкаться с вами. Я известил де Суавье о своем решении, стража к двери его каюты уже приставлена и останется там до тех пор, пока я не сдам его английским властям.

Лизбет показалось, что дон Мигуэль слегка побледнел. Он не пытался протестовать, но Лизбет не могла позволить Родни одержать верх в этом споре. Глядя в его освещенное пламенем свечи лицо, она думала о том, как сильно его любит, несмотря на то что ясно видит его недостатки. Сейчас он поступает жестоко и неблагородно. Поддавшись гневу и действуя с предубеждением, он злоупотреблял своей властью. Возможно, отчасти виной тому уязвленное самолюбие и досада, вызванная тем, что дон Мигуэль раскрыл ее тайну, подумала Лизбет. Но какими бы соображениями он не руководствовался, Лизбет не собиралась покоряться ему и, отодвинув свой стул от стола, сказала:

— Если вы сейчас посадите дона Мигуэля под замок, это вызовет разговоры на корабле. Люди станут строить предположения, а если человек хочет разгадать загадку, ему это обычно удается. Мы все совершаем ошибки, и, возможно, дон Мигуэль совершил ее сегодня вечером, когда заговорил о своих чувствах. Его можно упрекнуть разве что в недостатке самоконтроля… но другие люди также теряют контроль над собой, хотя не подвергаются такому суровому наказанию.

Лизбет понимала, что высказывается дерзко. Но тут же с радостью она увидела, что ее слова достигли цели. Родни нахмурился, его густые брови сошлись на переносице. Было очевидно, что он взвешивает ее доводы и спрашивает себя: разумно ли он поступил, ужесточив содержание пленного?

— Хорошо, — сказал он наконец. — Я соглашусь с вами, но только при одном условии. Вы оба дадите слово чести, что не станете искать уединения в каюте или в каком-либо другом месте, где вас не сможет услышать третье лицо.

Последовала короткая пауза, и тут же Лизбет, понимая, что уступка стоит Родни огромных усилий, сказала:

— Я согласна. Дон Мигуэль и я обещаем вам это, и беседовать мы будем, только если кто-нибудь окажется поблизости в пределах слышимости.

— И желательно, чтобы эти беседы были как можно короче. Вы обещаете, де Суавье?

— Даю слово чести, — ответил дон Мигуэль. Его темные глаза встретились с глазами Лизбет, и тоска, которую она в них увидела, едва не заставила ее заплакать. Сейчас Лизбет больше ничем не могла ему помочь. Она встала на его защиту и одержала победу, но чувствовала, что гнев Родни не иссяк, и боялась раздражать его дольше. Дон Мигуэль поднялся:

— Если разрешите, я хотел бы уйти в свою каюту.

— Я разрешаю вам, — холодно ответил Родни. — Часовой будет удален.

— Благодарю вас.

Дон Мигуэль натянуто поклонился Родни, потом Лизбет и покинул каюту.

— Спасибо, — тихо сказала Лизбет, обращаясь к Родни.

Он с яростью обрушил на стол свой кулак.

— Какого черта вы благодарите меня? — воскликнул он. — Если бы я мог, я повесил бы испанца на рее! Но я не допущу, чтобы кто-то еще на корабле догадался, кто вы и почему оказались здесь. И так от вас достаточно неприятностей.

Лизбет, не отвечая, встала, пересекла каюту и на миг задержалась у картины, за которой находился тайник дона Мигуэля. Она увидела, что шкатулку убрали со стола, и теперь она стоит на сундуке прямо под картиной. Заглядывал ли в нее Родни или в своем гневе пренебрег драгоценностями испанца, как и тогда, когда она в первый раз попыталась сказать ему о них? И тут она вздрогнула от неожиданности, потому что голос Родни раздался прямо у нее за спиной. Она не услышала, как он встал из-за стола.

— Лизбет, простите меня.

Сейчас его голос звучал почти робко, ярости не было и в помине. Лизбет взглянула на него и увидела, что его лицо изменилось, с него исчезло высокомерие, и теперь оно больше напоминало лицо прежнего Родни.

— Простите меня, — повторил он. — Мне не следовало вести себя так с вами… но вы довели меня до крайности.

— Забудем об этом, — проговорила Лизбет, сознавая, что никогда не сможет забыть неистовую жестокость его губ и грубое объятие.

— Значит, все в порядке, — с облегчением вздохнул Родни. Как и все мужчины, он стремился побыстрее разделаться с болезненной темой. Протянув руку, он взял шкатулку. — Вы хотели рассказать мне о ней, — напомнил он.

— Шкатулка была спрятана за этой картиной, — сказала Лизбет, стараясь говорить бесстрастно. — Дон Мигуэль достал ее и показал мне.

Родни открыл шкатулку, которую испанец оставил незапертой, и судорожно вздохнул, мгновенно прикинув стоимость украшений.

— Они стоят целое состояние! — воскликнул он и добавил: — Вы говорите, де Суавье показал их вам?

— Да, — ответила Лизбет. — Они были спрятаны за этой картиной. Там за панелью есть тайник.

— Странно, почему ему вздумалось раскрыть его вам… — начал Родни, и Лизбет в замешательстве отвела от него взгляд.

— Впрочем, ответ ясен, — резко произнес он. — Испанец собирался подарить вам их. Он же в вас влюблен, по его собственному признанию.

— Я от них отказалась, — быстро сказала Лизбет.

— Но как же он посмел? — нахмурился Родни. — Он не хуже меня знает, что все ценное на корабле является общим достоянием.

— Сомневаюсь, что вам удалось бы найти эту шкатулку, — спокойно заметила Лизбет. — Если бы он сам мне ее не показал, я ни за что не заподозрила бы, что здесь что-то спрятано. И вы тоже.

Родни перевел взгляд с лежавшего сверху изумрудного ожерелья на Лизбет:

— Он, должно быть, влюблен не на шутку. И вас не потянуло взять их?

— Разумеется, нет! — с негодованием воскликнула Лизбет.

— Хотелось бы вам верить, — сказал Родни. — Может быть, я появился в еще более неподходящий момент, чем решил вначале?

— Я нахожу ваши слова оскорбительными, — сказала Лизбет. — Я уже сказала вам, что отказалась принять драгоценности. И нет надобности обсуждать это дольше.

Сказав эти слова, Лизбет двинулась к двери, надеясь, что он окликнет ее. Но Родни промолчал, и она ушла, оставив его с любопытством разглядывать огромный квадратный изумруд.