Влюбленный Байрон

ГЛАВА XV

Свадебные приготовления и свадебные колокола — все это Байрон назвал «несносной суматохой». В Сихэме испекли торт — Байрону оставалось надеяться, что он не заплесневеет. Сэр Ральф написал эпиталаму; одна из строф была так смешна, призналась Аннабелла, что ей пришлось переписать ее. Письма Аннабеллы к Байрону стали умоляющими: «мой… мой… навеки твоя… я надеюсь получить сегодня хоть строчку от тебя… без тебя мне ничто не мило… эти долгие мрачные дни».

Байрон обратился к архиепископу Кентерберийскому за особым разрешением, по которому он мог вступить в брак в любое время, в любом месте и без публичности. Жених и его шафер Хобхауз выехали в сочельник. Хобхауз отправился в Кембридж, в то время как Байрон, сделав крюк, заехал в Сикс-Майл-Боттом для прощальной встречи с Августой, несколько подпорченной тем, что полковник Ли оказался дома. На Рождество, когда термометр опустился ниже нуля, Байрон пишет Аннабелле и желает ей «много веселых минут и сладкого пирога». Именно Августа убедила его все же выехать на второй день Рождества. Хобхауз отметил, что никогда еще влюбленный не был таким медлительным.

Когда 30 декабря они наконец прибыли в Сихэм, настроение было мрачное и встревоженное. Леди Джудит уже легла спать, а Аннабелла, как свидетельствует Хобхауз, «с безоглядной влюбленностью обвила шею Байрона и разразилась слезами». Он также отметил, что она выглядит безвкусно в своем дорогом длинном платье, но «ее щиколотки и стопы — великолепны». На следующий день состоялись подписание документов и репетиция свадебного обряда. Вместо Аннабеллы стоял Хобхауз, чтобы священник, преподобный Томас Ноэль, внебрачный сын лорда Уэнтуорта, познакомился с правилами церемониала. Ужин прошел в обстановке вымученного веселья.

Утром 2 января 1815 года Байрон в полном параде вышел в сад. Преподобный Ноэль в священническом облачении молча сидел за завтраком. Леди Джудит была в крайне нервном состоянии и не могла разливать чай. Скамеечки для коленопреклонения позаимствовали в церкви; их установили в алькове гостиной второго этажа, пока миссис Клермонт помогала одеваться двадцатидвухлетней невесте. Около одиннадцати Аннабелла в белом муслиновом платье, отделанном кружевом, и муслиновом жакете спустилась под руку со своим отцом. Произнося брачный обет, Аннабелла, как показалось Хобхаузу, была тверда, как скала. А Байрон, как он позднее утверждал, «ничего не видел, ничего не слышал». Брачные клятвы он произносил запинаясь, туман застилал ему взор, и при этом жених вспоминал свою первую любовь Мэри Чаворт и их прощание в Энсли.

Потом леди Джудит запечатлела на щеке зятя холодноватый поцелуй, далее, к его неудовольствию, из соседней церкви донесся громкий колокольный звон, грянул ружейный залп, а местные шахтеры в панталонах изобразили некое подобие танца с мечами, в ходе которого был обезглавлен манекен. Хобхауз подарил Аннабелле собрание стихотворений Байрона в марокканской коже и пожелал ей много счастливых лет. По своей наивности она сказала, что если не будет счастлива, то лишь по собственной вине. Далее наступило «меланхолическое прощание» Хобхауза с Байроном.

Еще более меланхолической, чтобы не сказать хуже, стала и сорокамильная поездка в Холнэби, еще один дом Милбэнков в Йоркшире, который сэр Ральф снял для медового месяца молодоженов. Снег и дождь снаружи, а внутри кареты — извержение вулкана. Без каких-либо причин и вопреки здравому смыслу Байрон сначала без удержу пел, затем, повернувшись к Аннабелле, заявил, что он — дьявол и докажет ей это, что он повинен в таких преступлениях, какие она, при всем своем благочестии, не сможет за него отмолить, и что ей придется заплатить за обиду первого отказа два года назад. Более того, ее приданое он назвал ничтожным. В Дарэме, где их приветствовал радостный звон колоколов, проклятия еще усилились, предвещая три горькие недели, которые Байрон в более веселом расположении духа назвал «сиропным месяцем».

Атмосфера прибытия своей напряженностью напоминала сцену из готических романов: ветхий особняк, падающий снег, слуги с горящими факелами в руках. Невеста выглядела оцепеневшей и напуганной, а жених не помог ей выйти из кареты. Так началась самая скандально известная в поэтической среде брачная жизнь, она удостоилась памфлета в журнале «Джон Булл» и стала предметом самого пристального изучения, чему способствовали признания Байрона в его «Мемуарах», как рассказывает об этом Томас Мур, а также многочисленные и все более изобличающие свидетельства леди Байрон при общении с ее поверенными, а позднее и пересказанные в ее «Histoire».

Хотя Байрон и заявил Муру о нежелании «профанировать целомудренную тайну Гименея», однако, согласно тому же Муру, «он лишил леди Байрон невинности на диване перед обедом».

Спросив, собирается ли она ночью делить с ним постель, он заявил, что вообще ему неприятно спать рядом с какой-либо женщиной, но если ей того хочется, он допустит ее на свое ложе — в конце концов, все животные похожи друг на друга при условии, что они молоды. Аннабелла, которая в своих представлениях о подходящем муже в ужасе отшатнулась бы от безумца, получила безумие в полной мере. Их первая брачная ночь напоминала новеллы Эдгара По. Багровые шторы отражали отблески пламени, галлюцинирующему жениху мерещилось, что он в аду, потом он ходил взад-вперед по мрачной, призрачной галерее с заряженным пистолетом.

К утру Аннабелла сказала, что ее сердце сковал «смертельный холод». И тем же утром ей пришло на ум первое подозрение относительно Августы, «мимолетное, как молния, но и не менее ошеломляющее». Встретив жену в библиотеке, Байрон протянул ей письмо от Августы, в котором она обращалась к нему «самый дорогой для меня и лучший из людей». Августа поразительно точно описала волнение Байрона во время произнесения брачного обета в Сихэме, сравнивая его с морской бурей во время землетрясения. Письмо, как заметила Аннабелла, произвело на него странное впечатление, приведя в «яростное и ликующее состояние». Призрак Августы преследовал Аннабеллу в Холнэби. Не совладав с собой в присутствии горничной миссис Миннс, она призналась в своих подозрениях, что когда-то между братом и сестрой произошло нечто ужасное. Тому было много зловещих подтверждений. Так, случайная фраза о «Доне Себастиане» Драйдена, истории грешной любви брата и сестры, привела Байрона в бурную ярость: он схватил кинжал, лежавший на столе рядом с заряженными пистолетами, и выбежал в галерею, примыкавшую к спальне. В моменты такой мрачности он намекал на неслыханные преступления, тяготевшие над ним, говорил, что является отцом двоих незаконных детей и что они с Аннабеллой совершили глупость, вступив в брак. Потом он занялся ее перевоспитанием, утверждая, что добро и зло — чисто условные понятия, а нравственность в Константинополе не имеет ничего общего с таковой в Дарэме или Лондоне. При этом его письма внешнему миру полны обычного для него легкомысленного подшучивания. Леди Мельбурн он писал, что они с Белль прекрасно ладят и жена пока еще не успела ему надоесть.

Его настроение отражало всю гамму состояний и чувств от насмешливости до жестокости, от галлюцинаций до искреннего раскаяния — когда он сказал жене, что она заслуживает более мягкого ложа для отдыха, чем его грудь, а она спрашивала, чье сердце разобьется раньше — его или ее. Аннабелла описывает слезы, которые навернулись ему на глаза, а потом застыли и казались льдинками. Вскоре она пишет Августе малодушные письма, прося золовку стать «ее единственным другом». И получает двусмысленный ответ: «О да, я действительно буду твоим единственным другом». Вообще, письма Августы к ее «дорогой сестренке» — просто шедевры двусмысленности.

Аннабеллу можно считать мудрой женщиной — она нашла способ вернуть Байрону хорошее настроение и способность смеяться; противореча своей сдержанной натуре, она соглашается без устали с энтузиазмом заниматься с ним сексом, даже в критические дни. Августа отплатила за это признание ответным выпадом: «Я рада, что настроение Б. не ухудшается в зависимости от луны. Подозреваю, что он возрадовался, обнаружив твою страсть к таким проказам». Досадуя на то, что она не получает «писулек» от самого Байрона, Августа оправдывала это его занятостью и предупреждала Аннабеллу, что мужа следует держать подальше от бутылки — совет, безусловно, невыполнимый.

Перед тем как вернуться в Лондон, Байрон решил заехать в Сикс-Майл-Боттом и уговаривал Аннабеллу остаться с родителями или ехать в Лондон, что — с учетом возникших у нее подозрений — вызвало ее негодование.

Переступив порог этого «самого неудобного жилища», она оказалась в неком сексуальном лабиринте. Августа спустилась им навстречу. Ее локоны были тщательно завиты и уложены. Если в ее письмах сестринские чувства лились через край, то теперь она пожала руку Аннабеллы скорее сдержанно, а потом обняла Байрона, который был в чрезвычайном смятении. Так как полковник Ли отсутствовал, молодожены заняли супружескую спальню.

«Мы можем развлечься и без тебя, моя прелесть», — услышала Аннабелла после ужина, когда Байрон отправил ее в постель и затеял омерзительную игру, во время которой она лежала без сна каждую ночь, прислушиваясь к их смеху в комнате этажом ниже. Несколькими часами позже раздавались его «ужасные шаги», когда он возвращался в спальню пьяный, чертыхался на Флетчера, пока тот раздевал его, а потом она слышала жалящие слова: «Теперь, когда у меня есть она, ты увидишь, я могу обойтись без тебя во всех отношениях».

Пятнадцать дней, которые за этим последовали, могли бы превратить любую женщину, не говоря уж о невесте, которая только что покинула домашний кокон, в полную истеричку. Но Аннабелла оставалась сдержанной, и это самообладание приводило Байрона в еще большую ярость. По вечерам, раскрасневшись от бренди, он разыгрывал жестокие пантомимы — Августа называла это façon de parler[51]. Он приказывал ей читать вслух копии писем, которые посылал ей, расписывая свое сватовство к Аннабелле, пустые и коварные послания, как теперь стало очевидно. Однако Августа подчинялась, потому что Байрона нельзя было раздражать или, хуже того, доводить до молчаливой ярости, в которой он мог даже причинить себе увечье. Лежа на софе, он настаивал на том, чтобы обе женщины обнимали его так, чтобы он мог — в самых грубых выражениях — сравнить их рвение. Он писал Хобхаузу, что «хорошо обслуживает обеих», его вероломство никак не действовало на него самого, только требовало бренди по вечерам и магнезии по утрам.

Не было противостояния, не было нервных срывов, каждый играл свою роль в этом чудовищном ритуале. Байрон лгал сам себе во время сватовства, так и Аннабелла воздвигла собственное здание лжи. В ее присутствии, как она потом подтвердила поверенному своего отца, Байрон поднимался на заре и шел в спальню Августы; она твердо знала, что Августа отказывает ему, когда у нее месячные, и Байрон со словами «Так ты не хочешь?» возвращался к Аннабелле со своими грубыми проявлениями желания. Но она не задавала вопросов. Она видела, что брат и сестра открыто носят одинаковые золотые броши с локонами их волос и крестами, которые означают супружеские отношения, однако убеждала себя, что Августа стала такой же жертвой, как и она сама, что обе они были жертвами его жестокости. Она даже говорила себе, что, подчинившись его чувствам, «она никогда не получала от этого удовольствия». Однако Августа во время их совместных прогулок не подтверждала справедливости таких выводов: Байрон, быть может, и не любит ее, но настойчивость и привычка, которая многое для него значит, возможно, и помогут ей завоевать его сердце.

Присутствие детей, похоже, вовсе не мешало разнообразным адским играм в гостиной, но, согласно биографу Аннабеллы Этель Мейн, однажды Байрон указал на Медору и сказал: «Знаешь, это мой ребенок», а потом стал подсчитывать время отлучки полковника Ли из дома в подтверждение того, что это дитя не от законного мужа.

В конце концов именно Августа намекнула, что им пора уезжать. Байрон, которому этого вовсе не хотелось, энергично махал платком, пока Августа не скрылась из виду, а потом, упав на сиденье рядом с женой, спросил, что она думает о другой А.

Томасу Муру он с гордостью сообщил, что Белл обнаружила «признаки беременности», но Аннабелла со своей стороны в тетради для заметок написала: «Мое сердце увяло, так что я даже забываю о еде».