Вместе во имя жизни

Ян Бене Братья

Он стоит во дворе, у деревянного сруба колодца, и любой человек, увидев его, скажет: Юрай глядит на дорогу.

Его глаза — словно стоячая вода, в которой отражаются деревья, облака и птицы. Все, что над водой, видишь в ее зеркале, но самой воде это неведомо. Глаза Юрая широко раскрыты, и он мог бы увидеть все, что лежит перед ним: нижнюю часть двора, забор, сады, дорогу, дома за дорогой. Все это у него перед глазами, все — и ничего. Если он действительно хочет что-то увидеть, то должен приложить усилие для того, чтобы отодвинуть какую-то завесу, чтобы глаза перестали быть пустыми зеркалами, и тогда он говорит себе:

— Ну да, дорога.

Его глаза словно вернулись к действительности, опомнились, снова стали зрячими и теперь не просто отражают окружающее, а и видят.

— Вижу дорогу, никто сейчас по ней не идет. Дом… два узких окна смотрят на дорогу, как и у нас. Это дом Хованца.

Что Юрай видит, то и называет, произнося вслух. Но и тогда ему кажется, что все вокруг него вылеплено из одного материала. Взглянул на стену дома слева, затем на стену своего дома — и все кажется ему слитным, неразделимым, и это ощущение словно заслонило в его сознании подлинное состояние вещей вокруг, подлинный мир, который складывается из многих частей. Юрай видит белый цвет известки, но совсем забыл о том, что под ней скрыты кирпичи и камни. Он видит дом и не может вспомнить, какие в доме комнаты, как выглядят половик и подушка. Мир для него весь сделан из одного куска и различается только по форме и цвету. И все кажется ему страшно сухим. Юрай поднимает ладонь ближе к глазам; ее тыльная сторона суха и бела, совсем как стена.

Да есть ли в этом человеке кровь?

Он стоит в двух-трех шагах от колодца и совсем не ощущает его воду, не чувствует ее. Он погружается на миг в созерцание воды. Ее движение тоже кажется ему каким-то сухим, будто она из дерева. Затем он идет на задний двор. В колоде для колки дров торчит топор.

— Ну да, топор.

Он видит наколотые дрова, берется за конец гладкого топорища, дергает его, топор послушно идет из колоды.

Теперь Юрай повернулся спиной к двору и к дороге. Перед ним — сад за домом, луга, поля, леса, покрывающие склоны холмов; леса тянутся до самого горизонта, с востока на запад. Топор он держит в руке, полено лежит у колоды, но колоть Юрай раздумал. Он вдруг спиной почувствовал, что дорога уже не пуста. Юрай поворачивается — и все перед ним словно ожило, перестало быть безжизненным и бесцветным. Справа приближаются солдаты, форма у них разная. Несколько солдат в форме защитного цвета ведут других. Тех, других, больше. И Юрай сразу почувствовал, как бьется его сердце, как по жилам течет кровь. Пальцы сжали топорище, а ноги сами понесли его к дороге.

Он идет к дороге и за какую-то долю секунды переносится за многие километры отсюда в густой, темный ельник, а оттуда вновь отправляется в путь, который за последние дни мысленно совершал много раз.

В тихом еловом лесу на небольшой полянке стоит просторный сруб. Полянка эта находится на невысоком холме, который словно прирос к склону горы, как небольшой, рыхлый нарост. Сруб построили тайком мужики из деревни, подальше от человеческого жилья, и потом, когда стал приближаться фронт, укрылись там человек сорок…

Немцы отступят, не могут не отступить, освобождение близко, но для молодых мужиков погреба, сараи и чердаки — не слишком надежное укрытие. Отступающие немцы жестоки, коварны: кого найдут, того и уведут с собой. Такие слухи ходят, и нет причин не принимать их всерьез. Вот они и собрались в этом доме, далеко от деревни, в густом еловом лесу. Можно топить печку. Они готовят себе пищу, выставляют посты (у них есть две винтовки и два пистолета), прислушиваются к приглушенным разрывам артиллерийских снарядов и ждут.

Заметить дом можно только метров с тридцати, не больше. И все же нашелся один солдат, который буквально наткнулся на сруб. Может, заблудился, а может, что-то заподозрил этот молоденький немец с винтовкой на ремне. Они дали ему войти в открытые двери, а потом послышался тяжелый удар топором и прогремел выстрел из пистолета.

Нельзя было иначе… Это понимали все, понимали и братья Юрай и Штефан, которые были немного старше убитого немца. Труп торопливо закопали за домом. Теперь у них прибавилась винтовка, и они стали еще осторожнее.

И все же спустя два дня около их сруба появились двое солдат. Появились так неожиданно, что никто не успел даже схватить оружие. И все дозорные, а среди них были и Юрай со Штефаном, устыдились, что их застали врасплох. Все смотрели на советских разведчиков как на нечто сверхъестественное, когда сидели с ними в доме и разговаривали. Как они прошли, где? Немного отлегло у них от сердца только несколько минут спустя, когда один из пришельцев (оба были в маскхалатах и с автоматами), тот, что пониже ростом, с улыбкой сказал им:

— Мы уже два дня знаем, что вы здесь…

Укрывшись в небольшом сенном сарае неподалеку, они осмотрели всю округу. Заросшие и похудевшие мужики вздохнули с облегчением. Теперь все в порядке: русские с ними, бояться нечего. Кто-то из мужиков предложил вернуться домой. Русские пришли, чего же ждать!

Юрай поглядел на Штефана, Штефан на Юрая. На лицах друг друга они видели одно нетерпеливое желание, которое нельзя скрыть: домой, как можно скорее снова оказаться в деревне, обрадовать мать-вдову, успокоить ее. Вот, мол, мы живы и здоровы, фронт прошел, все кончилось хорошо! Помыться как следует, побриться и поесть наконец-то дома за столом.

Разведчики такую поспешность не одобрили. Зачем торопиться? Внизу, у подножия гор, еще идут бои, никто точно не знает, как там обстоят дела. Надо подождать. Ведь они могли бы наткнуться на немцев, и что тогда?

Русские остались в доме и пообещали мужикам, что проведут их домой через лес.

На другой день они на несколько часов исчезли, а по возвращении сообщили, что уход в деревню придется отложить. За гребнем — немцы, у них — лошади и минометы. Три винтовки и два пистолета против такой силы явно маловато.

Юрай на полтора года старше Штефана. Они спят рядом на нарах, так что вечером, чтобы поговорить, им достаточно слегка придвинуться друг к другу. Шептались они совсем тихо, оставаясь совсем неподвижными, но под этой неподвижностью бурлили беспокойство и нетерпение. Почти три недели бездействия! Они воспринимали такое существование как унижение, которому надо как можно скорее положить конец. Ждать, пока их, как малых детей, проведут через леса? Их, здоровых парней? Да ведь эти леса они знают гораздо лучше, чем те люди, которых забросила сюда война. Надо принять решение и поступить по-своему, проскользнуть в деревню, чтобы потом можно было сказать: «Мы были первыми; да, мы тоже прятались, но преодолели страх и совершили по крайней мере один смелый поступок — сами, без чужой помощи. Может, он и не был смелым и не был очень опасным, но и это больше, чем ничего…»

Они обменялись лишь несколькими словами, им не надо было убеждать друг друга. Вечером следующего дня, еще до темноты, они пошли вместе якобы за водой и больше в дом на поляне не вернулись.

Вот тогда-то все и началось. От этого момента и начинает снова жить Юрай, когда с топором в руке быстро идет через двор к дороге. От предшествующих событий, всего того, что было до этого и осталось в ельнике (дом, лениво ползущие дни, немец, русские), он лишь слегка оттолкнулся, как при прыжке, и больше ему это не нужно. В его растревоженных, постоянно возвращающихся назад мыслях все начинается с того момента, когда они со Штефаном ушли из сруба, направляясь домой.

— Через три часа можем быть уже дома, — слышит он рядом голос запыхавшегося Штефана.

Он ничего не ответил, но думал о том же самом. Они спустились в небольшую долину, начинающуюся за ельником, где пересекаются дороги, и вот уже снова поднимаются в гору по склону. По склону вверх идет дорога, но она не для них. Дорога для тех, кто пойдет за малиной или поедет за дровами, а они пробираются наверх напрямик, через молодой ельник; справа остаются вырубка с густым малинником и ежевичником, бурелом, засыпанный снегом, заросли осины. Братья сейчас — как солдаты-разведчики, а для тех самые лучшие дороги такие, которые видят лишь они одни, вырубая их взглядом, прокладывая их в непроходимой чаще с помощью инстинкта и опыта.

Юрай поднимается по краю невысокого ельника, ощущая за спиной присутствие брата. Обычно так бывало всегда — он впереди, а Штефан немного сзади. И сюда, на этот склон, тоже он привел Штефана несколько лет назад, когда они пришли на лесосеку вырубать осиновую поросль и быстро растущие сорные кустарники, забирающие простор и солнце у недавно высаженных молоденьких елочек. Сам Юрай уже третий год ходил сюда на скромные мальчишечьи заработки, которые выплачивали потом в лесничестве в соседней деревне, а Штефан был новичком, он немного побаивался, справится ли, угонится ли за более опытными ребятами со своим легким топориком.

«Бедняга Штефан», — размышлял, торопливо шагая, Юрай. Штефан опять у Юрая перед глазами, он опять видит его таким, каким парень был тогда: едва огромный лесник довел их до участка, где начинался будущий лес, едва они успели положить узелки с едой и водой в тень, как у мальца сразу же вышла неувязка. Он сильно ударил топором по твердому буковому пню, наверное, чтобы испробовать топор и поупражнять руку перед тем, как начнет рубить тонкие осины, бузину и ракиты. Так вот, вонзил он топор в пень и дернул его, а топорище-то и треснуло. Собственно, оно даже и не затрещало, а просто разломилось сразу у обуха, будто было из теста. Повернул Штефан к Юраю несчастное лицо, ничего не сказал, но старший брат понял, каково у него на душе и о чем он думает. «Как же я теперь? — говорил взгляд Штефана. — Ведь лесник высмеет меня и отправит домой». Но старший брат не оставил в беде младшего, быстро сделал что надо, и, прежде чем раздался стук ребячьих топоров, топор Штефана уже был прочно насажен на хорошо обработанное топорище.

«Не бойся, братишка, — думает Юрай, шагая с большим напряжением и отгоняя мысли, — мы и сейчас выручим друг друга и на сей раз тоже все кончится хорошо. У тебя есть глаза и уши, у меня тоже, мы оба начеку, оба молоды, здоровьем не обижены. Вдвоем мы благополучно пройдем лес. И всегда будем помогать друг другу».

Отдыхают они уже на другой стороне гребня. Ничего не слышно, ничто не движется по снегу, покрывающему поляну тяжелым плотным слоем. «А теперь прочь из головы все мысли, все воспоминания, сейчас нельзя отвлекаться, — решает Юрай, сидя на вершине холма, а потом снова, уже в который раз, вспоминает все это теперь, стоя во дворе. — Размышлять, вспоминать будем дома. Дома подумаем, как быть со Штефаном, что найти для него, куда пристроить, чтобы и у него был верный кусок хлеба, чтобы не перебивался он случайными заработками — то в лесу, то на ремонте дороги. Все решим там, дома, когда уже в самом деле кончится война».

— Сейчас нам надо… — сказал Юрай там, в лесу, глядя на поляну, и Штефан уже молча кивнул в знак согласия. Ясно, здесь надо быть еще внимательнее, идти медленнее и как можно осторожнее — как ходят разведчика без оружия. Главное теперь — миновать усадьбу лесника. Как войдут в лес за усадьбой, так, почитай, почти что дома, потому что лес надежно укрывает, он — как добрый друг, а в одном месте, словно вытянутый язык, доходит до самых домов, разбросанных по склону за рекой.

— Лучше дадим крюку… — говорит Штефан, и Юрлй понимает, что он имеет в виду. Они обойдут луга и открытое пространство и лесом пройдут мимо усадьбы, обогнув ее справа. Так дальше, но безопаснее.

Ощущали ли они, как пропитался водой снег, по которому предстояло идти, замечали ли, что по колено промочили ноги? Юрай не может вспомнить — видимо, это тогда было для них несущественно. Теперь они шли большей частью вниз, а это намного легче. Высокие деревья расступались перед ними, давая дорогу, а потом тотчас окружали их и прикрывали надежной завесой. Да, ноги были мокрые по колено, холод панцирем сжимал их ступни, стягивал икры, но Юрай вспоминает, что почувствовал это только с того момента, когда внезапно откуда-то — не с неба и не с земли — ударил сноп света. Он бил им в грудь и в лицо холодным огнем.

Они уже были почти у самой усадьбы лесника, оставалось только пройти дорогу и потом продолжать путь лесом к последнему невысокому холму, за которым карабкались на склон крайние дома деревни. Может, их как-то усыпили темнота, тишина и спокойный старый лес, кто знает?! Сколько он ни обращается к тем событиям, как ни перебирает все до мельчайших подробностей, но ни разу не вспомнил, не уловил момент, когда им надо было остановиться, когда надо было броситься на землю и замереть…

Они шли, уже не очень торопясь, и перед ними появилась светлая полоса дороги, оставалось перейти ее, и вот тогда-то появился этот свет. Он вспыхнул прямо напротив них и, словно огромный светящийся штык, ударил им прямо в глаза. Будто немцы поджидали их там…

— Хальт!

Немцев четверо, они направили на братьев фонарик и автоматы — темные, без малейшего отблеска.

А братья замерли на месте не двигаясь, словно вросли в землю. А что еще им оставалось делать?

— Немцы… — прошептал Штефан, и Юрай в тот миг даже разозлился на него: зачем он это говорит, для чего, я ведь не дурак! Какой толк от слов?

«Эх, сюда бы тех русских! — мелькнула у него мысль, будто светлячок, тотчас исчезнувший в бескрайном темном лесу. — Если бы те русские…»

Но никакого чуда не произошло, из-за их спин не застрочил автомат.

Ноги у Юрая окоченели, но жар, который он ощущал во всем теле, никак не опускался ниже колен. Ноги словно умерли и теперь уже никогда не согреются.

— Вир зинд… — начинает он по-немецки.

Гимназию Юрай окончил два года назад и после двухлетней службы в банке знает немецкий лучше, чем когда сдавал выпускные экзамены, но сейчас вдруг никак не может вспомнить, как сказать по-немецки лесоруб.

— Вир арбайтен им вальд, — произносит он наконец. «Это ведь, собственно, все равно, вы, немецкие свиньи, я же говорю вам: мы работаем в лесу, мы лесорубы, чего еще надо?»

Немец с фонариком приказывает идти и тотчас гасит фонарик.

Наступившая темень не приносит облегчения, она обрушивается на них, будто клетка со стальной решеткой.

Двое впереди, двое сзади. Братья между ними.

Достаточно было прийти к этой дорого позже минут на пять — десять, и все бы обошлось благополучно. Эти немцы шли к лесничеству, чтобы потом вместе с остальными навсегда уйти отсюда.

Братья этого не знали. Они шагали между солдатами по опушке леса, и холод, поднимаясь от ног по спине, расползался по всему их телу.

«О чем я думал, что я тогда вообще думал?» — пронзила Юрая мысль, когда он шел по двору к дороге, сильно сжимая топор, словно желая выжать из него ответ. Ну да, он ведь, собственно, знал тогда, понял тогда, что их ждет: «Все ясно, они заведут нас в усадьбу, станут допрашивать…»

И все-таки он ищет в памяти. Где же еще искать? Да-да, у него тогда возникла мысль о побеге… Больше он ничего не помнит. Теперь он знает, что тогда искал слова, как дать знак Штефану, как сказать ему, но ничего не смог…

Немцы вели их к усадьбе лесника, но у забора, окружающего двор и сад, остановились. На углу забор матово светлел, расплывчато вырисовываясь в темноте на фоне леса. Он показался Юраю ножом, нацеленным ему в грудь.

Едва он снова представил себе эту сцену, как сразу остановился, обессиленный. И теперь он стоит в самом начале двора, у забора, отделяющего двор от дороги. Сердце Юрая забилось сильнее. Забор, лес, немцы… Свободным был только воздух, но и он сгустился и отяжелел. Юрай чувствовал, что их загнали в угол, и хотел встать поближе к Штефану, чтобы защитить его, но немцы поменялись местами. И вот уже двое стоят около Штефана, двое рядом с ним, и Юрай не понимает, случайно это или умышленно. Руки немцев задвигались. В руках одного из них вспыхнула спичка, осветив его лицо. Немец закуривал. Глаза Юрая впились в это лицо — костистое, с крупным носом, В тот же миг он услышал, как чиркнула спичка правее него, там, где стоял Штефан, и в эту долю секунды еще раз увидел костистое лицо, которое отчетливо запечатлелось в его памяти.

Потом тот, который закурил, отступил во тьму, второй сделал шаг к Юраю. Юрай чувствовал, что происходит что-то и около Штефана, но движения, шорохи растворялись в темноте, и Юраю приходилось следить за солдатом, протягивающем к нему руку с сигаретой.

— Данке, их раухе нихт, — произнес он и, словно испугавшись сигареты, слегка отпрянул в сторону. Его последнее слово поглотил звук выстрела. Собственно, это был сдвоенный сухой треск, потому что второй выстрел из пистолета запоздал лишь на какую-то долю секунды. «И в меня», — мелькнула мысль у Юрая, когда он падал, почувствовав удар, который пришелся чуть ниже левого виска.

Он упал в трех-четырех шагах от брата и потерял сознание.

Когда Юрай пришел в себя, было тихо. Он ощутил боль в левой половине лица, но его внимание тут же привлекли голоса и какие-то непонятные резкие звуки, доносившиеся со двора усадьбы. Он лежал и слушал, как они удаляются и исчезают…

Юрай долго не шевелился, он все еще очень боялся и отважился поднять голову лишь через несколько минут (сколько их прошло — три, пять?), но сначала осторожно прислушался. Лишь потом Юрай стал оглядываться по сторонам. Он увидел мутно видневшийся забор, этот проклятый деревянный забор, и тут же заметил темное лежащее тело — брат!

Юрай вскочил как безумный, чтобы броситься за убийцами, но через три шага резко остановился, так резко, что упал на колени, ощутив безумное кружение в голове и тупое бессилие, беспомощность.

Потом уже достаточно было протянуть руку, чтобы дотронуться до плеча Штефана…

Он несколько раз окликнул брата, затем перевернул его лицом кверху и ладонью ощутил кровь у него на лице и на горле. «Мертв, мертв, мертв», — билось, кричало, стонало в нем единственное слово, пока он пробовал нащупать у Штефана пульс и прикладывал ухо к груди, надеясь услышать биение сердца. А потом свалился рядом и, сжав зубы, шепотом посылал страшные проклятия солдатам-убийцам.

— Как же ты останешься тут один, братишка? Я должен идти, я должен идти, — твердил он тихим, страдающим голосом. Погладил Штефана по колючей, небритой щеке и резко поднялся.

Не оглядываясь и не колеблясь больше, он пошел в направлении, противоположном тому, куда ушли немцы. Все в нем окаменело, только в сердце была невыносимая боль. Он шел как неживой, и все его мысли были о том, что около усадьбы лесника лежит и холодеет Штефан. Он замечал только самое главное. В ушах его все еще звучал тот сдвоенный сухой щелчок выстрелов, перед глазами стояли темные фигуры и лицо, освещенное спичкой. Временами Юрай прикрывал веки, чтобы избавиться от этих видений.

Пройдя наискосок через лес, он спустился в долину, потом, спотыкаясь о камни, начал взбираться по крутому склону, густо поросшему буковым лесом. Там солнце уже почти слизнуло снег. Остановился Юрай лишь дома во дворе, куда пробрался, миновав луга и сады, часа за два до полуночи. Часто дыша, он прижался лбом к стене рядом с хлевом. Душу его теснили непролившиеся слезы, они давили, как вода в замерзшей земле. Стоя с закрытыми глазами, Юрай видел лицо Штефана — необыкновенно чистое, ясное, застывшее в удивлении, а вокруг него — темные зловещие фигуры в черноте ночи.

Мать рыдала, рвала на себе волосы, билась головой о стол. А он сжимал кулаки и не мог найти в кухне места, предмета, на который сумел бы смотреть долго.

Косился на людей, когда они смотрели на него как на счастливца, который чудом спасся от смерти. Свое существование он воспринимал лишь как обрывки бессвязной, бессмысленной жизни и все время со страшной отчетливостью ощущал рядом с собой брата, как он стоял там, у того забора, в нескольких шагах, такой покинутый и потерянный.

Заплакал Юрай только на похоронах, когда увидел вокруг всех мужиков, с которыми они скрывались в ельнике. Мужики пришли через два дня вместе с теми русскими. Никто ни в чем не упрекнул Юрая, вопросов задавали мало, но у него было такое чувство, что на него смотрят с укоризной: он-де, старший, образованный, более опытный, повел младшего на гибель.

Все знали, что Юрай и Штефан ушли, что их схватили. Ярко-красная полоса шрама свидетельствовала о пуле, которой назначено было прервать его жизнь, но это все оставалось только в нем, не уходило. Смерть Штефана вошла в него, и он носил ее в себе, совсем не чувствуя никакой радости оттого, что живет и что война быстро уходит на запад.

С образом покойного брата перед глазами стоит Юрай в нескольких шагах от дороги, в ушах его снова щелкают два выстрела, слившиеся в один, он снова падает и снова поднимается. И в этот миг видит, как по деревне ведут пленных немцев. Его ненависть бессильна и безадресна, он расстреливает их сначала глазами, потом из автоматов советских конвоиров, всех до единого, всех — за Штефана.

И в этот момент один из пленных, четвертый в крайнем ряду, бросил взгляд во двор, и Юрай окаменел, ошеломленный мгновенным озарением — ведь это тот, один из тех четверых, тот, лицо которого было выхвачено из темноты светом спички.

Это он! Тот же нос, те же щеки и подбородок! И мертвый брат тотчас же поднимается, глядит сбоку на Юрая и кричит из тьмы, окутавшей угол забора усадьбы лесника: «Помоги мне, братишка, отомсти за меня!»

В четыре прыжка Юрай оказывается на дороге, не замечая удивления на лицах идущих, еще прыжок — и немец уже в его руках. Юрай хватает его за воротник. Колонна начинает замедлять шаг. Пленные смотрят на него, звучат какие-то слова. Оборачивается и молодой, стройный солдат с автоматом на груди. Носатый немец, пытаясь вырваться, упирается, как бестолковый вол в ярме, но Юрай держит его и не отпускает.

— Он моего брата… убил! — говорит Юрай, кричит тому парню с автоматом прямо в лицо, зло дернув к себе костлявого, лет сорока немца в серой форме без пояса. — Там, у леса, четыре германца были, меня тоже хотели убить!

В последнюю минуту он понял, что без толку кричать на немца, русским надо сказать об этом, русским! Ведь в последнем классе гимназии он учил русский и кое-что может сказать!

— Ты его узнал? — показывает молодой солдат на немца, который все же вырвался и теперь пытался держаться оскорбленно и холодно, словно это его совсем не касается.

— Узнал! — ударил Юрай себя кулаком в грудь и, бросив топор, обеими руками хватается за автомат конвоира. — Товарищ, дай мне автомат, я его сейчас сам… за моего брата, смерть за смерть!

— Подожди… подожди! — строго говорит солдат, отодвигаясь с автоматом.

В это время из головы колонны к ним подходит начальник конвоя и о чем-то говорит с солдатом. Потом переводит взгляд на Юрая, качает головой и задумчиво говорит:

— Да…

— Товарищ командир! — наклоняется к нему Юрай с просительным видом, лицо его кривится от боли. — Дайте мне автомат! Он убил моего брата! Нас поймали у леса четыре германца, в меня тоже стреляли, смотри! — Он прикладывает указательный палец к свежему шраму на скуле.

— Понимаю, хорошо понимаю… — говорит невозмутимый старшина лет тридцати и зажигает сигарету. И все он делает так медленно, с такой основательностью, что у Юрая опускаются руки, у него возникает ощущение, что он стал посмешищем для этих пленных: надо же, примчался, как волк, дурак несчастный, а теперь стал кротким, как ягненок…

— Я его сам застрелю! За брата! — взорвались в нем ненависть, растущая беспомощность и унижение, но старшина, вместо того чтобы дать автомат, положил ему руку на плечо и проговорил:

— У меня двух братьев убили, понимаешь? У него — мать и сестру! — кивнул он в сторону молодого автоматчика. — А мы в них не стреляем! Нельзя, невозможно! Они военнопленные, понимаешь?

Мертвый Штефан вытягивается в болезненной судороге и говорит без слов, говорит своим ясным, испуганным лицом:

— Братишка, Дюрко, я мертв, а он живет, через нашу деревню идут, мимо нашего дома!

И Юрай быстро отвечает:

— Мой брат не был солдатом, он не стрелял в них, а они его убили!

— Они фашисты! А мы — Советская Армия, советские люди. У нас другой закон!

— Другой закон… — повторяет за ним Юрай, стараясь не смотреть направо, чтобы не видеть немцев, не видеть даже клочка их формы.

— Вот так, — говорит старшина, и лицо его делается усталым-усталым. Он отбрасывает недокуренную сигарету: — Мы победим фашистов навсегда! Ну, прощай! — Он подает Юраю руку, поворачивается и идет в голову колонны, которая понемногу трогается с места.

Юрай отступает на шаг влево и стоит стиснув зубы. Он не смотрит на пленных и их конвой, только чувствует, как они уходят по дороге, которая ведет мимо кладбища, где похоронили Штефана. Потом наклоняется за топором и медленно идет во двор, не замечая никого и ничего.

«Другой закон, — слышит он голос русского, — другой закон…»

Эти строгие слова не приносят облегчения. И все же он чувствует, что теперь как бы начал видеть: пространство вокруг него, то, невидимое, замкнутое, расширяется. В нем продолжается война, большая война, она проходит мимо него тысячами взрывов, сотнями ног. Ее огненный вал прошел здесь и катится дальше. Их настигают и убивают, будто свору бешеных собак, солдаты, у которых есть братья, и солдаты, которые навсегда потеряли братьев. Живые братья сражаются за мертвых, они убивают, но их руки остаются чистыми, не оскверненными кровью, пролитой из личной мести, потому что самая большая месть, которая надолго сохранится в памяти людей, — это совместная окончательная победа над убийцами и их сообщниками.

Юрая по-прежнему гнетут тяжесть, тоска, но эти мысли оставили в нем какой-то след, пусть он слабый и не совсем ясный. Это помогает ему жить и видеть.

Он оглядывается на дорогу. Она такая же, как всегда, — утоптанная и пустая. Окружающий мир купается в ясном свете, таком ясном, что, собственно, даже невозможно вот так просто взять в руки оружие и выстрелить в упор, прервать жизнь безоружного, который провинился перед людьми, невозможно, даже если он трижды заслужил это.

«Нет, это невозможно, я не смог бы этого сделать», — осознает Юрай, опять стоя у колодца, и руки его словно радуются, что им не дали автомат. Он хватается за гладко отполированный шест, чтобы достать из колодца свежей воды, смочить пересохшее горло.