Вместе во имя жизни

Донат Шайнер Как песня для корнет-а-пистона

Выучившись на плотника, Ян купил себе велосипед. Шесть километров проедешь мигом, а пешком из села в городок нужно тащиться больше часа. После велосипеда очередной покупкой был корнет-а-пистон. Отец ему добавил денег, но не так чтобы уж очень много, ведь портной в деревне больше подновляет да перешивает. Счастье еще, что у них есть коза, а то бы жизнь была еще тяжелей. Из куска черного сатина сшил батя Яну чехол для инструмента, начищенного всегда так, что он сиял, будто золотой. В те дни, когда Ян занимается у своего напарника — каменщика, он приходит домой позднее. И потом дудит до самой ночи. Польки, вальсы, марши. Соседям эта музыка нравится, мать в простоте душевной от нее в восторге.

Из Яна будет толк, говорит отец, это всем ясно, он головастый, а когда женится… В деревне он не останется, деревня — это для крестьян, а не для портного и не для плотника.

Когда Ян играет вальсы, он думает о Марии. Он будто играет ее походку, ее взгляд, их семнадцать лет. И Мария слышит его через все село. Мария его слышит и когда работает в поле, и когда пасет коров, и когда их доит. И даже когда спит. Она слышит его, когда они молча стоят на лесной опушке и Ян смотрит ей в лицо. Под его руками и в ней звучит корнет-а-пистон, она чувствует, как укачивающая мелодия проникает ей в душу, хотя прикосновение Яна пробуждает в ней иное желание. Наверное, ее унесло бы ветром мелодии, если бы Ян не держал ее руками, глазами, губами.

Так и бегут их дни, как бегут облака над скудной землей Высочины: куда им вздумается. Жизнь прекрасна. Но может быть, это им только кажется. В жизни ведь много и трудностей. Будние дни являются и в хмуром обличье. Жизнь еще и опасна.

Однажды осенью, в субботний день, Ян пришел за получкой в канцелярию предприятия. Там стояли уже многие его товарищи — в пропотевших рубашках, со следами смолы на руках. Они только что закончили строительство стен дома немца — старосты деревни. Они работали с большим подъемом, и теперь их ожидало вознаграждение. Мастер постоянно подгонял их, обещая доплату. Староста, мол, обещал, давайте вкалывайте!

В субботу настала тишина. Дал староста или не дал обещанную прибавку, но получка не стала от этого ни на геллер больше. Вот тебе и навкалывались! Чего же все ждут? Ждут, что скажет первый, второй, пятый… Шестым выступил Ян. Он крикнул:

— Не врите, староста дал, это вы нас обираете! А если староста не дал, то вы все — одна шайка!

Ответ мастера был недвусмыслен:

— Что такое вы говорите, староста — и крадет? Это вам придется повторить в другом месте!

— И повторю, пусть знают…

— Тихо!

И стало тихо. Люди расходились, но их ладони были сжаты в кулаки. Кое-кто сжимал в них деньги, другие — невысказанное слово. Не вылетело бы оно! А то дома ждут получки, как бы она не оказалась тогда последней. Кое-кто из товарищей Яна, постарше его или помоложе, кивнули ему в знак согласия с ним, и только.

Ян отправился домой, обогащенный новым знанием: кричи сколько хочешь, но ты ничего не добьешься, если ты один. Даже если тебе и двадцать лет.

В этот субботний вечер корнет-а-пистон молчал, и Мария ждала напрасно. Только наступившая ночь растопила молчание Яна. Разочарование уходит, опыт остается. Доброй ночи, Мария, завтра воскресенье, ветреный день осени и нашего свидания.

Время шло к полудню, когда в деревню приехала машина. Тогда это не сулило ничего хорошего. В машине, которая приехала сегодня, было только одно свободное место. И это было место для Яна. Он уехал в костюме, приготовленном для свидания с Марией. Эту картину наблюдала вся деревня. В каждое окно, в каждую щелку видели скованные руки Яна. Ему уже было двадцать лет. Он стал мужчиной и не хотел видеть слезы отца и матери. И конечно, он вспомнил о Марии, когда уголком глаза зацепил фасад их дома.

Куда везут его?

Ему ответили, но конца ответа он не расслышал. Когда он пришел в себя в здании гестапо в районном центре, лицо его было в крови, в ушах ревел водопад. Ян не кричал, он только внутренне сопротивлялся. Избитый до полусмерти, он покорно дал стащить себя куда-то вниз, куда вслед за ним пришла ночь. Она закрыла ему глаза и окутала его тьмой. Если бы Мария была в ту минуту с ним, она поддержала бы его раскалывающуюся голову. Такая тяжелая голова и так горит…

Следующий день начался с того, что Яна снова повели к машине, которая повезла его неизвестно куда. Ему хотелось спать, но любопытство было сильнее сна. Теперь Ян наконец-то знает, где находится. Он никогда тут не был, но вдали увидел, башню города, знакомого по картинкам. Где-то поблизости отсюда находится то место, где закончилось его путешествие. Он получает номер и удар под зад коленом, чтобы встал и отдал рапорт. Сколько времени проведет он здесь, никто ему не говорит.

Среди тех, кто принял его в свои ряды, есть такие, которые находятся здесь полгода, а то и год. А вместо тех, кто уже понял, что нужно жить иначе, думать иначе и говорить иначе, вместо тех, кто отправился на работы, домой или на кладбище, приходят другие. Одним хватило месяца, чтобы все понять, другим — недели и даже меньше. Кто знает, когда это поймет Ян.

Под тонкие одеяла проникает ночь и холод, но снам едва ли могут воспрепятствовать даже крики и голод. Нары в деревянных бараках — как гробы, в которых хоронят надежды молодых жизней. Где-то далеко остались родители, возлюбленные, братья, сестры. Письма идут сюда бесконечно долго. Руки отмерзают над грудами вырытой земли, над кучами кирпича и камней, и ладони грубеют от беспрерывного общения с рукояткой заступа» Мороз и снег ведут за собой дни, полные печали, не имеющие конца.

И вот приходит весна. Как теперь дела в деревне Яна? Здесь же стоит весенняя распутица, дороги развезло, пахнет деревом, сложенным у ограды. Ян чувствует, как дерево сохнет, мокнет и опять сохнет, как солнце лижет бревна. Ян читает на них их возраст и определяет место, где они росли. Камень, ил или песок? Похоже, что росли они на каменистой почве. Трудно росли. Остановиться около них на мгновение! Ах, этот запах дерева! Ветер подхватывает его, уносит с собой через забор. Он летит свободно, никто его не стережет, никто ему не может воспрепятствовать, нет ни у кого такого права, нет такой возможности, крикнуть на него нельзя, ударить нельзя. Запах дерева чувствует и Ян, и его сторож, но как по-разному ощущают они его! Как по-разному видят небо Ян и его тиран! Но как видит Ян себя?

Сколько лет вмещается в одну осень и зиму? Зрелость приходит вдруг вдвойне быстрее, хотя солнце и не светит. Дуновение мысли, мысли о любви и песне, мысли о дорогах и весенних проблемах — все вдруг становится как роса, прибитая к земле ветром. Все стало иным. Слово может быть острым, как нож. Особенно тяжким и острым оно становится, когда название ему — жизнь или смерть. И ведь эти два слова идут одно за другим, идут, идут, входят в наши сны и наливаются ненавистью, местью и предчувствиями.

Еще вчера он — мальчик со вкусом поцелуев Марии на губах, с запахом леса в ее волосах, сегодня — готовый к прыжку хищник, которому преградили дорогу к логову. Но он все равно найдет ее, где бы она ни проходила. Он найдет ее, потому что его мозг разросся до гигантских масштабов, в него вошли тысяча вопросов, тысяча ответов, тысяча «да», тысяча «нет», в нем десять возможных дорог для отступления, сто дорог отвергнутых, в нем несколько десятков образов друзей, о которых он до этого не знал, что они вообще живут на свете. Пусть они теперь знают, что он страдает вместе с ними. В нем живет Мария, но она уже иная, не та, которую он знал прежде. Другими стали его отец и мать, другими стали край и лес вокруг родной деревни.

Все имеет свою причину, свое назначение, свою миссию. Есть мир надежды и правды. Ян знает, что он есть. Он ищет его каждый день, но есть и часы ненависти. Тихой, злой, уничтожающей. И должны быть, иначе невозможно жить! Проходят часы, проходят дни, и сердце Яна меняется. Оно зажигается ненавистью, жаждет отплаты. Он переменился полностью. Он понял начало и приближается к пониманию конца. Он начинает понимать, что он не один, что один он уже быть не может.

Ему повезло: искали, кто умеет обращаться с деревом, и тогда Ян вышел вперед: «Я плотник». Ему дали топор и срок. Он обтесывал балки для будущей кровли.

С этого времени он словно забыл про ограду кругом — солнцу она тоже не была помехой, — и каждый взмах топора, каждый удар был как бы йотой, взятой на его корнет-а-пистоне. Никто этого не слышал, только он. Это была музыка. Бревно гудело, сотрясалось, и Яну чудилось, будто он склоняется над Марией. Только шепнуть ей словечко — и она сладко прогнется.

День за днем ходит Ян к ограде, в угол территории, и караульные, слыша удары его топора, даже не подходят к нему. Даже их тупым мозгам понятно, что этот человек работает с охотой. А сказать ему что-нибудь? Ну как тут скажешь, когда они в этом не разбираются! Пусть себе работает, ведь он плотник.

Солнце поднимается все выше и выше. Дома — май. Дома — Мария и корнет-а-пистон. Дома — пора песни, которой никто не мешает. Даже здесь слышит он голос леса, наполняющий его мысли. Даже сюда долетает зов Марии: «Иди ко мне!»

И однажды Ян идет. Бежит. Он заранее приготовился к этому: он знает, когда обходят лагерь караулы, где восходит и заходит солнце, в какой стороне находится его дом. На востоке лежит деревня Мала. Ян бежит к лесу. Еще есть время скрыться от людей и от собак, есть время остановиться и прислушаться. Ян знает, что его окружают, знает, что его выдает одежда, и потому берет первые попавшиеся штаны и куртку, брошенные кем-то возле стога сена на краю леса.

Хоть на первый взгляд казаться человеком! Ян чувствует чужой пот куртки и ощущает прилив сил. В кармане брюк он нащупывает нож и сжимает его в кулаке. Арестантскую одежду он прячет в густом кустарнике и спешит прочь. Ищи среди дорог ту, что приведет тебя к родному дому, раз уж путь открыт только в одном направлении.

Ян идет лесом, перебегает дороги, срезает углы полей и лужаек и ждет вечера. Уже протянулись лиловея тени между стволами сосен, уже сердце начало стучать в перебоями. Усталость сильнее, чем страх, давит Яну на плечи. Он уже не бежит, он подыскивает место, куда бы забиться, чтобы никакие звуки не помешали ему уснуть.

Он не нашел ничего лучшего, чем разинутая пасть земли, открывшаяся, когда ветер с корнями выверку старую ель. Под корнями, образовавшими с землей острый угол, хорошо спится на хвое в черничнике. Упасть на землю, рухнуть в яму — не увидит никто. Только чувствовать землю да впивать запах смолы, исходящий от рваных корней.

И этот запах заставляет Яна забыть одиночество. Враги где-то там — в неизвестном далеке. Дерево связывает Яна с домом. Он ощущает стол и стул, кровать и кровлю. Что-то говорит ему мама, к нему повернулся отец, а Мария положила голову рядом. Он чувствует ее волосы и слышит ее сердце. Ян засыпает. Ян спит. Только лес знает о нем, больше никто. И земля, знающая о живых и мертвых.

Утром, когда духота еще не заполнила лес и мягкая роса лежала на листочках черничника, Ян уже был на ногах. И ноги его с охотой пошли бы, побежали бы, если бы было чем наполнить желудок. Ян услышал мужские голоса. Они были открытые, как небеса, и могли принадлежать только людям, живущим поблизости. Соблюдая осторожность, Ян пошел к опушке леса, чтобы рассмотреть мужчин, которые сняли пиджаки и начали косить. Он смотрел на них и с трудом удерживался, чтобы не выбежать к ним, не крикнуть. Он понимал, что у леса есть не только глаза, но и чуткие уши. В нем снова заговорил желудок: я голоден, сделай что-нибудь!

Ян сделал один шаг, потом другой, пригнулся, потом лег плашмя и пополз, как ящерица. Вот он дополз до снятого косарем пиджака. Обыскивает карманы. Что-то в них есть. Ян нащупывает ломоть хлеба. Он ворует, чтобы выжить. Ему нужно выжить. Он опять ползет к лесу. Рот его полон слюны — так хочется есть, прямо глотать хлеб. Он чувствует его запах, хотя страх сжимает ему горло. Ян поднимается и бежит в лес.

Да простит его тот, кто остался без одежды, и тот, кто остался без полдника. Яну хочется жить, это необходимо. Ему нужно пройти еще немножко, прежде чем он сядет, прислонится к дереву, откуда хорошо просматриваются все подходы, а его не увидит никто. Он будет есть. Он ест.

Ян мог бы так сидеть бесконечно долго, слушая тишину вокруг, но пора уже вставать и идти навстречу солнцу. Теперь он стоит где-то над своей деревней, и, если бы был такой компас, стрелка которого указывала бы «домой», он мог бы идти и идти — через воду, по бездорожью, и дошел бы.

Ян уже подошел к шоссе, но из предосторожности идет параллельно ему на почтительном расстоянии. Он должен видеть, что делается впереди и сзади. Но иногда обстоятельства заставляют его шагнуть в пыль большой дороги. Это бывает там, где вплотную к ней примыкают пруд или деревушка, рассыпанная, как крошки от булки. С камнем в кармане и ножом в руке Ян выходит на дорогу. Он идет осторожно, как лань. Он слышит и видит все вокруг. И опять ему приходится уходить в лес, огибать поля и луговины, переходить ручей вброд. Он идет все дальше и дальше.

Настает время обеда, разве это и не время отдыха? Для Яна — нет! Прежде чем стемнеет, он может быть дома. Скажем лучше, около дома, так он прикидывает. Около трех часов он прошел через деревню, которая ему знакома — по крайней мере по названию. Никого не встретил, и это хорошо. Еще три-четыре часа — и все. Это должно быть где-то там, где небо касается земли, как раз там, где висит вон та белая тучка.

И пока он идет, он размышляет, что ему предпринять. Как в лагере, так и во время пути, мысли его выстраиваются в логический ряд. Он мог бы удивиться тому, откуда в нем эта способность мыслить, но событие еще слишком свежо, пора оценок еще не настала. Вся душа его заполнена сейчас чувством свободы, и о ней главная забота Яна.

Вот еще деревня, и еще одна, дом недалек. В самом деле недалек. Солнце подталкивает его в спину: иди быстрее. Еще немного. Он не чует под собой ног, голод опять гложет все тело. Но идти осталось совсем немного. За этим лесом Высочина круто уходит вниз, и на дне лощины лежит деревня, где живут его мать, отец и Мария. Как он задумал, так и пойдет. Не по дороге, а лесом: ведь он знает, где лес ближе всего подходит к хатам.

Солнце становится красным, из труб поднимается дымок — время близится к ужину. Если бы родители знали, что он совсем рядом с ними! Но он не пойдет к ним, он сядет на краю леса и дождется темноты, а уж тогда преодолеет последний отрезок пути. Он слышит мычание коровы, даже сюда доносится, и — не смешно ли? — ему кажется, будто это вздохнул корнет-а-пистон. Да, он висит дома на стене. И может быть, тоскует по музыке, по песне. Ведь не только люди, но и вещи созданы для того, чтобы быть самими собой, и корнет-а-пистон без звука, человек без свободы, а Мария без Яна существовать не могут. Яну стало очень грустно. Он почувствовал это вдвойне, когда узенький серп луны прорезал туманную дымку и потянуло холодом. Ах, этот голод и холод! Ах, это нетерпение!

Дома его могут подстерегать, туда идти нельзя. Попасться им прямо в лапы, ну нет! По росе краем луга пробирается Ян к окну Марии. Ему пришлось перелезть через забор. Он окликнул собаку, узнавшую его и ответившую ему повизгиванием, и, обойдя крыльцо, подошел к тому месту, куда не один уже парень подходил понапрасну. Один только Ян мог туда постучаться, но тихо.

Ян не помнит, что в ту минуту сделал и что сказал. Что толку много говорить, объясняться нет времени, достаточно нескольких слов: «Я убежал, я умираю с голоду!» Все остальное сделала Мария. Она принесла ему еду, молока. Потом укрыла Яна, и он заснул, не успев пожелать ей доброй ночи.

Мария то спит, то бодрствует над ним, встает, поправляет укрывающую Яна перину, чтобы он не замерз. Только утром, когда он проснется, она скажет ему, что к его родителям вчера приезжала машина, искали его. Кто? Они. А она знала, что Ян убежит, знала, что придет к ней, знала, что окажется первой, кто ему поможет, потому что никто не любит Яна так, как она. Он принадлежит ей. И он в самом деле пришел. Она не ошиблась. И теперь она для него сделает все, что он захочет, даже если это будет стоить ей жизни. Никому она Яна не отдаст.

И вот настало утро. Только солнце заглянуло в окно, а Ян уже вскочил. Вся деревня еще спала. Позавтракал он в сарае, на сеновале.

— Я пойду в лес, — сказал он Марии, — никому обо мне ни слова; если днем будет тихо, вернусь вечером. Сходи к моим, обед они мне могут прислать, но сами пусть никуда не ходят. Ты возьми грабли или косу, найдешь меня на вырубке у Высокого. Родителям моим скажи, что я их сам отыщу.

Как пришел он скрытно, так и ушел. Лес его поглотил.

Добравшись до вырубки, Ян стал прикидывать, что будет делать вечером, что на другой день, как ему жить дальше. К людям он выйти не может, хоть и верит им, как верит дню, которого, кстати, он сейчас должен опасаться. Лишь ночь означает для него уверенность. Но где будет его дом и когда придет конец вражде между ним и днем? Когда сможет он пройтись по деревне, взять в руки корнет-а-пистон и заиграть мелодию возвращении домой?

В лагере говорили, передавали из уст в уста, что скоро настанет конец. Случится ли это до зимы? А если нет? Он не зверь и не птица, как ему пережить зиму? И что же, сидеть ему все время в лесу или в сарае?

Вчерашняя и позавчерашняя усталость, пронизанная сладким чувством близости родного дома, его теплом, окутывала Яна, смежала его веки и вместе с дрожащим от дыхания трав воздухом и влажными мхами навевала сон, легкий, как птичье перышко, при котором спишь, но при этом слышишь писк комарика, чуть более громкий удар сердца и потом вдруг подпрыгиваешь, проснувшись от страха перед тем, что могло бы произойти.

Возможно, Яну следовало бы походить, что-нибудь предпринять, но он так ослаб, что предпочитает остаться на месте. В голове его крутятся воспоминания и сны. Солнце продвигается от дерева к дереву, ищет просветы в кронах, чтобы громко объявить полдень. Ян просыпается. Наконец-то усталость оставила его ноги, ее впитал в себя лес. Можно потянуться.

Ян встает и, будто сосна свои ветви, раскидывает руки. Такие руки — он словно впервые в жизни заметил их! И что теперь ему с ними делать? Складывать на груди, закладывать под голову — не маловато ли? Ими можно строить дома, держать плуг, ими можно оборонять u убивать, но можно и обнимать Марию. А как насчет того, чтобы держать корнет-а-пистон? Большой выбор, но как выбрать, когда не можешь, не смеешь выбирать? И все-таки ты должен!

Когда Мария принесла обед, они молчали. Ян не знал, что сказать, а Мария боялась заговорить. Разве она сама не знает, что любой вопрос завершился бы ответом: не могу, не знаю, нельзя.

Что знает Ян?

— Еще одну ночь я буду набираться сил. Это начало. Будь осторожна и приходи вечером. Тогда я тебе скажу, что собираюсь делать дальше.

И вот он снова один, и порой его мысли лениво ползут, а порой купаются в образах, в числах, сливаются к разваливаются, как подвергшиеся выветриванию скалы.

Когда Ян встает, он видит перед собой деревню. Но он видит ее иначе, чем в прошлом году. Иначе, чем вчера. Мысленно он идет от дома k дому, и никто не слышит того, что слышит он, что видит он, что чувствует он. Он всюду говорит, что бежал, и просит помощи. Он уже обошел полсела и не услышал ничего, кроме ответа на свое приветствие. И не услышит. Его родная деревня преломляется на «да» и «нет». И этих «да» становится все меньше и меньше, это он знает сейчас точно. Он знает, что его ждет. Он хорошо понимает, что он не один, но должен точно уяснить для себя, кто его друзья, а кто враги.

Вечер и Мария приближаются к лесу. Вечер — теплый и влажный, Мария — заплаканная. Вечер — равнодушно-истомный, Мария — испуганная.

— Они опять приезжали. После обеда, — говорит она Яну.

Ян ест медленно, и напрасно вы спрашивали бы его, что он ест. Он не понимает, что говорит ему Мария, не чувствует, как она гладит его волосы, он знает только одно и говорит ей это:

— Это конец. В деревню мне уже нельзя. Передай привет моим. Скажи, что приду.

Прощание — как песня. Чем тише, тем печальнее. Последние слова Ян произнес на одном дыхании:

— Куда-то надо идти. Еще есть места, которых смерть не знает. Буду их искать!

Если бы Мария обернулась, она увидела бы за собой лишь тьму. Пусть она идет, пусть молчит, ибо ее плач замкнет одиночество и страх будет сжимать ей горло до последнего вздоха. Пусть она идет, она слишком слаба, чтобы помочь Яну, и слишком любит, чтобы забыть. Так пусть хотя бы ненавидит. Пусть ненавидит все, что убивает ее любовь, что гонит Яна в леса. И всегда, когда страх пронижет ее существо, пусть она не заплачет, а полным именем назовет врага.

Небо медленно угасало, осенний ветер тщетно пытался лизнуть золото листьев, как он это когда-то делал, когда Ян подносил к губам корнет-а-пистон. Губы Марии потрескались, глаза не глядят. Туман притягивает снег, земля на поле остывает. Лужи продырявили деревенскую площадь. Время зевает над деревней, и день уже не вмещает в себя ничего, кроме воспоминания. Длинные ночи неумолимы, и, когда ветер ударяет в стекла окон, Марии слышится голос Яна. Сколько раз стояла она у окна или на крыльце, сколько раз доходила до леса… Она укоряет тьму, которая ничего никогда не скажет.

Дождь шел вперемежку со снегом. Близилось рождество. Однажды, когда деревня спала, свернувшись калачиком, как промокшая собака, а дома были, как картофелины в плетеной корзинке, которые тьма подмяла под себя, Марии показалось, что она слышит зов жизни. Когда она открыла окно, вошло привидение и проговорило человеческим голосом: «Можно?»

Спрашивай он хоть сто раз, не дождался бы ответа. «Да» застряло у нее в горле, и время, спрессованное опасностью, почти остановилось. Он стоял недвижимо. А потом рванулся, как безумный, и губы его и нетерпеливые руки вдруг умножились и стали десятками губ и рук, и, казалось, достаточно слова, одного слова, чтобы он стал сильным, как гром, и на деревню обрушился свет.

Мария не спрашивала, Ян не говорил. Он отдавал и брал, отдавал и брал, и вся ненависть превратилась в любовь, для которой должно было хватить одной-единственной ночи. Только под утро к Яну вернулась речь, и тогда он сказал голосом, показавшимся Марии оглушительным: «Когда будет можно, приду. Я нашел места, где живет смерть, но я иду с людьми. Мы убиваем смерть, отрубаем ей руки и голову, отрезаем ей дороги и свое оружие заряжаем ненавистью. К тебе я пришел за патронами. Когда дни станут удлиняться, начнет сокращаться время до возвращения. Моим передай привет от живых и молчание от мертвых. Я приду, жди меня!»

Было самое время уходить: утром пошел снег, и ночью к деревне вели уже только следы зверья.

Неделями слышала Мария слова Яна. Они заполняли ей дни и ночи. Страх уже не имел привкуса боли, ожидание подгоняло весну. Конечно, нельзя прожить жизнь в мечтах; Мария молчала, но ловила каждое слово, говорившее о смерти и ненависти. Где-то там ходит рядом и Ян. И то слово, которого прежде никогда не слыхали на селе, теперь звучало, как обозначение гнойного нарыва, как ржа или головня, то слово, которое сельчане произносили с горечью, — это поганое слово «фашизм» Мария ненавидела из-за Яна во сто крат сильнее. Оно было для нее горой, морем, пучиной и погостом, которые ее Ян должен пересечь, чтобы прийти к ней, прийти домой.

Сначала прилетели аисты, перешли болото около леса. Потом расцвели маргаритки, и вспаханная земля пашен громко крикнула: это апрель!

Странные вести распространялись о живых и мертвых. Никто не знал, откуда они приходили, никто не мог сказать, откуда приходит правда, но время, носившее во чреве будущее, позволяло людям шептать о радости.

Леса жили своей жизнью, и родители Яна верили, что калужницы у статуи Девы Марии на конце села — достаточный дар за спасение их сына. Леса жили своей жизнью. Люди говорили, что Высочина мстит за себя, и эта месть незримо и зримо ходила легендой от вырубки до Высокого.

Время шло. Время зрело.

Время, которое уже не знало, куда деваться, должно было породить взрыв!

И взрыв произошел!

Никто не помнит, кто первым услышал призыв о помощи городу за семью лесами, кто услышал выстрелы, принесенные ветром, прозвучавшие где-то далеко-далеко, но только мужчины вдруг распрямились. В ту ночь происходили вещи, которые у женщин вызывают только слезы. Матери знали, почему они плачут: пули любви разят сильно, но совсем другое дело, когда течет кровь. В воздухе скрещивались приказы, которые выкрикивала смерть. Ненависть и надежда пылали и сжимали кулаки. И в них бушевал пламень мая, который никто не мог задушить, даже время. От самых корней поднимается ввысь этот голос, этот дух и хвала, ненавидящие смерть.

— Ура! — кричала, казалось, сама земля, и, хотя Мария услышала только последний звук, она узнала голос Яна. Он звучал со всех сторон. В каждом выстреле, звучащем вокруг деревни, пугавшем зверей и людские сердца. Но в деревне стояла тишина.

Дети, приоткрыв рты, слушали слова, жалкие и хвастливые, полные оборотов «вот если бы» и «а вот я», прерываемые многозначительными паузами. При этом морщина, прорезавшая лоб отца, становилась глубже, чем ручей в весеннее половодье. А потом настала ночь. Спящие просыпались при каждом выстреле, приближавшемся к деревне.

А утром случилось это.

Никто не знает, кто первым выкрикнул имя Яна. Может быть, это не был крик, иной раз и восклицание звучит набатом. Все сердца звучали. В деревню пришел Ян, ио он был не один. Дюжина парней стояла там, как будто ждала приглашения. И Ян среди них. У кого винтовка, у кого автомат. Никто не знает, кто разбудил деревню, но все бежали, и каждый утверждал, что это он их увидел первым.

Очень может быть, что отец и мать увидели Яна на секунду раньше, чем Мария. Теперь она с ним, глаза ее полны слез. Из дому его уводили убийцы, домой его привела любовь.

А потом все парни из этой дюжины повернулись, как по команде, кругом и разошлись кто куда. Глаза, воспаленные от ночных и дневных бдений, ноги, наспотыкавшиеся во мху, руки, ободранные колючим кустарником, обратились к жизни. Франсуа и Ганс, Николай и Йозеф, Франтишек и как там еще звали этих юношей — все разошлись. А Ян остался. Дюжина родных очагов, и каждый пахнет по-своему, но все они схожи между собой — матерью, женой, Марией.