Алексей Коркищенко
Внуки красного атамана
Мальчишкам Дона, сражавшимся с немецко-фашистскими захватчиками в одном строю с отцами. дедами и старшими братьями, посвящается
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая
По реке Егозинке против течения к старым деревьям на горизонте плыл синий рассвет, промытый прохладной росой. Это он, казалось, тихо журчал у слоеного каменистого берега, скрепленного узловатыми корнями карагача и терна.
Наконец-то уснули зобатые квакуши по тихим плесам и, притупив свои гребенки, умолкли усталые сверчки в прибрежных травах.
С тихим шорохом сыпалась роса - словно бы ночь, собираясь в капельки, опадала на землю, и все больше яснело небо, и все дальше текла рассветная синева. Умытые вербы и ольхи роняли в чистую небесную глубину тяжелые, звучные капли. Так, в хрустальном перезвоне, и приплыл рассвет в станицу Ольховскую, которая гнездилась на высоком берегу по холмистому склону, заполнил ее кривые улочки прохладным туманцем, и вокруг запахло так, словно бы где-то близко раскололся спелый арбуз и его свежий сок растекся по земле.
И тут ольховские петухи спохватились - будто по команде захлопали крыльями, вспугивая сонных наседок, и дружно прокукарекали.
Егор, который спал на скирде за сараем, вдруг вскинулся, задыхаясь от судорожных всхлипываний.
Странный сон приснился ему.
Будто бы ехал он на тракторе СТЗ. Постреливая мотором и набирая скорость, трактор мчался с крутого бугра. Неожиданно перед ним появилась арба с соломой. Рядом с быками шла мать, босая, в ночной сорочке, с полураспущенной косой, и запихивала желтые патроны в магазин винтовки. Егор закрутил баранку влево-вправо, но трактор, не слушаясь руля, катился прямо на арбу. Вот-вот он налетит на мать, на быков, раздавит...
- Маманя, берегись, родненькая! - в ужасе закричал Егор.
Мать оглянулась, гневно повела глазами и, вскинув винтовку, прицелилась в него.
"Маманя, не надо!" - хотел крикнуть он и не смог: пропал голос.
Раздался громовой выстрел. Трактор со скрежетом развалился на части, задние колеса, блестя шипами, покатились с бугра, а Егор, легко подпрыгивая, побежал к матери. Его сердце, только что замороженное ужасом, растаяло, сладко заныло.... Сейчас он обнимет мать - он так давно не видел ее! - обнимет и скажет: "Прости меня, родненькая, я нашкодил. Но ты не беспокойся, я починю трактор, я умею. Главное, ты вернулась, ты теперь всегда будешь со мной". Она отбросила винтовку и с улыбкой протянула к нему руки...
И тут он проснулся.
Егор мало помнил лицо матери. Впервые во сне он с болезненной ясностью разглядел его и теперь отчетливо припомнил, когда последний раз видел ее.
...Как-то давным-давно поздней ночью его разбудили громкие, встревоженные голоса.
- Панёта, куда наган дела?! - кричал дед Миня.
- В комоде, под шалью, - испуганно отвечала бабка Панёта.
В комнате суматоха. В неярком свете чадившей лампы на одной ноге прыгал отец, натягивая узкий сапог. Мать, босая, в ночной сорочке, с полураспущенной косой, быстро заталкивала желтые патроны в магазин винтовки.
- Маманя, ты куда?! - закричал Егор, цепляясь за сорочку.
- Егорушка, ложись спи, зайчик! Я скоро вернусь. - Мать уложила его на свою кровать.
Дед ругаясь, скрипя зубами, вывернул одежду из комода, откуда ударило запахом нафталина, схватил наган, скомандовал:
- Алеха, Ольга, за мной!
И выбежал с матерью из куреня. Отец стянул с ноги тесный сапог и, яростно ударив его об пол, побежал за ними босиком.
Протопотали ноги по звучной, пересохшей веранде
Егор спрыгнул с кровати, бросился к дверям. Бабка перехватила его и, завернув в шаль, вынесла во двор.
Огненные языка лизали небо над станицей. Гудел колокольный набат. По бугру за атаманским садом раздавались выстрелы и зло ржали лошади.
Бабка, крепко прижимая Егора к груди, шептала:
- Святой Николай, защити Миню, Алешу и Олю!.. Заслони от беды... Святой Николай!..
Пожар разгорался. Страшно кричали коровы в горящих сараях.
Внезапно огненные языки сжались, спрятались. На миг стало совсем темно. Но тут вихрь ярких искр взметнулся в дымное небо, донесся грохот, и огонь снова заплясал над станицей.
- Крыша обрушилась! - вскрикнула бабка. - Святой Николай, отведи беду от родных наших и близких наших, сохрани...
Найда, старая собака, взвыла так жалобно, что бабка прервав молитву, закричала на нее:
- Замолчи, хамка, беду накличешь! Уже утром вернулись отец и дед, задымленные, обожженные. Бабка, чувствуя неладное, опустилась на землю:
- Где Ольгушка?!.
Дед и отец стояли потупившись.
- Где маманя? - крикнул Егор.
Отец стал перед ним на колени, прижал к себе.
- Погибла маманя, сынок... - еле слышно произнес он и заплакал.
Егор жутко закричал тогда.
Позже он узнал: в ту ночь сгорели мать Степы Евтюхова и отец Грини Григоренко. Они вместе с его матерью выводили коров из горящего коровника, а крыша обрушилась на них.
С тех пор Егор остался на попечении деда и бабки. Отец ушел в армию. Окончил полковую школу, воевал с финнами. Заслужил орден Красного Знамени и остался на сверхсрочную. Женился, дочь у него родилась, Егорова "сестренка наполовинку".
Однажды отец прислал Егору такое письмо: "Сынок, слушайся деда и бабку, учись хорошо. Знай, в нашем роду дураков не было. Когда выучишься, станешь красным командиром, как и я, и будем мы с тобой беречь нашу Родину от фашистов и мирового империализма".
Егор глубоко, прерывисто вздохнул. Никак не мог освободиться от непонятной тревоги. Что-то беспокоило его по-прежнему, не давая уснуть снова. Чего же такого негодного он совершил, что и во сне не давало покоя... Вот мать так гневно на него посмотрела, и трактор приснился. Поломался он, рассыпался... "Ах, да! - вспомнил он, окончательно проснувшись... - У Семена Кудинова магнето украл". Тот не позволил ему порулевать на тракторе - а так хотелось Егору! - прогнал и даже подзатыльник дал, чтоб не приставал... А теперь бегает Семен Кудинов по станице, уговаривает, грозится:
"Кто взял магнето - отдайте подобру-поздорову, а то узнаю - пристрелю как контрика!" Без магнето трактор и ни туды и ни сюды.
"Вот дурак! Вот стерво собачье! - клянет себя Егор. - Заставил хорошего человека, дедова соратника, из себя выходить, кровь на воду переводить..." И тут же успокоенно думает, мол, ничего, пусть еще немного Семен побегает, он отдаст магнето, подбросит как-нибудь ему во двор...
А магнето - чудо-электромотор. Маленькие голубые молнии высекает и так долбает током - до потолка подпрыгиваешь! "Надо Грине фокус сделать", - решает Егор. И он уже представляет себе, как Гриня, дотронувшись до проводов, подпрыгивает, как козел, и ему становится смешно.
Егор хотел спуститься со скирды, да раздумал: приятно было лежать под старой ласковой шубой и слушать, как просыпается станица.
У бабки Меланьи, жившей по соседству, грустно мычала корова, тоскуя по теленку, запертому в сарайчике, утки и гуси длинными очередями сходили по крутым тропкам к реке. За клуней, камышовая крыша которой прогнулась, как хребтина старой лошади, просыпалась древняя груша, ее глянцевитые листья на вершине затрепетали в струе утреннего ветерка. У плетня Панёта доила корову, ласковым голосом, мятым со сна, приговаривала:
- Стой, Зорька, стой... Не хлещи хвостом, не ударь копытом по вядру... Ах ты моя красавица, глазастая да моргастая.
И Зорька, добродушная, вальяжная, слушается бабку: стоит спокойно - ни хвостом не хлестнет, ни ногой не ударит. Только голову туда-сюда поворачивает да водит огромными глазами, полными удивления.
Издали, с Донца, донесся хрипловато-басовитый гудок парохода, и Егору припомнилось, как в прошлом году он вместе с дедом и бабкой плыл на пароходе из Ростова в районную станицу Старозаветинскую, из которой когда-то она "пошла за него, Михаила Ермолаевича", а он "взял ее, Панёту Николаевну".
И Зорька с удивлением слушает пароходный гудок - может быть, он напомнил ей голос знакомой коровы из череды, - затем недоуменно смотрит то за реку, на топлые низы, где в сизом тумане плавают верхушки деревьев, растущих посреди болота на островах, то в старый атаманский сад, который окружает станицу по бугру, - там поют соловьи; потом оглядывается, упирается взглядом в Егора и тоже очень удивляется, словно думает: "Ёра, да ты ли это? Я тебя совсем не признала! Ну и вырос же ты! Очень мне все это удивительно!".
Вообразив такой разговор, Егор развеселился еще больше и съехал со скирды на спине. К нему тотчас обрадованно кинулась Найда. Егор поймал ее и замотал в рядно, как куклу. Она взвизгивала и умно смотрела в глаза.
Дед Миня вышел из куреня, крякнул, словно селезень, прочищая горло, сказал хрипло:
- Здорово ночевали, Запашновы! С утра он был в добром юморе.
- Здорово, здорово, - пропела Панёта, идя от коровы с полным ведром молока; пена поднималась шапкой под самую дужку.
Она взяла кружку на верстаке под грушей, зачерпнула с верхов молока и подала Мине.
- На-ка, выпей натощак, силы наберешься! Дед хмыкнул, недовольно повел жесткими усами. Пробурчал:
- Нашла чем поить... Мне бы сейчас стопочку настойки...
- Я тебе вот дам стопочку! - ласково сказала Панёта, приступая к нему с кружкой. - Пей зараз же, пока не остыло.
- Ну ладно, давай, пристала, - капризно сказал дед и выпил молоко залпом. Обсосал усы, поморщился.
- Вот и молодец, вот и голубчик! - Панёта погладила его по плечу.
Интересно было Егору наблюдать за ними со стороны. Бабка обращалась с дедом, как с маленьким ребенком, а ведь он казачина - ого! - герой германской и гражданской войн. У него три награды за храбрость и мужество: два Георгиевских креста и орден боевого Красного Знамени. Орден он получил из рук самого Буденного, в его армии Миня командовал кавалерийским полком. И еще один орден он получил совсем недавно: Трудового Красного Знамени.
Станичники называли Миню красным атаманом - он был первым председателем станичного Совета. А с тридцатого года и до последнего времени руководил колхозом. Недавно вот дед ушел на пенсию, потому что у него стала сильно болеть голова и "перекрутились нервы".
Это верно, с нервами у Мини было неладно издавна. Егор поражался умению Панёты быть доброй и ласковой к нему даже в страшные минуты.
...Однажды осенью, несколько лет назад, когда бабка солила овощи, Миня пришел с работы не в себе. В ответ на какое-то бабкино пустяковое замечание бросился на нее с кулаками. Она перехватила его руку, крякнула, с неожиданной силой подняла и бросила в высокую кадушку с рассолом, приготовленным под арбузы. Миня бултыхался там в сапогах и одежде, а она, продолжая шинковать капусту, мягко выговаривала ему:
- Нешто можно так, дурик? Я твоя родная жена. Четверых детей привела тебе, и все красивые, не убогие... Чего ж ты на меня кидаешься? Нешто хотел на тот свет отправить?! Али любить перестал?
Лязгая зубами от холода, Миня проговорил, запинаясь:
- Люблю, люблю, Панётушка!.. Прости, ум за разум зашел... вытащи, голубушка, а то простыну... Рассол больно студеный, а я был горячий.
Она вытащила его из кадушки, виноватого и смирного, раздела, натерла нашатырным спиртом, замотала в теплое одеяло и дала настойки с шалфеем...
Егор усмехнулся, вспомнив этот случай. Он тоже налил себе кружку парного молока и не спеша выпил. Даже облизал сметанные потеки на боках кружки. Молоко было сладковатое, мягкое, пузыристое. Живот тотчас наполнился ласковым теплом, и Егор размяк (весь. Это не помешало ему съесть за завтраком две миски щербы[1].
Миня, разбирая сазанью голову и аппетитно обсасывая каждую косточку, завел разговор с Панётой:
- В Шахты собираюсь съездить... Сына Назара проведать...
- Ты бы и в Каялу заехал, племяша-то, Михаила Витютиного, повидал бы. Крестник-то твой! Ни привета от него, ни ответа...
- Надо б заехать, да крюк немалый.
- Миша дом поставил, Матрена, сестра твоя, рассказывает, в начальники вышел, дети выросли, а мы все с энтим крюком не сладим. Осердился он, видать, дюже - и сам к нам не заезжает, и нас больше к себе в гости не зовет... Сыну-то его старшему, Виталию, поди, уже шестнадцатый пошел...
- Да где там шестнадцатый?! - вмешался Егор. - Он младше меня, ему, как и Саньке шахтерскому, тринадцатый пошел...
- Цыть, не мешайся! - остановил его дед. - Сами помним, сколько кому лет... Наверно, ты, мать, права. Заеду я и в Каялу, оттуда до Васильево-Петровской недалеко. Там мой боевой друг живет, Дорошенко. Давно в гости ждет меня. Помнишь, мать, заезжал он к нам...
- Я помню! - сказал Егор.
- Вот как тресну тебя ложкой по лбу! - Миня поднял руку. - Ну что ты там можешь помнить? Тебя тогда и в молекулах еще не существовало. То было в двадцать четвертом или в двадцать пятом году. Так, мать?
- Так, - подтвердила Панёта. - Поезжай, заодно и Дорошенка навестишь. Что тебе таперича делать? Пенсионер ты, гражданин вольный...
- И заслуженный, - вставил Егор.
Деду не понравилось напоминание о том, что он пенсионер, хоть и заслуженный. Досадливо повел он жесткими, подкрученными кверху усами, будто настырную муху сгонял с узкого худого носа.
- Что таперича делать, что делать!.. Что ж я - калека, что ли? Дел мне по хозяйству нету? Али я нахлебником стал?
- Да не про то я, глупташ ты такой! Я про то, что ты таперича можешь всех своих боевых друзей проведать... До косовицы еще не скоро, месяц целый, считай. Чего сиднем сидеть? И деньги твои пенсионные лежат непотраченные. Поезжай, конечно, и Ёрку возьми с собой...
- Вот-вот! Куда конь с копытом, туда и рак с клешней?
- Ага, ты, значит, конь, а я - рак?! - оскорбился Егор. Дед хохотнул, а бабка усадила вскочившего внука на место.
- Да сиди уж, нахрап ты такой!.. А чего ж не взять его, Миня? Парень старался, без троек учился. Поедет, края поглядит, с братанами повидается. Да ты б, Миня, и в Ростов заехал, скупился бы, Егору костюм хороший справил...
- Шевиотовый костюм, да? - сердито спросил Миня. Как, однако, быстро менялось у него настроение. - В голове-то у парня полова еще!.. Штанов на неделю не хватает. На деревьях да на заборах по клочкам оставляет. Вот что я скажу: если за лето он штаны из чертовой кожи не порвет, куплю хороший костюм к осени.... Ох, смотри, Егор, жалуются станичники на тебя. Босякуешь, дерзишь людям, по садам лазишь. Доведешь ты меня, худо тебе будет! Предупреждаю... Семь классов кончил, а ума не набрался.
"Опять Миня за свое!" - с досадой думает Егор. Не стало ему житья с тех пор, как дед ушел на пенсию: сидит дома, допекает нотациями.
Миня помолчал немного, но раздражение искало выхода, и он сказал:
- Трактор Семки Кудинова уже целую неделю без магнеты, как дохлый, стоит. А жатва на носу. Не перевелись вредители колхозного строя. Изводили мы их, изводили, а не извели до конца. Живучи, стервы, кубыть черви-проволочники! Того паршивого контрика, который украл магнету, я бы прикончил собственной рукой!
Егор поперхнулся и надгрыз деревянную ложку. Пронзительный визг подсвинка отвлек внимание Мини, а то бы он хорошенько присмотрелся в эту минуту к своему внуку.
- Ну и лындарь[2] же ты, парень! - сказал он, морщась от этого визга. - Мы ж уговорились - тебе кормить кабана. С утра набивай кормушку травой. Жрет он, как зверь пещерный... Сколько тебе про то напоминать?
- Да помню, чтоб он сдох!
- Лопайте молча, а то костьми подавитесь! - остановила их Панёта. - Ну говоруны! Ну ругатели!
Глава вторая
После завтрака Егор взял мешок и пошел в атаманский сад за травой для кабана. По дороге завернул к Грине Григоренко.
Хата, в которой жил Гриня, стояла у глубокой балки. По дну ее, в густых зарослях колючих кустов и деревьев, бежал ручей. А за балкой, на ее северном склоне и по бугру, прикрывая станицу от холодных ветров, располагался заброшенный атаманский сад - таинственное, жутковатое место, которое неудержимо притягивало Егора и Гриню с малых лет. Они постепенно обжили его.
Мало осталось в станице дедов, которые еще помнили то время, когда был посажен сад. Никто не приходил сюда с топором, никто не смел рубить старые фруктовые деревья: считалось, что они "притягивают" дождь. Из-под темных корней, которые доставали до подземного каменистого кряжа, выбивались холодные ключи. Не было воды вкусней по всей округе.
Деревья и кусты в саду росли густо. С кряжистых яблонь и груш, забитых дичкой и омелой, свисали желтые мхи. Здесь было сумрачно и прохладно даже в самые жаркие дни.
Станичники побаивались сада. Тут в гражданскую белоказаки зарубили саблями раненых красных конников, которых захватили в госпитале, потом буденовцы на том же самом месте расстреляли карательный отряд генерала Краснова. А еще позже, в годы коллективизации, на самой высокой груше повесился нищий старик. В нем признали бывшего атамана, хозяина сада.
В самой гущине одичавшего сада когда-то была атаманская дача. Ее, как и разбитую церковь, разобрали по кирпичику станичники. Остался целым лишь сводчатый кирпичный подвал в саду. О нем, видимо, никто не знал. Егор и Гриня, играя в зарослях, случайно наткнулись на него. В подвале валялись ящики и кадушки. Здесь, возможно, прожил последние дни атаман-висельник.
Про этот подвал, кроме Егора и Грини, знала еще Даша Гребенщикова. Она была серьезной девчонкой, и ей можно было довериться без боязни, что она кому-то разболтает о подвале. Даша быстро навела там порядок: подмела, выбросила мусор и притрусила каменный пол чебрецом.
С тех пор они превратили подвал в свой штаб и держали в нем все свои ценности: ржавый браунинг без патронов, винтовочный ствол, из которого хотели сделать самопал, да не сумели. И магнето от трактора СТЗ Егор спрятал здесь.
Выбравшись из балки, Егор незаметно подполз к Грининому двору.
Гриня сидел на каменной ограде, отставив тяпку, которой подсыпал картошку, и ел, не чистя, толстые, остро пахнущие стебли укропа. Рябой пес Кудлай, как последний подхалим, облизывал его пыльные пальцы прохладным языком.
- Во псина дает! Как настоящий холуй, - сказал Егор, выползая из лопухов.
Пристыженный Кудлай, виляя хвостом, убежал в картошку. Гриня поднялся, смущенно вытирая зеленый рот:
- Чего тебя грец принес? Я никуда не пиду, мне картошку тяпать надо, бо маманя сказала: "Не сробишь - чертив за пазуху накладу". - Гриня завел зеленые лупастые глаза под веки, замигал, как слепой, зашмыгал большим носом; скуластое лицо его горестно искривилось. - Ты знаешь, шо цэ такэ - черты за пазухой?
- Знаю, знаю, - Егор засмеялся.
Он уже давно знал, что Гриня - мастак на всякие штуки-трюки, артист в жизни и на сцене: несколько раз играл в спектаклях вместе с матерью своей, которая работала птичницей и руководила драматическим кружком в клубе. Гриня даже выступал на районном смотре художественной самодеятельности. Он станцевал гопак и "Яблочко" и получил приз - ботинки.
- Ну ладно, тяпай свою картошку, - сказал Егор, - а я пошел в атаманов сад... В подвале штучка есть одна - ахнешь!
- Яка штучка? - живо заинтересовался Гриня.
- Поможешь нарвать травы - покажу.
- Эх ты, эксплуататор!.. Грец с тобой, пойдем. Они с оглядкой пробрались к подвалу. Нырнув под куст бузины, спустились по каменным ступенькам вниз. Егор открыл дубовую дверь, обитую цинковой жестью. Из подземелья пахнуло сырой прохладой. Пройдя в темноту, Егор завозился в углу, щелкнул чем-то - из рук стрельнули голубые искры. Гриня с удивлением увидел, как в руке друга вспыхнула тряпочка. В подвале распространился запах бензина. Егор зажег фонарь - тяжелая темнота налилась багровым светом, поредела.
- На, подержи.
Егор сунул Грине в руку проводок от магнето и резко крутнул диск. Гриня, дернувшись, закричал:
- Ой-ёй! Шо ты делаешь, бандюк! Током ударило. Разочарованный Егор положил магнето на топчан. Фокус не удался. Гриня подпрыгнуть-то подпрыгнул, но впечатление было совсем не такое, какое он ожидал. То ли стыдно ему стало, то ли жалко Гриню - подсунул ему магнето:
- Ну на, сам крутни этот диск, а я подержусь за провод... Это совсем не страшно...
- Отцепись, - сердито сказал Гриня, отодвигаясь от него. - У Кудинова стырил магнето, а? Он тебе вязы свернет, як курчаку, когда узнает.
- Да я просто позлить хотел! Сколько раз просил: дай порулевать на тракторе, а он на сто шагов к нему не подпускает.
- Кому ты навредил? - вытаращился на него Гриня. - Трактор стоит - кому на пользу, а? Эх, Ёрка, Ёрка, лупцевать тебя некому!..
- Ладно, не умничай! - озлился Егор. - Что я - навсегда взял магнето?! Верну его, на что оно мне.
Нехорошо стало на душе у Егора: даже этот лупастый шкодливый Гриня и тот отчитал его за магнето. Отвернулся, и молча пошел к выходу.
Гриня виновато глядел на взъерошенный, строптивый затылок друга: "Ишь, якый гордый! Слово против не скажи... Он мне может делать прочухан, а я ему не могу!.. Сразу же купоросится..."
Набив мешок травой, Егор и Гриня спустились в балку и пошли по каменистому дну ручья, который бежал в узком зеленом туннеле, образованном деревьями. Сверху они услышали крик:
- Ты куда, проклятое! Гей, чтоб ты сдохло!.. Витоля, теля чужое в огороде, переломай ему ноги!..
Затем раздались гулкие удары, рев, и в балку, ломая кусты, свалился теленок. Ошеломленный падением, он с минуту лежал в холодной воде, потом, жалобно замычав, поднялся с трудом и пошел по ручью, прихрамывая.
- Чье это теля? - спросил Гриня.
- Бабки Меланьи, - ответил Егор. - Вот паразиты, эти Ненашковы. Если к ним на усадьбу забредет чужая скотина, они готовы ее на куски растерзать... Слушай, Гриня, давай подкрадемся и посмотрим, что Ненашковы делают.
- Да мне картошку надо тяпать, - начал тот.
- Да успеешь потяпать, мы недолго...
- Ладно, пошли, а то не отвяжешься.
Они оставили мешок у ручья и поднялись наверх.
Глава третья
Ненашковых Егор не любил и особенно не терпел старого Масюту, который вызывал в нем такое отвращение и острое любопытство, какое, бывало, испытывал, разглядывая ядовитых земляных пауков-тарантулов, выуженных смоляным шариком из нор. Хитрый и властный старик держал семью в строгости и подчинении. Но на людях заискивал, угодничал.
Однажды Егор шел со своим дедом Миней по улице. Навстречу им бочком двигался Масюта. Еще издали он снял фуражку с плешивой головы и низко поклонился Мине.
- Ты что, козел осклизлый, поясные поклоны мне правишь? - гневно спросил Миня. - Икона я тебе, что ли?
Масюта отвечал смиренно, с мутной слезинкой в белесых глазах:
- Вы, Михаил Ермолаевич, власть, а власть любая - от бога. Почитать надо...
- От бога?! Знаю я тебя, чертов холуй! Волк ты в овечьей шкуре... Поклонясь в ноги, да хвать за пятки - так, что ли?
- Упаси боже, упаси боже! - забормотал Масюта и снова поклонился.
Все в станице знали, что Масюта до революции служил лакеем у немца Штопфа, хозяина богатой земельной экономии, которая располагалась в хуторе Ольховом. Младшего сына Масюты, окрещенного немецким именем Пауль, Штопф учил за свои деньги в офицерском корпусе. Верой и правдой служил холуйский сын Пауль контрреволюционному генералу Краснову, принимал участие в кровавых карательных экспедициях против Советов. Шлепнули его, был слух, под Новочеркасском.
А старший сын Масюты, Гордей, в гражданскую войну был то на стороне белых, то на стороне красных. До коллективизации имел крепкое хозяйство, держал батраков. Он очень злился, когда начали прижимать кулаков, но неожиданно одним из первых вступил в колхоз, сдал весь инвентарь и тягло - озадачил и кулаков и бедняков. Поговаривали, что Масюта приказал сыну вступить в колхоз, а почему он вдруг проникся любовью к колхозу, никто толком объяснить не мог. С внуком Масюты - Витолей - Егор учился в одном классе. Хотя Ненашков не сторонился своих одноклассников и те его не отталкивали, близких друзей у него не было. Перед старшими школьниками он заискивал, а с младшими был заносчив. Егор, в общем-то, терпел Витолю, не трогал его, однако с тех пор как Витоля отказался вступить в пионеры, неприязнь к нему стала перерастать во враждебность. "Все Ненашковы одного покроя!" - думал Егор.
А вскоре представился случай, который убедил его в этом. Прошлой весной к ним в класс пришел вместе с учительницей Антониной Константиновной агроном Уманский. Ни слова не говоря, он подошел к доске, нарисовал на ней огромный колосок, чем-то напоминающий пулеметную ленту, и, грозно поглядев на ребят, спросил басом:
- А ну скажите, что это такое?
Учительница с усмешкой поглядывала на оробевших ребят.
- Я вас спрашиваю, что это такое? - еще строже спросил агроном и ткнул мелом в рисунок.
Ребята вжали головы в плечи. Они не понимали, чего хотел от них этот страшноватый с виду человек, высокий, мосластый, с глубоко посаженными резкими глазами, глядевшими на них подозрительно и сурово. Темные курчавые волосы стояли на голове агронома торчком.
Даша Гребенщикова, сидевшая рядом с Егором, подтолкнула его локтем и громко, на весь класс, прошептала:
- Да скажи ты ему, Ёрка, чего он пристал! Егор поднял руку.
- Ну? - пробасил агроном, со строгим любопытством оглядывая Дашу.
- Это пшеничный колосок, - сказал Егор. - Каждый дурак сказал бы.
- Вот именно - каждый дурак, - повторил Уманский и улыбнулся.
Его улыбка была неожиданно ласковой. Она преобразила его. Он оказался добродушным, сердечным человеком. Большинство ребят почувствовали это и засмеялись. Их уже не пугал его наигранно суровый взгляд.
- Колосок, верно, - сказал Уманский и обратился к Даше: - Ты, я вижу, озорная девчонка. Не скажешь ли ты, на что похож этот колосок?
Даша покраснела, но ответила бойко:
- На пулеметную ленту похож.
- Как тебя зовут, озорная?
- Даша Гребенщикова я. - Она прыснула смехом.
- Ты молодец, Даша Гребенщикова. Ты мне нравишься! Ребята снова засмеялись.
Даша села, горделиво покосилась на Егора: вот, мол, я какая сообразительная.
- Правильно сказала Даша Гребенщикова: колосок похож на пулеметную ленту, - продолжал Уманский. - В колоске зернинка - что патрон в пулеметной ленте. Поэтому мы говорим: хлеб - наша сила, наше оружие... Когда голод приходит в страну - это страшная беда... Но отчего, почему - голод?.. Хлеб не уродил, говорят: недород, засуха затомила хлебушко, болезни извели его, жук-кузька и долгоносик зернышки поточили...
И вот стали наши советские ученые, агрономы, хлеборобы биться над тем, чтобы вывести новые сорта пшеницы, чтоб не боялись они ни засухи, ни жука, ни червя, ни болезней и были высокоурожайные. - Голос Уманского вдруг дрогнул, упал почти до шепота: - Был у меня учитель... Мужественный, мудрый человек. Он выводил новый редкостный сорт "арнаутки" - крепкой яровой пшеницы. Да такой крепкой, что ее не всклюнет мудрый долгоносик - нос поломает. Чудо-пшеница "арнаутка"!.. Не успел мой учитель... Перед смертью поручил мне...
Уманский помолчал, покашлял, пряча вдруг повлажневшие глаза:
- Я пришел к вам за помощью, ребята. В нашем колхозе нет лишней земли, и мне под опытный участок дали пустошь в Голубой впадине. Знаете, где это?
- Знаем! - крикнул Егор. - Это у речки Ольховки, километров семь отсюда, там бурьяном да кустами все заросло.
- Верно. Но земля там хорошая. Только надо выкорчевать бурьян и кустарник. Однако мне без вас не справиться. Мне нужны помощники, добровольцы, которые не боятся трудностей. Работа предстоит тяжелая, это абсолютно точно... Ну, кто желает?
Пока Егор медлил, прикидывал: идти или не идти в помощники к агроному, Степа Евтюхов поднял руку первый:
- Возьмите меня, Виктор Васильевич. Ревность взыграла у Егора: уступил первенство, обошел его Степа в этом хорошем деле. Вскочил, крикнул во весь голос:
- Запишите меня!
Вызвались также Гриня и Даша. Потом поднял руку Витоля Ненашков, попросил взять его.
- Не берите Витолю, Виктор Васильевич, - сказал Егор.
- Это же почему? - удивленно спросил Уманский.
- Он не пионер... Он не хочет вступать в пионеры. Уманский недоуменно посмотрел на учительницу.
- А ты хоть и пионер, Запашнов, но часто ведешь себя не по-пионерски, строго сказала Антонина Константиновна.
- Правильно, - поддакнул Степан Евтюхов. - Запашнов - первейший хвастун!
Егор погрозил Степе кулаком: я, мол, тебе покажу!
- Перестаньте, как вам не стыдно! - возмутилась учительница.
- Пионер ты, Витоля, или не пионер - не имеет значения, я запишу тебя, сказал Уманский. - Ты крепкий парнишка, такие мне нужны. И самое главное - ты выразил желание поработать.
Широкое, скуластое лицо Витоли было бледным, в глазах стояли слезы. Он, запинаясь, с какой-то злой откровенностью произнес:
- Брешет Ёрка!.. Я хотел стать пионером... Дед Масюта не разрешил... Бил меня...
Видно, Витоле непросто было произнести эти слова. Ребята притихли, уткнулись в парты, неловко им стало отчего-то, стыдновато. Даже Егор, недобро глядевший на Витолю, отвел взгляд.
Почти весь класс вызвался тогда помогать агроному... Расчищать Голубую впадину начали во второй день, и тогда же Егор подрался со Степой Евтюховым. Подрались крепко, до крови. Оба была сильными, и оба не боялись разбитых носов. Агроном едва расцепил их.
- Дураки вы! - стал стыдить он драчунов. - Ваши деды бок о бок дрались в гражданскую войну против врагов, и ваши матери вместе погибли, спасая колхозное добро... Великолепные болваны вы! О, я-то понимаю, почему вы деретесь! Верховодства добиваетесь, атаманства среди ребят. Каждый из вас старается показать себя перед ними самым смелым, самым сильным и самым дерзким забиякой.
Все это Уманский говорил Егору и Степе насмешливым тоном, подмигивая окружавшим их ребятам. Потом строго, командирским голосом приказал:
- Запашнов и Евтюхов, вы нарушили дисциплину! На колени!.. На колени, кому приказано!
Егор и Степа, будто подтолкнутые друг к другу, прижались плечом к плечу, напружинились, как петухи, готовые к схватке, и смотрели на Уманского с недоумением и угрозой. Уманский захохотал:
- Ага!.. Шучу, шучу!.. Вас-то не поставишь на колени, я знаю... Но вот, я вижу, вы объединились против того, кто хотел поставить вас на колени. Значит, вы не враги...
Егор и Степа, смущенные, отошли друг от друга.
- Кстати, да будет вам известно, задиры: не тот настоящий мужчина, кто умеет драться, а тот, кто умеет по-мужски работать. Ставлю вам в пример Витолю Ненашкова...
Витоля работал старательно, это верно, и брался за самую тяжелую работу: выкорчевывал кусты, прорывал дорогу в обрыве. Но Егору казалось, что он делал все это нарочито... "Подлиза, на глаза Виктору Васильевичу лезет", - думал он.
Ученическая бригада в ту весну расчистила поле в тридцать гектаров. Семка Кудинов потом распахал его своим СТЗ. Помогали ребята также Уманскому заниматься селекционной работой на опытном участке, где были посеяны разные сорта яровой пшеницы. Егор с Дашей тогда взялись пинцетом выщипывать тычинки из цветков пшеницы, готовили образцы ее к скрещиванию. Любопытная, но занудливая работка!.. Если бы не Даша со своей прилежностью и настойчивостью, он бы оставил ее в первый же день...
А вот недавно они очищали небольшое поле "арнаутки" от овсюга. Пшеница уродилась высокая, с крепкими стеблями и крупными, гранеными колосьями. Уманский ходил по полю счастливый: работу над новым сортом донской яровой пшеницы он считал законченной.
- Я бился над ней много лет, - возбужденно рассказывал агроном ребятам. И вот она, моя красавица, не подвела меня... Соберем урожай - семенами поделимся с соседями. А через два-три года разведем поболее, на весь Дон распространим ее.
Уманский раскинул длинные мосластые руки и, загребая ладонями тяжелые, спеющие колосья, как веслами воду, вдруг начал читать стихи:
Ласково пестуют люди тебя, колосок,
Счастливые, видят, как после дождя
Ты к солнцу тянешься жадно.
Так же потягивается сытый ребенок,
Наливаясь силой от материнского молока...
И когда пепелит тебя суховей,
Так же болеют о тебе люди,
Как болеют о своем ребенке,
Которого сжигает горячка...
Он сделал паузу, немного постоял, глядя в небо и прикрыв воспаленно блестевшие глаза, и добавил:
Тихо шуршат налитые колосья,
Но слышу я громкий торжественный звон...
И пахнут хлеба ребенком,
Угревшимся в теплой постели.
Неожиданным человеком оказался агроном Уманский. И вовсе не грозным и строгим, каким виделся им вначале, а очень понятным и добрым. Ребята почувствовали его своим, с симпатией относились к нему...
Уманский рассказывал им о своем учителе, бесстрашном ученом и путешественнике Николае Ивановиче Вавилове, объездившем почти весь мир, чтобы выявить родословную пшеницы. Они слушали, затаив дыхание, но все испортил проклятый Масюта. Они тогда отдыхали на берегу речки Ольховки под ольхами. Масюта подошел к ним и, сняв фуражку, низко поклонился Уманскому:
- Здорово ночевали, высокоблагородный Виктор Васильевич!
- Что за дурости! - возмутился агроном. - Вам, собственно, что здесь нужно?
- Ахи, глубокоуважаемый, вы ж сманили мово внущка... Витольд, деточка, пойдем. Что ж ты заставил больного, почтенного деда свово тащиться в такую даль?.. Упарился, силов нема. Пойдем, к вечеру все капканы проверить надоть.
Капканы они ставили на хорьков по косогорам и ярам. За их шкурки хорошо платили. И мясо хорьковое ел Масюта - считал полезным для здоровья.
И как-то странно повел себя тогда Витоля: побледнел, задрожал, нервно закричал со слезами на глазах:
- Не пойду!.. С ними я!.. Иди отсюда, бешеный!.. Зараза хорьковая!
Масюта, юродствуя, с плаксивой миной на рыхлом лице, усаженном черными точками застарелых угрей, скрипуче засмеялся:
- Чуете, достойный агроном?.. Вот оно, пионерское воспитание! Никакого почтения к родному деду... Витольд, непослушание наказуется строго! - Он резко сменил тон и вдруг, кинувшись проворно к Витоле, схватил его за руку.
Витоля заплакал, стал вырываться, но безуспешно.
- Оставьте его! - сказал агроном.
- Извините, простите, высокоблагородный, но это не ваше собачье дело! Мой внук! - нагло ответил Масюта и дернул Витолю за руку с такой силой, что у того мотнулась голова.
- Ах ты, вонючий живодер! - крикнула Даша с возмущением. - Пусти Витолю!
И тут такое началось!.. Степа, Егор, Гриня и другие ребята, подбирая палки и комья земли, кинулись к Масюте. Окружили его, угрожающе крича:
- Пусти Витолю, а то в речку тебя спихнем!
- Голову расколем палками!
- В Совет потащим!..
- Ребята, остановитесь! - приказал Уманский, однако они не сразу успокоились.
А Масюта, нарочито упрямо не обращая на них внимания, словно бы и не видел их, и не слышал, тащил упирающегося Витолю, подгонял пинками:
- В позор родного деда вводишь!.. Ишь, каких защитничков себе нашел. Добился своего, теперь в Совет деда потянут из-за тебя. Ну погоди, ты у меня получишь! Я тебя вымуштрую! Целуй мне руку и проси прощения.
Витоля истерически закричал:
- Не буду! Не буду...
- Целуй, а то шкуру спущу! - Масюта протянул ему руку.
Плача навзрыд, Витоля несколько раз чмокнул ее. Масюта, хихикая, поглядывал в сторону ребят.
- То-то, любезный внук!
Витоля вдруг вырвался из его рук и побежал в степь. Масюта погнался за ним.
- Гнусный старик, - с горечью сказал Уманский. - До чего довел парня.
Очень противно было всем ребятам.
С того дня Витоля больше не появлялся в ученической бригаде.
Они с Масютой промышляли охотой: ставили капканы и силки на хорьков, чужих кроликов, кошек и собак. Масюта вешал их, душил удавками, а Витоля помогал ему. Он все больше становился похожим на своего деда, и Егор сильнее ненавидел его.
Совсем недавно, с неделю назад, Егору довелось увидеть украдкой отвратительную сцену во дворе Ненашковых.
Масюта показывал Витоле, как нужно обдирать кроликов. В одно мгновение, орудуя острым узким ножом почти неуловимо для глаз, он снял шкуру с живого кролика и выпустил в сад. Голый, красный кролик тоненько пищал и прыгал, кувыркаясь через голову. Мусор приклеивался к его обнаженным мышцам...
Потрясенный Егор не выдержал тогда, вскрикнул и запустил камнем в Масюту из своей засады. Старик хищно бросился за ним вслед, но не догнал, крикнул:
- Ну погоди, запашновский выродок, попадешь мне в руки - и с тебя шкуру спущу!
Глава четвертая
Прячась в зарослях одичалой смородины, Егор и Гриня подползли близко ко двору Ненашковых и залегли в лопухах.
За копнами почерневшего сена, в летней кухне, мать Витоли, худая хмурая женщина, готовила обед. По двору бродила писклявая стая индюшат... Раскормленная свинья рылась в луже под шелковицей. За амбаром сидел Масюта. Он ремонтировал корзину-сапетку. Около него стоял Витоля.
- Ну, перебил ноги телку? - строго спросил Масюта. - Он потоптал наши овоща.
- Не перебил, дедушка Максим Варламович, не смог. Я его спихнул в балку, ответил Витоля наигранно раболепным тоном.
- А почему ты не кланяешься, когда говоришь со своим дедом?.. Ну, покажи, как я тебя учил!
Витоля поклонился. Отставив сапетку, Масюта высокомерно процедил сквозь зубы:
- Ниже кланяйся, думкопф[3]!
Льстиво улыбаясь, Витоля поклонился еще ниже. Масюта подал ему серебряный полтинник. Витоля подхватил его коричневую руку, поцеловал и, отступив на шаг, униженно прогнусавил:
- Благодарствую, Максим Варламович, благодарствую!..
- Ты меня почитай, обормот, - сказал Масюта, по-обезьяньи оттопыривая слюнявые губы, - у меня добра много и золото есть. Господь призовет меня - все тебе отпишу... На-ка, возьми еще.
Он забросил монету под амбар. Витоля полез за ней на животе. - То-то, любезный внук! - довольно захихикал старик.
Гриня прыскал смехом за ними:
- Циркачи!.. Шо роблють, а?
- Тут еще не такое увидишь, - ответил Егор. - Масюта сам холуй и Витолю на холуя выучивает.
Тут во двор к Ненашковым зашли их сосед, Митенька, болезненный, узкоплечий, и две девочки - толстенькая, тихая, как овечка, Зина и пучеглазая Маня. Все они были из младших классов.
- Гостечки пришли, - тихо сказал Масюта внуку. - Веди их в смородину, прикажи выполоть бурьян. Привыкай барствовать, скоро наше времечко наступит... Господи, великий и справедливый, соверши свое божеское дело поскорей!.. Невмоготу!..
Поклонившись Масюте, Витоля вышел навстречу гостям, оттопырив нижнюю губу. Подражая деду, гнусаво протянул:
- Здороваться надо, необразованные, некультурные... Сказано, из хама не будет пана, так оно и есть. Ну, что скажете? С чем пришли?
Те растерянно остановились посреди двора, не зная что делать. Митенька уже стал оглядываться назад, видимо, раздумывал, а не вернуться ли на улицу. Витоля спохватился:
- Погодите, гостинца вынесу. - Побежал в кухоньку, вернулся с кульком. Пошли в сад, там угощу.
И пошел, заложив руку с карамельками за спину. Они стесненно потянулись за ним гуськом.
Усевшись на коряге, Витоля показал гостям горсть дешевой карамели с начинкой и сказал:
- Будем играть в барина и слуг. Я буду барином, а вы слугами. Только взаправдашно служите - у меня карамельки взаправдашние. - Он дал им по карамельке. Зина и Маня поклонились ему, хихикая. - Ниже кланяйтесь, дурехи!.. А ты чего не кланяешься, гнида? - напустился он на Митеньку.
Витоля говорил нарочито громко, посматривая в сторону амбара, видно, старался, чтоб слышал Масюта.
Митенька протянул ему раздавленную карамельку. Склонив голову набок и улыбаясь, как дурачок, шепеляво проговорил:
- Возьми свою карамельку. Я не умею кланяться. Тот забрал карамельку и закричал:
- Хребет поломаю, черт золотушный! Учись кланяться, скоро пригодится.
- Не буду учиться, - тихо, но решительно сказал Митенька.
- Ишь ты какой! - удивленно сказал Витоля. - Ну и черт с тобой!
Гриня толкнул Егора локтем, шепнул:
- Я ему зараз сопатку набью.
- Не набьешь, он сильный, - ответил Егор. - Я сам едва справляюсь с ним.
Дав девчонкам по конфетке, Витоля спесиво сказал:
- А теперь ты, Маня, и ты, Митенька, рвите бурьян, а ты, Зина, почеши мне спину.
Он снял сорочку и лег на живот. Зина, смущенно хихикая, стала почесывать его угреватую спину.
- Эх, дуры девки, - гнусаво говорил Витоля, - вы ко мне с уважением подходите, я вас награжу. Егор не выдержал, сказал Грине:
- Набей слугам, а я - барину!
Он коршуном налетел на вскочившего в испуге Витолю, крепким ударом в лицо свалил с ног и, оседлав, стал избивать, яростно, приговаривая:
- Я тебя почешу, жаба! Я тебе покланяюсь, холуй! Гриня толкнул Зину, она с воем повалилась под куст смородины. Тут неожиданно смело на него бросился Митенька, крича:
- Не трожь Зину!
Гриня сильным толчком попал ему в нос, Митенька схватился за него, тонкие пальцы вдруг стали алыми от крови, и Гриня удержал руку, поднятую для следующего удара.
Витоля выл и царапался, пытаясь вывернуться из-под Егора. Тут из-за кустов поднялся откуда-то взявшийся Масюта и замахнулся увесистым суком:
- Благородный, брось Витольда!.. Убью!..
Егор швырнул ему в лицо горсть мусора и побежал в балку. Гриня - за ним.
Глава пятая
Егор и Гриня сидели на каменной ограде, подставив солнцу копченые спины. Времени было не более девяти, а припекало, как в полдень. Медвяно пахли цветы в балке. А за балкой, на колхозном дворе, гремел и лязгал гусеницами трактор ЧТЗ.
- Нет, не пиду на колхозный двор, - сказал Гриня, мотая головой и отмахиваясь руками.
- Никто тебя туда и не тянет, - Егор удивленно пожал плечами.
- А треба сходить, там новые машины пригнали из МТС. Принять надо, в квитанциях расписаться.
Гриня говорил серьезно, деловито, как настоящий завхоз, и Егор не смог сдержаться - рассмеялся:
- Картошку ты не дотяпал, смотри, мать чертей тебе за пазуху накладет.
- Не страшно, я их передавлю, як блох, - уверенно сказал Гриня. - Пошли!
Колхозный двор размещался в бывшей атаманской усадьбе. На дворе, под тенью старых осокорей, стояла целая улица амбаров под черепичными и цинковыми крышами, в них хранилось колхозное добро, начиная от зерна и кончая хомутами и медом. А за двором, над балкой, находились плотницкая мастерская, гараж и кузня. Тут, на площадке, и остановился трактор с новыми машинами на прицепе комбайном и сортировкой.
Около машин собрались мальчишки и взрослые. Егор неприязненно посмотрел в сторону кладовщика Афони Савоненкова, по прозвищу Господипомилуй. И его принесло сюда! Дебелый мужик, а лицо, как у старой богомолки, - постное, "святое". Небритый, в опорках, пиджак и брюки латаны-перелатаны, видом весь несчастный-разнесчастный, будто только что из тюрьмы вышел. Егор испытывал стыд от того, что Афоня Господипомилуй считался его родственником. Тетя Фрося, сестра отца, была за ним замужем.
Гриня с другими ребятами изучал внутренности комбайна, заглядывая в дырки, и Егор по-хозяйски полез наверх по лесенке.
Из кузни вышел Федосей Кудинов, Семкин отец, кузнец, могучий старик с подпаленной бородой. Не вынимая цигарки изо рта, сказал насмешливо:
- Егор, нехай тебя грохне оземь святой дед Мефодий! Слезь с комбайна зараз же, а то стукну в лоб - уши отскочат... Магнету от трактора кто упер? Ты, жук-кузька! Я видел, как ночью ее нам во двор подбросил. Кубыть контрик действуешь, обормот!
И это он сказал при куче народа! При ненавистном Афоне Господипомилуй! При сопернике Степе Евтюхове! Сказал, что в лицо плюнул... От гнева и обиды Егор не мог продохнуть.
Медленно сходя по гремящей лесенке, он цыкнул слюной сквозь зубы и обвел всех настырным взглядом. Афоня, разведя руками, с ухмылочкой сказал:
- Господи помилуй!.. Далековато яблочко от яблони укатилось.
- А можа, совсем близко, - обрадованно возразил отец Витоли, Гордей Ненашков. - Кровя чистые, как у донской лошади, себя показывают. Это же Запашнов чистых кровей - везде первый, напором наперед лезет.
И захихикали оба: как же - довольны, здорово угрызли!
Гриня смело крикнул Ненашкову;
- Мовчи, проклятый пидкулачник! Чтоб ты сдох, паразит!
У Ненашкова яростно встопорщилась борода, широкое обрюзглое лицо сморщилось, как от пощечины. Он пошел на Гриню, подняв тяжелую руку:
- Я тебя, выродок, одной рукой возьму, другой хлопну - мозги брызнут! Все вы, сволочи, одного поля ягоды.
Егору в одно мгновение стало жарко, а по спине побежали мурашки. Схватив с земли зазубренный обрубок стальной полосы, подскочил к Ненашкову, взмахнул ею, как шашкой:
- Только тронь Гриню!.. Только тронь - убью!
- Правильно, не трожь, Ненашков, - неторопливо сказал Кудинов, вытирая могучие руки о парусиновый фартук. - Сам ты сволочь, и речи твои сволочные как у последнего контрика! Ходит тут, поджучивает... Я ведь знаю тебя с гражданской войны, и мне известно, с кем ты водился. Пошел отсюда!
Ненашков посмотрел на Кудинова долгим тяжелым взглядом и медленно пошел прочь.
Кузнец глубоко затянулся крепким дымом самосада и, покашляв, с усмешкой сказал то ли о самосаде, то ли о Ненашкове:
- Злой, собака! - Потом добавил: - Не нравится ему Советская власть, ох как не нравится!.. До сих пор на нее зубами скрипит.
Егор отбросил стальную полосу и про себя сказал, косясь на притихшего Афоню; "Я тебе припомню "яблочко от яблони укатилося", проклятый Господипомилуй!"
Махнул Грине:
- Айда на речку!
В балке, на узкой тропке, их догнал Степа Евтюхов:
- Ёра, погоди! Егор еще дышал гневом и не прочь был излить его на кого-нибудь. Тем лучше, если это будет Степа. Он ему ровня по силе и драться умеет.
Степа подбежал, запыхавшись, протянул ему руку:
- Здорово ты наскочил на этого подкулачника Ненашкова? Ну давай пять, чего ты на меня таращишься?
Егор в упор смотрит в черные глаза Степы. Они не виляют, в них доверие и восхищение. Егор втайне уважает Степу и не покривит душой, если даст ему "пять" на дружбу.
- Черт с тобой, на! - Егор крепко пожимает небольшую, но твердую, как деревяшка, руку Степы.
Они глядят в глаза друг другу и жмут руки, пока не устают. Потом Степа повторяет это с Гриней: тискает ему руку до устали и смотрит в глаза - такой обычай существует у ребят станицы Ольховской, когда дают они "пять" на дружбу.
Глава шестая
Над зарослями терна и пустырника по склону балки вьется голубой дымок, едва заметный в знойном воздухе. Потоки воздуха от прохладного ручья вытягивают его в сторону сада Афони Господипомилуй, распространяя запахи жареного мяса.
Вечно голодный Жук, черный волкодав, привязанный около вишни-скороспелки, натянув цепь, страстно вынюхивает воздух. Пустой желудок его, сжатый тугим узлом, судорожно колотится о ребра. Дымок все гуще, запахи все вкуснее, и Жук уже тихо, жалобно стонет.
В кустах у костра сидят Егор, Гриня, Степа и смалят длинноногого петуха, воткнув палку в зоб. Перья горят, пузырясь и трепеща, чадящая пена сворачивается черными макаронинами и падает в ярко вспыхивающий огонь.
- Оцэ, Ёра, наглядное пособие, называется "кугут на палочке", насмешничает Гриня. - Як смачно пахнет!.. А дрался этот кугут, как гренадер! Все ноги мне подовбав своими шпорами.
Пера на петухе становится все меньше. Егор задирает палочкой обугленные, но недогоревшие колодочки, их жадно облизывает пламя. И вот уже из румяной гузки в костер капает прозрачный жир. Вой Жука напоминает рыдания человека.
- Будя смалить, - сказал Егор. - Слышите, как плачет Жук? Он чует жареное-смаленое. Я все правильно рассчитал... Стратегия что надо. Вишню-скороспелку я мигом обнесу: ветки обрежу ножом - и баста, ваших нет!.. Я ему покажу яблочко от яблони укатилося". Я ему досажу!..
Мстительное чувство к Афоне и Гордею Ненашкову у Егора все растет: в живых бы не оставил их, подлых. Обидно и оскорбительно не только за себя - за деда и за отца, по которому порой тосковал невыносимо.
- Я на стреме постою, - сказал Степа.
- Ползи ко двору поближе. Если Афоня придет домой - свистнешь. А ты, Гриня, будешь кормить Жука. Бросай по куску: сначала ноги оторви, потом крылья, середку вытащи... Понятно?
- Добре. Твою стратегию я пережував.
Поползли. Петуха Гриня держал в зубах - за обгорелую ногу.
Ограда вокруг усадьбы Афони похлеще крепостной: он сложил ее из дикого камня на полутораметровую высоту и поверх еще напутал колючей проволоки. Тихо поднявшись на нее, Гриня заглянул в сад. Жук стоял у самой ограды, натягивая цепь, привязанную к вишне-скороспелке, и преданно смотрел ему в глаза.
- Бачишь, это тебе. - Гриня показал ему петуха. - Но если гавкнешь отравлю, паразита.
С сочным хрустом вывороченная из тушки нога упала возле ограды. Пес лизнул ее и лег тут же - дорога к вишне-скороспелке была открыта. Егор стремительно подбежал к ней. Жук даже не оглянулся. Вторую петушиную ногу он съел еще быстрее. Гриня с горячечной поспешностью отрывал крыло, но никак не мог оторвать: жилы старого петуха были прочными, как проволока.
Жук поднялся, строго посмотрел на Гриню и вдруг оглянулся: с вишни упала срезанная ветка.
У Грини зашлось сердце.
- Жучок, на!
Поджаренная тушка шлепнулась перед мордой пса. Он прижал ее лапами к земле и снова ослеп и оглох.
Испытывая головокружение, глядел Гриня, как из выгрызенной гузки в собачью пасть уползали голубые, дымящиеся горячим паром потроха. Крылья, с которыми он никак не мог справиться, Жук выдернул невзначай, просто слизнул... И вот уже затрещал птичий хребет.
- Ёра, петух кончается, кидать нема чего! - просипел Гриня.
И тут донесся тихий свист Степы. Тревога!
Егор спрыгнул с вишни с оберемком ветвей. Торопливо вскарабкался на ограду. С нее повалились камни. Жук от неожиданности коротко и страшно рявкнул. Нервы Егора не выдержали: очертя голову нырнул сквозь переплетения колючей проволоки, зацепился штанами за ржавые шипы, дернулся изо всех сил и, сорвавшись, воткнулся головой в мусор.
Теряя ветки, царапаясь о кусты терна, выбрались на берег Егозинки и спрятались у воды под нависшими деревьями.
Степа возбужденно доложил:
- Смотрю, во двор входит Господипомилуй, ну я и свистнул!..
Вишни были очень вкусные - крупные, сочные, сладкие.
- Ха-ха, здорово я обнес скороспелку! - хвастался Егор, выплевывая косточки очередями. - Посмотрит на нее Господипомилуй и завоет от злости, как голодный Жук.
До них донесся басовитый лай собаки.
- Чуете, то Жук гавкает, - сказал Гриня. - Мы уже все вишни поковтали[4], а он только спохватился.
- Честно заработал петуха, - поддакнул Степа. Лай перешел в жалобный вой и визг.
- Так это, наверно, Господипомилуй лупит Жука, - заметил Егор. - Жалко собаку, а, Гриня?
Гриня выкатил зеленые глаза, замигал часто, возмущенно зачастил:
- Ну да, жаль... Нехай сдохнут! Оба собаки - шо Жук, шо Господипомилуй. Жук надысь вечером так напугал матерь - с работы шла, - аж заикаться стала, бедная. Рявкает як идол!.. А приблажный Афоня - пидкулачник проклятый! Кто, ты думаешь, спалил тогда коровник?
- Так не он же спалил. Одного поджигателя отец мой тогда застрелил из винтовки, а тех поймали и судили. Двух расстреляли, а одного, Антона Осикору, в Сибирь загнали.
- Ну так шо, если он сам не поджигал? Господипомилуй якшался с ними, когда зажиточным был... Прикинулся хворым, кладовщиком пристроился!.. А у самого бачил, який сад и виноградник? А левада яка на низах?! А пчельня? По полтонны меда, наверно, качает за лето Афоня, хай он сдохне!.. И чего, Ёра, твоя тетка замуж за него пошла?
Егор досадливо вздернул брови под колечки нечесанных русых волос:
- Я бы ей сказал: тетя, не ходи замуж за этого придурка. Но кто бы меня послушал? Ведь Афоня тогда был другим. Он тоже, как и Фрося, учился в сельскохозяйственном техникуме. Потом обиделся на Советскую власть за то, что раскулачили его отца...
- Так его же отца в Сибирь не услали! - сказал Степа. - Он же вроде бы вместе с нашими дедами против беляков воевал.
- Да воевал... Он же хитрый. Когда после гражданской войны ему нарезали землю, он кулаком стал, батраков держал. Ну его немного раскулачили, а он взял и повесился. Жадные они, Савоненковы, до одури. Вот тогда Афоня и обиделся на Советскую власть, дурачком прикинулся. Не стал работать зоотехником и Фросю сбивал, чтоб та тоже бросила заведовать свинофермой, но она не поддалась... Да что мы все про Афоньку гутарим? - Егор прислушался. - Бьет кобеля, черт бешеный... Он и Фросю бьет. Красивая она и ласковая, а он бьет!.. Детей у них нет, так он ее в том виноватит, гад. А он сам бесплодный - трухлявая осина, люди говорят.
Егор встал, потянулся Гриня ахнул:
- Ёра, ты опять штаны порвал. Теперь Миня не купит тебе костюм, будешь голяком ходить.
Вытянув шею, как встревоженный гусь, Егор глубокомысленно разглядывал дыру. Выдран целый лоскут чертовой кожи из чертовых штанов.
Он уже проклял свою судьбу, которая так зло издевалась над ним, выверяя его терпение и мужество с помощью обыкновенных штанов. Издавна так повелось, с раннего детства: что ни наденет штаны, неделю-две поносит - и баста, ваших нет!.. Рвутся, трутся, лопаются, повисают лоскутами на заборах, на сучьях старых деревьев, на шипах терна. Миня крепко ругался и сам шил ему новые штаны то из мешка, то из стриженой овчины. Последние - из чертовой кожи - он привез из города и пригрозил, что следующие склепает из жести, если Егор порвет эти. И вот теперь им - хана!..
Егор соображал, как выкрутиться на этот раз. Прийти домой голяком и сказать, что купался и штаны утопли? Это мысль, но смешно, да и вряд ли Миня поверит такой брехне. Эх ты, заячья душа, жидок на расправу!.. Стоп! Дед, кажется" собирался сегодня на конеферму к своим старым друзьякам. Панёта дома. Она зашьет штаны - и баста, ваших нет!..
- Ну, шо? Придумал? Отбрешешься? - спросил Гриня. Егор небрежно махнул рукой:
- Отбрешусь. Айда домой.
Глава седьмая
Домой Егор всегда заходит с тыла, хотя порой в этом и нет нужды. Это у него издавна вошло в привычку. Сначала осторожно высмотрит, дома ли дед и не бесится ли он. Потом, крадучись, пробирается в прохладные низы полуподвальное помещение куреня - поесть борща, попить ароматного взвару и поспать на мягкой кошме.
И на этот раз он подкрадывался к куреню, как старый, опытный лисовин к курятнику: неторопливо, с принюхом и оглядкой, по кругу, через атаманский сад и огород. По винограднику подполз к самому двору. Найда, спавшая в тени длинного сарая-половника, вскинулась, но не залаяла; видно, еще во сне уловила знакомые запахи. Сладко потянулась, припав головой к передним лапам и оттопырив забитый репьями зад.
- Тс-с, Найда! - прошептал Егор. - Ляг, засни.
Собака послушно повалилась на спину, прижав лапы к розовым соскам, закрыла глаза.
- Умная псина! - Егор прыснул смехом и пополз дальше. Выглянул из-за половника. Во дворе никого. Тихо шелестели жесткие листья на вершине груши. Под плетнем, зарывшись в прохладную золу, лежали куры. Петух, разноцветный и бравый, как гусар, глядя в небо одним глазом, пугал их коршуном: "кр-р-р-у!".
Жуликовато вертя головой, Егор вышел во двор и резко остановился: из сарая появился Миня, держа в руках ящик с инструментом.
- Чего пугаешься? - спросил дед, в улыбке открыв ядреные зубы.
Когда Миня открывал рот, проволочные усы его круто задирались вверх. Егор однажды сказал, что они торчат у него, как клыки у старого кнуря[5], чем очень обидел его.
- Чего пугаешься? - повторил дед. - Али внове нашкодил где?
Егор машинально прикрыл ладонью дырку на штанах. Все его казацкое мужество убежало в пятки.
Миня прошел под грушу, поставил ящик на верстак и начал выкладывать из него инструмент. Среди железного хлама в ящике торчал серебряный эфес старинной шашки с тонким зазубренным клинком. Зазубрил его, конечно, Егор еще в прошлом году. Дед давно собирался заточить шашку и повесить на стену рядом со своей, оставшейся с гражданской войны, да все руки до нее не доходили.
Егор покосился на эфес шашки, на подойник, лежавший на верстаке, соображая, как отвязаться от деда.
- Где был?
- Да на речке.
- Никуда не ходи, Егор, пособишь мне вядро обновить. Бабка надысь вычертовала меня за него. Молоко спусте в колодец, выне, а его нема - дно дырявое.
- Ну поставь новое дно, - стесненно откликнулся Егор. Миня иронически хмыкнул:
- Ты думаешь, это просто? Раз-два - и баста, ваших нет?.. Эге, брат! Тут треба покумекать, как говорит мой кум Пантюша... Фу-ты ну-ты, память дырявая циркуль забыл. Принеси, Егор, на столе в сарае лежит.
Егор пятится от него задом и бежит в сарайчик, не отнимая ладони от ягодицы. Миня смотрит вслед, недоуменно вскинув брови, а когда внук возвращается с циркулем, спрашивает:
- Ты чего за гузку держишься? А ну повернись, сделай милость.
- На леваде был, грядки полол, за гвоздь зацепился - штаны порвал! затараторил Егор, отступая в смятении.
- На леваде был?! Грядки полол?! - поразился Миня. Схватил его за руку, крутнул, посмотрел на штаны и рывком посадил на верстак.
- Брешешь, бандюк!.. Штаны из чертовой кожи порвал! Басмач! Белогвардеец! Оторви да брось!.. В чей сад лазил?.. Чей ты сын, чей внук - ты подумал? Не штанов мне жалко, тебя жалко. В сучок растешь, охламон!
Еще не такие атаки выдерживал Егор. Зная из опыта, что лучшей обороной в таких случаях является нападение, он закричал, преодолевая страх перед дедом:
- Не дави руки! Чего пристал? Тебе штанов жалко - не меня! Сниму твои проклятые штаны, буду голяком бегать!.. И оборвал крик, побледнев так, что синие глаза стали еще ярче.
Скрипнула калитка. Дед оглянулся. Во двор зашел Афоня Господипомилуй, держа руки за спиной.
- Здорово ночевали, папаня, - сказал он слабым женским голосом.
- Здорово, здорово, зятек! - Гневный взгляд Мини с откровенной ненавистью уперся в Афоню. - Давненько не проведовал нас, святой человек... Дело какое привело ко мне, али так, по родству?!
"Зятек" кивнул, горестно прикрыв желтые глаза:
- И по родству, папаня, и по делу.
Афоня вдруг напомнил Егору ласкового рыжего кота бабки Меланьи, который, согнав как-то наседку с гнезда, ел вместе со скорлупой теплые, уже кровяные яйца.
- Вот посмотрите, папаня.
Афоня вывел из-за спины руки: в одной был лоскут "чертовой кожи" и петушиная голова, в другой - срезанные ножом вишневые ветки.
Егор спрыгнул с верстака, но Миня коротким тычком в грудь вернул его на место:
- Сиди мертво!
Запустив глаза под лоб, Афоня прогнусавил:
- Говорится в святом писании: да не пожелайте ни чужого осла, ни чужой курицы, да ничего в саду и в огороде ближнего...
Миня побагровел так, что на глаза выступили слезы:
- Чхал я на твои святые писания, чертов святоша!.. И не называй меня папаней, дурошлеп!.. Гутарь по-людски.
Афоня неторопливо положил на верстак лоскут, петушиную голову и проговорил с неприкрытой издевкой:
- Вот ваш достойный внук спек на костре моего рекордного петуха, приманил им моего пса и оставил от вишни-скороспелки одни сучья... Я его выследил. Показывая на Егора заскорузлым, грязным пальцем, он нарочито стал искажать слова. - Щей ето сынок? Господи помилуй - красного командира! А щей ето внущок? Господи помилуй - красного атамана!.. А сынок и внущок красных ероев жулик, собачье дерьмо!.. Вот вы всегда обзываете меня контриком-перевертнем, а вчерась старый Кудинов при народе позорил вас и внущка вашего... Магнету с трактора кто упер? Он, Ёра, жук-кузька, сказал Кудинов. Он сам видел, как Ёра подкинул магнету ему во двор... Как контрик, значится, действовал сынок и внущок красных командиров... Пришейте, уважаемый тесть, ему на гузно енту латочку - он ее на моем заборе оставил, А за рекордного петуха и вишню-скороспелку вы мне заплатите деньгами в трехкратном размере, согласно советского закона.
У Егора так сильно бухает сердце, что его толчки через позвонок отдаются в верстатке. Ему страшно смотреть на Миню: тот посинел, глаза разошлись, безумно скосились, и Егор знает - это последняя точка кипения деда.
- Не беспокойся, зятек Господипомилуй, латочку пришью внучку на гузно, за петуха и вишню-скороспелку заплачу в тройном размере... - Дед открыл калитку, вытолкнул его на улицу. - Пошел вон, сволочь!
Ссутулившись, растерянный Афоня быстро уходит прочь. Егор сидит на верстаке, как привинченный, не в силах сдвинуться с места, но все в нем внутри посходило с обычных мест: он вдруг с поражающей силой ощутил в самом себе тот удушающий, холодящий сердце гнев, который Афоня вызвал у деда своими подлыми словами.
Щелкнув задвижкой калитки, Миня подошел к нему с дико косящими глазами, хрипло, сквозь задушь сказал:
- Слыхал, как Господипомилуй насмехался над красным атаманом Запашновым?! Зарублю выродка!!.
Выхватил шашку из ящика, взмахнул с коротким хеканьем. Ржавая шашка красной полосой просвистела над головой Егора, дернула за волосы, вставшие дыбом. Зашумев листвой, упала на них срубленная грушевая ветка. Неведомая сила сбросила Егора с верстака и кинула в подсолнечники. Миня побежал за ним, взмахивая шашкой, она взвизгивала, со страшной силой рассекая воздух. Подрубленные подсолнухи, вздрогнув, падали, тыкались недозрелыми оранжевыми головами в пепельную землю.
Бабка Панёта почивала в низах, укрывшись от полуденного зноя. Сиплый голос Мини пробудил ее. Но окончательно она очнулась, когда услышала удаляющийся заячий крик Егора. Проворно, как молодая, выбежала во двор. Тут уже никого не было. На верстаке лежала толстая грушевая ветка, срезанная наискось. В ящике она не увидела шашки, эфес которой обычно торчал из него. Сердце ее вдруг забарабанило гулко и тяжело. Предчувствуя недоброе, вышла в огород и сдавленно ахнула: подсолнухи были широко прорублены насквозь, аж до самого сада. В саду скулила и на кого-то лаяла Найда. Шепча слова забытой молитвы, Панёта побежала в сад на подгибающихся ногах, спотыкаясь о высокие пни срубленных подсолнухов.
Миня лежал вниз лицом под старой яблоней, хрипя и постанывая. Шашка валялась рядом.
Далеко в степь бежал Егор и все слышал свист и жужжание выщербленной дедовой шашки над своей головой.
Он повалился без сил на ковыльном взгорке у крутого яра и, коротко, запаленно дыша, хватал пересохшим ртом шершавый знойный воздух.
И в тот же день Афоня Господипомилуй, довольный тем, что ему представилась возможность допечь своего тестя, щедро угощал медом Витолю Ненашкова, выследившего Егора.
Глава восьмая
Егор лежал на спине и смотрел воспаленными глазами в небо. На нем тенью, как бывает после вспышки ослепительной молнии, отпечатывался Миня с занесенной над головой шашкой. Страшная тень виднелась на блеклом небе повсюду, куда ни падал взгляд Егора, и скоро все небесное пространство заполнилось тенями деда, как чистый лист каракулями.
Егор крепко сожмурил веки, но и под ними двигалась неотступная тень. Он открыл глаза, уткнулся лицом в коричневую почву, изодранную глубокими трещинами. На их неровных стенках щетинками торчали разорванные корни ковыля. Тень пожелтела, уползла в трещину, и Егор увидел маленького черного муравья. Он выволакивал наверх высушенного красного солдатика.
У самого края трещины муравей сорвался и полетел куда-то вниз, как в бездонную пропасть. Егор как-то внутренне поежился, вообразив, как больно, должно быть, муравью биться об острые углы трещины. Он смотрел, не отрываясь, в темную глубину. Ему почему-то очень захотелось узнать: выберется муравей оттуда или не выберется?
И вот Егор разглядел в темноте "ущелья" вначале красного солдатика, потом черного муравья. Теперь муравей был осторожен. Подтащив добычу к краю "пропасти", он подвигал усиками, будто обдумывая, за какой выступ надежнее зацепиться, и полез не круто вверх, как делал раньше, а наискось, к краю кромки, - и выбрался.
Егор облегченно вздохнул и внезапно уснул, положив голову на куст ковыля, так и недосмотрев, куда направлялся муравей со своей добычей, и чего-то недодумав очень-очень важного - то ли о Мине, то ли о себе, то ли об упрямом муравье.
В степи стоял сплошной треск. Тренькали миллионы кузнечиков. Но казалось, что это не кузнечики тренькают, а шелестит сухой воздух да лопаются корни ковыля, разрываемые трещинами.
Жаворонки поднимались в небо, начинали песню, но, захлебнувшись горячим ветром, падали на дно прохладного яра - отдышаться.
Только орел свободно лежал на упругой воздушной струе в вышине, словно опытный пловец на стрежне быстрой реки, едва-едва шевелил мощными крыльями и кружил, кружил над широкой степью. Она расстилалась под ним на десятки километров. Ему были видны и районная станица Старозаветинская вдали, и шлях к ней, и река, и квадраты созревающих хлебов, и выпаса для золотистых дончаков, где спал Егор.
Внизу, в яру, под ольхами и дубами, отлеживался табун полудиких стригунов. Когда солнце сбавило жар и утих "астраханец", они, попив ключевой воды, вышли наверх. Сытые, игривые, бродили по ковыльному разливу, полоскали в нем тонкие породистые ноги и трясли длинными гривами, брезгливо обходя островки терпкого ядовитого молочая. Бурые короны его соцветий поднимались выше всех трав.
Вожак табуна, старый могучий жеребец с длинными шрамами на спине, учуяв запах человека, тревожно захрапел. Табун сторонкой обошел спящего Егора. Любопытные стригуны, вытягивая шею, косились на него и, испугавшись неизвестно чего, отпрыгивали. Только один стригун, стройный красавец золотого цвета с белыми бабками и белой звездой во лбу, тихо подошел к нему и, протянув голову, долго и неподвижно стоял над Егором, дыша влажным травяным запахом в его затылок. Ему был очень-очень знаком человек, лежавший в траве.
Стригуна звали Парисом. Егор подружился с ним года два назад, когда Егоров отец,
Алексей Михайлович, работал на конеферме табунщиком. Это было как раз перед войной с Финляндией. Егор гордился своим отцом, смелым наездником, объезжавшим полудиких коней перед их отправкой в военные казачьи части. Летние каникулы тогда Егор проводил на конеферме, помогал старому конюху Беклемищеву ухаживать за жеребыми кобылами и маленькими лошатами. Очень интересно было наблюдать за ними.
И потом, после того как отец ушел на службу, Егор часто приходил на конеферму навестить своих любимых лошадей. Особенно нравилась ему племенная кобыла Андромеда, красивая, ласковая и умная. И лошата от нее были на славу. Но лучше всех был Парис - последний ее жеребенок. Он вырастал понятливым и очень игривым. Егор мог возиться с ним целыми днями.
Андромеда никогда не била и не кусала Егора, так как видела - он не обижал жеребенка, а наоборот, ласкал - чистил мягкой волосяной щеткой, угощал конфетами и сахаром. Да и за ней ухаживал: убирал в стойле, кормил вкусными сочными травами и одаривал сладостями. А уж всем известно: лошади очень любят сладкое.
Нынешней весной Егор объезжал Париса. Трудно было усидеть на его широкой мягкой спине: Парис взбрыкивал, кувыркался через голову. Случалось, нарочно забредал в застойные лужи, становился на дыбки и танцевал до тех пор, пока седок не падал во взбаламученную вонючую воду. Но Егор был упрям, его не страшили коварные выходки Париса.
Как-то вывел его из загона и направил в открытую степь, без седла, без уздечки. Парис шел боком, высоко задирая голову и приплясывая, как зрелый скакун.
Гриня смотрел на друга с перекошенным от испуга лицом, а конюх Беклемищев добродушно заметил:
- Добрый с Ёры будет казак. Ра-а-стет... Только дорастет ли он до своей свадьбы?
Егор резко свистнул. Парис пошел галопом. Ферма вскоре осталась далеко позади. Хорошо скакал Парис! Казалось, он летел по воздуху. Егор крепко держался за гриву, сжимая ногами горячие бока коня.
За бугром, пересекая выбоистую дорогу, Парис споткнулся и ударился мордой о землю так, что разбил губы. Егор прокатился колесом по окаменевшей кочковатой земле и безжизненно распластался на ней, зажимая в руках клочки вырванной гривы.
Парис понуро стоял рядом. Его тревожил запах человеческой крови. Он тянул разбитыми губами окровавленную сорочку незадачливого седока и тихонько, жалобно ржал. Егор не скоро пришел в себя. И когда, ослабевший и беспомощный, цепляясь за гриву, карабкался на Париса, тот нервно вздрагивал, но стоял неподвижно. И потом осторожно нес Егора к ферме, ступая не по кочковатой дороге, а по мягкому весеннему разнотравью.
И вот теперь Парис снова обеспокоенно дышит Егору в лицо, но не слышит тревожного запаха крови и, видно, недоумевает: почему же так долго и неподвижно лежит его друг. Он тянет губами сорочку.
Егор просыпается. Его слепой со сна взгляд шарит по вечереющему небу и вдруг упирается в задумчивые глаза коня.
- Парис! Это ты, коняшка? - с трудом шепчет Егор, и горло его перехватывает судорогой.
Медленно поднимает руки, чтобы не вспугнуть коня резким движением, запутывает пальцы в густой гриве. Поднявшись, плачет навзрыд, прижавшись лицом к его шелковистой шее.
Егору ярко припоминается все, что произошло... Тысячу раз он позорил и оскорблял своего деда, красного атамана, больного человека, и за каждый раз его, Егора, стоило бы разрубить шашкой на куски;
Вспомнил, как однажды вместе с Гриней украл и порезал новые ременные вожжи. Хотел плетку сплести. Их поймал тогда отец Витоли, Гордей Ненашков, и с радостью приволок в правление. Вызвали деда. Председатель колхоза, новый в станице человек, удивленно спросил у него: "Михаил Ермолаевич, разве это ваш внук? - и, смутившись, добавил: - Я не знал, правда, забирайте его..."
Миня, сгорбившись, точно держал страшную тяжесть на плечах, вел его за руку через всю станицу. Шел, как слепой, тычась в плетни и не отвечая на привечания станичников. Приведя домой, отпустил Егорову онемевшую руку, зашатался и прохрипел, хватаясь за голову: "Сгинь с глаз, а то прибью!"
...А в ушах еще звучит похабный голос Афони Господипомилуй: "Щей ето сынок?.. А щей ето внущок?.. Жулик, собачье дерьмо!.."
Жалость к деду, ярость и гнев к себе наполняют Егора. "Да, я контрик и собачье дерьмо! - в отчаянии шепчет он. - Так нехай Парис разнесет меня кусками по степи".
Он вскакивает на жеребца и пронзительно свистит. Парис отзывается призывным ржанием, встает на дыбы. Могучий ток проходит по его мускулистой спине. Весь вытянувшись струной, он скачет, горячо дыша, к горизонту, куда клонятся подкрашенные закатом серебристые султаны ковыля.
Топот сильных копыт далеко разносится по степи, из-под ног полудикого жеребца выпархивают перепела и стрепеты, разбегаются прочь перепуганные до безумия молодые зайцы.
Было мгновение, когда Егор хотел разжать оцепеневшие на холке пальцы и с разлету броситься на твердую землю. Но вечерний ветер остудил его суматошную голову, и красный закат напомнил ему о давнем пожаре и матери. Мысль о ней остановила его от безумного поступка.
Парис, шумно дыша и водя боками, побежал рысью. Целина закончилась, начинались поля. За подсолнухами, около старых ясеней, виднелись постройки табора и стога сена. На них тлели алые отблески заката.
- Чш-ш! Будя, милый. Стой!
Парис переходит на шаг, останавливается. Егор спрыгивает на окривевшие ноги. Вырвав на обочине дороги пучок мышея, растирает пышущие жаром и отдающие острым потом шею, грудь и бока жеребца. А Парис благодарно почесывает вздернутой верхней губой его спину и, фыркая, обрызгивает ее горячей влагой.
- Ну, Парис, ступай в табун, намаялся, небось, - ласково говорит Егор, похлопывая по крупу. - Обратно в табун - марш!
Жеребец вскидывает голову, встает на дыбы и, развернувшись в таком положении, красивой свободной рысью бежит обратно в табун.
Глава девятая
В сумерках, когда от табуна отъехала последняя подвода с колхозниками, направляясь в станицу, Егор подкрался к бочке с водой.
Из-за амбара осторожно вышел сторож Степаша Евтюхов, дед Степы, с ружьем в руках. Подождав, пока Егор напьется воды, он грозно прохрипел:
- Руки вверх!
Егор испуганно отпрыгнул от бочки, а дед Евтюхов довольно засмеялся:
- Ты что тут делаешь, едрена мышь?
- Да я Париса объезжал, - растерянно ответил Егор.
- А деда своего уже объездил? - строго сказал Евтюхов. - Покатался ты на нем, как солдат на ведьме, - все бока отбил. В больницу отвезли твоего деда. Довел ты его до трясучки, суконный сын!.. Афоня на всю станицу разгавкал про твое геройство.
Егор молчал.
- Ну ладно, пойдем, дам поесть. Потом погутарим. После ужина они расположились у база на свежескошенной траве. Евтюхов закурил и долго молча смотрел на огонек цигарки, посапывая то ли сердито, то ли раздумчиво. Потом проговорил неторопливо и внушительно, как он делал все, несмотря на свой малый рост и легкий вес:
- Миня жалеет тебя, идола, а у меня ты бы сплясал кабардинку! Как же наследник, чтоб ты луснул!
Голос у Степаши Евтюхова негромкий, хриплый: в гражданскую войну шашкой чикнули по горлу.
Егор промолчал. Да и что он мог сказать?
Ночь была звездной, тихой. Пели сверчки. Их песни сливались в одну, оттого казалось, что рядом лежал огромный кот и сладко мурлыкал, развалясь в сытой дреме на еще теплой со дня и пахнущей хлебом земле.
- А все это потому, что ты, баран, не знаешь своего деда, а то бы ты поимел к нему уважение, - продолжал Евтюхов.
- Да знаю я его, - ответил Егор.
- Черта с два ты знаешь! Он же не любит о себе рассказывать. Вот ты меня, его друга, расспроси. Я с ним дружу с тех пор, как пеленки свои на табак променял. Эх, Миня, Миня! Сколько дорог мы проскакали стремя в стремя!..
Егор присунулся ближе к Евтюхову. От него тянуло застарелым самосадным духом. Наверное, Евтюхов пропитался им еще с гражданской войны, прокурился у походных костров, у которых грелся вместе с Миней.
- С германского фронту мы вместе вернулись домой, - неторопливо продолжал Степаша, - тряхонули богатеев, немца Штопфа выковырнули. Был тут такой владетель экономии, у нас его прозвали Што Пошто. Как клоп тут присосался на нашей земле, паразит!.. Установили Советскую власть в округе. Красный флаг вывесили на атамановом доме. Миню красным атаманом, председателем Совета, выбрал народ, а меня - его секретарем.
Да... Помню, говорит мне Миня, оставайся, мол, Степаша, за меня, а я еду в хутор Ольховый казаков агитировать в красный казачий полк. Жмут беляки, говорит, по всему фронту, надо защищать Советскую власть. Ну, поскакал он с соратниками, а им в Федькином яру - знаешь? - перевертни, вроде Афони Господипомилуй, засаду устроили. Навалились, руки за спину скрутили, взяли в плен. Каратели били их, руки-ноги ломали, пытали, но они держались, как железные. Верили в свое правое дело, в Ленина поверили на всю жизнь... Расстреляли их. Миню тоже расстреливали... В упор стреляли. В глаза огнем брызнуло - рассказывал Миня. Упал он. Очумался ночью. Ощупал себя - вроде все цело, только голова гудит и лицо в крови... Видел шрам у Мини над бровью?
- Видел, - ответил Егор, в волнении сглатывая слюну.
- Так это тогда его цапнула пуля... Выполз он в рощу, отлежался. В Ольховскую приехал верхом на быке - приблудного поймал.
Ночью нагрянули мы на хутор, распотрошили белых карателей в пух и прах. Отомстили за своих боевых друзей и братьев. Похоронили мы их в братской могиле... Там меньшой брат кузнеца Кудинова, Тёмки Табунщикова отец и другие казаки.
Ох, и лютый же до врагов стал Миня! Шашка у него еще дедовская была...
- С серебряным эфесом? - порывисто спросил Егор и запнулся.
- С ним, с серебряным. Месяцем гнутая... Вертелась она в его руке, кубыть пропеллер. Полк сколотили сильный - молодец к молодцу. Миня командиром был. Он всегда в атаку летел впереди. Шашка сияет, конь бешеный, как врежется в гущу беляков - и пошла сеча! Земля дрожит, стон кругом, кони кричат, шашки звенят, искры сыпятся - страхи небесные!.. Я, телохранитель Минин, вокруг него верчусь, из маузера хлопаю, прореживаю беляков, которые роем вьются возле него, а он кричит: "Круши гадов!" - и шашка его, как молния, полосует врагов!.. Россию, Украину прошли мы с ним, внове на Дон повернули. Били беляков в хвост и гриву. И они нас, случалось, крепко били.
Да-а... Трудно в то время было разобраться, кто тебе друг, а кто враг. Как-то отступали мы разбитые: Деникин нас потрепал, интервенты ему помогали. От полка человек двадцать осталось... Драпали здорово, устали, почти все раненые. Заночевали в каком-то хуторе. Народ непонятный там, слова не выспросишь. Чисто бирюки!.. Я и Миня остановились у одного хозяина, дюже смурного деда. Поесть он нам дал, самогону-первача поставил - уважил вроде бы. Выпили мы с горя и заснули как дохлые. А проснулись утром - в степи лежим, связанные по рукам и ногам. И сидят вокруг нас старики вооруженные. Наш хозяин, смурый черт, вроде судьи, ругает нас.
- Вы что, - говорит, - такие-растакие (это он нас, значит, по батюшке, по матушке кроет), против православной веры пошли, христопродавцы! Кайтесь!
- А пошел ты, - говорит Миня, - к дьяволовой тетке! Ну, избили нас шомполами, - шкура клочьями обвисла.
- Кайтесь! - кричит смурый, а мы его к дьяволовой тетке отсылаем.
Там, в яру, карьер был глиняный. Глина там годная для горшков - клейкая, что твоя замазка. И вот стали деды в луже топтаться - глину месть.
- Прощай, - говорю, - боевой товарищ и друг закадычный Михаил Ермолаевич, утопят нас козлы паршивые в каше.
- Нет, - отвечает Миня, - они пострашнее казнь выдумали. Мужайся, друг Степаша.
Сорвали деды с нас одежду и кинули, связанных, в липучую глиняную жижу. Залепились мы ею, кубыть дождевые черви золой. Вытащили они потом из глины нас и растянули бечевками за руки-ноги между деревьями, на солнцепеке. Растянули так, что связки в костях хрустнули.
- Подурели вы, царские шакалы, - говорит Миня, - сейчас прискачут наши товарищи, порубят вас и хутор ваш спалят.
- До господа-бога поскакали ваши товарищи: кокнули мы их! - сказал смурый.
Лежим мы, растянутые, под июльским солнцем, жаримся, кубыть рыба в тесте на сковороде. Задыхаемся, дышать нечем: поры глиной замазаны.
- Кайтесь! Отрекайтесь от Советской власти! - кричат деды, а мы их к дьяволовой тетке отсылаем.
Солнце, с полудня прямое, льет жаром на нас. Глиняная замазка стала каменеть, трескаться, а под ней кожа пошла лопаться. Слышу я, из трещин кровь полилась по ногам и по животу... Черти в пекле не придумают такой казни, какую деды старозаветхие выдумали! И сидят, гады, смотрят, покуривают!
Заплакал я горько-горько, но не от страха, не от боли - от страшной обиды: не в честном бою погибаю, а пропадаю жалкой смертью, что козявка в коровячем шевяке.
- Креста на вас нету, - кричу, - басурманы распроклятые! Что ж вы мучаете? Боитесь с шашкой выйти супротив меня?!
- Покайтесь, пристаньте к войску Христову, тогда отмочим вас, отпустим, а нет - будете жариться и трескаться, пока не сдохнете! - кричат нам.
Миня запел:
- Это есть наш последний и решительный бой... Я подхватил:
- С Интернационалом воспрянет род людской...
А они регочут, бородатые ироды!
Затуманила мне голову страшная боль: полопалась кожа на груди. Духота давит меня, стону я. А Миня молчит, только зубами скрегочет.
- Ну, - говорит, - придет время, расквитаются с вами. Пусть мы умрем, но Советская власть будет жить вечно. Да здравствует Советская власть!
Смурый и другие стали бить нас палками по пяткам. И тут вдруг сверху, из-за тернов, ударили из винтовок: тресь-тресь! Те, которые изнущались над нами, - брык и дохлые! Остальные кинулись до коней. Вижу, отряд с шашками наголо наметом вымчал в балку им наперерез... И тут я сознание потерял... Очнулся в копане - по голову в воде. Глина откисла на мне, задышал я. Смотрю, надо мной стоит мужичонка - от горшка три вершка, стоит и смеется.
- Живой? - спрашивает.
- Я-то живой, - отвечаю, - а Миня какой?
- И Михаил Ермолаевич живой, ось, - говорит, - бачишь, цигарку сосэ да штаны смурого черта примеряе.
Отлежались мы - да на коней, и айда беляков бить. Вновь полк сколотили и стали Советскую власть восстанавливать на Дону.
- Ну, а тот хохол, кто он оказался? - спросил Егор.
- Так это же наш Пантелей Григоренко, который Пантюша, кум Минин/
- Да ну! - поразился Егор. - Это же Гринин дед. А откуда он тогда взялся?
- Красный отряд по хуторам из батраков собирал. Ну, когда услышал, что куркули казнят борцов за Советскую власть, кинулся с дружками на выручку. Едва поспел.
- Вот тебе и Пантюша! - восхищенно сказал Егор.
- А ты что думал? Это он сейчас такой... А тогда он был сокол!
- Ну, а потом?
- А потом суп с котом. Побратались мы с Пантюшей на всю жизнь и вместе гнали беляков аж до Черного моря. Почитай, до тридцать третьего года оружия не выпускали из рук, Советская власть таперича крепкая и силы набрала, кубыть пшеница после ядреного дождя, а тогда она слабенькая была, росла реденькими кустиками, и суховей на нее дул, и червь-проволочник грыз, и жук-кузька ее точил. А мы Советскую власть защитили от всех напастей и выходили...
Евтюхов умолк. Кивал в потемках головой, шуршал бумагой, руки у него тряслись, просыпая табак; он, видно, взволновался сильно, вспоминая былые тревоги. Наконец, закурив, жадно затягивался и снова смотрел подолгу на притухающий жарок цигарки.
Шумно дышали и отрыгивали жвачку быки в базу. В пшеничном поле ссорился перепел со своей перепелкой. И плыли теплые густые запахи сонной степи.
Взволнованный, растревоженный, Егор с жалостью и нежностью думал о своем деде.
Евтюхов поднялся, раздавил окурок на земле, сказал:
- Ну, я пойду худобу посмотрю, а ты лезь ночевать на скирду. Сено мягкое, получше пружинной кровати.
Сон долго не брал Егора. Над скирдой гудели тяжелые рогатые жуки. Где-то в темноте проскакал всадник. Топот лошади, удаляясь, затихал и вот уже совсем пропал. Прислушиваясь к утихомиренным звукам степи, Егор вдруг подумал о Мине, о Панёте, обо всех близких людях с такой тоской, будто прожил вдали от них несколько лет. Лежал неподвижно, смотрел в синее, подсвеченное зарницами небо, а звезды, мигая и перекрашиваясь, кружились, падали в глаза и таяли между ресницами, как снежинки.
Глава десятая
Утром Егора разбудили громкие голоса. Он потянулся и посмотрел со скирды вниз.
Во дворе табора стояла подвода. С нее ссаживались колхозники.
Вот Даша Гребенщикова ловко соскочила с фурманки:
Крепенькая, сероглазая, в белой косыночке, в опрятном светлом платье с цветочками. Сразу же побежала на баз к своим телятам. Они гурьбой кинулись к ней. Один бычок, лобастый и пузатый, как бочонок, стал бодать ее, а она, смеясь, сунула палец ему в рот. Он зачмокал и тотчас успокоился.
У сарайчика, к которому примыкал баз, стоял бидон с простоквашей. Даша зачерпнула ладошкой, попробовала на вкус и закивала одобрительно, видно, понравилась ей простокваша. Потом стала разливать ее по корытцам. Все делала бегом, хотя были тяжелы для нее и полные ведра с простоквашей и бидон. "Деловая!" - подумал Егор.
У амбара с черепичной крышей о чем-то разговаривал с женщинами бригадир Тимофей Табунщиков, или просто Темка, крёстный Егора. Женат он был на Егоровой тетке, дедовой дочке, Тосе. Стройный казачина в военной форме, Темка производил впечатление бравого командира. С финской войны он вернулся инвалидом: на правой руке осталось всего лишь два пальца. Егор уважал своего крестного и побаивался, правду сказать.
Женщины ушли за табор, где делался ток под хлеб нового урожая. Темка стал отвязывать от коновязи своего вороного. Егор скатился со скирды.
- Крестный, погоди!
Тот удивленно поглядел на неизвестно откуда свалившегося крестника.
- В скирде ночевал, чертов родственничек, - сказал Темка с иронической улыбкой.
- Ночевал не ночевал, что с того? - осторожно ответил Егор.
- Да мне-то ничего, - продолжал Темка, улыбаясь, - да вот бабка твоя до полуночи бегала по станице, выспрашивала: не видал кто ее дорогого и разлюбезного внука,
- Зачем я ей сдался?
- Как - зачем? Вареников наварила, а есть некому. Деда в больницу оттянули - при смерти был, а внук вишен-скороспелок объелся, пропоносило его... Эх, орленок, красный казачонок!
Табунщиков поднял плеть. Егор сжался, но не отступил. А тот рубанул плетью по голенищу хромового сапога. Поразила Темку внешняя перемена крестника глаза врезались, будто у чахоточного, почернел, как турчонок.
- Уж не заболел ли ты? - спросил он серьезно. - Дохлый с виду...
- Я у тебя работу хочу попросить, а ты - больной, дохлый!..
- Ага-а!.. Так-так. - Темка сильно удивился. - Но ты же на любую работу не согласишься, а?
- На лошадях бы мне...
- Невозможно. Все лошади в разгоне - обоз за лесом в Шахты ушел, не скоро вернется... Телят пасти пойдешь? Даше трудно одной. А хлеб начнем молотить дам подводу зерно от комбайна отвозить. Ладно?
- Ладно, - кривясь, ответил Егор.
- Не убежишь?
- Тю, крестный! Раз взялся - значит, буду работать без дуриков.
- Ну смотри, - Темка сощурился, иронически улыбаясь.
- Да что ты заладил "смотри да смотри"?.. Не слепой, вижу.
- Хорошо, понял тебя... Да, чуть не забыл. Там, в сарае, Гера стоит. Доставь ее агроному, он дома сейчас. Но сначала бабке на глаза покажись... Кстати, тебе мой Васюта на глаза не попадался? Тоже не ночевал дома, фантазер такой. Все животный мир изучает.
- Не видел я его ни вчера, ни позавчера.
Оседлав брюхатую Геру, Егор отъехал от табора. Вдыхая теплый медовый пар земли, он оглядывал поля с таким интересом, будто видел впервые. Или выщербленная дедова шашка срубила какую-то пелену перед глазами, и он стал видеть лучше и понимать все яснее?
За подсолнухами начиналось поле зреющей пшеницы. Синее небо звенело жавороночьими песнями. Солнце пригревало, роса быстро испарялась, и от пшеницы потянуло духом разломленной пополам горячей буханки.
Хорошо-то как! Эх, взмыть бы над степью ястребом и пролететь со свистом! Гикнув от избытка чувств, Егор поддал шенкелями. Испуганная Гера побежала рысью, не поняв настроения седока. Тогда Егор стал поддавать шенкелями до тех пор, пока лошадь не побежала вскачь.
На целинном косогоре буерака в зарослях донника и чернобыла он неожиданно увидел небольшой шалаш. Из него выскочил Васюта и отчаянно замахал руками:
- Стой! Стой!.. Куда разогнался?!. Егор натянул поводья:
- Тпру-у, Гера!.. Ты что тут делаешь, Васютка? Васютка, взволнованный, взял лошадь под уздцы. На шее у него болталась половинка бинокля.
- Братушка, объезжай кругом.
- Это ж почему? - удивился Егор.
- На той стороне буерака лисица с лисятами живет. Сейчас она кормит их. Дрофу принес лисовин.
- Да ну!.. Дай посмотреть.
Егор спешился. Васюта помог ему навести трубку на лисью семью. Лиса сидела у норы, вырытой на взгорке в кустах дубняка, а лисята - их было четверо, мешая друг дружке, раздирали дрофу.
- А где же их отец - лисовин? - спросил Егор.
- Он лежит в засаде. Его не видно.
- Откуда ты знаешь, что это сидит лиса, а не лисовин? - Егор отдал ему трубку.
- Я их в лицо знаю... Ну езжай, Ёра. Я потом тебе подробно про них расскажу. Я все записываю в тетрадку... Никому не рассказывай про лисиц, ладно? А то им не дадут покоя.
- Ладно, не расскажу, - сказал Егор и заглянул в шалаш. Там лежали старый полушубок, фляга с водой, полбуханки хлеба. - Ты тут надолго устроился? Тебя отец ищет.
- Скажи ему, что я лисиц изучаю, пусть не беспокоится. А где я - не выдавай. Приедет сюда - распугает зверей, испортит все.
- Ладно, не выдам тебя, не беспокойся.
Егор любил своего братана Васютку и жалел его. Странностей у того всегда хватало. Но с тех пор как отец привез Васютке с финской войны половинку бинокля, их, этих странностей, у него прибавилось. Братана можно было встретить в самом неожиданном месте в полном одиночестве в любое время суток, занятым наблюдением за животными или насекомыми. И никто не мог оторвать его от этого занятия.
Однажды Васюта неотрывно в течение целого дня следил за жуками-скарабеями: ему, видите ли, обязательно нужно было узнать, куда они закатят навозный шарик и куда пойдут ночевать.
Далеко объехав лисью семью, Егор выправил Геру на дорогу к станице. Дома он бабку не застал. Она поехала в районную больницу навестить деда.
Агроном Уманский жил в курене раскулаченного и сосланного в Сибирь Кузьмы Поживаева. Ограды вокруг усадьбы не было, двор зарос лебедой, старый сад одичал - там гомонили скворцы, но сам курень выглядел аккуратно: обмазан оранжевой глиной, как у всех, ставни выкрашены бордовой краской, возле веранды росли розы. Их хватало всем станичным парубкам.
Увидев Егора, подъехавшего под самые окна, агроном вышел во двор.
- А не троянского ли коня ты привел в мою крепость, юный воин? - спросил он, подозрительно оглядывая брюхатую Геру.
- Это кобыла, - ответил Егор.
- Ах, кобыла! Приму к сведению. Задки бьет? Кусается?
- Да нет, смирная.
- А что ж она такая брюхатая? Жеребая?
- Нет, прожорливая очень.
- Ну, это еще ничего. Главное, чтобы не кусалась и не брыкалась. Ну давай запрягать в двуколку эту Андромаху или как там ее...
- Ее Герой зовут, - сказал Егор, улыбаясь.
- Ну вот - Гера! - удивился Уманский. - Так и знал. Кондовые лошадники-коневоды обожают греческую мифологию. В конюшнях у них жрут сено, ржут и брыкаются Зевс, Гера, Геркулес, Андромаха и другие олимпийские боги и герои. Каково, а, брат?
Егор засмеялся. Ему понравилось: боги жрут сено, ржут и брыкаются в конюшнях.
- О, ты, вижу, оценил мой юмор, меня это очень тронуло, Слушай, друг Егор, мне нужен помощник. Ты свободен? Важное дело есть.
- Да мне бригадир поручил телят пасти с Дашей Гребенщиковой.
- Я договорюсь с бригадиром.
- Ладно, - быстро согласился Егор. Он был рад поработать с Уманским.
Погрузив на двуколку бидон с керосином, они выехали в степь. К полудню добрались к шляху, который проходил через колхозные поля от переправы через Донец к районной станице Старозаветинской. Уманский остановил лошадь на обочине, около участка привядшей травы, опутанной густой светло-желтой сетью повилики.
- Это опаснейшая зараза, - сказал Уманский. - Кускута европеа. Это та же коричневая чума, что сейчас опутала всю Европу... Егор, никакой пощады кускуте европее! Огнем выжжем ее дотла!
Они облили керосином желтую колонию повилики и подожгли со всех сторон. Трава, оплетенная щупальцами-жгутами, горела, дым клубами поднимался в синее небо, по которому плыли белые облака с синим сподом. Егор смотрел в огонь и видел, как таяла в нем цепкая, словно паутина крестовиков, сеть кускуты европеи.
Наблюдавший за ним Уманский неожиданно спросил:
- Егор! Как думаешь, зачем ты родился? Егор засмеялся и ответил не раздумывая:
- Родился, чтобы выжигать кускуту европею.
- Верно, черт подери! - воскликнул Уманский. - Ты родился быть человеком! Родился быть хозяином этой красоты. - Уманский поднял руки, взмахнул ими. Помни, друг мой, эту истину: тот, кто думает только о себе, о своем личном обогащении, превращается в раба вещей и теряет весь мир. Человеку с мелочной душой земная красота недоступна, и он уже не может радоваться жизни, как радуется ей настоящий человек...
Выйди на рассвете в степь
И ошалей от радости.
Попей росы с шершавого
Листа подсолнуха,
Уткни горячее лицо
В корону пряную его волшебного цветка,
И надышись пыльцы душистой, золотой,
И напитайся радостью, великой и простой...
Друг мой, каждым утром,
Словно бы подсолнух,
Поворачивай лицо к делам хорошим.
Радуйся восходу солнца,
Синей прохладе утра
И зною,
Плывущему над полями.
Егор слушал Уманского со стесненным дыханием и думал о своем деде... Миня всегда жил не для себя, а для людей и никогда не жалел об этом.
Люди любят и уважают его... А этот Афоня Господипомилуй!.. Несчастный жлоб... Над ним смеются станичники...
Уничтожив все очаги кускуты европеи у шляха, Уманский и Егор поехали в Голубую впадину, на поля "арнаутки"..
Было жарко, хотя день кончался. Над степью копилась тяжелая духота: собиралась гроза. Тучи вставали впереди синими горами. Четко вырисовывались на блеклом небе ослепительно белые вершины.
Гера тяжело топала по пыльной дороге, на ходу схватывая верхушки трав по обочине; двуколку качало, хотелось спать.
Но вдруг на горах отпечаталась яркая ветка молнии, вершины с грохотом раскололись, рухнули: тучи заклубились и понеслись над полями, волоча за собой синие хвосты дождя.
Ездоки попали под веселый, барабанящий душ, омылись, вдохнули свежести. Даже Гера взбодрилась.
Подъехав к Голубой впадине, они остановились наверху, над самым обрывом, у колючих кустов держи-дерева.
- Красиво стало здесь! - сказал Егор, оглядывая чистенькие, аккуратные поля, расположенные внизу у извилистой речки - притока Егозинки.
Оставив лошадь, они спустились во впадину по мокрой крутой дороге, прорытой в яру. Уманский вошел в пшеницу. Тяжелые граненые колосья бились о его грудь.
- Вот она, моя любовь, - "арнаутка", - с нежностью произнес Уманский. Он размял несколько колосьев, сдул полову с ладони. На ней остались почти круглые, туго налитые восковым соком зерна. - Сильна, ничего не скажешь... Понюхал зерна, попробовал на вкус. - Нет для меня во всем мире лучшего аромата!
У Егора кружилась голова и возбужденно дрожало сердце от необычных впечатлений, от новых мыслей. Ему отчего-то стало очень радостно и легко. Как будто бы в душу к нему хлынул мягкий, теплый свет, залил ее. То, возможно, было счастье.
Когда они тронулись в обратный путь, солнце уже таяло на отчетливом горизонте, растекалось алым соком. Небо становилось сиреневым. Гера шла шагом, и Уманский не торопил ее. С задумчивой улыбкой смотрел он по сторонам. А Егору, движимому безотчетным чувством, хотелось сказать Уманскому, что очень уважает его, восхищается им и благодарен за то, что он так Дружески, как с равным, говорил с ним, Егором, и даже прочитал свои стихи... Хотел также сказать о том, что много-много передумал за этот день и что уже никогда не будет таким негодяем, каким был до сих пор. Но Егор ничего этого не сказал. Другое сказал:
- Виктор Васильевич, я вот закончу десятилетку и пойду в институт учиться на агронома... Мне очень нравится это дело... Хочу быть таким, как вы.
Уманский молча обнял за плечи Егора и крепко стиснул их.
Глава одиннадцатая
Миня пробыл в больнице неделю. Домой вернулся в воскресенье. Он заметно похудел, побледнел. Усы пообвисли. Во двор вошел как-то бочком. Припрятывая глаза, покосился на сук обрубленной грушевой ветки. Вздохнул. От жалости у Егора стиснуло грудь. Он бросился к нему, судорожно всхлипнув:
- Деда, дай мне покрепче... Дай, пожалуйста! Миня порывисто притиснул его к груди, пропахшей лекарствами:
- Ладно, ладно, Егорка... оба дураки... Оттолкнул легонько и, крепко крякнув, излишне молодецким голосом сказал всплакнувшей Панёте:
- А ну-ка, мать, корми меня, да посытнее! Выголодался я в больнице, отощал - духу нет...
И пока Панёта бегала то в кухоньку, то в низы, собирая на стол, Миня расспрашивал Егора о работе:
- Где ты зараз работаешь?
- Да все пока с телятами.
- Как они там?
- Бегают, бодаются. Но я уже навел порядок. Крикну, туда "гей", сюда "гей"! Слушаются. С одним бычком, Лобаном, каждый день борьбой занимаюсь. Чуть что - кидается бодаться. А я его хвать за уши, голову заверну - да как брякну о землю!
- Прямь-таки и брякаешь его? - с усмешкой спрашивал Миня.
- Не веришь? Вот приедешь на табор - посмотришь.
- Дашу не обижаешь?
- Да нет, что ты! Она хорошая, добрая. И такая... деловая! Мы дружим
- Ишь ты... А где пасете?
- В Федькином яру, знаешь?
- Еще бы не знать... Меня там белогвардейцы расстреливали.
- Дед Евтюх рассказывал мне... - тихо сказал Егор. Дед пристально оглядел внука: будто бы повзрослел, и глаза потемнели... Лицо потеряло ребячью округлость, похудело, немного вытянулось. "Что ж, оно, может, и к добру просвистела шашка над твоей головой". Миня хмыкнул, похлопал дружески внука по плечу и взялся за ложку. Панёта поставила перед ним большую миску борща, из него торчала, паруя и блестя жиром, желтая куриная нога.
Немного поколебавшись, Панёта принесла стопку настойки оранжевого цвета. Миня оживился:
- Вот ты, Панётушка, лучший на свете доктор, зверобойная настойка - лучшее лекарство.
Выпив, он с аппетитом поел, размяк. Прилег на верстак под грушей и повел беседу:
- Ну так что, Егор, поедем мы с тобой по друзьям-товарищам? Не раздумал ты?
- Ну что ты, деда! Конечно, не раздумал. Я с тобой хоть на край света...
- Поезжайте, поезжайте, - сказала Панёта.
- Я вот лежал в больнице и думал: откину копыта и не повидаю друзьяков и внуков...
- Не мели, Емеля! - остановила его Панёта. - На кого ты меня оставишь? Я без тебя не удержусь на свете...
- Ты только не поддавайся, деда! - горячо сказал Егор. - Тебе жить да жить... А я не буду тебя... ну это... огорчать.
- Ладно, ладно. Будем зверобой пить, будем жить... Ты, Егор, это... До Ростова доедешь в чем-нибудь стареньком, а там купим тебе костюм хороший, да еще кое-что по мелочам. А то неудобно... Ты уже, можно сказать, парубок. Так что имей в виду: через день-два соберемся и поэскадронно - марш-марш!.. До косовицы смотаемся. Я Темке скажу, отпустит он тебя с работы.
Утром, по дороге на работу, Егор остановился у двора Уманского: за кустами сирени он увидел пышно расцветшие белые и алые розы. Их аромат и вид заколдовали его. Ничего подобного с Егором до сих пор не случалось. Даже не подумав о том, что его могут увидеть хозяева дома, продрался к розам и, наклонившись, стал обнюхивать их одну за другой.
Распахнулось окно куреня, и Егора окликнул Уманский:
- Будь здоров, Егор!.. Я вижу, тебе понравились розы. Ну что ж, это добрый признак - значит, взрослеешь. - Он бросил к его ногам ножницы. - Ты меня обрадуешь, если срежешь несколько роз...
- И подаришь своей сероглазой напарнице Даше, - добавила с улыбкой жена Уманского, выглядывая из-за спины мужа. - Она будет очень довольна, вот посмотришь... Ну-ну, не стесняйся, ты же смелый парень.
Егор срезал несколько роз и, возвращая ножницы Уманскому, сказал:
- Большое спасибо... Вот розы - никогда таких не видел!..
- Теперь каждый день будет для тебя иным. - Уманский улыбался приветливо, глядя на него.
Егор вышел на улицу и поспешно спрятал розы в кирзовую сумку, где лежал завтрак, будто бы боялся выдать себя в чем-то очень сокровенном. Да, да, он подарит эти розы Даше. Примет ли она их или посмеется?..
Когда он приехал на табор, Даша уже кормила телят простоквашей. Все-таки успела попасть сюда раньше него, как он ни торопился.
- Здорово ночевала, хозяйка? - надуваясь для солидности, хриплым басом проговорил он.
- Здорово, здорово, хозяин! - подражая старушечьему голосу, прощебетала Даша. Она сразу же приняла игру, безошибочно чувствуя его настроение.
- Ты уже забегалась, не могла меня подождать.
- Чего ждать? Они ревут, есть просят. Бери лопату да чисти в базу, в шевяках утопнуть можно.
- Ты сразу командовать, - проворчал он по-стариковски.
- А как с вами, мужиками, считаться? Вам дай волю, вы только и будете сидеть да перекуривать.
- Ах ты, ведьма нашатырная! - стал ругаться Егор.
- Я те поругаюсь, щерт губошлепый! Коромысло на горбу расщеплю - ты у меня поскавчишь! Морду набью - месяц черная буде!
- Ах, так-перетак да разэтак! - кричал Егор, выкидывая навоз за изгородь.
И дружно захохотали: хорошо передразнили Ненашковых. Те обычно бранились и спорили так громко, что слышала вся станица.
- Я тебе что-то принес, - сказал Егор, взяв сумку. Даша вытирала руки о передничек и с интересом поглядывала на сумку, откуда он вынимал неожиданный для нее подарок. Розы были еще свежи, на них блестели капельки росы. Даша взяла их, густо покраснела и, широко раскрыв серые глаза, поглядела на Егора удивленно, немного испуганно.
- Чего ты так смотришь на меня? - спросил он недоуменно и тут вспомнил слова жены Уманского. Да, розы Даше понравились, и ей было приятно получить их, вот только непонятно, почему она так растерялась. Будто чего-то испугалась.
- Смотрю - и все тут, - ответила Даша, вдыхая аромат роз. - Ой, как хорошо пахнут! Особенно вот эта, красная...
- Чего там пахнут! - шутя сказал Егор. - Отдай телятам, они съедят...
- Ну вот еще, придумал, дурило!
Сердито нахмурясь, Даша побежала в сарайчик, поставила розы в бутылку с водой, а самую ароматную, красную, скусив шипы, положила за пазуху.
Солнце поднялось выше, с трав сошла роса, и тогда Егор и Даша погнали телят в Глубокий яр. На его склонах с оголенными выступами каменного кряжа островками росли дубняк и терен. По дну бежал прохладный ручей, а на мягких наносах крупитчатого чернозема росла густая сочная трава.
Телята разбрелись по балке, а пастухи сидели в тени. Даша плела венок. Егор дремал, раскинувшись на траве.
В небе неподвижно стояли яркие белые облака с плоским синим сподом. Они разбухали, незаметно сливаясь, и наконец образовали высокую тучу с ослепительно белыми краями. Потемнело. Телята встревоженно замычали.
- Ёра, слышь, дождь собирается. Гляди, какая туча нависла над нами.
Егор с неохотой приоткрыл глаза, и сон сразу слетел с него.
- Ого! - воскликнул он, поднимаясь. - Собирай телят с того края, а я с этого.
По балке пронесся порывистый ветер, причесал траву. Цветы отчаянно замотали головами. Туча, набрякнув тяжелой синевой, грозно осела над степью. Ослепительный меч вдруг располосовал ее сверху донизу. Стало тихо-тихо, все насторожилось. Тишина длилась несколько секунд и взорвалась оглушительным громом.
Замер ветер, умер от страха. В полной тишине, нарушаемой лишь мычанием напуганных телят, упали тяжелые капли. Съеженные ромашки вздрогнули под их ударами.
Снова сверкнула молния, еще резче и страшнее ударил гром. Телята, мыча и взбрыкивая, побежали вниз по дну балки. А за ними с шумом и хлюпаньем погнался отвесный плотный дождь. По косогорам тотчас побежали, заклокотали ручьи, сливаясь в быстрый, шумный поток. И сочные высокие травы на крупитчатых наносах упали, сломленные им.
Крича и размахивая хворостиной, Егор пытался завернуть обезумевших от испуга телят на пологий склон и выгнать их наверх, но они упрямо бежали по бурлящему потоку. Даша что-то кричала позади. До него доносилось сквозь шум воды: "...ры-вы-и! ...ры-вы-и!". "Что за "ры-вы-и"? - подумал он. - Ага, обрывы!" Там, внизу, по балке, были глубокие обрывы-вымоины. Там потоки прыгали, как водопады. Ослепленные дождем, напуганные громом и блеском молний, телята не увидят их, не остановятся. Еще немного - они поплывут и свалятся с обрыва в вымоины, утонут, покалечатся.
Впереди бежал Лобан. За ним катилось все стадо. Задыхаясь, захлебываясь дождем, Егор закричал:
- Куда ты, чертов Лобан? Куда же ты?!
Скользя и падая, он обогнал телят, схватил Лобана за осклизлую шею, потянул в сторону, наверх. Бычок успокоился под его рукой и, не сопротивляясь, побежал рядом. За ним повернуло все стадо.
- Подгоняй, Даша, подгоняй! - кричал Егор и все тащил и тащил Лобана подальше от обрывов.
Наконец выбрались из балки.
А дождь набирал силу. Туча стояла на месте. Потоки неслись по размокшей дороге, волоча вымытую с корнями траву. Кукурузное поле, росшее вдоль дороги, жадно расправило широкие листья навстречу дождю. Капли выбивали на них частую дробь.
Покрикивая "Гей, гей! Скорей!", Егор и Даша гнали телят бегом к недалекому уже табору. Мокрые, жалкие, телята бежали, нагнув головы и развесив уши, и все пытались забраться в кукурузу, будто в ней могли найти спасение от дождя.
Вдруг перед глазами Даши сверкнула яркая белая молния-Даша присела, охватив голову. Ей показалось, что молния ударила в Егора. Грохнуло так сильно, что сотряслась земля. Когда она пришла в себя, рядом не было ни Егора, ни телят. Она закричала, сердце ее готово было разорваться от ужаса.
- Ты что, Даша? - Егор выбежал из кукурузы.
- Ёра, Ёра! - Она вцепилась в него, дрожа всем телом, и голос ее судорожно бился. - Я думала... убило тебя... Молния как ударит, а ты пропал!..
Даша заплакала и тут же рассмеялась.
Егор был так потрясен, что не мог сразу найти слов, чтобы успокоить ее. Как, однако, сильно переживала Даша за него!.. Погладил ее мокрые, спутанные волосы, близко заглянул в глаза, из которых уходил страх. Она благодарно прижалась щекой к его щеке.
Они быстро собрали телят и вскоре были на таборе, где укрылись под крышей сарайчика.
Дождь шел недолго. Туча сдвинулась и поползла в сторону станицы. Показалось горячее солнце, и над мокрой степью перекинулась двойная радуга. Она отражалась в лужах и в каплях на траве - и оттого в чистом синем воздухе стало так много радостного блеска и сияния.
- Какая красота! - воскликнула Даша. - Пойдем на солнышко.
Они вышли на солнечную сторону, за сарайчик. От их одежды пошел пар. Егор выжал сорочку, предложил Даше:
- Да ты сними платье, выжмем - быстрее высохнет.
- Ну да... придумал, - смущенно ответила она.
- Ты что, стесняешься? - удивился он. - Вчера не стеснялась, вместе в речке купались, а сегодня...
- А сегодня стесняюсь, понятно? - перебила она и, покраснев, показала ему язык.
- Ну вот еще новости! - растерянно пробормотал он, загоняя брови высоко на лоб, под самую шевелюру. - Вот еще новости... - повторил Егор и посмотрел на Дашу так, словно пытался разгадать какую-то тайну, заключенную в ней.
Мокрое платье, прилипнув к телу, стало коротким, видны были круглые розовые коленки. Икры крепкие, пальцы на ногах короткие, смешные, какие-то курносые, словно поросята, смущенно рылись и закапывались в раскисшую землю. Он поднял взгляд на ее покрасневшее лицо. Пряча глаза, Даша отдирала от тела плотно прилипшее платье.
- Да отвернись, ну же, Ёрка!.. Не смотри на меня, - сказала она жалобно и махнула на него рукой.
- Ну ладно, ладно, - пробормотал он ошеломленно и отвернулся.
Что-то дошло до него, но что именно - не сказал бы. У него вдруг закружилась голова. Нечто неведомое влилось в него, с шумом заполняя пустоты в сердце, во всем теле. Влилось с такой силой, что он оглох и ему стало трудно дышать...
- Вот еще новости... вот еще новости, - бормотал он. И губы не слушались его, и он уже не мог повернуться и посмотреть Даше в глаза.
Глава двенадцатая
В станицу Старозаветинскую, откуда шли пароходы на Ростов, Миня и Егор отправились спозаранку на полуторке, отвозившей молоко на маслозавод. В райцентре надо было проведать Феклушу, младшую сестру Панёты, ласковую и гостеприимную женщину. Жила она сама в большом каменном доме, удобно расположившемся на берегу Донца, - две ее дочери вышли замуж за военных и уехали.
Егор любил бывать в гостях у бабушки Феклы: кормила она вкусно и вволю. Поешь у нее - весь год помнится. И огород у Феклуши богатый, чего только в нем не росло: и мак, и "соленый" горох, и ароматные скороспелые дыньки-"качанки"! А сад какой!.. Просторный, с виноградником и ягодником - там и малина, и клубника, и смородина, и крыжовник. И каких только варений и солений не стояло у нее на полках в подвале! А на чердаке и в каморках висели многочисленные оклунки с курагой, лечебными корешками и травами...
И Миня любил гостить у своячницы: столько всяких наливок и настоек изготавливала она каждый год и хранила в подвале - и не для пьянства, а для "избавления человека от болестей и горестей", как присказывала она, угощая.
Феклуша, женщина статная, седовласая, с лицом свежим, нежно-румяным и по-молодому ясными серыми глазами, радостно встретила их. И обняла, и поцеловала, и поклонилась - отчего на душе у Егора стало как-то празднично, и защебетала вздрагивающим от полноты чувств голосом:
- Да милые вы мои, родные! Наконец-то появились, порадовали. Глаза устали вас выглядывать, негодники вы такие-растакие!.. Егорунчик мой кудрявый, как ты вырос да помужествел! Усы, усы-то пробились, а! Женить, гляди-ка, пора уже, а?.. Ну, а ты, Миня, все такой же орелик? Все такой же неуемный казачина?!
Миня крякал, усы подкручивал, плечи расправлял - гоголился.
А Феклуша еще раз каждого обняла, расцеловала в щеки, ласково посмотрела в глаза.
- Ну молодцы, праздник мне устроили!.. И Назара жду. Вот-вот нагрянет, прислал письмо,
Помня вкусы и желания гостей, она тотчас отправила Егора в сад, а Миню повела в прохладный подвал. Егор знал, они оттуда выйдут не скоро. Бабка Фекла в компании деда сама была не прочь опробовать лечебные настойки и наливки.
Егор прошелся по огороду и по ягоднику, взял свою долю с каждой грядки, с каждого куста, а потом забрался на старую черешину, которую любил с малых лет. Ничего не знал соблазнительнее и аппетитнее сочных, крупных, просвеченных солнцем черешен. Полез на самую вершину раскидистого дерева - там они, чуть привялые, были послаже. Набивал ими рот, сколько влезть могло, алый густой сок тек по подбородку и животу. Наевшись досыта, уселся в рогульке ветвей. Прохладный ветер с реки, пахнущий луговыми травами и водорослями, обдувал его. Сизые скворцы вдруг падали с неба, пробивая крону черешины, и, заметив полусонного Егора, тревожно свереща, шумно выпархивали из нее.
Собираясь уже спускаться вниз, Егор услышал знакомый свист. Только Санька мог так свистеть - подражая паровозу. "Ага, наверное, с отцом приехал!" подумал он. Присмотрелся, где находится шахтинский братан. Тот стоял посреди гороховой грядки, лущил стрючки. Не отозвался. "Попасись пока!" Любопытно ему было понаблюдать за Санькой со стороны. Он заметно подрос, стал шире в плечах и крепче с виду с тех пор, как бывал у них - два года назад. Ну и смешной же был тогда этот Санька!
Как-то стали они бороться у скирды за сараем. Егор с первой же минуты положил его на лопатки.
- Это случайно вышло! - завопил Санька. - Я не подготовился как следует. Давай еще раз. Айн момент!
Глубоко дыша, стал он делать упражнения: напрягал не очень крутые, еще жидковатые мышцы рук и груди, приседал, с шумом вдыхая и выдыхая воздух.
Егор смеялся, глядя на него.
- Смейся, смейся... Ты у меня сейчас получишь, братуха! Зверски перекосив остроносое, обрызганное коричневыми кляксами лицо, Санька кинулся на него, наклонив стриженую, в белых шрамах, голову.
- Ха-ха! - смеялся Егор. - Крыса-мыша! Напугал - ноги затряслись, упал разбился.
Он опять ловко кинул Саньку на сено, но положить на лопатки не сразу смог. Братан, тощий, жилистый, выскальзывал из рук, словно намыленный. Наконец выдохся.
- Сдаюсь, братуха, твоя взяла...
- Я в нашей бригаде всех кидаю, - похвастался Егор. Санька, отряхиваясь, хмыкнул.
- Думаешь, вру? Спроси у Грини. Меня все боятся. Одного Степу Евтюхова не могу одолеть. Тоже сильный, чертяка! Бьемся, бьемся, носы и губы расквасим юшка бежит! - а никто верх не возьмет. А ты... Крыса-мыша ты...
Санька с наскока вцепился в его сорочку. Устрашающе водя глазами и брызгаясь горячей слюной, прошипел:
- Жалко, что ты мой братуха, а то бы я показал тебе по-шахтерски крысу-мышу!
- Кому ты грозишь, Санька? Я старше тебя на год с лишним, так уважай.
Санька покраснел так густо, что скрылись коричневые кляксы на лице. С чувством независимости проговорил:
- А ты не дразнись. Какая я тебе крыса-мыша?.. Старше, старше... Ну и что, если старше? Заслужи, так буду уважать.
- Ну ладно, ладно, - примирительно сказал Егор. - Я тебе по-свойски, без обиды, а ты кидаешься...
...Вообще-то, Санька - парень что надо! Истинный Запашнов... Правда, немного горячий, но это пустяки, главное, честный, смелый и гордый - не дает себя в обиду.
Егор пригляделся к нему сверху. Приодет - фу-ты ну-ты! Брюки наглажены, сорочка на нем белая, в голубую полоску. Штиблеты модные - с тупыми носами... Что ж, дядя Назар зарабатывает крупно. В штреке уголек ковыряет. В почете он на шахте "Нежданной". Застрельщик соревнования. С самим Стахановым лично знаком. Дядю Назара Егор знал мало. В двадцать шестом году, когда он только родился, дядя Назар скрылся с дочкой бывшего урядника Шляхетникова - украл ее, так как тот не хотел родичаться с коммунистом Запашновым. Показался он в станице года через три, после рождения Миши, старшего Санькиного брата. Шляхетникова к тому времени за всякие недоразумения с Советской властью сослали в Сибирь...