Вода и ветер

____________________

В один, не могу с точностью сказать, насколько прекрасный день я забыла о Лизе; мне напомнили о ней в городе, ставшем для неё гораздо более чужим, чем для меня. То есть, изначально это был город Р. на северо-западе – позор северо-запада 1, мусорный городишко, страшный, как термины в филологической диссертации; мужчины там откровенно некрасивы, а женщины делятся на две категории: малолетние лохушки, соответствующе наряженные, и удолбанные жизнью тётки в просторных кофтах до колен. Только потом вокруг меня на некоторое время возник этакий метафизический Кёнигсберг, которого, по мнению одного известного писателя, никогда не существовало. Впрочем, на фоне Р. любой город кажется мистическим, метафизическим и просто чистым.

Тогда я должна была (согласно просьбе почтенной родственницы) пройтись по магазинам, а я этого не люблю. Миновав тёмно-зелёный новорусский дом в три этажа, я свернула в переулок, забитый толстыми бабами и шмотьём, предназначенным для отпетых натуралок, со всеми этими кружевами, блёстками, вырезами, разрезами; отдельного внимания заслуживали брюки с талией, приходящейся на середину задницы, что вполне адекватно отвечало особенностям российского климата, с одной стороны, и особенностям анатомии человека, с другой. Ну да, подумала я, ведь «женщина – не человек», к чему ей нормальные брюки? Вообще, наша плебейская мода, результат взаимной приязни японских проституток «когару» и геев-модельеров, как нельзя более соответствовала характеру типичного потребителя – малообразованной малолетки в стиле «я не такая, я жду трамвая; а, впрочем, подождите, сколько дадите?» Торговка перехватила мой взгляд и спросила: вас что-то интересует? – хотя в моих глазах должен был отражаться не интерес к её товару, а завещанное Нахманом из Брацлава 2 радостное удивление перед всё новыми и новыми гранями неопровержимой глупости бытия.

Тут появилась Мариша. Мы когда-то вместе учились, хотя это вовсе не повод для общения. Я не буду говорить о ней подробно, потому что Мариша – это архетип.

– Шалом лакхм, Мирьям 3, – сказала я. Торговка решила, что я – лицо кавказской национальности, и испуганно оставила меня в покое.

– Надо же иметь такую наглость, – сказала Мариша. Я не видела её года два. – И ты думаешь, что это кошерное приветствие, а?

Мы ушли. Мы были убеждёнными предателями родины, родной религии и традиций. Это очень помогало нам в жизни и в общении друг с другом.

Она тоже ненадолго заехала к родственникам и теперь жгла в их квартире благовония под аккомпанемент какой-то индийской брехни. Я ехидно напомнила, что сейчас шаббат, зажигать огонь не рекомендуется, и убери от меня подальше ветчину, в ответ на что последовало предложение отправиться вон, то есть, в рай, к моему прадеду-протоиерею, который меня немедленно убьёт и будет прав. Потом она спросила, как дела. Конечно, я сказала, что в порядке, кроме научной работы, которая висела у меня над головой, как труп самоубийцы, да ещё моя девица свалила в Питер, так что придётся искать другую.

– А мужики тебе окончательно надоели? – спросила Мариша.

– Если бы мужики молчали, у меня было бы к ним меньше претензий. Но с ними надо г о в о р и т ь, строить о т н о ш е н и я, ведь не у каждого хватит мозгов ограничиться one night stands 4. И они достали, они мне рассказывают, какой я, по их мнению, являюсь, и какой женщина, по схеме патриархата, должна быть…

– Да-да, все говорят одно и то же. Лиза характеризовала мужиков как существа с разными размерами половых органов и одной и той же ерундой в башке.

– …и большинство не верит, что я на самом деле такая, какой являюсь на самом деле. Думают что угодно: что я их поддразниваю с целью привлечь к себе внимание; что я пытаюсь носить маску; что я постоянно вру; что чёрт знает что. А если кто-то, из числа самых умных, и понимает, что женщина может быть такой, то смотрит, как на марсианку. И потом, они делятся на два типа. Одни считают, что «баба должна давать», а другие – что «женщина должна отдаваться». А я не могу «давать», и с каждым годом мне всё больше надоедает весь этот бред.

– Ты совсем как Лиза, – сказала Мариша, закуривая. – А знаешь, ей нравились «наши»…

– Знаю.

– О красивом еврейском мальчике она могла сказать: «Я хочу сорвать его, как чёрную розу».

– Убийственный Лизин пафос.

Я отодвинулась подальше от дыма, и Мариша истолковала это так, будто я не хочу больше говорить о нашей общей знакомой. Она сказала:

– Впрочем, ну её… в лес. Кстати, она ведь жила в Калининграде, вы там не сталкивались?

Калининград – не Р., там трудно столкнуться, разве что на Куршской косе. Но я видела её в Москве – не среди окололитературных сплетников, как можно было бы предположить, а в полуподвальном клубе. Она сидела в глубине зала, цедила этот их фирменный коктейль через соломинку (я не заказывала его никогда). Молодая женщина в чём-то сером и прозрачном, как сигаретный дым, подсела к ней и заслужила замечание поддатой трансухи в парике: «Мать, ты всегда любила экзотику». Мне показалось, что Лиза узнала меня: она улыбнулась, мол, я тебя помню, всё в порядке, но мы не настолько близко были знакомы, и ты не настолько свободна сейчас, чтобы я тебе надоедала. А может быть, это была не она; может быть, эта улыбка означала обычную симпатию: пришла, отметила в зале пару красивых лиц и через пару часов их забыла. Но она была очень похожа на Лизу, в ней чувствовалось это вечно-отщепенское «я-противопоставляю-себя-другим». Поэтому она, со своей обыкновенной вечно-славянской внешностью, и казалась кому-то экзотичной. Она была «не такая» – совершенно, по убеждениям и по собственной воле, которую только дурак назвал бы доброй. Нечто подобное усматривали и во мне доморощенные психологи, недоучившиеся ловцы человеков, не понимая самого главного: я не противопоставляю себя окружающим, пресловутым «всем» – я просто имею слишком мало общего с плебсом, вкусы и привычки которого нам навязывает государство. Я генетически и психологически не могу принадлежать к этим людям, это как другая порода кошек. (Сиамских кошек меньше, чем сибирских, ну так что же?) В общем, путать кастовость и сознательный нонконформизм – это всё равно что не отличать крик души от нытья.

Я была сиамской кошкой, предназначенной охранять храм где-нибудь в Таиланде, а её заперли в московской квартире под охраной «хозяина». А Лиза была сибирской кошкой, решившей надавать своим собратьям лапой по морде. Вот и всё.

Мариша не согласилась.

– Я имею в виду, – уточнила она, – это общее для вас стремление не быть пассивом, не навязанное воспитанием, – воспитанием навязывалось как раз обратное, – а природное, врождённое, тоже, может быть, заложенное на генетическом уровне. Вы даже внешне похожи. Такая, как Лиза, крепкая немногословная блондинка, слегка a la Ким Гордон, с трансцендентным этим выражением в ненакрашенных глазах, больше напоминает брюнетку, чем блондинка другого типа – эстрадная кукла.

– То есть, больше напоминает человека, а не олицетворённый штамп?

– Ну, можно и так сказать.

Кёнигсберг ближе всего к центральной Европе. С одной стороны – море, с другой – Мазурское поозёрье. Поляки там действительно хороши собой (польки тоже). В них есть чуть-чуть еврейской крови, иногда – чуть-чуть русской, и это не пресловутая «взрывная смесь», а вполне спокойное и даже гармоничное сочетание. Так же спокойны там вода и ветер… до поры, до времени.

Вода и ветер, вот что приходит в голову, вот что я увидела там в первую очередь, а не ветшающие немецкие дома и чудом уцелевшие протестантские кирхи. Через несколько лет я прочитала у Анджея Стасюка: «Полумрак родных краёв – наше незаслуженное проклятие… я ощущал постоянный сквозняк, постоянную тягу с востока на запад и обратно… И вновь Галицию накрыл циклон. Вода и ветер…» Pan pisarz 5 не жил в Петербурге зимой. Этим всё сказано.

Конечно, по сравнению с Италией там холодно, не спорю. Но у нас на северо-западе ещё хуже. У нас не бывает такого мягкого ветра, нет тёплого течения Гольфстрима. У нас ничего нет, кроме Волги и претензий. Но ни претензии нам не помогут, ни Бог, в которого почти не верят, ни царь, потому что монархию отменили, ни герой, потому что героев нет. И zadne wiersze tu nie pomoga, alkohol any lzy 6.

Мне бы твои проблемы, Лиза.

А насчёт «нас там не ждут» – так нигде никого не ждут, а если где-то иногда и ждут, то, чаще всего, наивные люди, обманутые собственным воображением, или мошенники, мечтающие собрать на одном поле как можно больше дураков.

– Сколько раз ты уже писала про филфаковских девочек? Про общежития периферийных вузов с их почти армейской дедовщиной, про этот синтез казармы, помойки и бесплатного борделя? Опускаем абзац.

Лиза жила в общежитии на улице Римского-Корсакова, оно было лучше, чем ваше, но тоже не подарок. Она мне говорила, что ты была ей тогда интересна, но её подруги недолюбливали тебя, и наоборот. Она терпеть не могла эту твою Валю, с которой тебя постоянно видели. Однажды Лиза раздражённо сказала мне: неужели она не могла найти собеседника поумнее?

Ладно… Лиза была вечной аспиранткой, вот примерно как ты раньше была вечной студенткой. Она была из плохой врачебной семьи. А почему нельзя так говорить, ведь есть же словосочетание «врачебная этика»?

Что такое окраина райцентра, одним объяснять не надо – они это слишком хорошо знают, а другим – бесполезно, не поверят и не поймут. В этом квартале, застроенном частными домами, и во всём N-ском районе было невозможно установить Интернет и окончательно починить электричество. Некоторые жители N работали в деревнях, потому что в городе не хватало вакансий. Лизин отец числился на должности фельдшера в убийственной дыре, которую с завидной регулярностью переименовывали то в посёлок, то в село, то в сельское поселение, что являлось не только грубой тавтологией, но и наглым враньём: применить благородно-нейтральное слово «поселение» к этой череде утопающих в навозе сараев – всё равно что назвать провинциальный вытрезвитель клиникой имени Бетти Форд. Отец ездил по грязной дороге на велосипеде за семь километров. Утром велосипед заносило из стороны в сторону: отец спал за рулём. Вечером было то же самое: отец предпочитал медицинский спирт. Мать работала стоматологом в районной поликлинике, где всегда были очереди и иногда не было воды, эфира и новокаина. Да, я знаю, что эфир давно запретили – к а к б ы запретили, – но другого обезболивающего не было.

Существовала легенда, что однажды народ (не знаю, какая именно социальная прослойка подразумевалась под этим определением) пришёл к губернатору области и сказал: дайте денег на поликлинику, лечиться невозможно.

У меня нет денег, ответил губернатор.

Ну, тогда хоть дайте денег на постройку моста через реку.

Мне кажется, ответил губернатор, что паром больше соответствует местному укладу жизни, а в том, что после восьми вечера он не ходит, я не вижу никакой трагедии.

С этими словами он убрался вон.

Колонки тоже, кажется, не соответствовали местному укладу. На окраине были колодцы. То есть, было два колодца на шесть домов, но отец Лизы (не спрашивай, каким образом, это недоступно моему пониманию) опрокинул в колодец открытую двухлитровую канистру с медицинским спиртом. Это был ещё не худший поступок в его жизни.

Фельдшер заколотил крышку колодца и стал ходить к одной из соседок, но она вскоре умерла, а столетний прогнивший дом её, памятник местной архитектуры, купил за гроши некий Герман Фёдорович, пожилой дядька с замашками собственника и пророка. Достаточно было посмотреть на него, чтобы понять: изначально его отчество звучало примерно как Авигдорович. Ладно, это всё домыслы. Я сплетен не собираю, на всезнание не претендую. Его отца вполне могли звать иначе, вовсе не Авигдор, а, например, Дов Бер 7.

Любитель спирта этого снести не мог. Он не терпел евреев. У него был обширный опыт общения с ними: когда-то в его школе была учительница Людмила Израилевна.

– Даёт нам задание, – злобно вспоминал отец Лизы, – пишите, типа, бля. А сама из сумки достаёт колбасу и хлеб, нарезает и е с т! Мы тоже есть хотели, но надо было писать подлежащие и сказуемые.

– Она должна была с вами поделиться? – спросила Лиза.

Отец помолчал и, наконец, мрачно ответил:

– Она не должна была есть.

Герман Авигдорович усугубил ситуацию. Отец узнал, что до выхода на пенсию он вёл драмкружок, и это не повысило статус соседа в его глазах. Строгий папаша считал, что искусство должно быть не профессией, а увлечением. Тот, кто врёт, что занимается им профессионально, – жулик и дармоед. Но в свободное от распития… то есть, работы время папаше было не чуждо общение с музами. Он вытаскивал из-за шведской печи фанерную гитару, подкручивал колки и пел что-нибудь типа:

Мать мешала ему. Она входила в комнату и начинала диалог:

– Нет чтоб ведро вынести. Ты эгоист, ты думаешь только о себе. Что хочешь, то и делаешь. Вон, весь велосипед глиной заляпан.

Отец раздражённо и укоризненно отвечал:

– Саш, ну, не пизди. Не пизди-и!

– Мало того, что я весь день зубы драла, я ещё должна целый вечер твою рванину от глины отстирывать. Машина-то не работает. А ты сидишь. Нет чтоб ведро принести.

– Как я принесу?! – рявкнул отец. – Еврей колодец на замок запер! Ломай замок, неси сама! – и т. д., и т. п.

Герман Авигдорович был очень сдержан по отношению к местным жителям. Лиза могла это понять. Однажды нетрезвый отец пошёл с ведром к еврейскому колодцу, по дороге упал, выронил ведро, и т. д., и т. п. Еврей видел всё это из окна. Наверно, он решил: не хватало ещё, чтобы этого типа вырвало прямо в колодец. Короче, пенсионер объявил колодец своей частной собственностью и запретил соседям черпать воду.

Отца это взбесило. Весь вечер он стоял, оперевшись на забор, и орал:

– Мне! Хамит какой-то еврей! Козёл старый! Тут евреев, мать ети, никому не надо! Их тут не было никогда!!

– Вот-вот, Константин Сергеич, – кивала соседская бабка. – Вы спирта для моего старика не нальёте? А то анальгин совсем не берёт.

Особенно отцу не понравилось то, что еврей в ответ на все его претензии брезгливо заметил: «М-да… провинциальные медики…» Думает, если он приехал из соседнего райцентра, в котором население гораздо больше, то ему всё можно.

Боевой запал не оставлял отца до глубокой ночи. Он бренчал на гитаре следующую фольклорно-импровизационную чушь:

Далее слышалось дребезжание, скрип и мат. Папаша ронял гитару, подбирал и возобновлял концерт:

Через несколько дней Лиза узнала, что её реферат не был воспринят зав кафедрой на должном уровне. Нравы в этом вузе всегда были простые: никакого собеседования с комиссией и проч.; ты всего-навсего звонишь на кафедру, и тебя всего-навсего посылают.

В то время я имела неосторожность подрабатывать лаборанткой. Проходя мимо полураскрытой кафедральной двери, услышала следующее:

– И так в этом году в аспирантуре будет одно бабьё, я уже бабьих голосов слышать не могу, у меня аллергия.

– Тсс… Воронина может в коридор выйти.

– Ну-ну! Профессорская дочка недодоенная!

– Тсс… Тьфу! – Дзынь! Я забыла, что сегодня был то ли день памяти какого-то православного мыслителя, то ли просто пятница, – в общем, дядьки традиционно бухали.

– …а эта, из мухосранска, наверняка хочет вырваться из родных, это самое, стен. Таким лишь бы осесть хоть где-то, если не в Москве, то в областном центре, а научную карьеру – в гробу видали. Всё равно она ничего дельного не напишет.

– Так что, зарежем? Но ведь не худший реферат, я листал… Пятьдесят источников. У Егоровой всего двадцать.

– У Феди лучше.

– Так он, извини, сын Прошиной. У мамаши одной библиографии к этой белиберде целый стеллаж. Всё, ну эту девицу…

Мимо меня, на минуту застывшей в ожидании более интересного диалогического поворота, прошёл небритый доцент Успенский, обернулся и остановился. В руке он держал цветастый полиэтиленовый пакет, в котором что-то позвякивало.

– Лиходеев, не знаете, там? – умирающим голосом поинтересовался он.

– Не знаю, – быстро ответила я и ретировалась. Вслед мне понеслось мрачное:

– О, Господи…

На этой душещипательной ноте научная карьера Лизы временно завершилась.

Услышав о судьбе реферата, папаша позлорадствовал – он никогда бы не простил дочери, если бы она добилась в жизни большего, чем он, – попрекнул Лизу куском хлеба, крышей над головой, фактом её появления на свет, поступлением в определённый вуз и тем, что она якобы выпила накануне рюмку предназначенного не для неё медицинского спирта, и посоветовал ей сходить в магазин за бытовой мелочишкой типа оцинкованных вёдер и эмалированных тазов, а потом – немедленно найти работу, потому что содержать наглых двадцатитрёхлетних сук он, порядочный верующий человек, не намерен.

Ближе к вечеру она забрела в кафе, сгрузила на пол рюкзак с продуктами и огромный пакет с оцинкованными вёдрами. За одним из столиков сидели местные рабочие, оглушительно шмыгая носами и хлюпая чаем. За другим златозубые хачи что-то обсуждали на нерусском языке. Лиза отвернулась к окну, из которого открывался тот вид на окраину города, какой не предназначался для глаз туристов. Бурьян, мусор, сломанные заборы, покосившееся здание общественной бани с проржавевшей крышей. Магазин в виде избы, у входа вывеска с названием «Мавр». Невдалеке маячил указатель: фирма по оказанию ритуальных услуг «Стикс» находится там-то и там-то. На этом фоне бродили бесхозные козы. На памятнике Ленину пару лет назад кто-то красной масляной краской написал: «Палач». Туристы были в восторге, то и дело щёлкали фотоаппаратами. Потом надпись с трудом, но стёрли. Жаль. Она привлекала туристов, за счёт которых пополнялся городской бюджет.

И я должна буду любоваться всем этим, быть может, всю жизнь, подумала Лиза.

Только не это. Ещё год – и опять попробую вырваться. А что она будет делать в течение года? Преподавать в деревенской школе – потому что в городской школе все места заняты? Ей даже торговать в ларьке не устроиться: для этого надо либо быть мусульманкой, либо спать с кавказскими торгашами – вроде этих толстых полуседых дядек, которые, сверкая зубами, ржут на всё заведение. Открыть своё дело? Ха-ха… Она знала, что вряд ли сможет стать бизнес-леди: к ней так же трудно было применить слово «леди», как и слово «бизнес». И она не могла устроиться на работу никуда, никуда: ни столяром, ни электриком, ни охранником, ни сантехником, ни сварщиком, ни грузчиком. Она не имела юридического права получать деньги за то, что поднимает ящики с пивом. Она имела право только платить деньги за то, что поднимает штангу в спортзале. Ей на секунду показалось, что всю жизнь она сидит в этой убожеской забегаловке в окружении грубых поддатых мужиков. Ей вспомнился бывший гражданский муж, которого она на четвёртом курсе с удовольствием бросила, – а на пятом выяснилось, что он всем своим друзьям рассказал, что это он – он! – бросил её, потому что она его достала, хотя Лиза сказала ему: «Мы больше не будем жить вместе», – очень жёстко и при свидетелях; так случилось, что по общежитскому коридору, где они стояли, прошли несколько человек, да так и застыли: мелодрама! (А староста крыла на следующий же день рассказала обо всём охочему до сплетен зав кафедрой педагогики.) Но друзья поверили. Как же – мужское самолюбие… Ей вспомнились её бывшие любовники, которые тоже безбожно врали у неё за спиной: то и дело она узнавала, что её спокойное и ровное отношение в очередной раз принято за любовь, а значит, теперь от неё потребуют неимоверных жертв.

«Я свою бабу в кулаке держу!» – говорили они. «Если что – она за мной побежит, задрав штаны», – говорили они. «Пристаёт какая-то, не знаю, куда от неё деваться», – говорил тот, кто сам неделями безуспешно приставал к ней. «Обязательно женюсь на училке, – говорил очередной её парень, закончивший политех. – Они детей должны любить, она их мне нарожает и сама с ними возиться будет, не то что эти феминистки долбанутые, которые хотят, чтоб мы, бля, пелёнки стирали. Я так себя в её глазах поставил, что она мне будет каждое утро опохмелку наливать. Она от меня никуда не денётся. Всю жизнь мне будет должна, у меня квартира, блин. А у них в педе не парни, а пидарасы какие-то». Тут Лиза распахнула дверь своей общежитской комнаты, где, собственно, и сидел инженер со своим приятелем, которого он зачем-то притащил сюда, а Лизу, незадолго до начала беседы, отправил на кухню – жарить картошку.

– Повтори, – вежливо попросила она, – кто это будет каждое утро наливать опохмелку?

Инженер что-то невнятно и матерно забормотал.

– Ты бы хоть потише озвучивал свои планы на будущее, – холодно посоветовала Лиза, – а то в коридоре слышно, вдруг пидарасы с истфака ненароком забредут – разобраться. Они как раз на площадку вышли курить.

Повисла тишина, абсолютная, как свобода сверхчеловека в интерпретации Ницше. Скоро госы, бля, устало подумала Лиза. Как надоело всё это…

– Давай, – порекомендовала она, – иди. До свидания.

Если он тоже потом врал другим своим приятелям, что сам бросил её, – неудивительно. Лиза его ни секунды не любила, просто он нравился ей в постели. Она и детей не особенно любила. По крайней мере, младенцев. «Дети – это счастье»? Для многих счастье – это как раз отсутствие детей. «Тяжёлый рок разрушает психику»? А детский визг на протяжении многих часов психику не разрушает? «Работа в офисе огрубляет женщину, делает её менее женственной»? А вытирание грязных детских жоп делает её более изысканной и нежной?

Тьфу!

Тогда она ещё не понимала, что мужчина, по крайней мере, – настоящий, так и должен думать, он попросту не может думать и поступать иначе. Она не знала, что такое на самом деле эта пресловутая мужская логика. Не соображала: откуда непонимание друг друга, вину за которое обычно сваливают на женщин, мол, они нелогичны, сами не знают, чего хотят?

Просто женщинам внушают, что мужчины склонны их, видите ли, любить. А мужчинам внушают, что они должны только иметь. Любить должны бабы. И жертвовать собой – тоже. Отсюда – разное толкование одних и тех же поступков.

Иногда девушка думает: если он помог ей в тяжёлой ситуации, то сможет и полюбить. А он просто самоутверждался в роли крутого «спасителя». Иногда она думает: если носит меня на руках, то сделает для меня всё. А он носит её на руках потому, что для него это нетрудно. Я тоже могу без особого труда поднять на руки женщину, весящую сорок восемь – пятьдесят килограммов. Только потому, что я – в более тяжёлой весовой категории. Но я не буду при этом врать своей подруге, что сделаю для неё всё.

Некоторые женщины привыкли не только считать это петушиное самолюбование нормой, но и видеть за ним нечто большее. Многие мужики, кстати, склонны обманываться в ещё большей степени. Самые ограниченные полагают: если женщина с ними спит, значит – любит. Ведь она не позволяет ему относиться к ней неуважительно, то есть, как к проститутке. Значит, она порядочная женщина. А порядочная женщина ебёт мужика только по любви!!!

Когда я слышала подобные высказывания в свой адрес, у меня поначалу отвисала челюсть, а потом я привыкла. Это же неизбывная, неизменно примитивная мужская логика. И я давно уже не задаюсь вопросом: какого хера они навязывают мне свой уёбищный пиздец в качестве мировоззренческого эталона?

Итак, я благодарна вам, дорогие мои, подумала Лиза. Из-за того, что вы правите миром, я не могу даже подработать грузчиком. А о том, чтобы мои слова правильно истолковали, не смею и мечтать.

Тут официантка в кои-то веки начала разносить чай и кофе в одноразовых стаканчиках, из которых торчало что-то одноразовое, кажется, ложки. Но это были вилки. Лиза не знала, куда администрация заведения дела одноразовые ложки; не представляла, куда она дела ножи, – впрочем, их тут вообще подавать было не принято; она также не знала, с какой стати N объявили преуспевающим городом. Она хотела задать только один вопрос: вам перед туристами не стыдно? Не за враньё, не за липовую историю города, изложенную в малограмотной книжке, не за привычные спекуляции с историческими датами, – вам не стыдно за вилки, которыми посетители кафе вынуждены размешивать кофе?

Зазвенел дверной колокольчик. Лиза отхлебнула отравы со сливками и устало подняла глаза. Вошёл молодой человек, которого она, кажется, уже где-то видела. Он полистал меню у барной стойки и опустился на стул рядом с ней:

– Ничего, если я сяду?

– Нет, – сказала Лиза, – вам, конечно же, лучше остаться стоять.

Он рассмеялся.

– А я вас помню. Мой дед купил дом рядом с вашим. У вас там какие-то проблемы с колодцем, да?

Она уже почти отвыкла от этой врождённой еврейской живости, которая выигрышно смотрелась на фоне застенчивости и неуклюжести местных парней. У них на филфаке учились пять или шесть олицетворений такого же умеренно ашкеназийского типа. Нервные евреечки, похожие на птичек, вовремя не улетевших на юг. И юноши со взором горящим…

– … похожие на чёрные розы, – ехидно напомнила я.

– Ну, с чёрной розой его сравнить, конечно, было нельзя. Разве что с кустом шиповника. В шипах… Характер у него оказался поганый.

Полуеврейчики… Цветы зла!

Я вспомнила одного такого. Он некоторое время числился моим как бы названым братом, хотя дураки и сплетники, не понимавшие, как можно иметь личную жизнь вне своего института, во-первых, и вне общежития этого института, во-вторых, наивно полагали, что у нас роман. Ага. Роман в составе.

Пока он не спился, выглядел соответствующе: ресницы в полметра, тёмные кудри, великолепная талия. Кейт Мосс удавилась бы от зависти при виде его фигуры, хотя у неё тоже до родов была поистине великолепная дистрофия. Этот представитель братского народа видел меня в трёх ипостасях: воплощения женственности, воплощения мужественности в женском облике и помойки, куда можно сваливать псевдометафизический бред, который может возникнуть только в кудлатой башке чокнутого девятнадцатилетнего поэта. Слава Богу, его отчислили. (Не Бога, конечно.)

– Это совсем другой тип, – сказала Мариша. – Помнишь, о Лиле Брик кто-то писал: «Своеобразная острая красота, какая бывает у блондинок-евреек» 8? Представляешь себе мужчину такого склада? Нет, не та разновидность, представители которой к тридцати пяти годам уже вполне подходят под определение «рыжая свинья». Они не рыжие, обычный светло-русый цвет, узкая кость, в меру стройные бёдра, именно в меру, смотри греческие статуи четвёртого века до эр ха. Очень похожи на гоев, но в них что-то н а с т о р а ж и в а е т.

– Греческие статуи, – лениво переспросила я, – похожи на гоев?

– Не греби мозги. Кстати, похожи, да. И на евреев тоже. И многие греки похожи на евреев (я была в Греции и могу поклясться тебе в этом). Правильно сказал апостол Павел: нет больше ни эллина, ни иудея. Потому что он заколебался их различать.

– Опять твоё дуракаваляние… так что, он был мужским вариантом Лили Брик?

– Если бы. Разве что внешне.

Кавказцы пропали. Рабочие купили по четвертинке водки и пошли бухать домой: в городе не было круглосуточных заведений. Андрей Шейнин, – так звали авигдоровского родственника, – сказал:

– А мне здесь даже нравится. Иногда. У вас весело. На стенах Дома культуры, Дома быта, на асфальте возле новой переправы – надписи: «Настя Виноградова – шлюха», «Лёха Шапошников – лох», «Рэп – говно», «Здесь были Мытищи». И так крупно, главное, и никто не сотрёт. Это тоже местные достопримечательности, что ли? А местный поэт и журналист Олег Трубокуров пересказывает в своих статьях якобы мистические сны, подоплёку которых расшифрует и малолетний первокурсник психфака.

– Я всё это знаю, – сказала Лиза.

– Но, вы думаете, я идеализирую тут хоть что-то? Ничего подобного. Я в Питере учился, на журфаке. Пришлось потом вернуться домой, по обстоятельствам. И меня порекомендовали в один провинциально-патриотический журнал. Услышав его название, я понял, что мне лучше туда не соваться. Мне его подарили, пришлось пролистать. Я почувствовал себя, как питерский интеллигент, приехавший в деревню и случайно заглянувший на скотный двор.

И простота эта ихняя, которая хуже не то что воровства – а вооружённого грабежа…

Впрочем, я и есть в какой-то мере интеллигент, приехавший в деревню. Человек, знающий меня хорошо, не удивится подобной реакции, но рекомендовавший плохо меня знает и не читал мои статьи никогда. Он думает, если мне поставили «пять» за диплом, значит, мои работы годятся для их избы-читальни.

O rus… 9

Ох, бля…

– Ожидали иного? – кротко спросила Лиза.

– Мне так нравится, – заметил Андрей, – ваш стоический фатализм…

– Речь сейчас не обо мне.

– Разумеется. Так что у вас за ерунда с колодцем? Дед говорит: «Их семейка, извините, это семейка Адамс, идиотский мультфильм о которой вы смотрели в прошлом году с Димой Вальдманом. Они не доведут меня до добра, запомни, а всё, что я говорю, всегда сбывается. Этот их папаша – врач-гробовщик». У меня очень продвинутый дед, знаете ли.

Лиза молчала, задумчиво глядя ему в глаза.

– Но я вижу, что вы – нормальный человек. Я не услышал от вас за это время ни одной неадекватной фразы.

– Мне очень неудобно, – тихо произнесла она. – Мой отец, в принципе, не худший человек в этой глухомани. У него приличная родословная, прадед были купцом, очень богатым. Но коммунисты всех раскулачили, потомки деградировали, результат налицо. Вы ведь понимаете, эта нищета… Я бы хотела попросить у вас прощения за моего отца, за его хамство и за… – она вовремя оглянулась на барменшу, – нетерпимость.

– А мой прадед был комиссаром. Из хорошей религиозной семьи. Наверно, его просто достали с этой религией, хасидской покорностью… Он всех раскулачивал, и своих, и…

– … гоев, – сказала Лиза.

– Не обижайтесь. Еврей из меня отвратительный. Во мне много русской крови, я не соблюдаю всякую обрядовую дрянь.

– Это ваше личное дело. Пойдёмте, а то скоро закроют.

Уже после семи вечера осенний город N опускался в тёмную бездну. Проезжая часть представляла собой сплошную лужу, тротуаров не было в принципе. Изредка проезжали машины, обдавая молодых людей брызгами грязной воды. Один водитель с размаху вписался в засохшее дерево.

– М-да, – пробормотал Андрей. Лиза пожала плечами:

– Вы разве видели трезвого водителя в этом городе в полдевятого вечера?

– Как они вообще ездят, тут же нет светофоров?

– И не будет. И моста через реку не будет. И меня здесь не будет, я надеюсь, уже через год.

– Я смотрю, вы не патриотка.

– Любить то место, в котором ты никому никогда не был и не будешь нужен, и в уклад которого цивилизованный человек попросту не вписывается, может любить только мазохист. Это всё равно что любить человека, который годами тебя унижает. Вот мэру здесь хорошо, у него два коттеджа и домработница. А я выпадаю из этой колоды.

Андрей решил, что она неглупая девушка. Лиза ненавидела многочасовой трёп, но в тех редких случаях, когда ей нужно было произвести на кого-то впечатление, удивляла умением легко и грамотно строить фразу.

– О чём ваш реферат? – спросил он.

– Обо всём понемногу. Как вы относитесь к Достоевскому? – осторожно поинтересовалась она.

– Знаешь – можно на «ты»? – я вообще нашу классику не очень люблю. Ни Достоевского, ни Шолом-Алейхема. И всякую типа Диккенса, которого дед в меня запихивал, тоже.

– Кстати, Достоевский воровал у Диккенса. Особенно в «Униженных и оскорблённых», где тринадцатилетняя девочка Нелли с дедушкой, точь-в-точь как в романе «Лавка древностей». Хоть бы имя и возраст сменил, что ли. Это ещё более бесстыдный плагиат, чем «Дубровский», частично списанный с «Разбойников» Шиллера. А эта диккенсовская интонация!

– И ты об этом пишешь?

– В целом о специфике межтекстовых связей. Сложно объяснить. Конечно, у нас не принято об этом говорить, а писать научные работы – тем более. Принято говорить, что англоязычные писатели двадцатого века подражали Достоевскому. Они сполна рассчитались за крошку Нелл и прочих. Заслуга Достоевского в том, что он диккенсовскую сентиментальность довёл до логического завершения, до абсурда. И она обернулась знаменитым достоевским надрывом.

– Это в периферийном вузе никогда не примут, и не надейся.

– Но не писать же в десятитысячный раз про образ Наташи Ростовой. Такое не примут тем более. Говорили, что новый зав кафедрой – как бы широко мыслящий человек. Наверно, у него были свои причины, по которым…

Как-то мы с однокурсницей возвращались с тренировки по каратэ. Нас нагнала Лиза. Второй это был курс, третий – не помню. Однокурсница заговорила с Лизой, они с ней вместе ходили ещё и на айкидо. Речь постепенно зашла о том, что мы хотели бы стать мужчинами, нас напрягали женские шмотки, образ жизни, образ мыслей. Мы терпеть не могли разговоры о детях, женских болезнях, рецептах, истериках и способах вязания крючком, тем более что никогда не могли отличить эту хренотень от вязания на спицах.

– Но, потому что я женщина, мне не хочется быть мускулистой, – сказала моя однокурсница. – Я бы хотела быть такой же сильной, как Шварценеггер, но не с такой же фигурой. Мне и у мужиков такие фигуры не нравятся.

– Чего захотела, это против законов физики, – усмехнулась я.

– Тебе-то по фиг, у тебя бицепсы, как у парня. И не стыдно. Зато ты красишься, – если бы мне сейчас показали девицу, накрашенную, как я в восемнадцать лет, я бы, пожалуй, сказала, что ей место на улице Тверская. – Вот Лиза не пользуется косметикой.

Лиза пояснила:

– Я думаю, если меня когда-нибудь по-настоящему полюбят, то полюбят меня настоящую, а не слой пудры и помады.

– А разве твой парень тебя не… – заинтересовалась собеседница.

– У нас нет никакой страсти до гроба. Иногда мужика надо иметь просто для здоровья. Но ведь считается, что это аморально, что я Мария Магдалина какая-то.

Меньше всего Лиза напоминала упомянутый портрет-архетип. Короткие волосы, холодный взгляд тёмно-серых глаз, не умеющих плакать. Она, кажется, даже в Бога не верила. Я уже не говорю, что она не верила в возможность лично для себя заработать на панели, а потом благополучно вернуться туда, откуда вышла на панель.

– Если бы я была мужиком, – мечтательно вздохнула моя однокурсница, – я бы так баб кидала! Звиздец! Мне, правда, вид хрена совсем не нравится, хорошо, когда он в тебе и в темноте, а смотреть на него – брр, мерзость!

– И мне, – согласилась я. – В детстве мне вообще казалось, что это лишняя часть тела, она как бы и не нужна, поэтому её прикрывают на статуях листьями. Мне бы просто хотелось быть свободной, чтобы ко мне относились, как к парню, а не иметь эту фигню.

– А волосы на нём, тьфу! Они же их не бреют. Но если бы я была мужиком, мне, наверно, по фиг было бы.

Лиза помолчала, а потом спокойно произнесла:

– А мне бы не хотелось быть мужчиной. Я бы предпочла быть женщиной, только умной и сильной.

Мы набросились на неё с двух сторон:

– Как же, позволят они нам быть умными и сильными! Мне мать всегда говорила: прикидывайся дурочкой с переулочка, делай вид, что ты трусиха, иначе всех мужиков распугаешь. А выйдешь замуж – тащи всё на себе, по-другому в наше время и не получится, – но мужу говори, что всё на нём держится, иначе сбежит.

– Варька Жукова рассказывала: после института пришла устраиваться в Дом культуры, говорит начальнику: у меня высшее гуманитарное образование. А он ей: девочка, у тебя ноги длинные, будешь их раздвигать, а на твоё образование все плевали с высокой колокольни. И почти все так. И мне то же самое говорят: какие глаза, какие губы, зачем тебе читать книги?

Листья падали, задерживались на мгновение на чугунных остриях ограды и соскальзывали вниз. Я подумала, что в этой аллее были бы уместны длинноподольные барышни в шляпках – я видела много таких дореволюционных картин: парк, листья, нечто в платье идёт, – нежели мы.

«Отдать за свободу собственное тело»? Так я т е п е р ь это формулирую. Только через несколько лет я поняла, что транссексуальность – это путь наименьшего сопротивления, величайший компромисс, попытка сказать свои слова с помощью чужого тела – зачастую сводящего смысл этих слов на нет. Что с того, что я, согласно психологическим тестам, – почти стопроцентный мужчина? Даже по тестам мужских журналов, где были каверзные вопросы вроде: дышите ли вы диафрагмой? Всем, чей тембр голоса ниже меццо-сопрано, проще дышать диафрагмой, у них (у нас) такое строение связок. Но я не воплощаю мужчину, я воплощаю маскулинный стереотип, к которому большинство мужчин имеют весьма отдалённое отношение. Многие любят готовить и боятся огромного количества вещей. Некоторые даже не эгоисты. Кто-то не реагирует на неприятности убийственной бранью, как положено мужчине, а вот я – отпетая матерщинница. И что с того? Гордиться, пытаться уложить себя в прокрустово ложе? Такова моя изначальная природа, и бороться с ней бессмысленно. Можно заставить себя говорить тоненьким сопрано, и всё же, в один «прекрасный» момент в твоём «правильном» голосе зазвучат контральтовые ноты; и в твоей голове зазвучат слова, ещё не нашедшие своей оболочки, ещё не рассованные по камерам алфавита, не клеймённые лагерно-словарным номером; не слышимые теми, кто стоит вокруг тебя, пристально всматриваясь и ничего не понимая.

Тот разговор с Лизой я так никогда и не продолжила. Я вспоминала этот эпизод с точки зрения моей тогдашней близорукости: парк, заваленный сплошь чёрно-жёлтым; её немнущаяся ветровка, накинутая поверх кимоно. Сейчас, после операции, я бы разглядела все мелочи, вообще всё. Она была одета удобнее, чем мы, и она была совершенно права. Лучше бы она тогда не была права.

Мы вышли из тошнотворных тряпок и шпилек, как из тюрьмы, заколотили дверь кухни досками крест-накрест, спустили пяльцы и клубки в мусоропровод, отряхнулись и пошли дальше. Нам было куда идти.

А она поняла, что всю жизнь стояла в этом захламлённом парке в этой своей ветровке и ботинках, подбитых железом, и ничего не менялось. Тогда она пошла назад.

– Хочешь, отопру колодец? – предложил Андрей. – У меня ключ есть.

– Сейчас, занесу рюкзак и принесу вёдра.

Она отправилась стучаться: дом запирался изнутри на крючок, щеколду и швабру, как в анекдоте. Открыл пьяный и заспанный отец. Это было хорошо: трезвый, он немедленно завёлся бы на тему «где ты, сука, шлялась», а теперь он всего лишь открыл, ушёл и заснул, и наутро не вспомнил ничего предыдущего.

Лиза старалась ступать осторожно. Родительский дом. Начало начал. Отсутствие бытовых удобств. Коллекция восхитительно тупых ножей и ножниц. Характеристика мебели: она такая старая, что, будь она хорошей, её можно было бы сдать в антикварную лавку, но она, к сожалению, плохая. Вон отсюда. Вон.

Над земной темнотой нависало отвратительно тёмное небо с намёком на месяц. Ржавый ключ с трудом ворочался в ржавом колодезном замке. Наконец ведро с грохотом провалилось в бездну; в окне Авигдоровича зажёгся свет. «Вуф! Вуф!» – залаяла агрессивная тварь возле дома напротив. Авигдорович, наверно, тоже залаял бы, если бы позволяли нормы человеческого общежития.

– Это что такое? – он выполз на крыльцо в халате и посмотрел на Лизу.

– Это?! – Андрей заглянул в ведро. – Плавучее кладбище. То есть, наш колодец превратился в кладбище для тритонов, мышей и лягушек. Дед, меня достало это всё. Раньше одни дохлые муравьи были, ещё можно было понять.

Лиза выплеснула воду с трупами на землю.

– Не туда! – простонал Авигдорович. – Дальше!

– Поздно уже.

– Это единственный приличный человек в их семье, – оправдался Андрей.

– Здесь нет приличных людей, – жёстко ответил дед. Тактичность вообще не относилась к сильным качествам их семьи.

– Кто такие хасиды? – мягко спросила Лиза, глядя ему в глаза.

Она выбрала именно тот тон. Что-то в нём чувствовалось такое, от чего неглупые евреи сразу начинают понимать, что переборщили.

– Зачем вам знать, кто такие хасиды? – скорбно поинтересовался он. – Я же не спрашиваю вас насчёт способов, которыми ваш папа разбавляет медицинский спирт.

– А они вам и не нужны. Приличные люди в нерабочее время пьют приличное вино.

– Вина нет, – обречённо сказал Авигдорович. – Есть чай. Добром жизнь вашего отца не кончится, и вы это знаете.

– Мне его не исправить.

Авигдорович открыл дверь, приглашая в дом.

Нет, Лиза не решила, что должна полностью измениться, заставить себя быть кроткой покорной дурочкой с волосами по пояс, в кружевах до ушей и единственной мыслью в безнадёжно отупевшей головке. Хотя некоторые поняли её поступок именно так. Их проблемы.

Всё то время, когда она смотрела ему в глаза, она осознавала, что он не отведёт взгляда до тех пор, пока она ему не позволит. Она, как ты помнишь, была по-своему обаятельна. Многие её собеседники рано или поздно переставали обращать внимание на то, что в ней нет ни тени той хрупкой жеманной красоты, которая т р е б у е т с я, и того обезьяньего кривлянья, которое до сих пор принято деликатно именовать кокетством. И она знала некоторые вещи:

к двадцати шести годам многие мужчины начинают задумываться, не пора ли надеть приличный костюм и навестить сакральное учреждение (ЗАГС – не сакральное учреждение?! Да вы что, господа? Именно всяческим бумажкам и институтам, их плодящим и множащим, ещё с советских времён в нашей великой стране придаётся значение если не сакральное, то, по меньшей мере, убийственное);

человек, который так смотрит, так себя ведёт и говорит с такой интонацией, не будет ярым приверженцем домостроя;

надо вовремя проскальзывать в открытую дверь. Так говорила одна её ныне покойная родственница. Кстати, пройти в с в о ю дверь она Лизе не позволила, потому что квартиру в областном центре завещала пьянице-племяннику.

Это была единственная возможность вырваться из болота. Вся центральнороссийская провинция – болото. Вместо огней там тускло горят окурки «Примы» без фильтра, вместо воды там денатурат.

Лизу бы даже устроило отсутствие штампа, лишь бы он временно поселил её в своей однокомнатной квартире в Угличе (а она там была, эта квартира). Конечно, были и другие варианты, с трёхкомнатными, но их обладателями были жирные наглые дядьки, на фоне которых Лизин отец казался юным трезвенником.

Она прикинется незаменимой и славной, да. Разве он сможет найти в этой дыре кого-нибудь вроде неё, здесь же сплошное ПТУ? А потом можно будет разойтись. Когда у неё будет шанс получить нормальную работу, другого мужа, кандидатское звание, наконец. (Время и способы получения всего упомянутого представлялись ей довольно смутно.) Лиза начистила картошки на авигдоровской кухне, от покосившихся стен которой отслаивались полосатые, как талес 10, обои, и пенсионер выразительно взглянул на внука; она ловко поймала этот взгляд сквозь опущенные ресницы. Будь на месте Лизы я, знающая евреев, как знают себя только евреи, я бы расшифровала этот взгляд так: «Всю жизнь мечтал о покорной шиксе, смотри, не упусти».

– Да полно, – перебила я, – как будто все эти старые ультрамаскили 11, всю жизнь забывающие мамашин идиш с таким рвением, с каким одарённые дети зубрят английский, знают слова типа «шикса» 12.

– Ну, слова типа «ультрамаскиль» они, конечно, не знают, но насчёт «шикс» вполне просвещены, во всех отношениях. По крайней мере, дед мог подумать именно так.

– Как «неправильный» советский еврей?

– Я не делю евреев, как наш главный раввин, на правильных и неправильных. Евреи – всегда евреи.

– Так и фаши рассуждают.

– Со знаком минус. А я – со знаком плюс.

Всякую романтическую дребедень я здесь воспроизводить не стану.

– А она была?

– Лиза ничего не говорила об этом. Она сказала, что как бы мысленно диктовала ему: «Мне пора замуж. Любой мужчина думает, что в двадцать три – двадцать пять лет любая девушка обязана собраться замуж и начать ждать. Надеюсь, ты мыслишь, как любой мужчина. Я как бы всё для тебя сделаю за жилплощадь, хотя ни словом не обмолвлюсь о ней. Смотри: на лбу у меня написано: у меня нет ничего общего с моей семьёй!»

На самом деле и в глубине души Лиза была против брака. Помню, курсе на первом старшая научная сотрудница заставила нас писать контрольную по ИДМ. На следующей неделе она явилась, тряся стрижкой в стиле «обувная щётка» и пачкой двойных листов:

– Неизвестно как написали! У половины группы – ни одной даты! А что за бред несёте про первобытнообщинный строй! Мнение о котором я попросила высказать!!

Тут вообще есть фраза: «Мне нравится первобытнообщинный строй, потому что в то время люди были вольные, свободные и не скованные брачными узами». Мне не нравится такое отношение к браку, особенно если учесть, что это написала девочка.

Маша, которая почему-то собиралась замуж за Васю, который на самом деле в гробу её видал и на третьем курсе женился на тридцатилетней дамочке с квартирой, и Таня, которая собиралась замуж за сорокалетнего дядечку с коттеджем, шёпотом завозмущались. Мне, свободолюбивой буддистке, очень понравилось это заявление. Я стала гадать: кто мог это написать? Сначала – про себя, а на перемене – вслух.

Возле меня материализовалась Лиза и сдержанно сообщила: я.

Сначала я не поверила: Авдеева, такая тихая и спокойная? По моему восемнадцатилетнему мнению, такое могли писать только раскрашенные девахи в мини и вызывающих сапогах на шнуровке. Вскоре я поняла, что это действительно могла написать только Лиза. Потому что вызывающие девахи прогуливали все контрольные и вдобавок мечтали повыходить замуж за миллионеров.

Что им ещё оставалось? А Лизе? Не бросаться же с головой в болото денатурата или в карамзинский пруд. И она молча смотрела и думала: его изящные руки не сильнее моих. Я никогда ему этого не скажу, но всегда буду знать: это я беру его. Для своих собственных целей. Я могла бы обменяться с ним парой фраз и уйти, но я решила взять его. Ради этого ощущения я даже буду готовить и убирать. Он – не будет, но и хозяином он не будет. Только так. Потому что раньше меня слишком часто брали.

Через некоторое время Андрей зашёл к Лизиным родителям. На лбу у него было написано: «У меня нет ничего общего с моей семьёй!»

– Я вообще не еврей, – охотно подтвердил он. Папаша мрачно выпил медицинского спирта. – Могу паспорт показать.

– Там не пишут теперь ничего, – жалобным голосом напомнила мамаша.

– Так свидетельство о рождении. У меня мать только наполовину еврейка, и отец тоже. У него во всех документах «русский» написано. Я вообще не люблю то, что с евреями связано. Они жадные все, хитрые, молятся не по-русски. Я православный человек. Знаете, вот хожу вдоль вашего собора и думаю: какая красота. А евреи, они ж запретили иконы рисовать, они не понимают ничего. Полное отсутствие художественного чутья и интернационализма.

– Бывает, – мрачно отметил отец. Ему было неудобно, что он не успел переодеться к приходу гостя. Лиза радовалась, что не успел: что хуже, выходной костюм, купленный в восьмидесятых, или неглаженая белая футболка, выглядевшая пародией на врачебный халат, трудно было сказать.

– Я жидов вообще не люблю, – продолжал Андрей. – Ну, тех евреев, которые жиды. В народе говорят: «Не тот жид, кто еврей, а тот жид, кто жид» и «Чтоб не прогневался Бог, не пускай жида на порог». Сколько мудрости в русском фольклоре!

– У власти все сидят, – с умным видом поведал папаша. – Березовский. Боровой. Гусинский.

– Вот видите. У тех, у кого фамилия на «-ский» заканчивается, – все евреи. А у меня разве на… это? Не смешите меня. А на деда не надо сердиться, он старый больной человек. Он колодец запер, чтоб кошка туда не упала, но не стал всем об этом рассказывать. Думал, засмеют. Я вам вина принёс, хотите выпить?

– Трепло, – заявил отец, когда Андрей ненадолго вышел.

– Да ладно, – одёрнула мать, которой понравился молодой человек, – какой он еврей? У меня вот бабка мордовка была, и что? Я мордовка теперь, что ли?

– Мордовка – не мордовка, а замордовала меня конкретно, зубодёрка хуева.

– Да я тебе про жидов говорю, отцепись от меня. Они чёрные все и с носами. Вон на этого посмотри, – она бросила выразительный взгляд в сторону окна, выходящего на забор Авигдоровича.

– Лизавета, – сказал отец, открывая бутылку вина, – квартира тебе не лишняя, так что вали. Но от жидов – поняла? – держись подальше. Разве что Березовский предложит миллион. Или Гусинский. Или этот… Лившиц. Хотя… нужна ты им, как пятое колесо телеге.

– Главное, что ты им нужен, – сказала Лиза.

– Зачем? – хмыкнул отец, наливая вино.

– Чтоб пить твою христианскую кровь.

– Чего-о-о?… Плевал я на это православие. Попы жулики все. Дед покойный вообще ни в кого не верил. Даже в коммунизм.

Когда Лиза вслед за Андреем уходила, отец продолжал бормотать, пялясь в окно:

– До старости лет чёрный, сука. Ему сколько, лет семьдесят пять? Седины ни хрена. А я уже…

– Пить надо меньше! – вышла из себя мать.

– Са-аш! Ну, не пизди! Не пизди!

Остальное Лиза уже не слышала, но это остальное наверняка было ещё менее цензурным.

В доме Авигдоровича мужчины зашли за перегородку, похохатывая. Лиза расслышала обрывок дедовской фразы: «…нездоровый артистизм…» Оба долго вспоминали русские народные поговорки о евреях, вроде: «Бесы и жиды – дети сатаны», «Отольются в аду христианские слёзы жиду», «Любовь жида хуже петли».

– А что люди скажут? – бормотал отец. – И что я скажу людям?

– Что квартира, – злобно посоветовала мать. – Вот у меня Женя, брат двоюродный, женился на еврейке и квартиру после развода отсудил. Вся родня его хвалит.

– Так то в семидесятые.

– Какие семидесятые? В восемьдесят первом году.

– Ты сравнила. Тогда, бля, Абрамович не сидел на нас с Березовским. Сейчас хер что отсудишь. Тебя самого отсудят.

– Костя! Чего хоть ты смыслишь в этом? Ты смыслишь, как спирт домой таскать и аспирин продавать идиотам. Ты, блядь, сам не пизди! Не пизди!…

Через некоторое время в Угличе не прибавилось не только евреев, но и свободных вакансий.

Все они были заняты. Почему-то русскими.

Андрею нравилась идея жены обязательно найти нормальную работу. Идеальной ему казалась такая ситуация: жена зарабатывает больше (почему бы и нет, если ему самому вкалывать целыми днями лень?), а он небрежным тоном сообщает друзьям, что больше зарабатывает он. И все довольны. Некоторые его знакомые так делали. И правильно: не признаваться же мужику в том, что он получает меньше жены.

(Лиза узнала об этом только спустя пару лет.)

Сам он устроился в местную газету благодаря каким-то питерским рекомендациям, коробке конфет с коньяком и комплиментам в адрес редакторской новой машины.

– А почему вы из Питера-то уехали? – подозрительно осведомился редактор.

– Так подсидели, – невинно сообщил Андрей, подражая местному (и не лучшему в мире) выговору). – Там евреи одни. У них блат.

– А почему, в самом деле? – спросила Лиза, выслушав изложение диалога.

– Я же сказал. Евреи там. И у них блат.

– Ну-ну. Ты ещё начни доказывать, что Дворкин и Малкин – тоже русские фамилии.

– Кстати, дураку с удовольствием докажу. И что Достоевский – еврей, могу доказать.

– Он поляк.

– Наверно, именно поэтому он так не любил поляков.

– Конечно. Другой причины быть не может. Сталин вот грузин не любил, например.

– Лиза, прекрати. Там не было Дворкина, Малкина и Достоевского. Там был старый козёл Славгородцев, это, кстати, стопроцентно еврейская фамилия. Местечко такое, Славгород, в бывшей черте оседлости. Типа Жиринова… Так вот, он меня терпеть не мог. Я ему как-то правду сказал, что его дочь хуйню пишет. А я тогда не знал, что это его дочь. У неё совсем другая фамилия была.

– Понятно, – сказала Лиза. – Я пойду картошку почищу. – Она хотела сгрести разбросанные по столу карты в кучу. Больше в Угличе развлечься было нечем. Не ходить же в ближайшую пивную, обитель неприкаянных пэтэушников, и в ближайший музей, который осточертел ей ещё в школьные годы из-за частых экскурсий.

– Подожди. Ты совершенно неправильно раскладываешь пасьянс. – Андрей отстранил её. – Карту надо чувствовать, а у тебя этого нет.

– Ну, я логически рассуждаю: если я вот это на это положу, то как мне потом удастся разложить пять следующих карт.

– Это правильно. Но не совсем. Ты не врубаешься в сам процесс. – Он расшвырял карты по стопочкам. – Пасьянс, кстати, элементарный.

– Ты где так научился?

– В универе, в общаге было делать не фиг, вот мы все и маялись дурью. Как у тебя с работой?

– Никак.

– Вообще?

– Ну, уборщицей могу устроиться. В подъезде дома номер пять. Мало я на своих стариков пахала. Я пойду картошку почищу.

На улице была зима. Подъезд дома номер пять замело, и там замёрз забрёдший переночевать бомж, которого менты выгнали с вокзала.

– Не понимаю, – вскоре признался Андрей. – Не могу здесь работать и не понимаю вообще никого.

– У тебя же там более-менее образованные люди.

– Да! Один из лингвистических шедевров бабы из отдела кадров: «Дак а Вася-то с зубам-то сделал ходил?»

Мол, переведите, кто умный.

– Ну, про зубы что-то.

– Подсказываю: «Вася сегодня должен был сходить к зубному врачу. Он успел это сделать?» С бабой из отдела писем – та же история. Они постоянно опускают связки в предложении. «Дак а чего пришла сделала говорила». Я уже не помню, какой смысл вкладывался в это предложение изначально. Но оно не означает то, что слышится: «Зачем она пришла? Что она сделала? Что говорила?» У него более сложный смысл, нормальный человек изложил бы его в двух-трёх предложениях. Главный тоже какие-то бредовые словечки употребляет и смотрит на меня, как на идиота, потому что я не врубаюсь, о чём он говорит. Я не идиот, но и не профессиональный диалектолог; впрочем, не каждый диалектолог расшифрует подобный бред.

– Зашифрованный, закрытый для профанов язык плебса.

– Вот ты такая умная, – огрызнулся Андрей, – а сидишь на жопе без работы.

– Так поедем в другое место, где есть работа. А квартиру сдай. Но ведь ты не поедешь.

– Как же, – усмехнулся он, – не поеду я… плохо ты меня знаешь. Это что, это мне письмо?

– От какой-то твоей калининградской родни, – равнодушно заметила Лиза. Ей было уже на всё плевать. Она устала ждать очередного сентября и постепенно впадала в прострацию. Её даже перестал раздражать розовый цвет обоев. Они всё время размышляли – уехать или не уехать, так что переклеивать обои было в лом.

– Вижу, что от тёти Веры… Класс! Это очень вовремя.

Письмо было следующее:

«Мой дорогой Андрюшенька, я тебе так давно не писала уж старая стала потому что и скоро умру.

Валя на позатой неделе умер такое горе я уж тебе телеграмму посылать нестала мне Герман звонил и сказал что ты очень занят чтоб напохороны поехать и я уже старая ничего не вижу и скоро умру. Валя денег Юре Боркову оставил и Ире и не осталось больше денег-то.

У Вали инсульт был врачи сказали так уж восемьдесят один год и я тоже умру скоро Андрюшенька такчто ты приезжай если хочешь и у меня скалирост, а цены у нас ростут но говорят в вашой области тожо растут калбаса 60 р., канфеты 70 р., хлеб чёрный 6 р. 50 коп., водку не пью и не знаю сколько.

Андрюшенька ты извини если что нетак написала я веть совсем стала плохая. Скоро умру.

Любящая тебя тётя Вера».

– М-да, – заключил Андрей, дочитав вслух этот монолог Молли Блум. – Дядя Валя… не думал, что он выкинет такой финт ушами. Должен был дожить до ста лет. Всего восемьдесят один… Он по дому бегал, как таракан по плите. Здоров был, как лошадь. Насчёт денег – это плохо, плохо. А квартира у неё двухкомнатная. Так что собирайся.

– Хороший был дядя? – машинально поинтересовалась Лиза, не в силах поверить.

– Очень. Домашний тиран и самодур. Пил энергию родственников, поэтому прожил так долго. Вера – двоюродная сестра моей матери. Очень старшая. Сама увидишь.

– Она русская?

– У меня со стороны бабки по материнской линии все русские. Но дядя Валя был настоящий жид. Хотя он русский, по всем документам. Но… вот каким антисемиты представляют жида – таким и был, в натуре, дядя Валя. А тётка нормальная. Я тебе рассказывал, я у них часто летом жил в Калининграде. Сама увидишь.

Идиотская бытовуха типа оформления виз, других бессмысленных, по сути, бумажек, сдачи квартиры внаём, собирания вещей и проч. пронеслась мимо Лизы, как пригородная электричка, управляемая поддатым машинистом. Лиза мечтала жить поближе к Европе, но в последние пару лет эта мечта покрылась плесенью и практически издохла. Лиза спокойно перенесла даже полуторасуточный плацкартный ад – ибо плацкарт для мыслящего индивидуалиста, не выносящего духоты и скотских манер, воистину ад, – и очнулась в полутьме, на верхней полке, вблизи границы. Откормленные сероволосые арийцы в форме пролистывали чужие паспорта и трещали печатями. Блядь, подумала она спросонья, какое-то плацкартное гестапо. Внизу переговаривались две неудачно перекрашенные в блондинок мещанки:

– Пошли в Белоруссии с болота. Сумок на нас было, как грязи, – штук десять.

– Змеи там, да?

– Ага, они, когда влажно, выползают на дорогу, как дождевые черви. Куча мала змей.

– Куда едете? – мрачно поинтересовался жирный литовец, всматриваясь в её помятое лицо, не слишком похожее на фотографию в паспорте.

– Домой, – вымотанно ответила она, спрятала паспорт в сумку и снова отключилась.

Как же. Домой…

Найдите мне людей, у которых есть дом, а не хаза для временного пребывания, не тюрьма со злобным родственником во главе, не осточертевший угол, годный только для того, чтобы возвращаться туда после осточертевшей работы. Таких людей мало. Они богаты. Богатых мало. Россия – страна бездомных. Осточертевшая страна осточертевших друг другу людей. Ещё и поэтому так комично и нелепо выглядят попытки фашей проплатить здесь националистическую кампанию. Лиза сказала мне:

– Вряд ли России на самом деле нужно, чтоб её любили.

Но Кёнигсберг – это не совсем Россия, хотя там тоже бардак. Но не такой. Лиза сказала:

– В России бардак – это в беспорядке валяющийся тут и там мусор. А в Кёнигсберге мусор рассован по пакетам. Но его ненамного меньше.

Дом, где проживала тётя Вера, был четырёхэтажным и ободранным с левого края фасада. Красный немецкий кирпич, пробивающийся сквозь розовую краску, смотрелся довольно живописно. Черепица на половине крыши была новой, на другой половине – старой и выгоревшей. Газон и клумбы охраняли чугунная решётка и рослая крашеная блондинка лет сорока с лейкой. Задрав голову, она кричала кому-то, находящемуся на мансардном этаже:

– Куфлярчик под пивко возьми, не пей как неизвестно кто!

Это были потомки аборигенов, русских немцев, русских поляков или польских немцев. На территории данного района они перемежались бывшими зэками и гопниками. Лиза пока пребывала в неведении на этот счёт.

Тётя Вера наконец отперла дверь. Это была небольшого роста и среднего сложения старушка с умильной улыбкой. Её прикид был невообразим. Поверх изъеденных молью красных рейтузов был надет выцветший и протёртый до дыр халат. Его прикрывала кацавейка без пуговиц. На голове у старухи был ситцевый платок, в каких православистки тусуются в церкви своего спасителя. В ушах висели серьги из дешёвого турецкого серебра.

– Горе-то какое, Андрюшенька, – запричитала бабка. – А это что, жена твоя? А ты с ней хоть расписался?

– Да, – хмуро сказал Андрей, скидывая тяжеленный рюкзак.

– А печь всё дымит, всё дымит, – пожаловалась бабка, осматривая Лизу со всех сторон.

Немецкие печи отличаются удивительной красотой, но топить их не надо. Их надо либо переделывать в камины, что стоит денег, либо проводить в квартире электрические батареи, а печь оставлять как памятник прусской материальной культуры.

– Здравствуйте, – сказала Лиза.

– Здравствуй, милая, – сказала бабка, меряя её неоднозначным взглядом. – А я умру скоро, квартира-то вам останется, так ты хоть поухаживай за мной.

– Тёть Вер, – не выдержал вернувшийся из ванной Андрей, – давай я тебе нормальное платье куплю. Тебе ещё не надоела эта рванина?

– Так у меня есть, – изумлённо уставилась на него бабка. – Вот… – она прошла вслед за молодыми людьми в спальню и распахнула шифоньер, стены которого были активно отмечены жуками-короедами. Внутри висели кошмарные занафталиненные советские пальто, халаты и костюмы.

– Ты, Андрюша, не хочешь костюм Валин взять? – поинтересовалась тётя Вера. – А то столько всего… Кому носить-то?

– Ты меня, конечно, извини, – сказал Андрей, – но он пятьдесят четвёртого размера и семидесятого, если я правильно помню, года.

– Так и что? – изумилась бабка. – А вот кроссовки хорошие твоей жене могу отдать. – Кроссовки были издевательски жёлтого цвета. Сплошного.

– Это не мой размер, – машинально ответила Лиза. После дороги она плохо соображала.

– Так и что? Они хорошие, у меня много всего. Боюсь, как бы кто не влез. Украдут ещё.

– Слушай, она что, телевизор не смотрит и не выходит на улицу? – спросила Лиза у Андрея, когда они кое-как привели комнату в порядок и распихали по шкафам барахло. – Не понимает, как надо одеваться и себя вести?

– Это довольно закрытый район, – неохотно ответил Андрей. – Старуха болеет, лет двадцать жила в неком вакууме. Телевизор смотрит, но, кажется, плохо понимает, что там к чему.

– У неё с головой плохо?

– Нет. У неё семь классов образования. Она не местная, я же говорил. После переезда в Калининград мало с кем общалась, видимо, ей это было не нужно. – Он понизил голос. – Плюнь. Бабка проблемная, но она правда скоро умрёт, сейчас мы здесь пропишемся, и квартира будет наша. Вряд ли моя кузина из Минска припрётся, чтобы отбивать эту хату. Жить можно. Посмотри на этот паркет. Ему сто лет, но это натуральный дуб. Сейчас такая фигня стоит ненормальных денег.

Лиза мрачно посмотрела в окно, не обременённое стеклопакетом. Белокурая полька продолжала поливать цветы. Видимо, ей, в отличие от Лизы, было больше нечем заняться.

Когда-то я писала: «На северо-западе 13 люди злые, потому что рядом Москва, и туда не попасть». Я бы могла предположить, что в Калининграде люди злые, потому что рядом Европа, и далее по тексту, но они там не очень злые, они просто сложные. Прибалты злее; я их понимаю, но жить в Прибалтике ни за что не стала бы. А злее, чем в нашей области, люди только во всяких зэковских городах, типа Воркуты и Нижнего Тагила. Ну, ещё в Москве, я имею в виду – по отношению к иногородним. Москвичей все ненавидят. Калининградцев мало кто понимает. Тем не менее, народ рвётся и в Москву, и в Калининград, но мало кто там обретает счастье или хотя бы нормальную зарплату.

Лизе дико повезло. В чудесном городе, застроенном немецкими особняками и продуваемом всеми ветрами с ближайших побережий, крайне трудно найти работу по специальности: редактор, корректор, внештатный корреспондент, заместитель главного редактора, литконсультант (последняя специальность для местных работодателей не существует), если нет нужных знакомств и денег на взятку. Кому нужны литературные работники в городе строителей, моряков и точильщиков янтаря? Но Лизе это удалось. Она заняла место в отделе писем. Поиски работы заняли всего-навсего две недели. Редчайший случай… Аминь. Название газеты из этических соображений приводить не стоит, не правда ли?

Редактор был пузатый дядька, похожий на жбан с пивом. Казалось, что его живот начинается прямо от шеи. Над брюхом плескалась запущенная борода цвета пива. Глаза были того же оттенка, светло-жёлтые и злые. На редакторском столе стоял графин то ли с водкой, то ли с водой.

Своё подозрительное отчество «Феликсович» дядька объяснял немецкими корнями и называл себя скандинавским язычником. Манера общаться у него была диктаторская, включающая в себя: привычку громко перебивать собеседника; озвучивать возникающие по ходу действия мысли, не поинтересовавшись, нужны ли они собеседнику; попытки по-идиотски заигрывать с подчинёнными женского пола, и проч. У входа в редакцию, возле кустов, спали чёрно-жёлтые бесхозные кошки; у самой двери валялся здоровенный кусок известняка. Это мог быть и кусок янтаря, и мина замедленного действия: от Кёнигсберга всего можно ожидать.

– Я всегда знал, что женщина как работник немногого стоит, – начал дядька тронную речь, – но мне приятно смотреть у себя на работе на симпатичных женщин, я им зарплату никогда не занижаю. У вас дети есть?

– Нет, – героически преодолев отвращение, ответила Лиза. Выхода не было. Или метла, или петля, как любили шутить на ярославском филфаке. Отвращение к начальству или отвращение к мытью зассанных подъездов? Каждый сам выбирает свою судьбу. Оставьте свои комплексы за дверью кабинета начальника. Вас от него тошнит? Но это ваши проблемы! Смотрите на вещи позитивно. Пусть мерзкая борода начальника напомнит вам о такой приятной вещи, как холодное пиво после трудового и рабочего тяжёлого дня. Кстати, не будь трудовые дни такими тяжёлыми, не было бы прелести нетрудовых вечеров с пивом и крабами. Да, редактор почему-то напоминал ещё и краба. Креативная личность.

Редактор достал из кармана пиджака мелкую мужскую расчёсочку и стал приводить бороду в порядок – бессмысленное, с точки зрения здравой логики, занятие. Эту дрянь следовало немедленно сбрить.

– А жаль. Я всем девочкам на работе сказал, что они обязаны за пять лет родить как минимум двух детей. Иначе они перестанут быть женщинами, и нас выживут китайцы.

– Но если женщина уходит в декрет, она начинает немногого стоить как работник, – вежливо сказала Лиза. – Вам же это не нравится.

– Конечно, – сказал редактор. – Но ведь нас выживают китайцы. Надо ведь что-то делать.

– Я не располагаю достаточными средствами для того, чтобы иметь детей, – с остервенением произнесла Лиза и собралась уходить. Ей показалось, что над ней просто издеваются.

Так оно и было. Но она не учла один нюанс. Редактор искал как раз доведённую безработицей бабу, чтобы свалить на неё всё, что не приколочено. Обрадовавшись новому долгожданному штампу в трудовой книжке, баба будет вкалывать и помалкивать. В какой-то степени Лизе повезло. С точки зрения среднестатистического европейца, ей чудовищно не повезло, но ведь Кёнигсберг, хотя уже не Россия, ещё не Европа.

– Я скоро умру, – сообщила тётя Вера и легла на диван, который жалобно затрещал под её задницей, облечённой в вылинявший розовый халат с оторванными пуговицами. Говорить этой старой пэтэушнице, что так одеваться нельзя, было бесполезно. У неё был вечный убийственный аргумент: «Мы с Валей всегда так одевались». Если на неё пытались надавить в стиле: «Не позорь нас перед гостями», – она кротко опускала вылинявшие глаза и блеяла: «Так ведь я старая уже, мне уж всё равно». Из этих рассуждений можно было сделать логический вывод, что тетя Вера всегда была старой, либо стала ею в момент заключения брака.

Старушка собралась на тот свет очень вовремя: к Андрею заглянул представитель местной богемы Коля Рифатов, полутатарин, пишущий галиматью под псевдонимом Ник Валерий Галл.

Лиза как-то полюбопытствовала насчёт происхождения псевдонима.

– Мой отец, – поделился воспоминаниями Коля, – человек, в отличие от меня, интеллигентный, чуть что, начинал орать: «Почему едите одной вилкой без ножа? Почему ты на газон сел задницей? Вандалы! Варвары! Галлы!» Я за семнадцать лет жизни в родительском дурдоме выслушал такое количество подобного, что просто не мог не взять этот псевдоним.

– Это единственная причина? – спросила Лиза.

– Нет, но остальное я тебе расскажу потом, когда ты поймёшь жизнь так, как я. Тебе ещё рано понимать её так, – ответил поддатый Коля Рифатов.

Было ему лет тридцать, выглядел он неопределённо, ни дать, ни взять – безродный космополит. Он почти закончил истфак, но почему-то ушёл с пятого курса. Или был отчислен, но предпочитал помалкивать об этом. Ник Валерий работал то сторожем в морге, то сборщиком посуды в ресторане – это была самая высокооплачиваемая работа в его жизни, с которой его выгнали за пьянство и неосторожное обращение с посудой, – то в гимназии, откуда его выгнали за пьянство и неосторожное обращение с детьми. По собственному признанию, Ник Валерий курил каждые пятнадцать минут и конкретно прокурил усы и зубы: усы у него были уже не чёрные, а серые. Он говорил о себе: «Я никогда не отличался красотой, но всегда нравился людям». В свободное от дуракаваляния и работы время он сочинял стихи, такие, например:

К сожалению, не все стихи Ника В. Галла не дошли до общественности в моём лице в полном объёме, но, судя по отзывам, они были значительно менее лапидарны, зато перегружены аллюзиями на алкогольно-мордобойно-библейские темы. Коля Рифатов принадлежал к довольно многочисленной околотворческой группе населения. Эти мне интеллектуалы с трёхдневной щетиной и алкогольным взглядом, у которых в их макулатуре всё так как бы умно и наворочено, и мнение о бабах подкреплено не только статейками из «Плейбоя», написанными хуем, но и трёхгрошовым памфлетом Вейнингера, написанным дерьмом; и на каждой странице у них из-за леса, из-за гор едет дядя Кьеркегор, сидя верхом на Сартре и Кантом погоняя; и на обед герою подают свежий абсурдизм, фаршированный дешёвым ницшеанством; и тот, с кем герой поддаёт, – то ли ожившая тень Петера Шлемиля 14, то ли князь мира сего, то ли патриарх всея шизофрении. Мне их уже не жаль, но мне всё ещё скучно читать их.

Вышеупомянутый богоборец был постоянно прописан в худшем районе города Балтийска – так называемом Камсигале, где по ночам не было воды, а днём туда-сюда шаталось в немалом количестве быдло и приставало к посторонним с дурацкими и совершенно неэтичными вопросами: «Женщина! Эй, вы за сколько гладильную доску, которую несёте, покупали?»; «Слышь, командир, я такие же штаны вчера купил! В ларьке на проспекте Ленина! А ты где?»; «Девушка, ты что такая грустная идёшь? Самогону с нами выпить не хочешь?» Рядом располагался Гданьский залив с намёком на пляж, глобально заросшим камышом; на крохотном пятачке у воды стояли мусорные баки, раздолбанные автомобили и быдло. Оно кидало мусор мимо баков, ржало и било друг другу морды. Купаться в заливе было невозможно.

Периодически в микрорайоне появлялись приличные люди, покупали по дешёвке квартиру в немецком доме, капитально ремонтировали и потом долго не могли перепродать.

Николай Рифатов давно и, похоже, окончательно решил там не жить и окольными путями проник в рабочее общежитие на улице Z, где его полулегально приютила полупролетарская баба. С Андреем он был знаком довольно давно. «Когда он приезжал сюда отдыхать, мы всё время пили вместе», – пояснял Галл.

Стоило Нику Валерию или кому-то из соседей ненадолго зайти, как тётя Вера начинала умирать. Иногда она заходила на кухню и брюзжала по поводу дыма. Если гость не курил, бабка начинала разговаривать с ним на тему лечения колита, тромбофлебита, радикулита, ревматизма и недержания мочи. Если гость не уходил, бабка начинала умирать. Когда гость всё-таки уходил, бабка по инерции некоторое время умирала, а потом включала телевизор и умильно улыбалась, загадочно глядя в экран.

Стыдно было ругать бабку: ей исполнилось семьдесят пять лет. У неё наличествовали медицинские карты, исписанные непонятным врачебным почерком. Она регулярно мерила давление. «Ноги у меня совсем не ходят», – говорила она.

На кухне Андрей и Коля беседовали под пиво.

– Бля, у меня сигарета погасла.

– Потому что пиздишь слишком много.

– А сам-то! Трепло!

– Помнишь Бабеля? «Беня говорит редко, но смачно».

– Это ты про себя, типа, да?!

– Нет, это интертекст. Ты меня херово слушаешь, поэтому не понимаешь ни хрена.

– Бля, ты бы лучше сказал, где мне денег взять. Я бы тебя внимательно выслушал. Поверь! Мне невъебенно нужны деньги. Я бы хотел иметь хотя бы восемь тысяч в месяц, бля.

Ник Валерий Галл подобрал с пола расстроенную гитару и вполголоса запел:

– Достал уже, честное слово, – не выдержал Андрей. – Я хочу денег, бля. Это так смешно?

– А я хочу нажраться пива и устроить бедлам.

– Ладно, ты не виноват, – примирительно произнёс Шейнин, наливая пива. – Это всё наше проклятое общество. Бандиты и воры, коррумпированные чиновники, подлец-президент, лжецы и бюрократы, ханжи-церковники. Лизка, хочешь пива? Всех надо гнать. По одним из наших правителей плачет богадельня, по другим – тюрьма.

– Там тётя Вера резко против, – хмуро ответила Лиза.

– Надо реформировать законодательство, упразднить бюрократическую хуйню вроде прописок, по месту которых люди всё равно не живут, формальности, связанные с жилищным вопросом, обходные и прочие листы, никому не нужные отчёты «для галочки» и так далее.

– Забавная старуха, – заметил Галл, доедая бычки в томате. – Да ты не психуй, толку-то от этих реформ? Большинство людей обламывается при любом строе, идеальный строй, при котором не обламывалось бы хотя бы семьдесят пять процентов населения, невозможен.

– Но капитализм мерзок во всех своих проявлениях. И мы, дети капитализма, несём на себе этот бред.

Лиза стала прислушиваться внимательнее. Раньше Андрей не позволял себе в её присутствии подобные пессимистические эскапады. Видимо, безденежье довело.

– Прошу изъять меня из их числа, – лениво потребовал Галл. – Меня логичнее причислить к детям лейтенанта Шмидта.

– А я хочу жить по-человечески.

– У тебя другой менталитет, – пояснил Коля Рифатов, стряхивая пепел в салатницу.

– Я тебе щас расскажу про менталитет! Мой менталитет состоит из трёх подоснов. Покоится на трёх, так сказать, краеугольных камнях. Духовная моя сущность, единая в трёх лицах, выражаемых тремя глаголами:

Один. Остоебало.

Два. Остоебало!

Три. Ос-то-е-ба-ло…

И приличные деньги, чтобы выпутаться из всего этого, мне не заработать. Родители не научили зарабатывать, они и сами не умеют, умеют только на детей в школе орать.

– А почему ты не пользуешься еврейскими связями? – поднял брови Ник Валерий Галл. – Будь у меня здесь татарские связи, я бы не преминул…

– Псевдоучёный сухарь. Мне бы выжить как-нибудь, а он в душу лезет: почему… Ты видел моё чёртово свидетельство о рождении? Что там написано?

– На заборе «хуй» написано, – лениво отозвался Галл. – Ладно, а что, вакансий вообще нет?

– Есть, типа строителем, грузчиком, так это не для меня, я ничего не строю и сразу сдохну. У меня вегетативно-сосудистая дистония.

– Правда, что ли?

– Да, я же тебе говорил. Так, вроде, ничего, но если буду таскать ящики, сдохну. Ещё надо с кредитом за компьютер расплатиться. Он, правда, Лизкин.

– Ну, так в чём проблема?

– Я же глава семьи.

– Пошли, погуляем, – сказал Валерий Галл и упаковал гитару в чехол. – Все мы больны. Мне вот к наркологу надо. А вообще, кодироваться лень. Зачем лишать себя удовольствия? Я ж не такой мазохистичный придурок, как ты.

Неделю назад Андрей сказал о Рифатове: «Он хотел стать вторым Моррисоном. Спиться ему удалось, а вот таких песен он никогда не напишет, поэтому и комплексует. Это тупик». Похоже, приятели крайне уважали друг друга.

Они ушли. Лиза осталась одна. То есть, время от времени она забывала, что не одна: уличный шум, доносящийся из открытого окна, заглушал телеящик в соседней комнате, и иллюзия одиночества была полной. Можно было спокойно читать, писать, смотреть на закат из окна. Рано или поздно в эту идиллию вмешивалась тётя Вера, за которую надо было готовить, стирать, гладить, искать её лекарства в грязных коробках из-под дешёвых конфет («Дак я уж, милая, ничего не вижу») и выслушивать её ахинею с невозмутимым видом профессионального психотерапевта.

Тётя Вера олицетворяла воспоминание о родине. Этот невозможный акцент, эти бредовые словечки, это бытовое хамство и неряшество. Она говорила «завтрик» вместо «завтрак», «поздо» вместо «поздно» и составляла подробные списки того, что молодые люди должны были для неё купить. Список возглавляли «канфеты», «калбаса» и «кансервы». Очевидно, старуха решила, что «ка» – это некий корень, обязанный находиться в начале слова, обозначающего ряд предметов пищи, то есть, выполняющий вдобавок и обязанности префикса. Однажды бабке понадобилась халва; не стоит, пожалуй, уточнять, как стало выглядеть это слово в её написании. Она храпела, как полк пьяных солдат, мешая родственникам спать. На работе Лиза изо всех сил пыталась забыть о существовании тёти Веры, но о нём то и дело напоминали многочисленные письма всяких маразматиков:

«Дорогая редакция! Уже двадцать два с половиной года выписываю вашу газету. И хочу рассказать вам, как жизнь моя сложилась. Жизнь у меня сложилась очень удачно. Мои родители, Фляйс Иван Иванович и Полотенко Зинаида Маркеловна, всю жизнь прожили в посёлке Голубево Калининградской области. Я закончила техникум такой-то с отличием и по распределению попала на север. Там, в посёлке Малые Кирпичи Краснознамёнского района Иркутской области я отработала семь лет. Много хороших людей встретилось мне на пути, например, Меджибовский Иосиф, Лихобор Пётр Афанасьевич и многие другие. А потом по обстоятельствам попала я в женскую исправительную колонию по несправедливо сформулированному обвинению. Выйдя оттуда, я поселилась в городе Гусеве Калининградской области, где и разошлась с мужем. Теперь, на пенсии, я веду здоровый образ жизни в гармонии с природой. Люблю ходить на речку, в поле. Сколько интересного в мире живой природы! Мне нравится смотреть, как рыба сверкает на солнце. А вы замечали когда-нибудь, какие красивые глаза у жаб? Шлю вам свои стихи, уважаемая редакция:

Приношу также глубокую благодарность Штофу Олегу Исааковичу за оказанную поддержку. Пишите! Мой адрес: Калининградская область, г. Гусев, ул. Карла Маркса, дом и квартира такие-то, Игнатенко Алевтине Ивановне».

Сначала Лизе было смешно, а потом её это достало. С потолка в кабинете активно сыпалась штукатурка, похмельный редактор вопил про несоблюдение древних прусских традиций, письма от идиотов не иссякали, и очень хотелось спать.

Ситуацию разнообразили визиты бодрых пенсионеров в редакцию. Однажды Лиза застала в кабинете странного бородатого деда в чёрных женских шлёпанцах, беседующего с малолетней секретаршей на повышенных тонах.

– Как я могу подать в суд на вашу газету? – громко осведомился дед.

Лиза смерила его ледяным взглядом.

– Я должен подать на вас в суд! – возопил дед, поправляя на башке соломенную шляпу, какие носят пасечники. Седые волосы его были собраны на затылке в неопрятный хвост, перевязанный аптекарской резинкой. – Вы написали, что я претендовал на земельный участок гражданки Белобородовой Вэ Е!! – Бородач потряс свёрнутой в рулон пожелтевшей газетой.

– Чья статья? – холодно спросила Лиза.

– Вашего корреспондента Ивана Токарева. Как я могу подать в суд? Что для этого требуется?

– А почему вы к нам приходите? – вмешалась секретарша. – Идите к юристу, он вам всё расскажет. И вообще, статья напечатана в иллюстрированном приложении к газете, «Местный сплетник», там свой редактор, все претензии к ней.

– Юрист денег за консультацию потребует, а я хочу, чтоб вы мне бесплатно сказали, – упорствовал дед.

– Ну, это уже ваши проблемы.

Дед ещё немного поорал и ушёл.

Демонстрировать подобные экземпляры редактору было категорически нельзя. Блюститель прусских традиций сильно поддавал и приходил на работу в плохом настроении. Просьбы персонала помочь разобраться с невменяемыми посетителями заканчивались, в лучшем случае, многочасовым ором на всех и вся, в худшем – увольнением побеспокоивших редактора сотрудников. Когда Лиза и секретарша мрачно выпили по чашке кофе, таким образом отметив уход чокнутого деда, из коридора вновь раздался ор редактора:

– Нет, я не могу взять на работу эту дуру! Да, про неё Сидоров говорил, что у неё абсолютная грамотность, но я ещё слышал, она какая-то ужасная феминистка. Мне этих феминисток недотраханных на корректуре не надо!!

– Какая чушь, Никита Феликсович, – ответила невидимая собеседница полупрезрительным тоном. – У моего мужа, если я вам ещё не говорила, двадцать сантиметров. А я феминистка. Если вы мне не верите, я вышлю на ваш мобильный телефон откровенное видео. Хотите?

Лиза и секретарша на секунду застыли. Мало кто мог так разговаривать с редактором и оставаться безнаказанным. Самое главное, редактор сразу осёкся и пробормотал:

– У меня нет видео на телефоне.

– Я вам подарю на день рождения новый, – нагло ответила собеседница, – если вы мне повысите зарплату.

– Ха! – сказал редактор, видимо, придя в себя. – Хм! Зачем тебе? Ты ж в Германию намылилась?

– Это ещё вилами на воде… Неизвестно.

Редактор что-то невнятно пробурчал, и вскоре до сотрудниц донеслись его удаляющиеся шаги, тяжёлые, как судьбы отечественной публицистики.

– Это Ася Шлигер, – обреченно произнесла секретарша. – Ей всё можно.

Интонация фразы напомнила Лизе приписку внизу экстремального кадра из рекламного ролика: «Не пробуйте повторить: это опасно для жизни».

– Он всегда представлял себе феминисток неухоженными, истеричными, с немытыми волосами, – сказала в коридоре просвещённая главный бухгалтер, которая, как всегда, моталась по всему зданию в поисках новых сплетен вместо того, чтобы спокойно сидеть на рабочем месте.

– Странно, а я такими всегда представляла традиционно мыслящих домохозяек. И не то что представляла… многие из них именно такими и являются. Мужья их не удовлетворяют, потому что у этих баб не хватило ни ума, ни смелости найти себе нормальных партнёров. А следить за собой несчастным попросту некогда, потому что церковь-дети-кухня, и на приличный шампунь денег уже не хватит, ведь надо купить детишкам очередную порцию детсадовской хренотени. – Тут, очевидно, устав созерцать постную физиономию бухгалтера, Ася Шлигер, высокая молодая женщина с копной чёрных кудрей, появилась в дверях проклятого Богом отдела писем и спросила:

– Девки, вы что, офигели? Почему не послали старого козла сразу ко мне? Сейчас его труп уже покоился бы в земле прямо за зданием редакции, а шляпа выполняла бы роль надгробия. Вы офигели, девки?

Ася вообще не пользовалась косметикой, разве что кремом-лифтингом из дорогой аптеки, потому что в двадцать восемь лет так молодо выглядеть почти невозможно. А химические краски и солярий были ей не нужны. Её ресницы и без того были чёрными, а кожа смуглой. Если ты представишь себе синтез шунамитянки из Песни Песней и еврейской революционной комиссарши, то сможешь создать довольно бледное представление об Асе Шлигер: её надо было видеть.

– И охота тебе, – Лиза сразу поняла, что здесь непосредственное обращение на «ты» более чем уместно, – и охота тебе прикасаться к такой засаленной и, кажется, вдобавок зассанной шляпе?

Лицо секретутки пошло красными пятнами.

– Ты уверена, что она именно зассанная? – как ни в чём ни бывало, осведомилась Ася, усаживаясь в кресло, предназначенное для посетителей. – По-моему, он разгребал ею навоз на участке, который у него отсудила гражданка Белобородова, – или всё было наоборот?

Надо сказать, что морально-этические понятия Аси Шлигер были по сути консервативно-иудейскими. Её совершенно не волновала чепуха типа «не дай Бог, кто услышит», «как бы чего не вышло», «как можно, это же несчастный человек», «да, это мой крест, моё наказание». Врага надо было уничтожить, другу надо было помочь, дурака или ханжу назвать дураком или ханжой. Возможно, в одной из прошлых жизней Ася была Иосифом или кем-то из его братьев, но ни в коем случае не осторожным фарисеем или черношляпным хабадником 15. Также возможно, что в прошлой жизни она была забитой хабадницей в парике и теперь отрывалась вовсю. Бог Авраама, Ицхака и Яакова благоволил к Асе. Не всегда, конечно, по настроению. «Бог – человек настроения, – говорила Ася. – Бывает, что мы сами Ему его портим». Такое, почти домашнее, отношение к Богу свойственно евреям и мало кому ещё.

– Ну и фигнёй вы тут занимаетесь! – сообщила Ася.

Лиза в это время пыталась прочитать письмо очередной корреспондентки: «Уважаемая редакция отдела писем! Я уже не знаю к кому обратитца. Прожили мы с мужем двадцать один год и я неожиданно узнала что он гомосексуалист…»

– Тётке надо написать в «СПИД-инфо», – сказала Лиза.

– Их редакция в Москве, а мы близко, удобнее сливать нам свои помои. Все ж свои, ёптыть…

Был обеденный перерыв. Редактор закрылся в своём кабинете на опохмел. Секретарша пошла к нему с неизвестной – о, конечно же, известной, но мы умолчим, какой именно, – целью. Лиза и Ася остались одни. Ася вытащила из сумки какие-то непостижные уму нерусские яства. Кажется, халу, если Лиза не ошибалась; насчёт остального ничего не могу сказать.

– Муж готовит, – пояснила прекрасная иудейка. – Ой, ты тоже не выносишь горячий чай? Я его ненавижу. Что за удовольствие – хлебать стоградусный кипяток?!

Потом она незаметно вытащила из собеседницы кучу никому не нужных, в общем-то, сведений. О том, что они с Андреем взяли кредит на ремонт, теперь фиг расплатишься, а без ремонта никак: старики глобально запустили хазу, потолок протекает, обои отсырели, раковина отвалилась вместе с плиткой, а на откосы без слёз не взглянешь. Хотели купить электрические батареи, потому что немецкая печь достала, но денег уже не остаётся.

– Чем, говоришь, твой муж болеет? – переспросила бесцеремонная Ася. – Вегетативно-сосудистой дистонией? Я тут как раз на днях у Марь Иванны Арбатовой прочитала, что при качественном сексе у человека не бывает вегетативно-сосудистой дистонии.

Лиза хмуро усмехнулась и ответила:

– При тяжёлом жилищно-финансовом положении даже качественный секс не гарантирует появление отсутствия вегетативно-сосудистой дистонии. Могу поклясться. Кстати, мой муж на треть еврей.

– Везде жиды! – воскликнула Шлигер. – И чего ради сюда едут? Это совершенно не еврейский по духу город. Скоро парой жидов здесь будет меньше. Один из них – довольно влиятельный журналист, в смысле, я. Меня пытаются удержать. Пытались даже заставить работать на одну патриотическую группировку за приличные деньги. Но меня это мало волнует, мне больше нравится Германия. First we take Manhattan, now we take Berlin! 16

Лиза была от неё в лёгком шоке. Ей всю жизнь внушали, что человек, ведущий себя так, как вела себя, к примеру, Ася Шлигер, должен умереть на помойке как аморальный, не уважающий начальство и принадлежащий к национальным меньшинствам тип в самом начале своего жизненного пути. Женщина, похожая на Асю, должна была сделать карьеру только на панели, а потом сдохнуть на помойке, а если её муж проявлял способности к уборке помещений, то она обязана была по гроб жизни презирать его как ничтожного подкаблучника.

Ася язвительно улыбнулась, словно прочитав её мысли.

– У вас в Ярославле такие зажатые люди, – мягко проговорила она. Лизе не захотелось с ней спорить. Это было правдой. – Здесь они более спокойные и вежливые, но в то же время раскованные.

– Ты была в Ярославле?

– Я бывшая хиппи, объездила стопом всю страну. – И доверительно добавила: – Поганая всё-таки у нас страна, ты не находишь?

«Долг ЖКХ…2888. 87

Наём жилья… -

Тек. ремонт…1876. 65

Содержание… 999. 99

Мусор…766. 96

Хол. вода…572. 11

Водоотвед… 853. 23

Итого…»

Лиза с удовольствием бы скомкала и выбросила бумажку, а потом романтично сожгла её в немецкой печи, но делать это было абсолютно нельзя.

– Это что? – тихо осведомилась она у Андрея, который лежал на диване и смотрел в потолок.

– У тёти Веры спроси, – посоветовал он безразличным тоном.

– Так ведь я не могу сходить заплатить-то, – пролепетала тётя Вера, возникая из воздуха. – Как Валя умер, так стало некому ходить платить. Я документы-то не умею заполнять, глаза ничего не видят, и пенсия маленькая.

– Хорошо, – так же тихо проговорила Лиза. – Давайте вашу маленькую пенсию, я отнесу её в РКЦ и частично покрою долг.

– Так ведь он на Валину фамилию, – проявила эрудицию бабка. – Как же ты будешь платить, раз это Валя должен платить?

– Он обязан прислать им перевод прямо с кладбища? – спросила Лиза, чувствуя, что её начинает трясти.

– Это уже перебор, – сухо сказал Андрей, поднимаясь с дивана. – Оставь тётю Веру в покое.

– У неё пенсия больше, чем ставка журналиста в Балтийске и официанта в Гурьевске.

– Как ты быстро научилась разбираться в местных реалиях, – процедил сквозь зубы Андрей. – С таким интеллектом тебе впору начать искать более высокооплачиваемую работу, или я не прав?

– А сам-то ты когда на работу устроишься?

– Вот не надо тут разводить свою любимую бабскую логику типа «сам дурак»!

Тётя Вера сидела на тёмно-красном стуле, сложив руки, и умильно улыбалась.

– Тётя Вера, – медленно повернулась к ней Лиза, – здесь цирк?

– Так я ведь старая уже, – смиренно ответила бабка, – устала стоять-то, посидеть хочу.

– Не цепляйся к моей родне, – велел Андрей.

– Хорошо. Как ты намерен рассчитываться с долгами?

– Мне тут звонила по объяве одна баба, – неохотно ответил он. – Якобы новая литгазета, хуё-моё. Предлагала стать замом. Я пошёл выяснять. Оказывается, как таковой ставки нет, то есть, зарплаты нет, а есть заработок.

– ?!

– Проценты с договоров с банками, которые фиг заключишь: банковское начальство упорно не хочет поддерживать культурные проекты. Одна девица из газеты принесла в «Собинбанк» бумажку о спонсорской помощи, чтоб поставили входной номер для отчёта, а управляющий позвал охранника, и тот её выставил со словами: «С русской культурой сюда просьба больше не ходить». Я понял, что эта работа немного не для меня. А кроме корректуры и редактуры, начальница хотела повесить на меня весь этот, мягко выражаясь, менеджмент и курьерскую беготню. А при таком раскладе получать деньги немыслимо. У них там текучка дикая, люди держатся две-три недели и сбегают.

– Лохотрон вроде сетевого маркетинга, – констатировала Лиза. – И это всё, что тебе предложили?

– Так ведь бухгалтером можно работать пойти, – с невинным видом вмешалась тётя Вера.

– Люди с гуманитарным образованием не могут работать в этой сфере, – машинально поправила Лиза, забыв, что тёте Вере в принципе не знакомы слова «сфера» и «гуманитарный».

– А почему не могут-то? – вскинулась старуха. – Вон сколько людей бухгалтерами-то работают. Главно, это, институт-то закончить, а потом идти. Что ты глупости-то порешь, взрослая ведь девка-то?!

– Убери её, – одними губами произнесла Лиза.

Андрей встал у порога, усыпанного извёсткой и штукатуркой, в наполеоновской позе.

– Лизочка, – начал он угрожающе, – это квартира тёти Веры, и я её первый наследник. Пожалуйста, не надо тут распоряжаться, как комиссарша в революционном штабе.

– Конечно, распоряжаться я не должна. Я должна только платить долги. Но я этих долгов не делала. Спроси у тётушки, сколько у неё в кубышке запрятано.

– Заткнись! – рявкнул Андрей. – Ты здесь никто, ясно?

Лиза шагнула вперёд, аккуратно отодвинула его с порога и оказалась в прихожей, где стала лихорадочно искать свою куртку. Вешалка была захламлена старухиным кошмарным шмотьём от вида которого упала бы в обморок самая непритязательная бомжиха. На потолке сидел солидных размеров паук-крестовик и созерцал бардак, будто откормленный православный поп – паству. Куртка почему-то обнаружилась на тумбе для обуви. Она была завалена кусками обоев, ламината и табачного цвета линолеума.

– Лизочка! – Андрей вломился в прихожую, сообразив, что зашёл слишком далеко. – Всё будет нормально. Нам скоро за съём квартиры в Угличе пришлют перевод.

– Они должны были прислать его две недели назад.

– Ну, что ты как дура? Тут же почта работает чёрт-те как. Граница, проверки и проч. Ты куда?

– Я никто, – сказала Лиза, – и иду никуда. – Она хлопнула дверью. Андрей не вышел за ней на лестничную площадку. Видимо, у него были на то свои логические причины.

– Ася, – сказала она по телефону уже на улице, – помнишь, ты предлагала в выходной сходить куда-нибудь выпить?

– Я как раз сегодня в Зеленоградск собиралась, – радостно ответила Ася. – У меня муж уехал на гастроли в Польшу, так что я целую неделю могу дома не появляться. Звони часа через полтора, я буду на море.

Только нищета может заставить великодушного, в сущности, человека испытать к кому-то зависть. Лизе тоже захотелось как минимум неделю не появляться дома, забыть, как чистят картошку и держат швабру, сколько минут надо тушить мясо на медленном огне, и как распорядиться деньгами, чтобы их к концу недели хватило на это самое мясо.

Счастливая Ася, подумала она. Только зачем ей со мной общаться? Она, может быть, не такая счастливая, как кажется со стороны, и хочет самоутвердиться на моём фоне? Или ей просто в редакции скучно, не хватает интеллектуального общения? Но у неё полно знакомых, она же выросла в этом городе. И большинство этих знакомых – евреи, то есть, о нехватке достойных собеседников и собутыльников говорить не приходится. Скорее всего, она просто поверхностный человек, привыкший заводить по сотне «друзей на час» каждые пять минут. Как говорил Андрей об одной питерской знакомой, «это была самая общительная девчонка в еврейской студенческой организации, могла затрещать любого; но когда новые друзья через неделю звонили ей, она почти никого не узнавала». У подобного человека стыдно и бессмысленно просить денег. Скажет: извини, я к тебе прекрасно отношусь, но это твои проблемы. Лиза неоднократно сталкивалась с такими экземплярами, но лучше Ася, чем общение с чокнутой бабкой или соседкой – продавщицей из мясомолочного отдела магазина, помешанной на самых тупых телевизионных шоу, какие только могут быть в этой тупой стране.

Лиза дошла до городской черты, застопила дальнобойщика на немецкой машине, везущего посуду «Kaiserhoff» (хорошо бы забыть о ценах на кухонную посуду, кухонные уголки и вообще о том, что этой посудой в уголках делают!) и вышла в Зеленоградске, забитом красочными одноэтажными особняками и туристами. Вода накатывала на берег и на несколько мгновений словно покрывала песок глянцем, а потом начинала отступать, и берег приобретал прежний матово-серый цвет. Свободных мест на пляже не было: всё заняли целлюлитные тётки, неухоженные мужики в толстенных серебряных цепях и визжащие дети. Вздохнув, Лиза пошла дальше. Примерно в километре от будки смотрителя пляж обрывался; отдыхающих почти не было. Лиза хотела расстелить полотенце и сесть, но вскоре раздумала. В песке были глубокие грязные вмятины, полные пивных пробок, по ним ползали муравьи и таскали яйца. На следующей неделе сюда не поеду, решила Лиза и побрела назад.

– Ау! Ты офигела? – раздался знакомый женский голос с верхней ступеньки лестницы, по которой люди спускались на чёртов пляж. – Почему у тебя телефон отключен?!

Лиза стала медленно подниматься по лестнице: орать снизу не хотелось, на неё и так уставилось штук десять любопытных целлюлитных рож.

– Чтобы с мужем не общаться, – пояснила она с сардонической улыбкой. – И потом, ты ведь сказала: через полтора часа; ну, я и собиралась через полтора включить.

– Я не слишком пунктуальна, – сказала Ася, – прихожу или раньше, или позже. Закатай джинсы, они у тебя в песке.

Ася улыбалась ей, и было понятно, что ничего обидного в её замечании изначально не заложено. Ветер уложил её волосы, как парикмахер-креативщик, в стиле «бардак, но красиво». Она была очаровательна. Совсем не хотелось говорить с ней о проблемах, своих и чужих. В местном кабаке почему-то ловилась одна из самых приличных украинских радиостанций – та, где было очень мало современной русской и украинской музыки.

– Миша – идиот, – сказала Ася, подразумевая мужа, свалившего на гастроли: он играл клезмер в промежутках между репетициями русской классики. – Случайно заглянул в мой почтовый ящик, когда я ненадолго вышла из комнаты, и прочитал там что не надо. За пять минут набросал ответ, отправил со своего ящика, распечатал и оставил на кухонном столе. Сейчас прочитаю.

«Дорогой Марк!

Я очень ценю твою симпатию по отношению к моей жене и традиционной каббалистической культуре. Но почему бы тебе также не проявить внимание к своей жене? Вот, один раввин издал книгу «Соблазняйте и грешите с собственной женой», хочешь, оставлю ссылку? Заодно хочу обратить твоё внимание на допущенные в тексте письма ошибки. Цитата, которую ты приводишь, принадлежит Ари, а вовсе не Баал Суламу. «Не» в данном случае надо писать раздельно, и это ещё не всё! Я, конечно, не филолог, а всего лишь невежественный музыкант, но всё-таки рекомендую прислушаться к моему мнению. Надеюсь, что мы останемся друзьями.

Твой Михаэль».

А до свадьбы клятвенно заверял меня, что мы с ним свободные люди, и случайные измены только укрепляют брак! А что касается жены Марка, то он давно уже разводится с ней, тут не поможет ни один раввин. И тем не менее он цепляется к нему! Чёрт знает что.

«Чёрт знает что, а не проблемы, – мрачно подумала Лиза. – Мне бы такие».

– Тебе, наверно, вся эта фигня неинтересна? – спросила Ася. – У тебя что-то случилось? Хочешь, я закажу вина? Я оплачу.

– Не люблю одалживаться, – сказала Лиза.

– Мне надоел твой выпендрёж в духе худших героинь Шарлотты Бронте. «Жратвы чужой не надобно, хоть нет, зато своя»!

– Это Башлачёв, – сказала Лиза, – а не Шарлотта Бронте.

– Нам, хазарам, один хрен.

– А какие героини у неё худшие? Я, как невежественный филолог, что-то не понимаю…

– Главные. Они все страшные и чокнутые. Мне больше нравилась Берта Мейсон: она хотя и чокнутая тоже, но в правильную сторону: подожгла дом своего садиста-мужа 17.

Официантка принесла бутылку «Merlot», и Лиза стала рассказывать о том, что случилось, – точнее, о том, что случалось вот уже который месяц подряд, тщательно избегая слова «деньги». Не упомянула и о том, что в местный университет она подать документы на соискание не сможет: соискание теперь везде платное, да, вдобавок, на кафедре русской литературы нет профессоров, а писать для зарубежной кафедры она не имеет права, поскольку заканчивала русский филфак. В общем, научная карьера Лизы снова откладывалась на неопределённый срок.

– Поехали ночевать ко мне, – сказала Ася. – Похоже, твой придурок, будучи полным эгоистом, не станет искать тебя с ментами, а просто напьётся и уснёт. Он уверен, что ты от него зависишь и ещё долго никуда не денешься, так что первые три дня тебя не побеспокоит.

– А потом начнёт искать. Ведь это он от меня зависит.

– Это уже его проблемы. Почему не пошлёшь? Квартирный вопрос или юдофилия?

– Обожаю одесскую бесцеремонность, – ответила Лиза, ненадолго забыв, что пьёт за чужой счёт.

– Правду говорить легко и приятно. Это сказал Иешуа га-Ноцри Христос.

– У меня много причин, – сказала Лиза.

– У всех много причин. Христос тоже не ради любви единой потащился на крест. Он много чего хотел от этой жизни и от этой казни.

Ася, как писала Марь Иванна Арбатова, вообще о многом годилась порассуждать, – о Христе, дьяволе, коррупции, скрытом влиянии группы «Coil» на гей-культуру, архивах КГБ и мужиках, и это, как писал её муж, было ещё не всё.

– Он придурок, – заключила Ася, имея в виду не Христа. – Давай я тебя познакомлю с Марком. Правда, он сейчас в Вильнюсе. Но скоро явится. Правда, он ещё долго не отстанет от меня. Но мне ради тебя Марка не жалко.

– Я тебя умоляю, – устало сказала Лиза. Облака в небе приобретали романтичный фиолетовый оттенок, и на этом фоне плебейская группа отдыхающих приобретала всё более идиотский вид.

Лиза пришла домой следующим вечером. Прихожая встретила её пустыми бутылками, заполненными «бычками». Из кухни доносился прокуренный голос Ника Валерия Галла, декламирующего стихи:

– Браво! – заорали на кухне Андрей и кто-то ещё.

– А я всегда знал, что я гений, – хладнокровно провозгласил Ник Валерий.

– А чего книгу не выпустишь? – спросил третий собеседник грубым голосом.

– Ха! Мне тут один бизнесмен знакомый предложил денег на это дать. Только с одним, не устраивающим меня условием. Каким – этого я вам, противные, не скажу.

– Да просто не дал, а ты теперь про него хуйню в оправдание сочиняешь, – возразил Андрей.

– Может, и дал, но не денег, – предположил третий.

– Не верю. Коля бы не стал скрывать.

– Хватит звиздеть, – очнулся от вдохновения Коля Рифатов, – мы не закончили партию. Где мой голубой мизер?

Лиза помнила, что такое мизер в преферансе, но почему голубой – это уже оставалось на гениальной совести Коли Рифатова. Она обречённо пошла мимо кухни, мечтая исчезнуть где-нибудь под водой, но Андрей окликнул её:

– Лизочка! Ты что-то рано вернулась. Говорила, что раньше четверга не приедешь. А денег тебе одолжили?

От этой прелестной импровизации Лизе чуть не стало плохо.

– А должны были одолжить? – спросила она, хотя обычно не допускала тавтологий даже в обыденной речи.

– Нет, ну, бля, вот и пойми этих баб! Я с тобой потом поговорю, а вообще, если ты всё собираешься оставить себе, то на здоровье, только не жалуйся потом, что мне на что-то по фиг!

От этой фразы Лизе стало ещё хуже.

– Зайди сюда, – сказал Андрей. – Это мой тёзка Штацкий, он охранник в учреждении, где Коля работает.

– Оказывается, Коля работает, – задумчиво проговорила Лиза. Ей было уже на всё плевать. Штацкий был грузным малоприятным мужиком, которому на вид было примерно от тридцати до сорока. С такими незапоминающимися лицами людей только так берут в шпионы или бандиты. Его рубашка и брюки выглядели прилично, но не шли ему. Таким людям вообще ничего не идёт, включая саму жизнь. Смерть им тоже не идёт: в виде трупов они ещё более отвратительны. Даже не то что отвратительны – они просто неприятны, во всех отношениях, как сказал бы классик.

– Андрей, ты чего свою бабу не воспитываешь? – спросил Штацкий хриплым басом.

– Меня не надо воспитывать, – раздельно произнесла Лиза. – Я не в старшей группе детского сада.

– Андрей, чего твоя баба лезет в мужские разговоры?

– Да, – философски заметил Коля Рифатов, разминая «беломорину», – в плане баб я скорее мусульманин, чем наоборот.

– Ты меня позвал для того, чтобы я не вмешивалась в ваши разговоры? – обратилась к Андрею Лиза.

– Я тебя хотел предупредить: на нашей кровати спит тётя Вера. Не знаю, почему. Не беспокой её.

Лиза слегка позавидовала железным нервам старухи. Ей не мешала дрыхнуть ни пафосная декламация Галла, ни вопли его слушателей, ни сирена за окном.

– Хорошо, – сказала она и скрылась в комнате тёти Веры. На комоде со старушечьим бельём валялась записка: «Андрюша забери мою пеньсею». Лиза взяла валявшуюся рядом с посланием нетронутую пачку валидола, положила таблетку под язык. Я не то что не реализуюсь, пришло ей в голову, я вообще практически не живу. На фига мне сдалась эта прописка, думала она, зачем весь этот бред? Снять комнату не на что, иначе придётся жить на полторы копейки. Если разведусь, придётся снова прописываться у родителей… только не это. Лучше в рабочем общежитии. Ага, на время плюнуть на амбиции и научиться, скажем, собирать телевизоры. За это здесь платят. Это ничего, что ей в плане техники сорок тысяч медведей на ухо наступили. Это тоже своего рода развитие интеллекта. Он (интеллект) время от времени обязан усваивать что-то новое, иначе башка изнутри зарастёт бурьяном и чертополохом. Примерно как у тёти Веры, чтоб ей…

Не раздеваясь, Лиза прилегла на кровать тёти Веры, пахнущую нафталином, и заснула. Её не разбудила ни декламация очередных декадентских стихов, ни ор про мизера и взятки.

Жизнь – сама сплошная взятка, однажды сказала она мне. Взятка кому-то сверху. Или снизу. Какая разница, сверху или снизу, если кто-то всё время всё отбирает? Уже безразлично, на нижний или верхний этаж доставляется отобранное, и лестница в небо давно перестроена в невидимый лифт, по которому никуда не подняться.

Её разбудила тётя Вера, нависшая над кроватью, как небольших размеров мусорная куча:

– Вставай, вставай, ты чего разлеглась-то тут? Это моя кровать, я здесь умру, а ты к себе иди!

– А вы почему спали в моей? – пробормотала Лиза, протирая глаза. Было полутемно. Дверь полуоткрыта. С улицы веяло запахом горелого мусора.

– Так а я уж не помню, – сказала старуха. – У меня скалирост. Я куда ни пойду, чего ни сделаю – ничего уж не помню. Я на кухню-то пришла, а мне Андрей говорит, мол, Лиза на твоей кровати спит. И всё тут, не подступись, я уж целый час думала, где мне спать-то?

– Господи, – тихо произнесла атеистичная Лиза, поднимаясь с постели, – Господи… за что?!

«За то, что ты в меня не веришь, сучка», – отозвался внутренний голос.

Лиза побрела в ванную, но оказалось, что горячей воды нет.

– Отключили за неуплату, – сообщил Андрей. Издали он казался непозволительно трезвым. – Подойди сюда, – без интонации сказал он. Бывает, что таким тоном отцы и мужья разговаривают перед тем, как дать по морде. Лиза машинально сунула руку в карман, нашаривая складной нож. Такими ножами удобнее не резать, а, не вынимая предварительно лезвия, бить в висок. Лучше не сильно, чтобы просто отрезвить противника, в противном случае посадят за убийство.

– Днём было нормально, – сказал он, – а сейчас невозможно двигаться. Надо было тебе туда идти.

– Куда? – Лиза застыла в темноте. В прозрачной пепельнице на столе догорала недокуренная сигарета.

– Да ящики грузить. Пошёл подработать и, кажется, спину сорвал. Я их неправильно поднимаю.

– Надо напрягать мышцы рук в первую очередь, иначе вся нагрузка пойдёт на позвоночник, – сказала Лиза, тоже без интонации.

– Я что-то такое слышал. Но у меня руки не работали. Я ж несколько лет ничего тяжелее пакета с бутылкой водки не поднимал. Разве что сумки тогда в поезде… Блядь, я срывал уже спину однажды, меня потом в универе от физкультуры на два года освободили. Всё, теперь пиздец. Извини меня. Не думал, что так будет.

Опыт – а не вознесённая на незаслуженный пьедестал дамская интуиция, – подсказывает мне, как суфлёр со стажем, чётко, но для широкой публики неслышно: стоит тебе принять решение об уходе, даже ещё не озвучив его, как мужик с мозгами успевает прочесть решение у тебя на лбу и начинает действовать. Мужик без мозгов, до поры, до времени бесчувственный и самодовольный, оказывается в проигрышной ситуации: твой уход для него – новость, он ни черта не понимает и выглядит, как беспомощный младенец, которого мамаша оставила на произвол мусорного контейнера или детдомовской администрации (неизвестно, что хуже). Но такие мужики – не наша весовая категория, не наше сословие, проще говоря, – ибо сословия, милостивая государыня, Бог ещё не отменял, а Бог – это не советская власть, у Него всё предрешено и незыблемо.