Водителям горных троллейбусов

Мухомор и кувшинки

— Астматика трудно придушить — он умеет экономно пользоваться последними остатками воздуха, поэтому менее уязвим!

Это мы с подругой Катей обсуждаем жизненные стратегии, наслаждаясь не только последним теплом, но и кулинарными изысками: жюльеном, шарлоткой и малиновой настойкой. Уже вторые выходные празднуем ее день рождения — сорок восемь, из которых тридцать она ухаживает за инвалидной мамой, большую часть времени проводя с ней в ярославской деревне. Там есть все, что доктор бабушке прописал, — вольный воздух, огород, цып-цып-цыплята. Прискорбное обстоятельство только повысило градус Катиного природного жизнелюбия — радость она извлекает отовсюду, как изюм из булки, еще и делится с окружающими. Пространство и время вокруг нее закручиваются воронкой — аж гудят, а персонажи ее жизни, мифологичные и анекдотичные, описываются так сочно, что в носу щекочет, как от шампанского.

Сейчас она рассказывает про приятельницу, которая так верила в сбычу мечт, что, неэкономно вдохнув, улетела за счастьем в Австралию налаживать экологический туризм. В итоге на ее личной экологической тропе немецкую туристку сожрал натуральный крокодил. Ужасная трагедия, но хохочем, как ненормальные. Веет корицей, грибами и яблоками. Алтынай из угла сурово и недоверчиво смотрит на шумную Катю, но я знаю, что скоро эзотерические женщины кинутся друг другу в объятия.

Ну да, свершилось… В общем, узорная юрта в Киргизии теперь обещана не персонально мне, но нам с Катей на двоих.

Беседуем уже втроем — на этот раз об эффективных зельях из мухоморов, непременно зарытых в землю. Катя тоже знает магические техники, сама собирала в фольклорных экспедициях. Деревенские жители недавно заявились к ней в дом целой делегацией — нужно было переселить домового из одной избы в другую. А то местный колдун, видишь ли, умер, и больше некому.

— Кать, неужели получилось?

— Пока не знаю, вроде да, а там видно будет.

У Алтынай свои техники, и главная — это гадание на камнях. Но, говорит, здесь нельзя, у вас камни грязные, вот в родных горах она когда-нибудь нам погадает. И опять обещает нам киргизского серебра привезти — сережки-колечки всякие. Потом девушки обсуждают, какой формы и цвета ореол висит над головой человека, которому скоро умирать. Видения у них похожие. Я, кажется, тут лишняя.

Сажусь на велосипед и нарезаю круги меж садовых участков, неосмотрительно забыв о выпитом пиве. Победительно возвращаюсь, чудом не упав в канаву, почти снеся чужой забор и слегка поцарапав чью-то шикарную тачку. Аня смотрит на меня, красную, запыхавшуюся, и смеется:

— Эх, Лариса Петровна, я же вам говорила об экономном дыхании!

Мы снова смеемся, и тут становится слышно, как папа надсадно кашляет, а Алтынай ворчит на себя — забыла, где прикопала очередную бутылочку со снадобьем.

Он спит, идем гулять. Речка делает изгибы, расширяется, сужается, показывает то песчаный бережок, то старую березу на обрыве. Там ивовые шатры сгущают тень с запахом болотца, тут шоколадные камышины поют на ветру. Донные травы волнуются, сплетаются, упругая плоть воды не дает им распрямиться, гнет в ту сторону, куда бежит сама. Как время.

— Ваш красота такой зеленый! — улыбается Алтынай. — Не как у нас. И речка такой тихий.

Я вспоминаю, как ревет, вылизывая валуны, красавец Аламедин. Две красоты — непохожие, как серебро и золото.

— А я хотел увидеть белый кувшинку. У нас нет. Елки, березы — эти есть, а кувшинки нет. Я на картинке видел — такой красивый! Светится весь! Растет здесь?

Не хочется огорчать, но белые мне здесь не попадались. Слишком близко Москва, слишком все загажено — нимфеи любят чистоту. Да и выдрали бы граждане непременно, если б и росла. Желтых и то почти не стало.

— Приезжайте, Анечка, ко мне в Ярославскую область, — говорит Катя. — Там — сколько угодно.

— А у вас нельзя сделать фиктивный прописка? — интересуется Алтынай. — А то я хочу гражданство. В Москве прописка дорого.

— Я узнаю, — обещает Катя. — Но у нас мистические места, дикие. Потусторонние сущности и все такое. Не боитесь?

— Не боюсь. Я умею.

Катя вовсе не шутит насчет сущностей, точно знаю. Сама у нее в доме как-то встретилась с кикиморой. И дом у нее готический — восемнадцатого века, сумрачный, с летучими мышами под крышей.

У тропинки стоит красный мухомор, Аня в восторге — никогда не видела. Фотографирую ее, счастливую, с мухомором, потом с Катей, потом на фоне мельницы, потом в зарослях каких-то метелок, и наконец мироздание дарит мне совершенно неожиданный кадр. По крутому склону холма ведет вверх деревянная лестница. И там, наверху, на фоне неба и нежных выпуклых облаков стоит Алтынай. А потом к ней подходит лошадь. Такой вот романтический получился снимок — лестница в небо, а в небе девушка и белая лошадь.

Возвращаемся. Папа уже хнычет, Аня бежит менять памперсы, а Катя размышляет вслух.

— Кажется, мы ей интересны. Мы демонстрируем, как можно быть счастливыми без денег. Похоже, раньше ей это не приходило в голову. Вы заметили, как она нас слушает? Это для нее — другая реальность. Нет, а вы видели ее синяки? Просто черные. Она рукав подняла, показала. Это не муж, это дикарь какой-то.

М-да… А мне казался симпатичным. Совершенно не разбираюсь в людях.

Давешний дервиш, проходя мимо, попросил попить водички. Понятно, пообщаться хочет. Сел по-турецки с чашкой на газоне, глаза закрыл и монотонно гудит что-то свое. Потом с надеждой:

— Хозяйка, работа есть?

— Увы, дорогой! Работа есть — платить нечем.

— Вах-вах, семья большой, деньги посылать надо… Плохой жизнь стал.

— А раньше лучше, что ли, была?

— Раньше не так. Вот были рядом два человек — у меня сто рублей, у него сто тыщ, но мы все равно одинаковые. Не знаю, как это сказать… Теперь по-другому: он хозяин, я никто.