Воды слонам!

ГЛАВА 14

Уже шесть дней прошло с тех пор, как Марлена повредила ноги, но ее до сих пор не видно. Август тоже больше не приходит обедать на кухню, так что я сижу за столом один как перст. Когда я натыкаюсь на него во время обхода в зверинце, он вежлив, но отчужден.

Что касается Рози, то ее в каждом новом городе возят во время циркового парада в фургоне для бегемота, а потом показывают в зверинце. Она научилась переходить за Августом из слоновьего вагона в зверинец, а он, в свою очередь, перестал лупить ее почем зря. Она трусит рядом с ним, он же ведет ее, загнав ей поглубже крюк под переднюю ногу. В зверинце она стоит за веревочным заграждением, очаровывая толпу и принимая угощение. Дядюшка Эл не говорит ничего определенного, но, судя по всему, пока больше не собирается вводить номер со слоном.

Чем дальше, тем больше я беспокоюсь о Марлене. Каждый божий день, подходя к кухне, я надеюсь, что мы с ней наконец увидимся. И сердце сжимается всякий раз, когда ее там вновь не оказывается.

Еще один долгий день где-то у черта на куличках подходит к концу — когда катишься по железной дороге, все города на одно лицо — и Передовой отряд готовится отчаливать. Я валяюсь на постели, почитывая «Отелло», а Уолтер на своей раскладушке читает Вордсворта. Рядом с ним примостилась Дамка.

Вдруг она поднимает голову и рычит. Мы с Уолтером тут же вскакиваем.

В дверном проеме показывается большая лысая голова Графа.

— Док! — зовет он меня. — Эй, Док!

— Привет, Граф. Чем могу служить?

— Нужна твоя помощь.

— Без вопросов. В чем дело? — я откладываю книгу в сторону и оглядываюсь на Уолтера, который с трудом прижимает к себе извивающуюся Дамку. Она все еще порыкивает.

— У нас там Верблюд занемог, — шепотом говорит Граф. — Плохо ему.

— Плохо с чем?

— С ногами. Совсем не слушаются. Он их вроде как роняет. И руки не лучше.

— Он пил?

— Сейчас — нет. Но разницы никакой.

— Вот черт. Граф, ему нужно показаться врачу.

Граф морщит лоб:

— Так я для того и пришел.

— Граф, я не врач.

— Ты же лечишь зверей?

— Ну, это совсем другое дело.

Я оглядываюсь на Уолтера, но тот делает вид, что увлечен чтением.

Граф выжидательно моргает, глядя на меня в упор.

— Послушайте, — произношу наконец я. — Если ему плохо, давайте я поговорю с Августом или с Дядюшкой Элом, чтобы в Дубьюке вызвали врача.

— Они не станут вызывать ему врача.

— Почему?

Граф выпрямляется, пылая праведным гневом.

— Вот черт! Ты что, совсем ничего не понимаешь?

— Но ведь если у него и в самом деле что-то серьезное, они наверняка…

— Сбросят его с поезда, и все дела! — решительно заканчивает за меня Граф. — Вот если бы он был зверем…

Я тут же понимаю, что он прав.

— Ладно. Я сам вызову ему врача.

— Как? У тебя есть деньги?

— Ну… ну, нет, — ошарашено отвечаю я. — А у него?

— Будь у него деньги, разве стал бы он лакать джейк и сухой спирт? Ну, пойдем, хотя бы глянешь. Старик же из кожи вон лез, чтобы тебя выручить.

— Знаю, Граф, знаю, — быстро отвечаю я. — Вот только не понимаю, чем могу помочь.

— Ты же врач. Хотя бы глянешь.

Вдали слышится свисток.

— Пойдем, — говорит Граф. — Через пять минут отправляемся.

Мы идем в вагон, где едет шапито. Все до единой лошади уже на местах, а рабочие Передового отряда вовсю поднимают сходни, забираются в вагоны и закрывают двери.

— Эй, Верблюд! — кричит в открытую дверь Граф. — Я привел тебе Дока.

— Якоб? — доносится изнутри хриплый голос.

Я вскакиваю в вагон и, попривыкнув к темноте, различаю в углу Верблюда, привалившегося к груде мешков с кормом. Подойдя, я опускаюсь перед ним на колени:

— Что случилось, Верблюд?

— Кто ж его разберет, Якоб. Проснулся я пару дней назад и понял, что ноги меня совсем не слушаются. Что-то я их даже толком не чувствую.

— А ходить можете?

— Чуть-чуть. Вот только колени приходится задирать высоко, а то ноги как ватные. — Голос его опускается до шепота. — Но это не все, знаешь ли, — продолжает он. — Кое-что еще у меня не в порядке.

— Что еще?

Глаза его расширяются от страха.

— Ну, по мужской части. Ничего не чувствую… ну, спереди.

Поезд медленно трогается и покачивается, пока натягиваются сцепки.

— Отправляемся. Давай-ка выходи, — командует Граф, похлопывая меня по плечу. Он подходит к двери и манит меня к себе.

— Я проеду этот перегон с вами, — протестую я.

— Нельзя.

— Почему?

— Если кто прознает, что ты якшаешься с рабочими, то тебя — хотя скорее их — отсюда сбросят.

— Черт возьми, Граф, разве ты не из охраны? Скажи им, чтобы держали язык за зубами.

— Я еду в основном составе. Это участок Черныша, — манит он меня все настойчивей. — А ну, пошел!

Я смотрю в глаза Верблюду. В них читается страх, даже мольба.

— Мне нужно идти, — говорю я, — но в Дубьюке я вернусь. Все будет в порядке. Вызовем вам врача.

— Денег-то у меня нет.

— Ничего, разберемся.

— А ну, пошел отсюда! — кричит Граф.

Я кладу старику руку на плечо.

— Что-нибудь обязательно придумаем. Договорились?

Верблюд моргает слезящимися глазами.

— Договорились?

Он кивает. Всего один раз.

Я поднимаюсь с колен и шагаю к выходу.

— Вот те на! — пейзаж проносится мимо с такой скоростью, что я не верю своим глазам. — А поезд-то разгоняется куда быстрей, чем я думал.

— И дальше будет в том же духе, — добавляет Граф, кладя квадратную ладонь мне на шею и выпихивая меня из вагона.

— Что за черт! — ору я, размахивая руками, словно ветряная мельница. Ударившись о насыпь, я переворачиваюсь на бок. Рядом со мной плюхается еще одно тело.

— Ну что, убедился? — говорит Граф, поднимаясь и отряхивая зад. — Говорил же я тебе, плохо ему.

Я пялюсь на него в изумлении.

— В чем дело-то? — озадаченно спрашивает он.

— Да так, ни в чем, — я встаю и отряхиваю с одежды пыль и гравий.

— Уходи скорее. Тебе лучше вернуться, пока тебя здесь не заметили.

— Скажешь им, что я осматривал грузовых лошадок.

— А. Ну да. Хорошая мысль. Вот потому-то ты Док, а я — нет.

Я поворачиваю голову, но лицо у него совершенно бесхитростное. Махнув на него рукой, я направляюсь в сторону основного состава.

— В чем дело? — кричит он мне вслед. — Чего качаешь головой, Док?

— И что там случилось? — спрашивает Уолтер, когда я вхожу.

— Ничего.

— Да ладно. Я же все слышал. Колись, «Док»!

Я колеблюсь.

— Ну, один человек в Передовом отряде заболел.

— Да это и так понятно. Скажи лучше, как ты его находишь.

— Он боится. И, сказать по правде, это не его вина. Я бы показал его врачу, но мы оба без гроша в кармане.

— Это ненадолго. Завтра получка. А симптомы-то у него какие?

— Не чувствует рук и ног, и… ну, и еще кое-чего.

— Чего?

Я опускаю взгляд.

— Ну, видишь ли…

— Ах ты, черт! — Уолтер выпрямляется. — Так я и думал. Врача не нужно. У него имбирный паралич.

— Что-что?

— Имбирный паралич. Ну, или алкогольный. Назови как хочешь — все одно и то же.

— Даже не слышал о таком.

— Кто-то выпустил огромную партию ядовитого экстракта — насыпали туда какой-то химии. А оно разошлось по всей стране. Одна бутылочка — и ты погиб.

— Что значит «погиб»?

— Паралич разбивает. Может начаться в любой момент, если ты нажрался этого дерьма не больше двух недель назад.

— А ты, черт возьми, откуда знаешь? — в ужасе спрашиваю я.

Он пожимает плечами:

— В газетах пишут. Только недавно выяснили, что это такое, а пострадавших уже пруд пруди. Десятки тысяч, наверное. В основном на Юге. А мы там проезжали по пути в Канаду. Вот там-то он, должно быть, и обзавелся этим джейком.

Помедлив, я задаю главный вопрос:

— Это лечат?

— Не-а.

— Что, совсем ничего не могут сделать?

— Я же тебе говорю. Он погиб. Но если уж ты хочешь выбросить деньги, чтобы врач повторил тебе то же самое, то ради бога.

В глазах у меня мелькают белые и черные искорки — плывущий, дрожащий узор, затмевающий все остальное. Я падаю на постель.

— Эй, ты в порядке? — окликает меня Уолтер. — Послушай, парень. Что-то ты малость позеленел. Тебя там часом не вырвет?

— Нет, — отвечаю я. Сердце колотится, в ушах гудит — мне только что припомнилась маленькая бутылочка отвратительной на вид жидкости, которую Верблюд предложил мне в мой самый первый день в цирке. — Я в порядке. Слава богу.

На следующий день, сразу после завтрака, мы с Уолтером вместе со всеми выстраиваемся в очередь к красному фургону, где обычно продают билеты. Около девяти сидящий в фургоне человек подзывает первого по очереди, разнорабочего. Тот почти тут же разворачивается и, выругавшись, сплевывает прямо на землю. Следующий — еще один разнорабочий — тоже отходит от окошка вне себя от гнева.

Люди в очереди поворачиваются друг к другу, перешептываются.

— О-хо-хонюшки… — говорит Уолтер.

— Что это тут происходит?

— Похоже, удерживают из получки в стиле Дядюшки Эла.

— То есть?

— Большинство цирков понемногу удерживают из получки до конца сезона. А Дядюшка Эл, когда у него кончаются деньги, удерживает получку целиком.

— Вот черт! — сержусь я, когда от фургона в ярости отходит третий. Еще двое рабочих с мрачными лицами просто уходят из очереди, зажав в зубах самокрутки. — А чего же мы тут тогда теряем время?

— Это касается только рабочих, — отвечает Уолтер, — а артистам и боссам платят всегда.

— Но я ни тот и ни другой.

Уолтер оценивает меня взглядом.

— И правда — ни тот и ни другой. Бог тебя знает, кто ты такой, но человек, который сидит за одним столом с главным управляющим зверинца и конного цирка, не может быть рабо¬чим.

Это же ежу понятно.

— И что, часто так бывает?

— Ну да, — говорит Уолтер. Он откровенно скучает и ковыряет носком башмака землю.

— А потом хотя бы отдает?

— Думаю, никто не проверял. Народная мудрость гласит: если он задолжал тебе больше чем за четыре недели, лучше в день получки не показывайся.

— Почему? — спрашиваю я, наблюдая, как еще один человек в поношенной одежде отходит от окошка и разражается градом проклятий. Трое рабочих, стоявших перед нами, тоже уходят из очереди и, сутулясь, возвращаются к поезду.

— Ведь ты же не хочешь, чтобы Дядюшка Эл думал, будто он твой должник? Появись у него этакая мысль — ив один прекрасный день ты исчезнешь.

— Куда? Сбросят с поезда?

— Ну да.

— Ничего себе! Можно же просто не брать их с собой.

— Но ведь он должен им денег. Думаешь, ему бы сошло с рук?

И вот в очереди передо мной остается только Лотти. Ее светлые волосы, уложенные в аккуратные кудряшки, блестят на солнце. Человек, сидящий у окошка в красном фургоне, подзывает ее к себе. Пока он отсчитывает ей несколько купюр, они непринужденно болтают. Наконец он протягивает Лотти деньги, которые она тут же пересчитывает, облизнув указательный палец, а потом сворачивает в трубочку и прячет за корсаж.

— Следующий!

Я делаю шаг вперед.

— Как зовут? — спрашивает он, не поднимая глаз. Это маленький человечек с лысиной, опушенной тонкими волосами. На носу у него очки в проволочной оправе. Он пялится в лежащий перед ним гроссбух.

— Якоб Янковский, — отвечаю я, пытаясь заглянуть ему за спину. Фургон отделан планками из резного дерева, потолок в нем расписной. Помимо столика, в фургоне стоит сейф, а у одной из стен — раковина. На противоположной стене висит карта Соединенных Штатов, в которую воткнуты цветные булавки. Судя по всему, наш маршрут.

Человечек ведет пальцем вниз по гроссбуху и, остановившись, смотрит в крайнюю правую колонку.

— Извините.

— Что значит «извините»?

Он поднимает на меня глаза — само чистосердечие.

— Дядюшка Эл не хочет, чтобы к концу сезона вы были на мели. И всегда удерживает жалованье за четыре недели. В конце сезона получите. Следующий!

— Но деньги нужны мне сейчас!

Он неумолимо глядит на меня в упор.

— Следующий!

К окошку приближается Уолтер, а я отхожу, приостановившись лишь для того, чтобы сплюнуть в пыль.

Решение приходит, когда я нарезаю фрукты для орангутанга. Приходит вспышкой, знаком свыше.

У вас нет денег?

А что есть?

Возьмем что угодно.

Я дефилирую перед вагоном номер 48 и, пройдя туда-сюда по меньшей мере раз пять, наконец забираюсь внутрь и стучу в дверь купе номер 3.

— Кто там? — слышится голос Августа.

— Это я. Якоб.

Минутная пауза.

— Заходи.

Я открываю дверь и вхожу.

Август стоит у окна, Марлена сидит в одном из плюшевых кресел, положив голые ноги на пуфик.

— Привет, — краснея, говорит она и расправляет юбку, предварительно прикрыв ею колени.

— Привет, Марлена, — отвечаю я. — Как дела?

— Лучше. Уже немного хожу. Скоро снова буду в седле.

— Что же тебя сюда привело? — вмешивается Август. — Да нет, не думай, мы всегда рады тебя видеть. И даже по тебе скучали. Правда, Марлена?

— Ну… да, — говорит Марлена, поднимая на меня глаза. Я тоже краснею.

— Что-то я совсем забыл о правилах хорошего тона, — продолжает Август. — Хочешь выпить? — Взгляд у него неестественно строгий, губы сжаты.

— Нет, спасибо, — его неприязнь застает меня врасплох. — Я на минутку. Хотел кое о чем спросить.

— О чем же?

— Мне нужен врач.

— Зачем?

Я колеблюсь.

— Можно я не буду отвечать?

— Ага, — говорит он, подмигивая. — Понимаю.

— Что?! — в ужасе восклицаю я. — Нет, ничего такого. — Я оглядываюсь на Марлену, которая тут же отворачивается к окну. — Это для одного моего друга.

— Ну, конечно, — улыбается Август.

— Да нет же, честное слово. И вовсе не… Послушайте, я всего лишь хотел спросить, нет ли у вас на примете врача. Не берите в голову. Я пойду в город и поищу сам, — и разворачиваюсь, чтобы уйти.

— Якоб! — окликает меня Марлена.

Я останавливаюсь в дверях и некоторое время пялюсь через узкую прихожую в окно, а потом, пару раз вдохнув, вновь поворачиваюсь к ней лицом.

— Завтра в Давенпорте ко мне придет врач, — тихо говорит она. — Прислать его к тебе, когда мы закончим?

— Буду весьма обязан, — отвечаю я и, приподняв шляпу, ухожу.

На следующее утро очередь на кухне гудит, как растревоженный улей.

— Это из-за слонихи, — говорит человек передо мной. — А она все равно ни черта не умеет.

— Бедняги, — вторит ему приятель. — Это же стыд и позор, когда зверюга дороже человека.

— Простите, — встреваю я. — А что значит «из-за слонихи»? Первый вылупляет на меня глаза. Он широкоплеч, одет в грязный коричневый пиджак. Его обветренное лицо, темное, словно изюмина, исчерчено глубокими морщинами.

— Так она же стоит бешеных денег! А доя нее еще купили специальный вагон.

— Да нет же, что из-за нее произошло?

— Сегодня утром мы недосчитались людей. С полдюжины, а то и больше.

— Что, из поезда?

— Ну да.

Я ставлю свою частично заполненную тарелку прямо на раздаточный стол и направляюсь в сторону Передового отряда. Сделав несколько шагов, перехожу на бег.

— Эй, парень! — кричит мне сосед по очереди. — Ты ж еще не поел!

— Оставь его, Джок, — одергивает его приятель. — Ему, видно, надо кого-то проверить.

— Верблюд! Верблюд, вы тут? — Я стою перед вагоном, вглядываясь внутрь, в затхлую темноту. — Верблюд! Вы тут?

Ответа нет.

— Верблюд! Тишина.

Я поворачиваюсь лицом к площади.

— Вот черт! — выругиваюсь я, и пинаю гравий, пинаю снова и снова. — Вот ведь черт!

И тут из вагона слышится похныкивание.

— Верблюд, это вы?

В одном из темных углов раздается приглушенный шорох. Я впрыгиваю в вагон. У дальней стены лежит Верблюд.

Он без сознания, в руке у него пустая бутылка. Я наклоняюсь и поднимаю ее. Лимонный экстракт.

— Кто ты такой, черт тебя дери, и что, к чертям собачьим, здесь делаешь? — раздается за моей спиной чей-то голос. Я оборачиваюсь. Это Грейди. Он стоит снаружи у открытой двери вагона и курит самокрутку. — А, вот оно что. Прости, Якоб. Не узнал со спины.

— Привет, Грейди. Как он?

— Трудно сказать. Как вчера вечером надрался, так и не поймешь.

Верблюд всхрапывает и пытается перевернуться. Левая рука безжизненно болтается на груди. Он облизывает губы и принимается храпеть.

— Сегодня приведу врача, — говорю я. — Приглядишь за ним покуда?

— А то как же, — обиженно отвечает Грейди. — Что я тебе, Черныш, что ли? Кто, как ты думаешь, присматривал за ним этой ночью?

— Ну, что ты, Грейди. Ей-богу, я не хотел. Послушай, если он протрезвеет, не давай ему снова напиться. Я вернусь с врачом.

Врач взвешивает отцовские карманные часы на пухлой ладони, переворачивает и разглядывает через пенсне, а потом открывает, чтобы взглянуть на циферблат.

— Хорошо. Пойдет. Так в чем же дело? — интересуется он, опуская часы в карман жилета.

Мы с ним в коридоре рядом с купе Августа и Марлены. Дверь в купе все еще открыта.

— Нам нужно будет кое-куда прогуляться, — говорю я шепотом.

Врач пожимает плечами:

— Что ж. Пойдемте.

Когда мы выходим из вагона, он поворачивается ко мне:

— Ну, и где же я смогу вас осмотреть?

— Не меня. Моего друга. У него что-то не так с руками и ногами. Ну, и не только. Лучше он сам расскажет.

— Вот как! — говорит врач. — Мистер Розенблют дал мне понять, что у вас проблемы… личного плана.

По мере того, как мы идем вдоль рельсов, выражение его лица меняется. Когда ярко раскрашенные вагоны первой части поезда остаются позади, на лице появляется тревога. А когда мы подходим к разбитым вагонам Передового отряда, ее сменяет отвращение.

— Сюда, — говорю я, запрыгивая в вагон.

— И как, скажите на милость, мне туда забраться?

Из тамбура появляется Граф с деревянными сходнями. Он спрыгивает на землю, подносит сходни к дверному проему и хорошенько прихлопывает. Недоверчиво их оглядев, врач карабкается в вагон, чопорно держа черный чемоданчик прямо перед собой.

— А где пациент? — спрашивает он, щурясь и осматривая вагон.

— Вон там, — отвечает Граф. Верблюд жмется в уголке. Рядом с ним топчутся Грейди и Билл.

Доктор подходит к ним.

— Будьте любезны, оставьте нас наедине.

Прочие обитатели вагона, удивленно бормоча, расходятся и перебираются в дальний конец вагона, откуда наблюдают за нами, вытягивая шеи.

Доктор подходит к Верблюду и устраивается на корточках рядом с ним. Я невольно замечаю, что он старается не касаться коленями пола, чтобы не запачкать брюки.

Почти сразу же он встает и говорит:

— Ямайский имбирный паралич. Вне всяких сомнений.

Я втягиваю воздух сквозь сжатые зубы.

— Что? Что это такое? — хрипит Верблюд.

— Он у вас из-за того, что вы пили ямайский имбирный экстракт, — последние три слова доктор нарочито подчеркивает. — Иначе говоря, джейк.

— Но… Как? Почему? — Верблюд в отчаянии глядит доктору прямо в лицо. — Не понимаю. Я же всю жизнь его пью.

— Да-да. Не сомневаюсь.

Во мне вскипает ярость. Я подхожу к врачу.

— Мне кажется, вы не ответили на вопрос, — говорю я как можно более спокойно.

Обернувшись, врач смотрит на меня сквозь пенсне. Чуть помедлив, он отвечает:

— Причина паралича — крезол, которой использовал производитель.

— Боже праведный, — выдыхаю я.

— Именно.

— Зачем они его добавляли?

— Хотели обойти законодательство, согласно которому ямайский имбирный экстракт следует делать горьким, — повернувшись к Верблюду, он повышает голос. — Чтобы его не использовали в качестве спиртного напитка.

— Это пройдет? — голос Верблюда дрожит от страха.

— Нет. Боюсь, что нет.

У стоящих за моей спиной перехватывает дыхание. К нам подходит Грейди и касается плечом моего плеча.

— Постойте-ка. Вы хотите сказать, что никак не сможете ему помочь?

Врач выпрямляется и засовывает большие пальцы в жилетные карманы.

— Кто, я? Никак. То есть абсолютно.

Он становится похож на мопса, как если бы пытался зажать ноздри одними лишь мышцами лица. Подхватив свой чемоданчик, он направляется к двери.

— Эй, а ну не спешите, — окликает его Грейди. — Если вы ничего не можете сделать, то к кому нам обратиться?

Доктор отвечает, обращаясь в основном ко мне — должно быть, потому, что я платил.

— Найдется, знаете ли, масса людей, которые возьмут у вас деньги и взамен предложат лечение — скажем, масляные ванночки или электрошок, но толку не будет, уж поверьте. Со временем кое-что восстановится, но лишь самая малость, да и то в лучшем случае. Прежде всего, ему не следовало пить. Это, знаете ли, нарушение федерального закона.

Я теряю дар речи. Рот-то у меня, может, и открыт, но что тут скажешь?

— Ну что, всё? — спрашивает он.

— Простите?

— Вам… от… меня… еще… что-нибудь… нужно? — повторяет он мне чуть ли не по слогам, как слабоумному.

— Нет, — отвечаю я.

— Тогда позвольте откланяться, — он поднимает шляпу, осторожно ступает на сходни и спускается. Пройдя с дюжину ярдов, он ставит чемоданчик на землю, вытаскивает из кармана носовой платок и тщательно, палец за пальцем, вытирает руки. Подхватив чемоданчик, выпячивает грудь и уходит, разбив последние надежды Верблюда и унося в кармане часы моего отца.

Когда я возвращаюсь, Граф, Грейди и Билл стоят вокруг Верблюда на коленях. По лицу старика струятся слезы.

— Уолтер, мне нужно с тобой поговорить, — выпаливаю я, ворвавшись в козлиный загончик.

Дамка поднимает голову, видит, что это я, и вновь кладет морду на лапы.

Уолтер откладывает книгу в сторону.

— В чем дело?

— Хочу тебя кое о чем попросить.

— Ну, не тяни, в чем дело?

— У моего друга беда.

— Это парень, у которого паралич?

Ответить получается у меня не сразу.

— Да.

Я пытаюсь присесть на постель, но мне слишком не по себе.

— Ну, говори, не тяни резину, — торопит меня Уолтер.

— Я хочу привести его сюда.

— Что?

— Иначе его сбросят с поезда. Прошлой ночью друзья прятали его за рулоном брезента.

Уолтер смотрит на меня в ужасе.

— Скажи, ты ведь шутишь, правда?

— Послушай, я помню, как тебя трясло, когда меня сюда подселили. И знаю, что он рабочий и все такое, но он старик, и ему плохо, и нужна помощь.

— И что же мы с ним будем делать?

— Держать подальше от Черныша.

— И долго? Всю жизнь?

Я оседаю на край постели. Конечно же, он прав. Мы не можем прятать Верблюда бесконечно.

— Вот черт! — говорю я и хлопаю себя ладонью по лбу. И снова хлопаю, и снова.

— Эй, прекрати! — вмешивается Уолтер. Он садится и закрывает книгу. — Я ведь не просто так спрашивал. Что мы с ним будем делать?

— Не знаю.

— А семья у него есть?

Я резко поднимаю на него глаза.

— Как-то раз он упоминал о сыне.

— Ну, хоть что-то. А ты знаешь, где у него сын?

— Нет. Как я понял, они не общаются.

Уолтер разглядывает меня, барабаня пальцами по ноге. Помолчав с полминуты, он наконец говорит:

— Ладно. Приводи. Только чтобы вас никто не видел, а то всем нам тут всыплют по первое число.

Я буквально столбенею от неожиданности.

— В чем дело? — спрашивает он, сгоняя со лба муху.

— Ни в чем. То есть нет, я хотел сказать спасибо. Большое-пребольшое.

— Послушай, у меня же есть сердце, — говорит Уолтер, откидываясь на раскладушке и вновь принимаясь за книгу. — В отличие от некоторых наших знакомых, к которым мы так привязаны.

Мы с Уолтером отдыхаем между дневным и вечерним представлением, как вдруг в дверь к нам тихонько случат.

Он вскакивает на ноги, опрокидывает деревянный ящик и, чертыхаясь, ловит керосиновую лампу, которая чуть не упала на пол. Я подхожу к двери и беспокойно оглядываюсь на сундуки, уложенные встык вдоль дальней стены.

Уолтер водружает лампу на место и едва заметно кивает.

Я открываю.

— Марлена! — от изумления я распахиваю дверь куда больше, чем собирался. — Чего это вы? То есть я хочу сказать, у вас все в порядке? Может, присядете?

— Нет, — отвечает она. Нас разделяют буквально несколько дюймов. — У меня все в порядке. Но мне нужно с тобой переговорить. Ты один?

— Нет. Ну, не совсем, — я оглядываюсь на Уолтера, который отчаянно мотает головой и размахивает руками.

— Может, зайдешь ко мне? — спрашивает Марлена. — Это ненадолго.

— Да, конечно.

Она разворачивается и, бережно ступая, идет к двери. На ней не туфли, а тапочки. Сев на край, она соскальзывает вниз. Понаблюдав на ней, я с облегчением замечаю, что шагает она пусть и осторожно, но не хромает.

Я закрываю дверь.

— Ох, дружище, — качает головой Уолтер. — Да меня чуть удар не хватил! Чем мы с тобой думаем, к чертовой бабушке?

— Эй, Верблюд! — окликаю я. — У вас там все нормально?

— Угу, — отвечает из-за сундуков слабый голос. — Думаешь, она заметила?

— Нет. Мы вне подозрений. Пока. Но надо нужно вести себя крайне осмотрительно.

Марлена устроилась в плюшевом кресле, закинув ногу на ногу. Когда я вхожу, она, согнувшись пополам, растирает свод подошвы, но, завидев меня, тут же бросает это занятие и выпрямляется.

— Якоб, спасибо, что пришел.

— Не за что, — отвечаю я, снимая шляпу и неловко прижимая ее к груди.

— Садись, пожалуйста.

— Спасибо, — я присаживаюсь на край ближайшего стула и оглядываюсь. — А где Август?

— Они с Дядюшкой Элом встречаются с железнодорожным начальством.

— Что-то серьезное?

— Всего лишь слухи. Поговаривают, что мы сбрасываем с поезда людей. Но они наверняка все утрясут.

— Слухи. Да-да, — я пристраиваю шляпу на колено и выжидательно вожу пальцем по ее краю.

— Ну… вот… я о тебе беспокоилась, — начинает Марлена.

— Правда?

— С тобой все в порядке? — тихо спрашивает она.

— Да, конечно, — отвечаю я, и тут до меня доходит, о чем это она. — Бог ты мой! Вы же все неправильно поняли. Я искал врача не для себя, а для друга, и… вовсе не по этому поводу.

— Ох, — с нервным смешком продолжает она. — Я так рада. Прости, Якоб. Не хотела тебя обидеть. Просто беспокоилась.

— У меня все хорошо. Честное слово.

— А у твоего друга?

Я на миг затаиваю дыхание.

— Похуже.

— Но она выздоровеет?

— Она? — вопрос застает меня врасплох.

Марлена опускает взгляд и принимается ломать пальцы.

— Я думала, это для Барбары.

Я кашляю, потом давлюсь.

— Ох, Якоб. Ах ты, боже мой. Что-то я не то спрашиваю. Полезла не в свое дело. Вот уж право слово. Умоляю, прости.

— Нет. Мы с Барбарой едва знакомы, — я вспыхиваю до корней волос.

— Ничего-ничего. Я знаю, что она… — не закончив фразы, Марлена вновь принимается смущенно ломать пальцы. — Но, несмотря ни на что, человек она неплохой. Вполне порядочная, в самом деле, хотя тебе следовало бы…

— Марлена, — решительно пресекаю ее я, — у меня с Барбарой правда ничего не было. Мы едва знакомы. И за все время знакомства обменялись от силы дюжиной слов.

— Вот как, — говорит она. — Дело в том, что Агги сказал…

С половину минуты мы проводим в мучительном молчании.

— А как ваши ноги, лучше? — спрашиваю наконец я.

— Да, спасибо. — Марлена с такой силой сжимает руки, что костяшки пальцев белеют. Сглотнув, она опускает взгляд. — Я хотела поговорить с тобой кое о чем еще. О том, что случилось в переулке. В Чикаго.

— Это всецело моя вина, — быстро отвечаю я. — Не понимаю, что на меня тогда нашло. Умопомрачение какое-то. Прошу прощения. Уверяю вас, подобное больше никогда не повторится.

— Ох, — еле слышно вздыхает она.

Я ошеломленно поднимаю на нее глаза. Если не ошибаюсь, я умудрился ее обидеть.

— Я не имел в виду… Дело не в том, что вы не… Я только…

— Ты имеешь в виду, что не хотел меня целовать?

Я роняю шляпу и поднимаю руки.

— Марлена, прошу вас, помогите. Не понимаю, чего вы от меня ждете.

— Было бы куда проще, если бы ты не хотел.

— Не хотел чего?

— Не хотел меня целовать, — тихо повторяет она.

Я двигаю челюстью, но поначалу не могу выдавить из себя ни слова.

— Марлена, да что это вы говорите?

— Я… ну, как тебе сказать, — отвечает она. — Не знаю, что и думать. Не могу выкинуть тебя из головы. Понимаю ведь, что это все неправильно, но… Наверное, мне просто хотелось узнать…

Когда я поднимаю на нее взгляд, она уже вся красная, как свекла, и смотрит в пол, сцепляя и расцепляя пальцы.

— Марлена… — я встаю и делаю шаг вперед.

— Думаю, тебе сейчас лучше уйти.

Несколько секунд я не отвожу от нее взгляда.

— Пожалуйста, — добавляет она, не поднимая глаз.

И я ухожу, хотя все во мне протестует.