Курумилла, как мы уже говорили, оставил пещеру с целью проследить неизвестных всадников, о которых говорил Кастор и которые, судя по взятому ими направлению, должны были проехать в ста шагах от Воладеро.
Вождь был человек очень осторожный; он никогда не выходил из пещеры и не входил в нее без того, чтобы не осмотреть предварительно окрестности; поступая таким образом, он имел в виду то, что какой-нибудь шпион очень легко мог скрыться вблизи с целью открыть вход в пещеру, служащую местопребыванием охотникам.
На этот раз, как и всегда, индеец, прежде чем удалиться, начал свои исследования.
Едва только он успел пройти несколько шагов, как вдруг его брови наморщились, и он припал к земле.
Курумилла увидел на земле едва заметные человеческие следы, невидимые для других, менее его проницательных людей.
В продолжение нескольких секунд вождь рассматривал эти следы с сосредоточенным вниманием и нашел, что они не принадлежали ни индейцам, ни охотникам, потому что в них ясно отпечатались подошвы башмаков с гвоздями, между тем как ни те, ни другие не носили такой тяжелой и утомительной обуви, предпочитая более легкую и удобную, как вообще у краснокожих.
Сожженные леса тоже не носили башмаков.
Итак, не оставалось никакого сомнения, что это был след бродяги, одного из бандитов капитана Кильда, и что он проходил здесь недавно, так как след был совсем еще свежий.
Откуда пришел этот человек и куда он направился?
Вот что нужно было знать Курумилле.
Но для хитрого и такого опытного индейца это было нетрудно.
Не сомневаясь более ни на минуту, что это был шпион торговца невольниками, Курумилла усердно принялся за свои исследования.
След продолжался еще пять или десять футов, на протяжении которых трещина утеса была завалена навозом; но затем на очень большом пространстве не было видно ничего, кроме мелких камней.
Но вождь не унывал.
Он слишком надеялся на свое искусство слежения и знание местности.
Скоро он снова напал на след, который шел прямо к лесу.
Заметив это направление, Курумилла самодовольно улыбнулся.
— Это очень тонкий мошенник, — прошептал он, — но бледнолицые не настолько хитры, чтобы обмануть индейца!
Он пополз далее тихо, как змея, тщательно осматривая каждый дюйм.
Несколько в стороне от следа, по которому пола Курумилла, последний заметил чрезвычайно тонкую линию, которая, по-видимому, была проведена каким-то железным орудием, слегка скользнувшим по земле.
Вождь улыбнулся и встал на ноги.
Он был под деревом, длинные и густые ветви которого совершенно скрывали его.
Одна из ветвей приходилась как раз над линией, проведенной по земле.
Курумилла поднял глаза кверху и тщательно осмотрел эту ветку, но на ней он не заметил ничего особенного.
Охотник индеец, казалось, на минуту задумался.
Вдруг он поднял голову и, обойдя вокруг дерева, влез на него.
В две-три минуты он достиг ветвей и, остановившись там, внимательно осмотрелся вокруг.
Довольная и гордая улыбка показалась на его губах; он пополз по ветке, находящейся над следом, там он заметил место, в котором кора была содрана, как будто бы от трения какого-нибудь предмета.
Курумилла тотчас же спустился с дерева, этим последним обстоятельством ему объяснялось все, что он хотел знать.
Один или несколько человек, пробираясь по лесу и желая скрыть свои следы, прыгали с одного дерева на другое, и потому в некоторых местах была содрана кора и ветки поломаны.
Когда эти люди видели, что не могут продолжать далее таким образом свой путь, они забрасывали на следующее дерево веревку, вероятно аркан, и так мало-помалу подвигались к утесам; немного далее они поползли по земле, принимая всевозможные предосторожности.
В одном месте они сделали громадный прыжок с помощью палки, окованной железом, которою, как видно, и была проведена линия, замеченная вождем, и очутились таким образом на утесе.
Теперь Курумилла не думал о том, где находились люди, которых он преследовал; он знал, что найдет их без труда: они могли проникнуть в середину бесчисленного множества утесов, но выйти оттуда, минуя его, им не представлялось ни малейшей возможности, так как с другой стороны утесов находилась неизмеримой глубины бездна, о существовании которой шпионы, без сомнения, не знали.
Осмотрев тщательно свое ружье, вождь подполз к утесам и стал тихо подвигаться среди них, озираясь по сторонам и останавливаясь в промежутках, чтобы каждую минуту быть готовым услышать малейший шум.
Наконец, Курумилла достиг такого места, откуда он одним взглядом мог окинуть все пространство, занимаемое утесами.
Тогда его глазам представилось зрелище, в высшей степени поразившее его.
Два человека были крепко привязаны арканом к остроконечному утесу, возвышавшемуся как раз над широким отверстием, которое заменяло окно охотникам, собравшимся в пещере; один из них висел над глубочайшей в Воладеро пропастью, другой был привязан несколько ниже, почти в уровень с землею, и в ту минуту, когда Курумилла заметил шпионов, он, упираясь ногами о плоское место утеса, помогал своему товарищу подняться выше и достичь отверстия, проникавшего в пещеру, чтобы этот последний мог видеть все, что происходит в местопребывании охотников.
Курумилла, схватив свое ружье, прицелился в шпиона, который был ниже, и спустил курок.
Пуля попала прямо в грудь бандита, который, сделав отчаянный прыжок, повис над разверстой пропастью, испустив в предсмертной агонии пронзительный крик.
В одно мгновение вождь снова зарядил свое ружье и начал не торопясь подвигаться к другому бандиту, который, трепеща от ужаса всем телом, как-то бессмысленно смотрел на приближение противника.
— Мой брат устал, — сказал вождь, — висеть на аркане, конечно, очень утомительно и, кроме того, очень опасно, потому что аркан мог бы оборваться и тогда мой брат упал бы в эту страшную бездну.
Бандит продолжал растерянно смотреть на индейца и, казалось, не понимал его.
Курумилла захохотал.
— Желаю приятного отдыха после трудной работы, — сказал он. — Пусть мой брат будет покоен, он будет долго отдыхать.
Говоря это, Курумилла приблизился к убитому бандиту, отвязал его от утеса и сбросил в пропасть.
Потом он отвязал другого бандита и, когда последний вздумал было сопротивляться, крепко связал его арканом.
Поставив таким образом шпиона в невозможность сделать малейшее движение, он тщательно осмотрел его, потом взвалил к себе на плечи с такою легкостью, как будто имел дело с ребенком, и вошел с ним в ущелье, которое было до того узко, что невозможно было осмотреться вокруг себя; там он осторожно опустил бандита на пол и сказал:
— Здесь будет очень покойно моему брату: никто не помешает ему заснуть в ожидании. Вождь скоро возвратится, до свиданья!
Он оставил бандита и сошел на платформу Воладеро; окинув испытующим взглядом раскинувшуюся перед ним окрестность, Курумилла поставил свое ружье под левую руку, как делают обыкновенно индейцы, и на минуту задумался, стараясь начертать в уме своем дальнейший план своих действий и определить направление, принятое всадниками, о которых говорил Кастор.
Вдруг он решительно пошел вперед; но вождь шел, как умеют ходить только одни индейцы: не оставляя за собою положительно никаких следов, он, подобно полету птицы, прорезывал лес кратчайшим путем, не удаляясь ни на один дюйм от прямого направления.
Эта манера хождения очень удобна и сокращает расстояние почти наполовину, потому что путешественник не делает при этом ни одного поворота, но такая способность дается не всякому.
Для этого необходимо иметь железные ноги и силу индейца, не бояться головокружения, обладать чрезвычайной верностью глаза и гибкостью ног серны или дикой козы, так как в этих случаях приходится взбираться на почти отвесные скалы, проходить узкими тропинками по покатостям и уступам гор и рисковать каждую минуту, потеряв равновесие, низвергнуться в бесконечную пропасть.
Но вождь не думал об этих крайних, по-видимому, непреодолимых опасностях; ничто не замедляло его чрезвычайно быстрой походки, так что не более как в полтора часа он прошел пространство, для которого всякому другому понадобилось бы не менее трех и даже четырех часов.
Было около одиннадцати часов, когда он вышел на обширную прогалину леса, через которую протекает глубокий ручей; чрезвычайно прозрачная вода с тихим журчанием быстро стремилась по его кремнистому руслу, расположенному между двумя живописными берегами, поросшими различными водяными травами.
Вождь окинул прогалину проницательным взглядом и, довольный, по-видимому, глубокой тишиной, царствовавшей вокруг, собрал сухих дров в кучу в недалеком расстоянии от ручья и зажег.
Несколько минут спустя, когда огонь хорошо разгорелся, Курумилла достал из своей сумки четыре или пять больших картофелин и зарыл их в пепел; потом он вынул несколько кусков дичи, положил их на горячие угли и, присев около огня, спокойно начал курить, положив на землю свое ружье в таком расстоянии от себя, чтобы каждую минуту можно было достать его рукою.
Так прошло минут двадцать, в продолжение которых вождь, продолжая курить, внимательно наблюдал за приготовлением своего завтрака, поворачивая дичь время от времени концом своего ножа; наконец, когда он нашел, что все было готово, охотник достал из своей сумки несколько сухарей и деревянную тарелку.
Вынув из пепла картофель, он его тщательно очистил и положил на лист, заменяющий блюдо, потом разрезал на деревянной тарелке дичь и собрался завтракать.
Не успел он проглотить первого куска, как в чаще послышался легкий шум; вождь улыбнулся, как будто он ожидал этого, и весело повернул в ту сторону голову.
В это время показался охотник, который тихо, волчьими шагами, пробирался по опушке; ствол его ружья был направлен вперед, а палец лежал на курке.
— Гм! — сказал Курумилла вполголоса.
— Вождь! — вскрикнул с удивлением охотник, который был не кто иной, как наш старый знакомый Павлет.
— Мой брат пришел кстати, — сказал вождь, указывая ему на завтрак и жестом приглашая присесть к огню.
Павлет положил свое ружье, выпрямился и, приблизившись к индейцу, подал ему руку, сказав:
— Здравствуйте, вождь, очень рад вас встретить.
— Мой брат охотник разделит дичь со своим другом? — спросил учтиво Курумилла.
— Охотно, вождь, я не стану церемониться с таким старым другом, как вы, тем более что я страшно голоден, — отвечал охотник, помещаясь против индейца.
И они с большим аппетитом принялись за свой завтрак, в продолжение которого никто из них не сказал ни одного слова.
Наконец, охотник, утолив немного свой голод, первый прервал молчание.
— Как хорошо, что я вас здесь встретил, вождь, — сказал он, — я начинал уже думать, что сбился с пути.
— Охотник взял хорошее направление — его друг ожидал моего брата.
— Как, вождь, вы ожидали меня? Возможно ли это?
— У Курумиллы хорошие глаза; он видел много всадников; он сказал: хорошо, Павлет возвращается в Воладеро; вождь встретит его; теперь мой брат видит.
— Да, вождь, я вынужден уступить перед очевидностью, но все-таки я не понимаю.
— Что мой брат не понимает?
— Ведь мы должны были возвратиться втроем, между тем теперь нас идет целая сотня; как же вождь мог знать, что его друг находится между этими всадниками?
— Павлет очень весел: он шутит со своим другом.
— Совсем нет, вождь, я вовсе не шучу с вами, но положительно не понимаю, как вы узнали.
— Охотник встретил в горах Седую Голову; он присоединился к нему, чтобы быть его проводником.
— Все это так, вождь, но как же вы могли узнать об этом?
— У Курумиллы хорошие глаза; он видел Седую Голову и молодого Андского Грифа, которого Седая Голова отыскал; большая будет радость Валентину, когда он увидит сына Большого Орла.
— Вы правы, вождь.
— Курумилла не проговаривается; он встретил своего друга, чтобы проводить его кратчайшим путем.
— Это превосходная мысль, вождь, благодарю вас от всего сердца; но что же там нового?
— Новости очень хорошие; мой брат сам увидит.
Павлет не настаивал; он знал, что вождя нельзя заставить говорить о том, чего он не хотел высказать.
— Отчего Павлет здесь один? — спросил Курумилла после минутного молчания.
— Я иду вперед, чтобы выбрать место стоянки; мои друзья находятся в одном лье отсюда.
— Эта прогалина хорошее место для стоянки.
— Конечно; мы остановимся здесь. Далеко отсюда до Воладеро?
Курумилла поднял глаза к небу и, казалось, предался каким-то вычислениям.
— Всадники не могут идти так, как индейцы, — ответил он наконец, — они должны делать много поворотов, а потому мы придем в Воладеро только к заходу солнца.
— Отлично, — сказал охотник, потирая руки, — вы также останетесь с нами, не правда ли, вождь?
— Да, Курумилла останется со своими братьями бледнолицыми охотниками, — отвечал индеец с величественным жестом, — он обещал им быть проводником и сдержит свое слово.
— Ну, тогда все пойдет отлично, я сейчас зажгу огни, — сказал весело охотник.
— Курумилла поможет своему брату, — заметил индеец.
И они принялись собирать сухие дрова, что вовсе было нетрудно, так как пустыня была наполнена ими.
Менее чем в полчаса десять костров запылали, возвышаясь все более и более огненными языками к небу.
Исполнив это, собеседники опять сели друг против друга перед костром, зажженным Курумиллой прежде, и снова принялись курить в ожидании прибытия каравана.
Их ожидание было непродолжительно, так как через десять минут на прогалине показались первые всадники.
Встреча с Курумиллой была большой и неожиданной радостью для дона Грегорио Перальта и Луиса.
Все охотники давно уже знали вождя; встреча с ним была настоящим для них праздником.
Ответив на все приветствия и пожав каждому из охотников руку, Курумилла приблизился к дону Грегорио Перальта и дону Луису, которые ожидали его с явным нетерпением.
Дон Луис, увидев старого и верного товарища и друга своего отца, человека, которому он был обязан собственным и сестры своей спасением, так как он не знал хорошо, как это все произошло, бросился со слезами на глазах в объятия этого человека, которого он уважал, как члена своего семейства.
На глазах Курумиллы, этого бесстрастного и вечно невозмутимого индейца, показались, быть может в первый и последний раз в его жизни, слезы, которые струились по его щекам и которых он не мог и не пробовал удержать.
Он осыпал молодого человека ласками и дрожащим от волнения голосом проговорил:
— О! Андский Гриф достойный сын Большого Орла! Его сердце доброе, он будет великий воин своей нации; у него львиное сердце и душа Колумба; он грозен и кроток в одно и то же время! Курумилла безгранично счастлив, что видит его; он любит его, как любил его отца и как любит Валентина.
Когда первые порывы радости немного утихли, все трое сели в отдалении, вокруг огня Курумиллы.
Дон Грегорио Перальта сгорал от нетерпения услышать от Курумиллы о том, что произошло в его отсутствие.
Конечно, вождь не был так скрытен с друзьями своими, как с Павлетом, и тотчас же рассказал им о том, что сделал Валентин по прибытии своем в горы Рошез.
Его рассказ, из которого не было упущено ни одной малейшей подробности, слушали дон Грегорио Перальта и дон Луис с большим наслаждением.
— Я хочу скорее видеть сестру мою! — воскликнул дон Луис с увлечением, — я хочу узнать такого доброго и уважаемого человека, которому мой отец завещал меня и сестру мою и который успел уже сделать нам благодеяние, за которое заплатить ему не хватит всей нашей вечной признательности и безграничной преданности.
— Валентин любил Большого Орла и Розовую Лилию; он любит их детей, как бы любил своих; не признательностью ему надо отплатить, а искренней сыновней любовью.
— Да, вы правы, вождь, — с жаром воскликнул молодой человек, — только истинной сыновней любовью можно назвать мое чувство к Валентину Гиллуа, моему второму отцу!
— Седая Голова не рассказал еще, как он успел отыскать и спасти молодого Андского Грифа, — сказал Курумилла.
— Я вам расскажу все, вождь, и вы увидите, что как в освобождении донны Розарио, так и дона Луиса, само Провидение покровительствовало нам.
— Бог всемогущ и добр, — отвечал Курумилла, возводя руки к небу. — Он любит добрые сердца и покровительствует им. Пусть Седая Голова говорит; уши вождя открыты.
Дон Грегорио Перальта, в свою очередь, рассказал со всеми подробностями о своем путешествии из Миссури в Сен-Луи, о том, как он отыскал дона Луиса и как освободил его.
Курумилла слушал этот рассказ с большим вниманием. Когда дон Грегорио дошел до возмущения черных на плантации Жозуа Левиса, лицо вождя просияло.
— О! — сказал он, сжав руку молодого человека с каким-то лихорадочным волнением, — молодая голова большое сердце! Андский Гриф не может жить иначе, как только на свободе, рабство не для него.
Но когда дон Грегорио рассказал сцену славной мести, которой молодой человек прежде всего подверг своего палача, энтузиазму не было пределов; он дрожал всем телом, в глазах его сверкала молния.
Он встал, заключил молодого человека в свои объятия и чуть не задушил от восторга.
— Хорошо! — восклицал он, — молодой орел похож на своего отца еще более сердцем, чем лицом; он ужасен для негодяев и настолько же кроток для добрых и несчастных; Валентин Гиллуа будет гордиться таким сыном, Курумилла также будет ему отцом.
Вождь снова присел к огню и, закрыв лицо руками, плакал, как ребенок, в продолжение нескольких минут.
Оба собеседника смотрели на него с искренним участием, затем их начало беспокоить это необыкновенное волнение у такого твердого человека, как Курумилла.
Но через несколько минут вождь поднял голову; его лицо было по-прежнему холодно и выражало обыкновенное невозмутимое бесстрастие индейца.
— Гм! — проговорил он совершенно спокойно, — пусть Седая Голова извинит меня; Курумилла слишком состарился; его сердце делается нежно, как у ребенка, когда говорят о таких геройских поступках, но теперь все кончено, пусть мой брат продолжает.
Дон Грегорио снова принялся за свой рассказ, и вождь не прерывал его более ни одного раза.
— Я думаю, — сказал дон Грегорио в заключение, — что теперь, когда наши дети освобождены, собранные мною охотники будут для нас бесполезны.
— Быть может, — отвечал Курумилла, поднимая голову.
— Что вы хотите этим сказать, вождь?
— Ничего, — отвечал он.
— Но вы, кажется, не разделяете моего мнения?
— Курумилла вождь, он не говорит того, что не следует, разве Седая Голова не знает его?
— Я знаю, что вы очень скромны, вождь, и что если не отвечаете мне, значит, не находите это уместным.
— Прекрасно!
— Из этого следует, что прежде, чем предпринять какое-нибудь намерение, я должен поговорить с Валентином Гиллуа.
— О! Седая Голова говорит превосходно; Курумилла — вождь своего племени; Валентин — единственный вождь бледнолицых охотников, он должен изъявить свое согласие.
— Я понимаю вас, вождь, и последую вашему совету.
— Седая Голова — большой мудрец.
Разговор в этом роде продолжался еще некоторое время.
Курумилла рассказал о том, как он, оставив пещеру Воладеро, напал на след, как он с помощью этого следа открыл двух бандитов, из которых одного убил, а другого связал и положил в безопасное место, чтобы взять его на обратном пути.
Дон Луис с благоговением слушал Курумиллу, к которому он чувствовал теперь большое расположение и подвиги которого достойны были в его глазах удивления.
Вождь был первый индеец, которого он видел.
До сих пор молодой человек представлял себе индейцев похожими наружным видом на негров, — существами, занимавшими самую низкую ступень в лестнице рода человеческого.
Он был убежден, что это дикие хищники, без всякого понятия о добре и зле, обладающие инстинктом зверей, среди которых они живут; что, имея наружное сходство с человеком, они в грубой, необлагороженной душе своей далеко не способны чувствовать и быть великодушными.
При виде вождя — человека такого доброго, любящего, искреннего и с таким здравым умом, все предположения дона Луиса разрушились до основания; он не знал теперь, чему верить — чему не верить; но он заключил, что Курумилла представляет собою исключение из общего правила и что другие индейцы были действительно такие, какими он представлял их себе прежде.
Впрочем, ему суждено было скоро переменить и это мнение.
Из разговора дона Грегорио с Курумиллой он понял, наконец, что индейцы ничем более не отличаются от белых, как только цветом кожи; но что в действительности они имеют те же страсти, те же добродетели и те же пороки, как и у остальных членов обширного рода человеческого.
Наконец, настал час выступления, стоянка была оставлена.
Курумилла дал направление колонне, которой он был проводником, с замечательным искусством и знанием своего дела.
После трехчасового похода охотники находились не более как в полулье от Воладеро, которого темная масса, окруженная остроконечными утесами, резко выделялась на небе.
— Я думаю, мой старый друг, — сказал дон Луис, — что мы не слишком поздно достигнем Воладеро.
— Через час, не более, — отвечал спокойно Курумилла.
— Как же это так?
— Да, с заходом солнца.
— Но посмотрите, ведь мы уж совсем близко от Воладеро.
— Мой сын так думает?
— Но ведь я же вижу, вождь.
— Мой сын ошибается.
— Я разделяю мнение вождя, — вмешался дон Грегорио.
— Бледнолицые — большие мудрецы, но малоопытны.
— Что вы хотите сказать, вождь, я вас не понимаю?
— Вождь хочет сказать, мой дорогой Луис, — сказал дон Грегорио с улыбкой, — что мы, белые, превосходно знаем теорию, но в практике большие невежды, и я вполне разделяю это мнение.
— Это очень лестно для нас! — сказал молодой человек со смехом.
— Хотите ли вы иметь доказательство?
— Конечно.
— Хорошо, попросите вождя объяснить вам, отчего мы находимся гораздо дальше от Воладеро, чем нам кажется.
— Вы слышите, вождь, не можете ли вы сделать мне это удовольствие?
— Молодой Орел шутит, он сам так же хорошо знает, как и Курумилла.
— Уверяю вас, что нет.
— Объясните, объясните, вождь, — попросил его дон Грегорио. — Луис говорит правду, мы должны учить молодых людей.
— Пусть мой сын слушает, — сказал Курумилла, — мой сын молод, его взгляд еще не привык к горам, он дурно видит; в горах большие массы, резко выделяясь, поглощают своею величиною малые, которые почти совершенно теряются для глаза, а так как пространство, отделяющее нас от цели нашего путешествия, покрыто возвышениями незначительными сравнительно с Воладеро, то и расстояние это теряется перед грандиозностью последнего.
— Действительно, вождь, я это совсем и не рассчитал, теперь я понимаю. Как я до сих пор об этом не подумал, между тем как это так просто?
— Потому, что мой сын еще молод, — отвечал, смеясь, Курумилла, — он еще не привык к пустыне; его глаза не видят хорошо, они слишком привыкли к узкому горизонту городов; только один опыт может научить их хорошо видеть.
— Совершенно справедливо, — сказал молодой человек с улыбкой. — Мне недостает опыта, но я думаю, что скоро приобрету его, если Валентин Гиллуа и вы согласитесь учить меня и сделать человеком.
— Но для чего это моему сыну? Молодой Орел богат; он привык к городу, а потому ему будет тяжел наш суровый образ жизни.
— Быть может, но эта бродячая жизнь должна иметь свои прелести; жить здесь, в горах, в местности, отдаленной от света, где просвещение так тесно связывает членов своей громадной ассоциации, пользоваться полнейшей свободой действий, жить вдали от людей, от их коварства и злобы, пустого тщеславия и низкого двуличия… О! — воскликнул молодой человек с энтузиазмом, — это значит быть вполне счастливым!
— Тише, тише, ребенок! — прервал его дон Грегорио. — К счастью вашему и тех, которые вас любят, вы никогда не испытаете ничего подобного.
— Кто знает! — весело воскликнул молодой человек, — кто знает!
Курумилла украдкой окинул его своим проницательным взглядом с ног до головы.
Между тремя собеседниками воцарилось довольно продолжительное молчание.
Колонна подвигалась скорым шагом, но Курумилла шел пешком так же скоро, как и всадники; дон Грегорио предлагал ему лошадь, но вождь отказался, — он предпочитал идти пешком.
Солнце быстро опускалось к горизонту; на низменные равнины ложились длинные тени всадников.
— С каким удовольствием я обниму Валентина! — сказал дон Грегорио.
— И я тоже! — воскликнул дон Луис.
— Валентина, вероятно, нет еще в Воладеро, — заметил Курумилла.
— Как, он в отсутствии? — воскликнули почти в одно время оба его спутника.
— Еще препятствие! — прибавил печально дон Луис.
— Куда же он отправился?
— Он возвратится сегодня вечером; мои братья увидят его, — сказал Курумилла, не отвечая на вопрос дона Грегорио.
— В самом деле, вождь? — спросил молодой человек.
— Курумилла никогда не лжет; Валентин возвратится в пещеру сегодня вечером, надо иметь терпение. Пусть мои братья продолжают свой поход, Курумилла скоро присоединится к ним.
— Куда же вы?
— Отыскать пленника.
Он исчез в середине утесов, но через десять минут возвратился с пленником, которого нес на своих плечах.
Несколько минут спустя они достигли пещеры.
Валентина Гиллуа еще не было.
Читателю известно, куда и с каким намерением он отправился.