Воин в поле одинокий

А у неё проточина на лбу

Такая белая, и чёлка — золотая,

Я в поводу веду её в табун,

Под сапогами чавкает густая,

Как тесто, глина. Где-то в стороне

Урчит сердито трактор. И усталость

К её хребтистой старческой спине

Присохла, словно струп. А мне осталось

Уздечку снять, по шее потрепать,

И постоять ещё минуту рядом,

В кармане корку хлеба отыскать

И протянуть ей. И окинуть взглядом

Больные ноги, вислую губу,

И тощих рёбер выпуклые строки,

И белую проточину на лбу,

И под глазами мутные потёки.

И на мгновение увидеть в ней,

В глубинах ускользающе-бездонных,

Священное безумие коней,

Разбивших колесницу Фаэтона.

Вдыхая папиросный дым,

С насмешкой плюнув на запреты,

Бродягой нищим и больным

В Санкт-Петербург приходит лето.

Приходит лето… Боже мой!

Как бред прозрачен над каналом…

Кто там на набережной? Стой,

Ты, чьи шаги я вновь узнала.

Послушай, я ещё жива,

Не исчезай средь лестниц чёрных!..

И растворяются слова

В листве и в чугуне узорном.

А сердце? Что мне делать с ним

Лукавой, хрупкой ночью белой?

И вьётся папиросный дым:

«Что хочешь, право, — то и делай».

— Харон, повремени! Быть может, Бог

Пошлёт еще попутчика. Тогда ты

За тот же рейс получишь вдвое плату.

Харон, прошу, повремени чуток!

— О путник мой, я не спешу ничуть,

но нет в задержке этой смысла, право.

Моя работа — это переправа

Таких, как ты. Садись, не обессудь.

— Послушай, подожди ещё хоть миг…

Да вот, гляди — и Лета неспокойна.

Мне кажется, что более достойно

Нам будет плыть в безветрии, старик.

— О путник мой, ошибся ты опять —

И ветра никогда здесь не бывало,

И гладь реки подобна покрывалу.

Так что нам время попусту терять?

— Я был ещё недавно средь живых,

Плыть в неизвестность страшно и тревожно…

Старик, пойми — мне больно, невозможно

Покинуть всех любимых и родных.

— О путник мой, не изменить закон.

Что значит миг? Перед тобою — Вечность.

Ты думаешь, чужда мне человечность?

Но, путник мой, я — только лишь Харон.

И эта просьба словно мир стара.

За сотни лет река и та устала…

А на меня сердиться — толку мало.

Садись, мой путник. Лодка ждёт. Пора.

Петербургские ангелы… Их остаётся так мало,

Онемевшие пальцы до боли сжимают кресты.

Петербургские ангелы смотрят светло и устало

На плывущие вдаль острова и дома, и мосты.

Петербургские ангелы… Им с каждым годом труднее

В наступающей мгле свой возлюбленный город беречь.

Всё пронзительней ветер, всё жестче и всё холоднее,

Всё печальнее очерк опущенных ангельских плеч.

И лишь ночью, когда спящий город ушедшему внемлет

И дворцовые залы шагов императора ждут,

Петербургские ангелы спускаются с неба на землю

И, сложив свои крылья, проходными дворами идут.

Распутица, а я ещё в пути.

Распутица — и все пути рас-путны,

Раз — путь, два — путь… Куда бы ни идти —

Всё так же грязно и всё так же трудно.

Ни дома отчего, ни даже кабака,

Где можно всё пропить и всё растратить…

О, русская дорожная тоска —

Распутицы нестиранная скатерть.

Парголово — тает дымкой на лету.

Весело катает леденец во рту,

Или — колокольцем звякает в тиши,

Или — Богу молится за помин души.

Вдруг — рассыплет эхом средь замшелых плит

Переливы смеха, перестук копыт,

Талою водою зазвенит живей,

Задрожит звездою в неводе ветвей.

С горки, с горки, с горки!

С горки, только — ах!..

И солёно-горький привкус на губах.

По стенам растекается устало

Закатный яд,

И лодочкой вдоль Крюкова канала

Скользит печаль моя.

Сквозь призрачную лёгкость колокольни,

Сквозь тень мостов,

Сквозь триста лет глухой саднящей боли

И морок снов.

Вдоль временем израненных фасадов

И пустырей,

Сквозь зыбко отражённую ограду

И дрожь ветвей.

Через немые вопли подворотен,

И чей-то страх,

Сквозь жар июля и скупую осень

В чужих зрачках.

Сквозь едкий дым, сквозь память коммуналок,

Вдоль берегов

Нездешних вод по Крюкову каналу

Скользит любовь.

Всё те же сосны, и между домами

Заросший ряской лягушачий пруд,

Лиловый и звенящий комарами

Вечерний воздух — всё как прежде тут.

Всё тот же дом с балконом ненадёжным,

И улицы песчаный поворот.

Уже другой, но столь же осторожный

Крадётся вдоль забора чей-то кот.

Всё та же лень, и чай в простых стаканах

(О, дачная посуда без затей!).

Притушенный жасминовым дурманом

Печной дымок уютней и теплей.

Всё то же всё. И лишь другие дети

Мой давний смех поймали, словно мяч.

И — потеряли. И нашедший ветер

Играет с ним и шепчет мне: «Не плачь!».

Далёкое лето, то самое лето,

Где ты улыбаешься мне не с портрета,

Где слёзы легки без хмельного надрыва,

Где все наши лица беспечно-красивы.

Где платья ещё не потрачены молью,

Где сердце ещё не измучено болью,

Где живы друзья, и прекрасное лето

Улыбками юности нашей согрето.

Где мысли о вечном вполне романтичны,

Где все мы талантливы и необычны.

Где нынче проводят, а завтра — встречают,

Где поят на кухне портвейном и чаем…

Где лодки-качели до неба взлетают

И все телефоны ещё отвечают.

Где с лёгкой душой говорят «до свиданья»,

Где нет безнадёжно — последних прощаний.

Где все мы не ведаем нашего часа,

Где в комнатах смеха остались гримасы,

Где слушали Цоя и «Шипку» курили,

И то, что имели, совсем не хранили.

Где в ЦПКиО катерок на причале,

Где много надежды и мало печали,

Где всем по пути, где манит неизвестность,

И путник не знает, что путь его — крестный.

Звучат шаги размеренно и чётко,

В неверном свете редких фонарей

Дрожат ограды кованые чётки,

И ветка, наклонённая над ней.

Лишь хлопнет дверь, и снова только эхо

Невидимым конвоем за спиной,

Да еле слышный отголосок смеха

Там, на мосту, над чёрной глубиной.

И плавится в ночном канале город,

Изнемогая от дождей и смут…

Объятия Казанского собора

Ещё распахнуты, ещё кого-то ждут.

К седьмому выпал снег, и все дома

Прикрыли срам облупленных фасадов.

Уже не осень, но и не зима,

Нет имени сезону — и не надо.

Лишь выпал снег — и стихли все шаги,

И замерли, почти исчезли звуки,

И помертвевшей улицы изгиб

Застыл в безмолвной судороге муки.

И в непривычной, жуткой тишине

Безвременья — огромной и свинцовой

Проходит демонстрация теней

По бесконечной слякоти Дворцовой.

Идёт парад. И бронетранспортёр

Бесшумно тянет длинную ракету.

Проходит конница — и алый «разговор»

Мешается с блестящим эполетом.

Ударники ушедшего труда

И нищие проносят транспаранты,

И движутся вперёд, вперёд… Куда? —

Туда же, куда барышни и франты.

Как Богу теодицея нужна

Не для себя — для грешников, быть может, —

Снег нужен ноябрю. И он сполна

Отсыплет, убелит… Но потревожит

Тот странный, чуткий и бездонный сон,

Натянутые до предела струны —

Звенящую, тугую связь времён,

И вечностью начертанные руны.

Эпистолярный жанр почти утерян.

Письмо теперь так сложно написать.

Столь многое хотелось бы сказать,

Но постоянно кажется: неверен

Сам тон письма — то холоден и сух,

То проскользнёт ненужная усмешка,

То явно равнодушие и спешка —

Не удержать в бумажной плоти дух.

Потомкам нашим, даже самым близким,

Мы не оставим, право, ни листка,

Ни строчки, где бы дрогнула рука,

Ни лепестка надушенной записки —

Мы обрываем за собою нить…

Всё к лучшему — не станут боль чужую

Читать и перелистывать впустую,

И пепел наш не будут ворошить.

И всё-таки сегодня я пытаюсь

Вам написать. У нас октябрь, дожди.

И сырость. И ноябрь впереди.

Я на работу каждый день мотаюсь,

И проклинаю транспорт, лужи, дождь,

И — листья (это золото чрезмерно

При нашей горькой бедности, наверно),

И — собственную вежливую ложь.

Мы живы все, чего и вам желаю,

Из наших окон сумеречный вид

Всё не меняется. И над столом висит

Всё та же люстра… Право же, не знаю,

О чём ещё писать, хотя боюсь

Обидеть краткостью. Целую, обнимаю,

Прошу простить, прощаюсь и прощаю.

И — остаюсь. Навеки остаюсь.

В краю далёком, в городе Марии

Душа осталась пленною навек.

Озябший парк и улицы пустые

Заносит снег, заносит первый снег.

Там стук копыт и глухо, и тревожно

Трёхтактным ритмом разбивает тишь,

И сонные деревья осторожно

Нашёптывают: «Стой… Куда спешишь?..».

А небо отчуждённо и высоко,

И хрупкий лист ложится в снежный прах.

И скачут кони далеко-далёко,

И ветер сушит слёзы на глазах.

На улице обычное ненастье,

И нынче я в подземном переходе,

Хотя спешила очень сильно, вроде,

Заслушалась каких-то двух певцов.

Сулила песня если и не счастье,

То оного хотя бы вероятность,

И это было грустно и приятно —

Гитара с подголоском бубенцов.

Мой милый друг, я знаю, жизнь — копейка,

Мне ни себя, ни Вас ничуть не жалко,

Вы помните, есть старая считалка,

Где кто-то просто вышел погулять.

Но прохудилась детства душегрейка,

И даже там, мне кажется, стреляют.

(Все дети в своих играх убивают.)

Ну, что же дальше — три, четыре, пять…

Взгляните — под роскошным покрывалом

Огромный странный город на морозе,

Как император, опочивший в бозе,

При всём параде в струночку лежит.

Но истинных трагедий крайне мало —

Всё больше фарсы или мелодрамы,

И это ведь неплохо, скажем прямо,

Случись иначе — мир не устоит.

Влюбиться в Вас, наверное, прикольно,

А впрочем, в нашей жизни всё возможно.

Ну что Вы, не глядите так тревожно —

Я, право, не хотела Вас пугать.

Я слишком знаю, что такое «больно».

На вещи глядя чересчур реально,

Я отменяю всякую фатальность,

И я не стану в зайчика стрелять.

Полночь бредит обрывками медленно тающих фраз:

…Скоро яблочный Спас, мой родной,

скоро яблочный Спас.

Скоро яблочный Спас, мой родной. Мы откроем окно,

И подскажет нам утро, что яблоку всё прощено.

Поплывут колокольные звоны вдоль улиц, садов,

Распадётся узор наших жизней и сложится вновь,

В хороводе закружат белёные стены церквей,

И улыбка твоя отразится в улыбке моей.

Скоро яблочный Спас, мой родной. Мы откроем окно.

Мы с тобой прощены, нам давно уже всё прощено.

В каждой тёплой молитве есть тихое слово о нас…

Скоро яблочный Спас, мой родной,

скоро яблочный Спас.

Я, которая не желала

Ни господ себе, и ни слуг,

Не держала — сама улетала

Из кольца замкнувшихся рук,

Я, которая так беззаконна,

Нынче власти хочу над чужой,

Над такой же бездомной, бездонной

И по-птичьи свободной душой.

А помнишь, мы садились в электричку

(Бог знает, сколько зим и сколько лет),

В холодном тамбуре, ломая спички,

Курили, невзирая на запрет.

А после шли, в карманы руки пряча,

Пустым шоссе от станции пустой.

Узоры лапок птичьих и кошачьих

Синели на снегу. И мы с тобой,

Слегка робея, лошадей седлали

И молча выезжали со двора,

И вслед нам что-то весело кричала

Конюшенная детвора.

Мне кажется, была я в это время

Ужасно влюблена. В кого — теперь

Уже не важно. Ледяное стремя

Жгло ногу сквозь сапог… Поверь,

Я не нарочно — странные фрагменты

Схватила память: холод, конский бег —

Обрывки чёрно-белой киноленты:

Кусты, столбы, бескрайне-жуткий снег.

На горизонте — огоньков цепочка,

И первая дежурная звезда.

Ненужная, желанная отсрочка

Всех приговоров. Скачут в никуда

По тем полям и до сих пор те кони —

Ни устали, ни удержу им нет.

И ветер стонет, и вперёд их гонит,

И сам же безнадёжно машет вслед.

Был поздний вечер. Ты смотрел кино,

И набухало чернотой окно.

Я тоже что-то делала. Но что? —

Уже не вспомнить мне. Твоё пальто

На гвоздике висело у дверей.

Бежали тени по щеке твоей.

Незыблемой скалой стоял буфет,

Я открывала пачку сигарет,

Дым кольца и виньетки завивал

И к форточке лениво уплывал.

Включала свет (окно — черней вдвойне),

И белый крест светился на окне.

Кот, словно бы пушистый воротник,

К плечам твоим доверчиво приник.

Мурлыкал он, ты в кресле засыпал,

А на экране кто-то умирал,

И кровь текла из бутафорских ран.

Гудел и тёк на кухне старый кран —

Вибрировал, трубил, как слон, стонал,

Как будто он в ночи кого-то звал,

Кого-то ждал, не смея умереть…

А может, криком он хотел стереть

Немую память? Ржавая вода

Текла по трубам в Лету. Навсегда.

…Ты засыпал. Я слушала шаги

На дне колодца. Тень твоей руки

Легла бесплотной лаской на паркет,

И вился сизый дым от сигарет.

Я разбудить тебя ещё могла,

Но время стало вязким, как смола,

Текущая из трещины в стволе.

Мерцала тускло ваза на столе,

Мурлыкал кот, полуночный трамвай

Звенел на повороте. Через край

Переливалась ночь. Ты засыпал.

Сквозняк в углу газетами шуршал.

Но за окном сгустившаяся мгла

Уже чернее чёрного была.

И ровно сто свечей, устав светить,

Молили на одну их заменить.

Ты улыбался медленно во сне,

Дрожали зябко тени на стене.

Улыбка — беззащитней и светлей…

Ты был такой живой среди теней!

Ещё тебя могла я разбудить, —

К примеру, взять и что-нибудь разбить.

Чтоб чаша ночи, разлетаясь вдрызг,

Хлестнула сердце тысячами брызг.

Мурлыкал кот. Струился сизый дым.

Сидящий в кресле ты мне был — чужим!

Таким чужим, как только можно быть,

Таким чужим, что незачем будить.

Таким чужим!.. И тикали часы,

Дрожали ночи чёрные весы,

Одна свеча — последний часовой

Сгорала над твоею головой.

Но перед нею отступала мгла,

Моя душа к твоей душе брела,

И оступалась, обдираясь в кровь,

И поднималась, и тянулась вновь,

И раскрывала руки и крыла,

И вспоминала, что лететь могла

Туда, где свет — начало всех начал.

И ты её улыбкою встречал.

Ингерманландия. Печаль. И старый дом,

В котором счастлив так никто и не был.

Деревня, словно остров, и кругом

Поля картошки да седое небо.

Безмолвье лопухов. Собачий лай.

И чей-то огонёк во тьме кромешной…

Мой бедный край, мой безнадёжный рай —

Неласковой души глухая нежность.

Собаки — до старости дети,

Мудрые дети, в глазах у которых — печаль.

Она оттого, что собаки

Ищут всё время в хозяине — Бога…

Кошки — иные. Людей не считают богами, —

Сами они от богов исчисляют свой род.

И потому так скульптурны их позы,

Скупы их улыбки.

И в равнодушную вечность

Смотрят спокойно зрачки.

В материи замедленном распаде

Своя торжественность и потаённый смысл —

Перетекание простого бытия

В небытиё.

И у домов старинных штукатурка

Неспешно сыплется

И обнажает плоть кирпичных стен.

Так дом живёт своей отдельной жизнью —

Воспоминаниями о жильцах,

Его своим дыханьем согревавших,

И о руках, которые дверей

Касались, окон и предметов —

Тех, что потеряны давным-давно.

И человек очнётся лишь от сна,

Не ведая причины странной грусти.

И целый миг чужим воспоминаньем живёт…

И улыбается ему.

Меж пространством и временем — тайная связь.

Кто нарушит

Эту тонкую нить — потеряет себя и свой кров.

И бескрайняя степь обожжённую выветрит душу

В бесконечном пути сквозь печальную сказку веков.

Выйдет волк на курган. И захлопает крыльями птица.

И промчится табун, серебристый от звёздных дождей.

Терпкий запах степи в коридоре глухом растворится,

И холодный сквозняк сдует пепел с ладони моей.

Из бездонности времени — плач или странное пенье.

Чей-то голос «…прощай!», чей-то голос в ответ:

«…не забудь!».

И полётом стрелы обернётся чужое мгновенье,

И навылет пробьёт, и собою украсит мне грудь.

И прогнётся ковыль. И закружат в немом хороводе

Мириады огней на высоком на Млечном Пути…

Так и сходят с ума. Исчезают, навеки уходят,

При создании мира себя в переплавку пустив.

Смерть в окно постучится однажды

Лунной ночью иль пасмурным днём,

И к плечу прикоснётся, и скажет:

«Ты довольно грешила. Пойдём».

И в полёте уже равнодушно

Я взгляну с ледяной высоты,

И увижу, как площади кружат,

И вздымаются к небу мосты.

За лесами потянутся степи,

Замелькают квадраты полей,

Но ничто не кольнёт, не зацепит

И души не коснётся моей.

Лишь пронзительно и сиротливо

Над какой-нибудь тихой рекой

Свистнет ветер, и старая ива

Покачает корявой рукой.

Камышами поклонится берег,

И подёрнется рябью вода,

И тогда я, пожалуй, поверю,

Что прощаюсь и впрямь — навсегда.

И, быть может, на миг затоскую,

Увидав далеко-далеко

На земле возле стога — гнедую

Со своим золотым стригунком.

И рванусь, и заплачу бесслёзно,

И беспамятству смерти на зло

Понесу к холодеющим звёздам

Вечной боли живое тепло.