Воин в поле одинокий

Из многих пёстрых видеосюжетов,

Которыми нас кормит телевизор,

Засел осколком в памяти один,

Где люди в серой милицейской форме

Бездомную собаку расстреляли

У мусорного бака во дворе.

Она сначала всё хвостом виляла

И взвизгнула, когда раздался выстрел,

Ей лапу перебивший. А потом

Всё поняла и поднялась. И молча

Стояла и смотрела неотрывно

На тех или сквозь тех, кто убивал.

Я видела, как люди умирают,

Я зло довольно часто причиняла,

И мне ответно причиняли боль.

Я знаю точно: каждую минуту,

Когда мы пьём, едим, смеёмся, плачем

По пустякам, когда, закрыв глаза,

В объятиях любимых замираем,

Обильнейшую жатву собирают

Страдания и смерть по всей земле.

Конечно же, бездомная собака,

Расстрелянная где-то на помойке,

Не более, чем капля. Но и всё ж,

Собаки умирают нынче стоя,

А люди, утеряв свой прежний облик,

Иное обретают естество,

Столь чуждое и страшное, что разум

Смущается, и сердце замирает,

Пытаясь в бездну правды заглянуть.

У морем разлившейся лужи,

С неделю небрит и нечист,

Забытую ныне «Катюшу»

Играет слепой баянист.

Сидит он спокойно и крепко

На ящике из-под вина,

У ног его старая кепка

Деньгами совсем не полна.

За порванный ворот стекают

Дождинки, но в звуках живых

Сады по весне расцветают

В тридцатых и в сороковых.

А голос надтреснутым эхом

Срывается и дребезжит,

От жалости или со смехом

Бросаем мы в кепку гроши.

И лишь неожиданно кротко

Всплакнула: «Уважил, старик…»

Нетрезвая грузная тётка,

И мне показалось на миг:

Помята, хмельна и незряча,

Заслышав знакомый напев,

Россия тихонечко плачет,

По-бабьи щеку подперев.

Здесь пахнет шавермой, и снежной талью,

И горечью дешёвых сигарет,

Здесь тонкой акварельною печалью

Неоновый окутывает свет

Ларьки, деревья, битую бутылку,

Компанию подвыпивших юнцов,

На столике пластмассовую вилку,

В витрине отражённое лицо.

И так легко, заслышав на минуту

Какой-нибудь заигранный мотив,

Очнуться средь сырого неуюта

И вздрогнуть, обнаженно ощутив,

Что, словно из глубокого надпила

Неудержимо-щедрая смола,

Жизнь истекла. В ней что-то было, было,

Чего понять я так и не смогла.

Тополя вырубают. Такое обычное дело —

За назойливый пух, что в июне летит высоко,

И кружит по дворам, и змеится позёмкою белой,

И по солнечным лужам плутает среди облаков.

Тополя вырубают. Всё кажется просто и ясно —

Их так долго терзали дожди, и снега, и ветра,

Что костистые ветви к земле наклонились опасно.

Отслужили, отжили. Должно быть, и правда — пора.

Отчего же тогда по-сиротски безмолвно тоскует

Неуютное небо среди оголившихся стен,

И всё кажется мне — это долгую память людскую

Вырубают живьём, ничего не сажая взамен.

По оврагам да по кочкам

То в присядку, то в прискочку

Боль-беда кружится-пляшет,

Рукавом дырявым машет,

Пляшет, пляшет босиком,

Слёзы сушит кулаком.

По расквашенным просёлкам,

Полувымершим посёлкам

То старухою бормочет,

То рыдает, то хохочет:

«Эх, родная сторона.

Я одна тебе верна!..»

Пустырём, болотом, лесом,

Серым пеплом, дымным бесом…

И, затихнув средь бурьяна,

Вдруг швырнёт с ухмылкой пьяной

Злым шутовским бубенцом

Сонной вечности в лицо.

А в ответ — глухое эхо

То ли грома, то смеха,

Крик нахохленной вороны,

Дрожь осины, шёпот клёна,

Да молчание икон,

Да земли чуть слышный стон.

Кругом измена, трусость и обман.

С мучительной натужностью воловьей

Век натянул в последний раз аркан —

И захлебнулся собственною кровью.

На пустыре величественный кран,

Как вождь, простёр пустую длань. И снова —

Кругом измена, трусость и обман,

И горький дым отечества больного.

Грохот кухни и сортира,

Полутёмный коридор —

Коммунальная квартира

Всеми окнами во двор.

Ночью дом натужно дышит,

Мелко стенами дрожит.

Если слушать, то услышишь,

Как вздыхают этажи.

Скрипнет дверь, замок озлится,

Грянет выстрелом в упор,

И затеют половицы

Бесконечный разговор:

…их в двадцатом уплотнили,

выселением грозя…

…а жилец был новый — в силе,

но в конце тридцатых взят.

…помнишь, та — сплошные нервы,

в крайней комнате жила…

…в сорок первом, в сорок первом

в самый голод умерла.

…в угловой держались цепко,

разрубили топором

мебель старую на щепки…

…всё равно — в сорок втором…

Эти выехали сами,

Тот всё пил, да и зачах…

Только память, только память

Глухо шепчется в ночах.

Лица, лица, лица, лица…

Что ни взгляд — немой укор.

Тихо стонут половицы.

Окна пялятся во двор.

В сухой руке — бинокль театральный,

На голове — седые кудерьки.

Померкла люстра, но ещё хрустально

Искрятся и мерцают огоньки

В стекле очков. А на далёкой сцене

Взлетает пламенеющий покров

Над тайною чужого вдохновенья

И верой в бесконечную любовь.

Галёрка или ложа бенуара —

Нет разницы — итог всегда один:

Аплодисменты. Занавес. И старость.

Предательские выбоины льдин

Под снежной кашей… Вытертая шуба

Свинцовым грузом виснет на плечах.

Бесплатная автобусная грубость,

У тёмной подворотни кислый страх.

На кухне коммунальной злые склоки,

В подсвечнике оплывшая свеча —

Театра посещений одиноких

Ничем не утолимая печаль.

— Вам кого?

— Я… не знаю.

Мне — себя, если честно.

— Нет, мы не открываем

Дверь таким неизвестным.

— Погодите, постойте,

Я лишь спутала даты.

Я прошу вас, откройте,

Я жила здесь когда-то.

Я всего на минуту,

Я на миг, на мгновенье,

В гости позвана смутной,

Позабытою тенью,

Не похожа на вора

И на татя ночного…

И звонок до упора

Нажимается снова.

Я прошу, извините,

Я не нищенка, что вы!

Через щёлку взгляните,

Отодвиньте засовы.

Я была здесь несчастной

И счастливой — запоем!..

— Не звоните напрасно —

Всё равно не откроем.

Смеялись наши ангелы-хранители

И пили свой нектар на брудершафт

В сияющей заоблачной обители,

Где за окном прекраснейший ландшафт,

И, может быть, строчили донесения —

Мол, в корне пресечён был смертный грех…

И даже принимали поздравления

Восторженно-сердечные — от всех.

И вспоминали чистые и нежные,

Кто и кого для вечной жизни спас,

И радостные крылья белоснежные

Всё дальше уносили их от нас.

И только лишь один, совсем неопытный,

Как двоечник, оставшись не у дел,

В своём углу о нас молился шёпотом

И души наши грешные жалел.

Брести вперёд по выбоинам, по

Раскисшей грязи, смёрзшемуся салу

Из гололёда — вьючною тропой

Бездумно, безнадёжно и устало.

Брести вперёд, не думая уже:

Куда? Зачем? — с авоськами, с кошёлкой,

Вороной ковыляя по меже,

В пыли теряясь ржавою иголкой.

С рождения до самого конца,

За шагом шаг — всё дальше и бездомней.

Отечество…

Не ведаю отца.

Прости меня… Не ведаю… Не помню…

Чай с вишнёвым вареньем — о Господи, счастье какое, —

Розовеет окно за дремотными складками штор,

Добродушнейший чайник лучится теплом и покоем,

Тихо звякает ложечка о мелодичный фарфор.

Чай с вишнёвым вареньем — о Господи, хоть на минуту

Задержи, не стирай эту комнату, штору, окно —

Неизведанный мир, детский образ чужого уюта,

Недосмотренный сон, дуновение жизни иной.

А по такой погоде — только пить,

И о пропавшей жизни тихо плакать,

И бормотать, что под Крещенье слякоть

Лишь только в наказанье может быть.

Мешать в стакане пьяную слезу

С какой-нибудь дешёвой горькой дрянью,

Пить за любовь, прощенье и прощанье,

За каждое бревно в своём глазу

И морщиться. И наконец устать

От самого себя — безмерно, страшно…

Сегодняшний день спутать со вчерашним

И с чертовщиной — ангельскую рать.

А утром еле веки разлепить,

Зевая, потащиться на работу,

В автобусе пихнуть локтём кого-то

И злобно буркнуть: «Надо меньше пить!».

Вместе с белою звонницей древней

Церковь спряталась в самом низке,

От холмов, от полей, от деревни,

Убежав к обмелевшей реке.

И, быть может, поэтому только

На земле уцелела она —

В груду мусора, в хаос осколков,

В облак пыли не превращена.

Схоронившись под влажною сенью,

Под отчаянным взмахом креста,

Всё, мне кажется, ищет спасенья

Та испуганная красота…

Непривычною нежностью знобкой

Дрогнет сердце, когда пред тобой

Улыбнётся печально и робко

Меж берёз — куполок голубой.

Там, где нужно плакать, я шутила.

Да ещё, к тому же, слишком зло.

Что тут скажешь? — «Господи помилуй!»

Мне заменит весь молитвослов.

Пусть не так, как должно, я сумела

Веру и надежду сохранить,

Но в узлы вязалась то и дело

Жизни неотбеленная нить.

И врезалась, раня и тревожа,

Заставляя крепче сжать кулак.

Что ж просить о милости?.. И всё же

Буди милосерден — просто так.

Обратите внимание: крепость слегка в стороне

От посёлка. Вы знаете, кажется мне,

Расстояние — благо обоим. Оно неспроста,

Разделяя, хранит слишком разные эти места.

Вот — ворота, вот — мост, но разрушен последний пролёт,

И прогулочным шагом сюда ни один не войдёт.

Вот — бревно над пролётом, последним пролётом моста.

Но как шатко оно! А под ним — пустота, пустота…

Но в стене есть пролом, а точней — безопаснейший лаз,

Это годы пробили здесь брешь. Очевидно — для нас.

Вот — бойницы, вот — башни. Не правда ль, внушительный вид?

Что внутри? — ничего. Время здесь не течёт, но кружит,

Завихряясь в ложбинах, меняя свой путь каждый раз,

Не делясь на «вчера» и «сегодня», «потом» и «сейчас»,

Проникая вовнутрь через каждую трещину, щель…

Нет, часы вам не врут. Но отсчёт здесь другой вообще.

Двор меж грудами сора крапивой так густо зарос,

Будто кто-то посеял. И может возникнуть вопрос:

Отчего после нас остаётся крапива, крапива одна.

Нет, ещё — бузина. Оглянитесь же — вот и она.

Это — церковь. Конечно, креста вместе с куполом нет.

Ни свечей, ни икон. Только свет, только воздух и свет.

Вот — остатки погоста, они различимы едва.

На обломке плиты ещё можно нащупать слова

И прочесть по складам: «…приидите ко Мне все тружда…» —

По неровному сколу, чернея, кривится звезда.

Плоть работает в поте. И всё-таки трудится — дух.

Если голос возник, значит, должен возникнуть и слух.

Нас, однако, учили: когда я, как водится, ем,

То, конечно, я — глух; и по-рыбьи, естественно, нем…

Но попробуйте, встаньте вот тут, у пролома в стене,

Со своею душой оглушённою наедине.

И услышите звук — это шёпот прибрежных кустов,

Или голос, срываясь, дрожит от мучительных слов:

«Я — воззвавший, Я — Тот, Кто хотел вас отвлечь от еды,

Я — бескрайняя память, Я — боль самой чистой воды.

Я — воззвавший. Я — Тот, Кто над вечностью строил мосты,

Но зависли они, словно крик Мой, среди пустоты.

И у каждого есть ненадёжный последний пролёт…

Кто услышит Меня? Кто пойдёт по мосту? Кто пройдёт?»

Там, во рву, земляника рассыпана в мокрой траве…

…обратите внимание: крепость — тринадцатый век…

…до райцентра доедем, наверное, около двух…

(«…Я — воззвавший в пустыне,

Я — только лишь Голос и Слух».)

Но, вгрызаясь камнями, как будто зубцами — пила,

Стены делят пространство, и время, и нас пополам.

И в проходе сквозном ничего, ничего больше нет —

Только воздух и свет, только мост через воздух и свет.

Все рассматривали зверя,

Непонятного, чужого —

Кто — насмешливо-брезгливо,

Кто — косясь на острый клык.

Попытались хвост измерить,

Дули в нос,

Трубили в уши,

Подпилить хотели когти

И привесили ярлык.

И признали бесполезным,

Непригодным к разведенью —

Ни пушным, ни подседельным,

Ни молочным, ни мясным

Записали в протоколе

Всё по правилам искусства

И затихли, выдыхая

Сизоватый едкий дым.

Зверь дремал. И вдруг от пыли,

Дыма, пота и парфюма

Нос наморщил, громким чихом

Разрывая тишину.

С лёгким шорохом раскрылись

Средь бумаг летящих — крылья

И поплыли парусами

В неоткрытую страну.

Опять я заговариваю смерть,

А та, быть может, где-нибудь напротив

Рукой подпёрла щёку в полутьме,

Чтоб завтра в чернокрылом развороте

Атаковать… И снова всё не то —

Сквозняк шевелит выцветшую штору,

Безжизненно повисшее пальто

Печали добавляет коридору.

И лампочка под самым потолком,

Сочащаяся тускло-жёлтым светом,

Ещё мигнёт последним маяком

Бумажным кораблям, плывущим в лету.

Ещё мигнёт, чтоб я могла посметь

Вернуться на огонь и снова, снова

Смотреть, как зачарованная смерть

Кружится над рождающимся словом.

Пегаса порешили сдать в прокат,

Конечно, из благого побуждения:

Платите и катайтесь все подряд —

Осёдлано живое вдохновенье.

Пегас вначале вроде ничего —

Трусил себе, наматывая мили,

Но всадники замучили его —

Надёргали губу и холку сбили…

Полнеба распорол широкий взмах

Затёкших крыльев, звякнула подкова —

И в чьих-то неуверенных руках

Остались пустота да рваный повод.

Гляди — освободившись наконец

Отбросив разом чуждые законы,

Уносится крылатый жеребец,

Сын яростных Нептуна и Горгоны.

И с хохотом, не ведая преград,

Дорогою неторенной и звонкой

Вовек неукротимые ветра

Стремительно летят ему вдогонку.

А нынче и упырь уже не тот —

Ни фрака, ни плаща, ни склянки с ядом,

Но никуда не делся он и, рядом

С живыми существуя — не живёт.

Уверенные жесты цепких рук,

И к власти неустанное стремленье…

Дезодорант скрывает запах тленья,

А хруст купюр — костей мертвящий стук.

Презрительно кривится тонкий рот,

Но словно из кладбищенской ограды

Могильная дыра пустого взгляда

Порой нездешним холодом пахнёт.

И снова всё по-прежнему, всё — ложь…

И только лишь поэт один услышит,

Как нынче тишина неровно дышит,

Едва уняв испуганную дрожь.

За моря летит синица,

Петушка несёт лисица,

Вьётся ленточка в косице

Смыслу здравому на зло.

В облаках темна водица…

Отражая наши лица,

Вдрызг пытается разбиться

Удручённое стекло.

По Европе призрак рыщет

И даёт умищам пищу,

Профессиональный нищий

Требует отнюдь не грош,

А не менее, чем тыщу…

В подворотне ветер свищет,

И, мелькнув средь толковища,

Новых ножен ищет нож.

Снится суженый девице,

Старику совсем не спится,

В колесе мелькают спицы

Дни и ночи напролёт.

Кто-то пьёт и веселится,

Кто-то хочет удавиться,

Но до судорог боится,

И поэтому — живёт.

Стрелки на часах уснули,

Показав большую дулю.

Со смещённым центром пуля

Попадает в новый век.

Волки зайцев обманули

И в бараний рог свернули…

Спи, пока воркуют гули

И кружится белый снег.

По осени я вспоминаю ту

Классическую стрекозу из басни

И думаю: чем строже, тем напрасней

Мораль извечно судит красоту.

Пропела — ну какая в том беда —

Коротенькое праздничное лето…

Как хорошо! Хоть кто-то в мире этом

Не ведал безысходности труда.

В минуту вдохновения её

Создал Господь из воздуха и света

И отпустил. И не спросил совета —

У скучных и жестоких муравьёв.

Ко мне, любители халявы, —

Вам нынче крупно повезло!

Ведь я не мудрствую лукаво,

Когда налево и направо,

Почтя сие за ремесло,

Дарю пустоты всех изнанок,

Похмелье всех халявных пьянок,

Копытца съеденных овец,

И дырки ото всех баранок,

И пышной глупости венец.

Вот — острословья мокрый порох,

Вот — лучший прошлогодний снег…

И хоть подарок мой не дорог,

Но на халяву хлорка — творог,

Сказал мне умный человек.

Житейской мудрости богатство,

Непререкаемый завет…

И выглядит как святотатство

Халявой спаянному братству

Привычный от плеча привет.

Так пусть хоть что-то, да бесплатно.

Ну, налетайте — раз, два, три!

И даже если, вероятно,

Всё ни к чему — душе приятно:

Халява — что ни говори!

Ой, а что у вас там сзади?

Крылья? Надо же! Не верю!

Повернитесь, бога ради,

Ну-ка, а ведь правда — перья!

Где купили? Не в Апрашке?

Или, может, по наследству?

Чистить их, наверно, тяжко…

Или есть какое средство?

Ну а как вы с ними спите?

Если снять, то ставить где же?

Ну куда же вы летите?

Улетел… Какой невежа!

Ой, а что у вас там сзади?

Неужели хвост? Не верю!

Вот что я скажу вам, дядя:

Хвост приличен только зверю.

Правда, может, нынче модно?

Ну тогда — другое дело!

То есть как это — природный?

То есть как — растёт из тела?

Можно дёрнуть? Ишь ты — крепко!

Не поймёшь, как сделан даже,

И какая тут прицепка…

Ну куда же вы, куда же?!

Когда ноябрьский день, такой короткий,

Устало месит слякоть во дворе,

С хорошим человеком выпить водки —

Помилуйте, какой же это грех!

А если под хорошую беседу,

А если под хрустящий огурец…

Всё. Решено: я нынче же к Вам еду.

Давайте, что ли, выпьем наконец!

Помнишь, рвали малину, держа лошадей в поводу,

Где медвяное лето на щедрых кустах вызревало?

В запылившемся прошлом прозрачный осколок найду,

И взгляну, и вздохну, и ещё улыбнусь, как бывало.

Алый сок на ладонях… Мне в жизни, конечно, везло,

Я назад не пытаюсь попасть по тому же билету.

Просто солнечный зайчик со стремени прыгнул в седло,

И слезятся глаза, непривычные к яркому свету.

Ветер — безумный дворник,

Беглый хмельной острожник,

Всех чердаков затворник,

Вечно слепой художник.

Брови нахмурит гневно,

Спрячет смешок лукавый…

Взмахи метлы — налево,

Взмах топора — направо.

Шлёпая мокрой кистью,

Тонко рисуя тушью,

Ветер подхватит листья,

Ветер подхватит души —

И закружит незряче

Улицей, переулком

По-стариковски плача

У подворотни гулкой.

Дуя в свирель напевно,

Лязгая жестью ржавой…

Душу мою — налево,

Душу твою — направо.

От любви, от печали, от жалости

Не взяла ни крупинки, ни малости.

Ни добра твоего и ни зла —

Ничего я себе не взяла.

Не кляла, не рыдала заученно,

Только крест на шнурке перекрученном,

Крест нательный на тонком шнурке

Крепко-накрепко сжат в кулаке.

Зевают подворотни. Тополя,

Теряя пух, линяют, словно волки.

И чьих-то жизней яркие осколки

Сметает дворник. И опять с нуля

Идёт отсчёт времён, и снова колкий

Ледок с краёв затягивает взгляд.

Но я читать привыкла между строк,

И разбирать совсем иные строки,

И потому завязанный до срока

Судьбы едва заметный узелок

Перерубить с гусарского наскока

Я не смогла. И ты бы вряд ли смог.

Так принимай же гулкие зевки

И тополя в очёсках волчьей пряжи —

Всё то, что междустрочье нам покажет

Написанному явно вопреки.

И то, что всё не сбудется. И даже

То, что твоя рука моей руки

Уж не коснётся…

Романтики уходят, чтоб вернуться.

Им нужен за спиною тёплый дом —

Всё, от чего так сладко оттолкнуться,

К чему возврат так сладостен потом.

Им нужно, чтоб в тревоге и печали.

Не отходя от тёмного окна,

Их ждали и, в конце концов, встречали,

Истосковавшись, — мать или жена.

Но есть иные, те, которых мало:

Никто за них не молится в пути,

Никто рукой не машет у причала, —

Они уходят — просто чтоб уйти.

Дано им одиночество как милость…

А может быть, сверкая и грозя,

Им вдруг такая истина открылась,

С которой оставаться здесь — нельзя.

За поворотом

скрипка вскрикнула: «Ах!» —

Прикоснулся смычок

к обнажённому нерву.

Снова плакать в чужих руках,

Который раз —

как будто бы в первый.

Снова, снова

выплакивать тайну тайн

Толпе многоногой,

деревьям, птицам,

Ржавому чертополоху окраин,

Чёрным окнам,

пустым глазницам.

Снова, снова

отчаянно, горько рыдать —

Острая боль

взлетает вверх по ступеням.

Жизни — ровно на вдох… Не беда! Не беда…

Слышите? —

Это и есть — пение.

Силёнок — на копейку, а герой —

Горласт, задирист, прыгает, как мячик…

Парнишке-воробью нельзя иначе,

Особенно весеннею порой.

Чирикает, порхает. Наконец,

У голубя выхватывает лихо

Кусочек сухаря. И воробьиха

В восторге замирает: «Ах, храбрец!».

А рыжий кот, слегка прижмурив глаз,

От сырости потряхивая лапой,

Вдоль ящиков крадётся тихой сапой

И думает: «Вот я тебя сейчас!».

Ладони ветра пахли мятой,

Касаясь губ, касаясь щёк,

А повод — кожей сыромятной

И конским потом, и ещё

Дорожною сухою пылью

И светлым дождиком грибным,

Старинной небылью и былью,

Забытым чем-то и родным.

И, прижимаясь к жесткой гриве,

В потоке времени скользя,

Я понимала, что счастливей

Стать на земле уже нельзя,

Что завтра по траве примятой

Чужой скакун продолжит бег…

Лишь терпкий запах дикой мяты

Со мной останется навек.

Человек исчезает. И время, сужая зрачок

До чернеющей точки, прицельно глядит ему в спину.

Ангел мой, погоди, не крыло мне подставь, а плечо —

Я ещё не сейчас, не сейчас эту землю покину.

Неуютная жизнь, где порою не видно ни зги,

Где на выцветших снимках всё тоньше и призрачней лица…

Всё равно — погоди, с каждым часом сужая круги,

Торопить меня в путь, из которого не возвратиться.

Доживу до весны, и границы стеснённой груди

Резким вдохом одним, словно тёмные шторы, раздвину,

И, хмелея от света, шепну: «Погоди… Погоди…

Погляди мне в лицо, перед тем как прицелиться в спину».

Без обвинений и высоких слов

Мне воронёный ствол упрёт в затылок

Эпоха рынков, нищих стариков,

В кошёлки собираемых бутылок.

Эпоха, где уже не на кресте —

На поручнях промёрзлого трамвая

В раздавленной телами пустоте,

Распяв, тебя сейчас же забывают.

Где, как во сне, без голоса кричать,

И погибать в слепом бою без правил,

Где горького безумия печать

На лоб горячий кто-то мне поставил.

Где получувства точат полужизнь,

И та привычно, и почти не страшно,

С краёв желтея, медленно кружит,

И падает в архив трухой бумажной.

Где время, обращённое в песок,

Сочится, незаметно остывая,

И отбывает слишком долгий срок

Душа — на удивление живая.