Вокруг света по меридиану

VI Долгая темная зима

Теперь мы находились в лагере у Ривингена на ледяном щите и были предоставлены самим себе всю зиму. Как только потеплеет снова, мы попытаемся пересечь весь континент Антарктиды, которая больше Европы, больше США с Мексикой, больше Индии и Китая и значительно превосходит по площади Австралию. Девяносто девять процентов этого гигантского пространства скрывается под ледяным щитом, который местами достигает четырех километров в толщину и как бы притапливает своей массой подстилающую сушу примерно на 600 метров, хотя в Антарктиде есть и горные пики высотой свыше 5000 метров.

Триста пятьдесят миллионов лет назад здесь наблюдалась какая-то жизнь (черви, скорпионы), затем температура упала и лед сомкнулся над землей. Восемьдесят миллионов лет спустя лед отступил, оставив за собой заболоченные пространства, извилистые реки и торфяники, которые позднее превратились в пласты угля. Двести двадцать пять миллионов лет назад в Антарктиде были леса (хвощи и похожий на кустарник папоротник), где паслись рептилии, питающиеся роскошной зеленью, которые сами служили пищей хищным, хотя иногда и более мелким, рептилиям. Двести миллионов лет назад платформенные основания будущих Австралии, Индостана и Антарктиды объединились, однако десять миллионов лет спустя они стали расходиться, а в течение пятидесяти миллионов лет Антарктида раскалывалась на части в результате извержений вулканов.

Из-за сильных морозов в антарктическом воздухе содержится мало влаги. Очень низкие температуры и удаленность континента препятствуют добыче полезных ископаемых. Ни сэр Вивиан Фукс, ни доктор Арманд Хаммер не допускали даже мысли о том, что в Антарктиде есть хоть малейший шанс для нефтедобывающих компаний, которые в общем-то проявляют к этому континенту весьма поверхностный интерес, да и то с перспективой на отдаленное будущее. И это очень хорошо, потому что Антарктида остается пока единственным заповедником первозданной природы, который человеку еще предстоит ограбить.

Мы быстро прониклись уважением к ветру. Длинные ряды бочек с горючим, ящики со снаряжением, продовольствием и наши «скиду» вскоре скрылись под заносами. Флажки на шестах были сорваны, и я решил, что все, кроме горючего, нужно разместить в помещениях. Хижины и так были забиты всевозможными вещами, поэтому я решил прокопать туннели. Двери хижины, оборудованные «прихожими», вскоре завалило снегом. Снежная пыль все же пробивалась внутрь, и у нас появились лужи. Чтобы бороться с этим, мы заклеили липкой лентой все щели и в каждой хижине пользовались только одной дверью, которая выходила в ледяной туннель.

Прихожая радиохижины Джинни была похожа на круглый дворик, огражденный высокими стенами из снега. Я накрыл его сверху парашютом, но он продержался недолго, потому что под тяжестью снега он провалился и разорвался на части. Пришлось менять парашюты каждые два-три месяца. Джинни отказалась от моего предложения прокопать снежный туннель у ее двери, потому что не хотела, чтобы ее рабочее место превратилось в замкнутое пространство. Кстати сказать, оказалось, что к счастью. В ее крошечный ледяной вестибюль можно было попасть, только протиснувшись сначала сквозь двухсотлитровую бочку со срезанными днищами, снабженную съемным люком. Там была короткая лесенка, однако пользоваться ею было неудобно, особенно если приходилось носить тяжелые двенадцативольтовые кислотные аккумуляторы.

Олли соорудил туннель длиной в 9 метров, ведущий к двери в гараж. Там было много острых углов, он был узкий, с низким потолком и подкреплен металлическими стойками, о которые приходилось ударяться головой, если только вы не умеете ползать ужом. Фараоны наверняка заплатили бы Олли кругленькую сумму за право применить его систему в своих пирамидах. Туннели, которые вели к единственной двери в главную хижину, имели три спасательных люка; два из них были снабжены ледяными лесенками и прикрыты брезентовыми дверями, а третий представлял собой высокую бочку, внутри которой висел трап.

Стоило научиться пользоваться этими дырами в темноте и в спешке. Нам было хорошо известно, что случилось с восемью русскими в предыдущем году, когда в их хижине вспыхнул пожар; их тела были найдены в выходном туннеле — все они умерли от удушья. По-видимому, им не удалось отыскать в темноте спасательные люки.

Я вспомнил трехнедельную экспедицию, спонсором которой была Би-би-си, по лондонским подземным сточным коммуникациям, как наш «штурман», семидесятилетний смотритель этих мест по имени Альф, водил нас по кирпичным туннелям с великолепными готическими сводами. Из стен торчали грубы, которые периодически изрыгали сточные воды в главную артерию. Альфу была знакома каждая извилина; однажды какая-то труба у скрещения туннелей выдала в одно мгновение превосходный водопад и Альф остановился, чтобы взглянуть на часы.

«Ровно одиннадцать тридцать, — объявил Альф, — это посол Франции». Он был при этом деле со времен второй мировой войны, и довольно часто совершенное знание всей сети позволяло ему избежать внезапных наводнений.

Месяца через три-четыре мы тоже научились двигаться в своих ледяных норах и в темноте находили люки на ощупь. Однако вероятность внезапного пожара по-прежнему существовала.

Я затратил два месяца на то, чтобы прокопать главные туннели. В их систему входило и крохотное помещение туалета, где в течение всей зимы сохранялась температура — 35 °C. Кстати сказать, иногда там было совсем недурно уединяться, чтобы поразмышлять немного, совсем немного, потому что, несмотря на то что задница замерзает медленнее конечностей, она все же мерзнет, если выставлять ее напоказ слишком долго. К концу марта общая длина наших катакомб достигала двухсот метров, и все наше имущество хранилось там. Заливая керосин в небольшую дыру посреди системы наших туннелей и поджигая его с помощью положенных тряпок, я за три дня «выкопал» выгребную яму глубиной в 9 метров для слива помоев.

Использованную для мытья грязную воду я выплескивал на снежный пол платформы, ступени и в проходы, чтобы они покрылись льдом. То, что получалось, мы назвали «пермапомои».

Однажды, когда у нас кончились гвозди, мы решили нанести визит на заброшенную южноафриканскую базу у подножия горы Хулдреслотте, которая была в 18 километрах от нашего лагеря. Джинни решила, что Бози нельзя оставлять одного и посадила его в свой рюкзак. У меня хранилась фотография засыпаннего снегом входа в коридор базы; мы копали целый час, но обнаружили лишь коробчатую хижину. Там мы добыли несколько гнутых гвоздей и, поскольку было довольно поздно, отправились домой.

На обратном пути Чарли стал преодолевать крутой склон под острым углом — и его нарты, обогнав «скиду», опрокинулись. Переворачивая их в нормальное положение, он заметил, что с каждой стороны пять из восьми стальных опорных стоек между полозьями и платформой сломались. Я проверил свои нарты и обнаружил то же самое. Нарты Олли оказались целы. Дальнейшее обследование показало, что и сами платформы слегка прогнулись. Когда до меня дошел весь смысл этого весьма неприятного открытия, я понял, что наше путешествие под угрозой. В Ривингене у меня было двое запасных деревянных нарт, предназначавшихся для работы в самом лагере, однако запасных стальных нарт не было. После успешных испытаний в Арктике я считал, что они вообще не ломаются.

Моя ошибка состояла в том, что я решил, будто антарктическая модель по всем параметрам, за исключением длины, совпадающая с моделью, окажется такой же прочной. Вероятно, так оно и было, но я совершил глупость — разрешил членам экипажа, разгружавшим судно, пользоваться этими нартами для перевозки бочек с горючим в глубь побережья. Иногда они грузили на них по три разом. Для этого у нас были большие деревянные нарты, однако я слишком поторопился закончить выгрузку. Конечно, теперь уже было поздно «оплакивать пролитое молоко», поэтому я решил отремонтировать нарты позднее, за зиму.

Когда с туннелями было покончено, мы возобновили тренировки в районе лагеря, где, казалось, не было трещин. Для начала Олли распаковал свой бур и набрал образцов льда от поверхности до глубины десять метров. Ему предстояло проделывать подобные операции на маршруте на каждом градусе широты. Затем, поскольку ни он, ни Чарли не имели опыта хождения на лыжах по пересеченной местности, я проложил полумильную трассу, и они бегали там ежедневно, а позднее ходили даже по плато Ривингена. В начале марта мы стали тренироваться в буксировке легких саней, постоянно увеличивая расстояния. Если мы все-таки пересечем Антарктиду, настанет день, когда нам придется тянуть за собой такие сани в Антарктиде по гористой местности, где не пройдут «скиду». Овладеть этим искусством мы могли только здесь, в Ривингене, пока солнце окончательно не скрылось.

В экспедициях нередки случаи, когда из-за вынужденного пребывания вместе между участниками возникают разногласия, переходящие во взаимную ненависть. Хотя мы проработали вчетвером свыше четырех лет, отношения между нами все же менялись. На новую обстановку мы могли реагировать по-разному. Например, боязнь трещин может воцариться в душе человека на многие месяцы, но не коснуться других. Иногда настроение нам портили мелкие травмы. Одно время Олли не мог поднять левую руку выше плеча, при этом он испытывал острую боль. Однажды утром, когда Джинни попросила его запустить генератор, он реагировал на удивление весьма пассивно — спросил, почему этого не может сделать Чарли, который не так занят.

В нашей крохотной жилой хижине Чарли и Олли жили в одном конце, я и Джинни — в другом. В середине размещалась «коммуналка» — место для приготовления и приема пищи, там же была входная дверь, ведущая в туннели. Две двери отделяли концы хижины, так что обе пары могли разговаривать, не опасаясь подслушивания.

Вот что говорил Олли: «Чарли похож: на меня. Я намного ближе по характеру к Чарли, чем к Рэну. Рэн возглавляет экспедицию и в качестве „вождя“ обязан держаться чуть „в стороне“. Чарли — как и я: он любит получать удовольствия».

Что касается меня и Джинни, то после того, как мы пережили немало ссор как в медовый месяц, так и после, наши отношения настолько наладились, что мы приобрели в лице друг друга целиком и полностью преданных союзников, которые не станут вести двойную игру.

Чарли и Олли были просто добрыми друзьями и могли, подобно нам, доверять друг другу. Таким образом, обстоятельства сложились так, что обе «группы» ценили и уважали друг в друге все присущие им способности и особенности поведения. Так мы избежали страха перед предательством, который ведет лишь к обоюдным подозрениям и агрессивному расколу. Все это очень важно при жизни в стесненных условиях, когда малейшие перемены в «атмосфере» ощущаются немедленно.

Когда по каким-то причинам я был особенно недоволен поведением Чарли или Олли в какой-нибудь мелочи, я мог либо излить злость на Джинни, либо разразиться ядовитой тирадой в своем дневнике. Однако уже через день или через час мое настроение могло измениться, и мне приходилось лишь удивляться, как можно возводить такие обвинения на других. Олли и Чарли, несомненно, пользовались такими же вентиляторами для излечения своего сплина.

Конечно, нас выводило из равновесия состояние неизвестности — опасение перед тем, что ждало нас впереди. Стрессы подстерегали на каждом шагу, и время от времени наши эмоции прорывались наружу. В ту зиму в кругу знакомых Олли и Чарли в Англии поползли слухи о том, что в нашем картонном лагере начались раздоры и даже поножовщина. К счастью, на самом деле, не говоря уж о применении кулаков, мы слышали друг от друга гораздо меньше словесных оскорблений, чем бывает у большинства супружеских пар за такое же время и в гораздо менее стесненных условиях.

У наших двух друзей в Санаэ возникли свои проблемы. Вот что гласит запись в дневнике Симона:

Присутствие Бози скорее примиряло нас, чем служило помехой. Он продолжал оставлять автографы в самых нежелательных местах, и, будучи лагерным уборщиком, я ежедневно убирал его замерзшие подарки. Научить его тому, что «снаружи» — т. е. место для выгула — это вовсе не туннели, а открытый воздух, было выше моих сил, а Барбары Вудхаус под рукой для совета не было.

Джинни не хотела появления Бози в радиохижине, где проходили голые электрические провода. Однако позднее, когда там все было сделано, она брала его туда каждый день, когда не было метели. Тогда ей и самой было тяжело — приходилось держаться за спасательный линь обеими руками, чтобы добраться до хижины. В таких условиях Бози нельзя было выводить без поводка. Он мог легко потеряться и погибнуть в считанные минуты. Такое могло случиться и с нами, если бы не страховочные веревки, протянутые между хижинами. Большую часть времени Бози приходилось держать в тепле главной хижины. Олли, в обязанности которого входило составлять метеосводки каждый шесть часов (эту работу на большинстве научных станций выполняют трое) и обслуживать три генератора, большую часть времени работал в гараже. Мое личное время в основном уходило на возню в туннелях и хождение с лопатой и ручными санями вокруг лагеря, поэтому Чарли, главным делом которого была стряпня, часто оставался один на один с Бози. В своем дневнике он жаловался, что Джинни привезла собаку, а ухаживать за ней приходится ему. Однако думаю, что в общем-то ему нравилась компания собаки, они действительно провели много часов, играя друг с другом, главным образом резиновым мячом, который Бози умудрился ловить и бросать назад.

Несмотря на отсутствие экзотических продуктов, Чарли все же ухитрялся вкусно готовить. Когда у нас кончились сушеные овощи, двое из нас пошли в южноафриканский лагерь — на этот раз мы все-таки обнаружили главную хижину. Докопавшись до входа, мы проникли в темный коридор с потолка которого свешивались сосульки. Жилая комната с койками и чугунной печкой осела. Секции пола вздыбились, а потолочное перекрытие прогнулось вниз. Ненадежное место для ночлега. Однако его последние обитатели оставили много продовольствия, что позволило Чарли на две трети обеспечить свою «заявку».

Мы совершили этот набег вовремя, потому что погода испортилась, что совпало с заметным сокращением светового дня. К 2 мая температура упала до —41 °C при ветре 15 м/сек. Сочетание ветра и мороза можно было оценить в — 80 °C.

Оливер установил анемометр для регистрации скорости и направления ветра. Мачта располагалась позади гаража, а кабель проходил под снегом к автоматическим счетчикам в конуре Олли. Режущие, как нож, холодные ветры подметали полярное плато, увеличивая скорость у края полуторакилометровых обрывов, срываясь оттуда на первое попавшееся им на пути препятствие — наш крошечный картонный лагерь у подножия горы Ривинген. Мы были частично защищены от юго-восточных ветров, но совершенно открыты с юго-запада. Когда задувало оттуда, жизнь в лагере превращалась в проблему. Затруднялась любая работа, и поэтому все заботы по обеспечению жизнедеятельности лагеря превращались в круглосуточную работу. Олли мучился с генераторами, потому что выхлопные газы загонялись ветром обратно в хижину. Как ни пытался он бороться с этим явлением, ничего не получалось.

Ветер настигал нас без предупреждения. Анемометр Олли мог доказывать абсолютный штиль, и вокруг царила мертвая тишина, но уже через мгновение хижина содрогалась так, будто нас бомбили, — это налетал восьмиузловой ветер (4 м/сек), сорвавшийся с высот плато.

Однажды утром по пути в «высокочастотную» хижину порывом ветра меня сшибло с ног, хотя секундой раньше не было ни намека хотя бы на зефир. Минутой позже, когда я попытался подняться на ноги, меня ударило по спине пластиковым ветровым экраном моего «скиду», сорванным с капота (я никогда больше его не видел). Пустая двухсотлитровая бочка, которую Джинни оставила у подножия 24-метровой мачты, куда-то исчезла, а лагерные рабочие нарты, весившие 140 килограммов, сдуло на пятьдесят метров в сторону и опрокинуло. Затянутый парашютом «вестибюль» Джинни обвалился, и две тонны снега завалили дверь.

Я поставил пирамидальную палатку, которой мы собирались пользоваться во время перехода, и вскоре обнаружил, что две оттяжки порваны, а одна из четырех металлических стоек изогнута. У самой палатки самая удачная конструкция из всех известных типов палаток, и недаром ею пользуется персонал Британской антарктической службы и другие полевые научные партии в Антарктике. В БАС меня предупредили, что ветры, срывающиеся с плато, способны сорвать даже трехместную пирамидальную палатку. В последние годы БАС из-за этого даже несла потери в личном составе.

В подобных условиях страховые веревки играли особо важную роль, хотя хижины располагались всего в пятидесяти метрах друг от друга. Однажды утром я расстался с Чарли у входа в главный туннель, примерно в ста метрах от жилой хижины. Я хотел отснять на кинопленку, как он швыряет лопатой снег через люк в емкость для растапливания снега — наш единственный источник пресной воды. Он вышел на поверхность на минуту раньше, так как я готовил камеру к съемке.

Когда я тоже выбрался на поверхность, там господствовал только ветер. Только сконцентрировав все свои физические силы, я смог продвигаться в нужном мне направлении. Полное отсутствие видимости было налицо. Я выпустил из рук страховочную веревку и тут же безоговорочно заблудился и был сбит с толку. Открыть глаза, стоя лицом к ветру, было бы безумием из-за острых кристалликов снега, которые мело горизонтально со скоростью 4 м/сек (восемь узлов). Я споткнулся и почувствовал под руками бочку. По ее расположению (я нашел и другую рядом с ней) я определил направление к хижине; до нее было тридцать шагов. Я нацелился в середину хижины и, к своему облегчению, ткнулся прямо в стену там, где снегу еще не намело выше крыши. Цепляясь за стену, я двинулся вдоль нее, пока не наткнулся на Чарли. Ему тоже удалось добраться до люка после подобных же приключений. Промахнись каждый из нас, шагни шаг влево или вправо от той бочки, разойдись с ней, и пришлось бы плутать до самой смерти.

Нередко снежные вихри высотой до 12 метров, подобные песчаным смерчам, натыкались на наш лагерь, а затем уносились вниз в долину. Иногда они объединялись в настоящие фронты и сплошной белой стеной надвигались на нас, чтобы захватить наши хижины; они отчаянно вопили в арматуре радиомачт, всасывая любой предмет, оставленный на поверхности.

Когда не было луны и вокруг царил сплошной мрак, штормы на плато действовали на нервы особенно сильно. Даже в самой хижине разговаривать было невозможно, когда ветер с ревом сотрясал хрупкие стены, а панели пола скрипели так, словно собирались оторваться. Снег проникал в малейшую трещину и любое отверстие. В не заклеенной пленкой замочной скважине свистела тонкая струя воздуха, как в реактивном двигателе, и вскоре температура в помещении понижалась до уровня температуры этой струйки. Поэтому мы тщательно заклеивали все дыры в хижинах и туннелях.

Ежедневно я проводил много часов с лопатой в руках, очищая от завалов входы и вестибюли, особенно заботясь о спасательных люках, и сжигал мусор в колодцах так, чтобы его не могло выдуть оттуда. Не проходило и дня, чтобы я не переделывал работу, проделанную накануне. Снег продолжал заваливать входы, засыпая также бочки с горючим, страховочные веревки. Так как ради безопасности бочки были расставлены на значительном удалении от хижин, мне ежедневно приходилось откатывать необходимое количество их на площадку, где мы производили забор топлива.

Мой первый колодец для мусора был неподалеку от входа, под барабаном спасательного люка. Однажды вечером шторм почти завалил вход снегом. Покуда я орудовал лопатой, сквозь мглу появился Олли. Он направился к люку, собираясь спуститься вниз по подвесному трапу. К счастью, я вовремя спохватился, вспомнив, что непосредственно под барабаном, внизу, в 3-метровом колодце бушевало разведенное мной пламя. Я бросился навстречу метели, торопливо перебирая руками страховочную веревку, и добрался до Олли в тот миг, когда он начал опускаться. В своей куртке он вспыхнул бы, как неощипанный цыпленок.

Итак, больше всего на свете мы боялись пожаров. Наши печки работали на простом гравитационном принципе подачи топлива. Количество тепла зависело от количества керосина, поступающего в форсунку у основания печки. Любая посторонняя тяга снаружи через вытяжную металлическую трубу могла погасить пламя, и за несколько минут температура воздуха в хижине понижалась до минус двадцати градусов; работать тогда (особенно в радиохижине) становилось, мягко выражаясь, трудно.

Я провел много часов, пытаясь модифицировать трубу, но безуспешно. Одна двухсотлитровая бочка с топливом, подключенная к питательной системе печки, обеспечивала ее на одиннадцать суток. Верхнее днище бочки (там, где была нанесена спецификация топлива) после пребывания на открытом воздухе на месте складирования покрывалось коркой льда. Каждую неделю я откапывал три-четыре бочки с дизельным топливом и бензином для сарая Олли и керосином для главной хижины. В условиях плохой видимости, без дополнительного освещения иногда я допускал ошибки и однажды подключил бочку с бензином к керосиновой системе Джинн. Результат был весьма впечатляющим; к счастью, Джинни находилась внутри и успела воспользоваться огнетушителем прежде, чем вся хижина превратилась в огненный шар.

Мы также пользовались небольшими фитильными подогревателями, но с ними была своя сложность — копоть. Если длина фитиля была плохо отрегулирована, если фитиль продолжал гореть после того, как вышло топливо, копоть тут же покрывала все предметы в хижине — жирный, черный налет, который пачкал и осквернял все. Однако самые сложные проблемы возникали, когда господствовали юго-западные ветры, и это часто совпадало с необходимостью использовать самый большой генератор Олли для питания однокиловаттного передатчика Джинни. При таких ветрах Олли не мог открыть ни одной двери гаража, чтобы туда сразу же не намело снега. Дизель генератор выделял очень много тепла, и за ним приходилось присматривать, так как он был с норовом. При температуре наружного воздуха — 45 о Олли приходилось сидеть практически нагишом в «генераторной» и, обливаясь потом, отсчитывать каждую минуту радиопереговоров в ожидании когда он сможет остановить генератор.

После ужина Олли отправлялся немедленно в постель, потому что в полночь ему приходилось вставать для метеонаблюдений. Джинни, Чарли и я играли в карты каждый вечер при свете свечи, потому что генератор отключался ровно в десять часов.

После игры в карты мы с Джинни отправлялись к себе. Мы спали на досках под самым коньком крыши, уменьшая на ночь подачу топлива в печь ради экономии. Тогда на уровне пола температура воздуха падала до -15 °C, а у наших постелей, на 2,5 метра выше, — примерно —2 °C. В другом конце хижины Олли все же поддерживал тепло, потому что ему приходилось вставать в полночь и в шесть утра. По ночам, когда ветер задувал печи, в постелях было прохладно.

В помещении у Олли и Чарли нашлось место для одежды, книг и кружки кофе. У нас с Джинни такого не было, зато мы обладали другими преимуществами. Олли и Чарли никогда открыто не жаловались на отсутствие женского общества, но, как мне кажется, это обстоятельство могло стать невысказанной причиной трений, если бы мы не работали вчетвером вместе и долго. Те ночи под завывание ветра, устойчивый запах смазочного масла в темноте теперь для нас лишь воспоминания, которыми мы дорожим.

Я говорю день и ночь, однако в нашей жизни разница заключалась лишь в том, была ли в небе луна или стояла кромешная тьма. Тем не менее мы придавали этому обстоятельству не больше внимания, чем летом, когда царил полярный день. Затем, в апреле, ночи иногда стали озаряться великолепными карнавалами полярного сияния, когда небо покрывалось люминесцирующими зелеными или белыми лентами, которые извивались как змеи, образуя сложные орнаменты от одного края горизонта до другого.

В безлунные ночи блестящие звезды, казалось, прижимались к земле. При -41 °C и полном безветрии практические занятия по мореходной астрономии доставляли удовольствие. Обычно я брал высоту главной звезды в созвездии Стрельца, которое волочилось за напоминающим морского конька созвездием Скорпиона, а также Сириус или другие любимые еще по небу Северного полушария звезды.

Прежде чем солнечный свет окончательно покинул плато, мы совершили поход к пику под названием Брапигген. Это было наше последнее тренировочное путешествие на лыжах протяженностью восемь километров в оба конца. Мы несли по очереди 32-килограммовый рюкзак и волочили за собой двое саней с 90 килограммами груза. Через семь часов мы намеревались вернуться в лагерь. Когда мы стартовали, ветра не было. Наше дыхание обозначалось ореолами над головой, зажженными оранжевыми лучами солнца.

У подножия Брапиггена мы остановились, чтобы подкрепиться шоколадом, снять лямки с усталых плеч и вообще насладиться плодами победы, добытой в тяжелой борьбе. Прошло четыре часа, но обстановка успела осложниться. Я заметил, что Олли тащится далеко позади, но сначала не придал этому значения, так как с тяжелым грузом на плечах или буксируя сани Чарли обычно идет быстрее. У нас были кроссовые лыжи с дополнительным креплением из ремешков тюленьей кожи для охвата ноги при подъеме в гору. На обратном пути эти кожаные ремни ослабли, но руки у нас слишком занемели от холода для того, чтобы снова затянуть их. Продвижение замедлялось. Сильный снегопад, замеченный мной у подножия Ривингена, перешел в снежный шторм местного значения. Сани, которые мы буксировали, словно потяжелели.

На нас было обычное зимнее, а не полярное снаряжение, потому что при буксировке саней сильно потеешь в ветронепродуваемой одежде, которая плохо пропускает воздух. Я ощутил укусы мороза на запястьях, шее и бедрах, там, где зазоры между складками одежды позволяли ветру вырывать у тела тепло. Я знал, что от этого на теле образуются «ветровые» волдыри.

Нам оставалось до дома километров пять, когда я вошел в полосу шторма и тут же потерял из виду остальных. Я не мог разглядеть даже кончиков своих лыж, однако, словно отсеченный от своего подножия, пик Ривинген, окрашенный в розовый цвет лучами солнца, оставался видимым над штормовой пеленой. Впереди лежал крутой склон. У его подножия я натолкнулся на Чарли. Одна щека у него была поморожена, руки закоченели. Вместе мы втащили мои сани, загруженные палаткой, печкой и спасательным снаряжением, на кромку подъема, и в то же мгновение стало совсем темно. Еще час нам пришлось пребывать в задубевшем состоянии мороженного мяса. Олли, который волочил палатку и кухонную плитку, пробивался в одиночку. Во время тренировок в Уэльсе мы всегда двигались самостоятельно, стараясь полагаться только на самого себя. Подобная тактика не принята при восхождении в горах, и тем не менее так заведено в САС. К тому времени, как мы заметили свет мощного прожектора, установленного Джинни у входа в туннель, мы почти лишились дара речи. Джинни была весьма обеспокоена, но не сказала ни слова и тут же подала горячий суп.

Олли появился лишь через сорок пять минут, его лицо распухло — оно было сплошь покрыто волдырями. Осознав опасность положения, он бросил сани у подножия Брапиггена и сумел добраться до дома, хотя его руки потеряли всякую чувствительность. Он испугался не меньше нашего, когда пришлось брести почти на ощупь целый час в темноте. На следующий день была превосходная безветренная погода, и я подобрал сани Олли. Недельки две мы ходили с опухшими физиономиями, словно боксеры после боя. Олли и Чарли, которые пострадали больше меня, принимали антибиотики примерно с неделю, и только тогда у них из волдырей перестала выделяться жидкость, а сами волдыри постепенно исчезли.

Этот опыт доказал, что не всякая одежда, приемлемая для езды на «скиду», идеально подходит для ходьбы на лыжах. У моей куртки «балаклава» ручного пошива имелось лишь небольшое отверстие для рта, что было вполне удобно во время езды на «скиду». При ходьбе на лыжах в метель дышишь значительно глубже, и этой «замороженной» дыры явно не хватает, чтобы втягивать воздух полной грудью, поэтому мне пришлось разорвать лицевой клапан и в результате обморозить губы. Кроме того, несмотря на то что моя шея была защищена от ветра специально скроенным воротником, при интенсивном движении ветер все равно проникал внутрь. От этого ниже кадыка шея у меня покрылась красными мягкими волдырями.

Очки тоже быстро затуманивались. Будучи навигатором, я часто снимал их, и глазная жидкость (особенно если дуло в лицо) замерзала, поэтому приходилось вообще закрывать глаза, и их быстро запечатывало льдом.

Этот лыжный пробег обогатил нас ценным опытом — у нас было еще много времени для того, чтобы переделать лицевые маски и сообразовать их конструкцию с условиями «ручной» буксировки саней. Через неделю над нами сомкнулась полярная мгла, и мы уже больше не выходили.

После нескольких недель, затраченных на прокладку кабелей, установку антенн и настройки аппаратуры на разных частотах, Джинни добилась устойчивой связи с радиостанцией «Коув» и с морской радиостанцией «Портсхед» в устье Северна. Через последнюю мы могли соединиться с любым телефонным абонентом в мире, когда складывались благоприятные условия для прохождения радиоволн в ионосфере. Так как те, кто знал о нашем местонахождении, никак не ожидали телефонного звонка от нас, мы решили воспользоваться этим в день всех дураков — 1 апреля.

Я позвонил Эндрю Крофту и, стараясь говорить с немецким акцентом (оператор любезно согласилась имитировать «международный» с Гамбургом), представился бывшим полковником вермахта; я приветствовал его как человек, занимавшийся во время второй мировой войны тем же делом, что и он, только по другую сторону фронта, а затем пригласил его на ленч в лондонский отель «Савой» 1 апреля. Он принял приглашение. Джорджу Гринфилду и редактору международного отдела газеты «Обсервер» позвонили из Кабула; на этот раз звонивший был шотландским журналистом, который обоим предложил ценную информацию (естественно, «утку») о военных действиях русских. Каждый из них в отдельности тоже согласился на встречу в «Савое». Анту Престону предложил весьма заманчивую работу какой-то лондонский магнат, а Олли, в качестве греческого судовладельца, пригласил еще двоих: Джеффа Ньюмена, который не попался на удочку, и председателя нашего авиационного комитета Питера Мартина, который поверил Олли.

1 апреля ровно в 12.30 гости объявились в вестибюле «Савой» для встречи со своими неизвестными «хозяевами». Их отлично обвели вокруг пальца, однако они «замяли» это дело, прекрасно позавтракав по приглашению старшего брата Олли, который оказался управляющим отеля. А в Ривингене мы подняли бокалы с домашним пивом из изюма за самый удачный в истории человечества международный розыгрыш в день дураков.

Вообще наша радиосвязь с внешним миром зависела от тесного взаимодействия между Олли, обеспечивающего подачу электроэнергии, и Джинни с ее радиопередатчиками. Иногда случалось так, что Джинни не могла заказать энергию заранее, и тогда генераторы включались в пожарном порядке. Во время сильных морозов происходили неисправности в силовой линии во время радиосеансов. В таких случаях между Джинни и Олли временно наступали прохладные отношения.

Для того чтобы избежать вероятных поломок во время запланированных экспериментальных переговоров на высокой частоте с радиостанцией «Коув», Джинни установила небольшой силовой генератор в снежном вестибюле радиохижины и запускала его когда нужно. При этом даже легкий ветерок загонял выхлопные газы. Однажды просто по счастливой случайности я, находясь в главной хижине, вызвал Джинни по портативному радио. Не получив ожидаемого ответа, я бросился по туннелям к ней и увидел, как она почти в обморочном состоянии пыталась выдать в эфир серию запланированных сигналов. Я выволок ее через «парашютный» вестибюль на свежий воздух, оттуда доставил в главную хижину, чтобы привести в чувство. Вернувшись в радиорубку, я услышал, как нас вызывает «Коув-радио». Там старались узнать, в чем дело. Я успел ответить им как раз вовремя, потому что работать на этой частоте стало невозможно.

На следующий день Джинни приняла следующее послание от начальника «Коув-радио»:

Буквально через четыре дня, при отключенных аппаратуре и силовой линии, Джинни случайно прикоснулась к соединительному кабелю, ведущему к 400-ваттному приемнику. Ее тут же поразил страшной силы разряд, который пронизал ее правую руку, и, по ее словам, она «словно ощутила взрыв

в легких». Скорее всего, это было обыкновенное статическое электричество, скопившееся в У-образной антенне по прихоти наметенного ветром снега.

Поначалу технические знания и опыт Джинни равнялись нулю, однако несколько визитов в фирму «Ракаль» (изготовителя всего нашего оборудования) плюс здравый смысл и решительность помогли ей освоиться и справляться с ситуациями, когда что-то не ладилось. Ее основная работа в высокочастотных диапазонах включала в себя передачу специальных сообщений в «Коув-радио», с помощью которых там измеряли мощность принятых сигналов, эффект затухания и надежность радиосвязи. Все это сообразовывалось с данными о состоянии ионосферы. Самый большой 1-киловаттный передатчик Джинни был очень сложным аппаратом, предназначенным для работы при нормальной комнатной температуре. Понятно, что в экстремальных условиях и при не слишком умелом обращении с ним возникали проблемы. Когда такое случалось, Джинни выходила на связь на небольшом 400-ваттном передатчике, но однажды он тоже «отключился». Тогда она приготовила к работе крохотный 20-ваттный радиопередатчик и добилась хорошей связи с «Коув-радио» для того, чтобы успеть объяснить, что случилось с 400-ваттным радиопередатчиком. Ей посоветовали сменить какой-то диод. Она установила, что «полетели» два сопротивления. Подходящих запасных деталей не нашлось, поэтому она перерыла коробку с запчастями для кухонный плитки «Беллинга» и выудила пинцетом оттуда запасную спираль. Она разрубила ее, а затем, усевшись на полу на асбестовый коврик, подключила проводами к «нутру» передатчика. Все заработало отлично, а доморощенное сопротивление, раскалившись докрасна, лежало на коврике. Она скромничала по поводу своих способностей, а вот начальник на «Коув-радио» — нет. Он называл ее «удивительно одаренным оператором».

Когда наступила зима, вся конструкция антенны покрылась ледяной коркой толщиной 2–3 см и соответственно увеличился ее вес. В результате ослабли многие клеммы, а сильные ветры вырвали из снежных гнезд 60-сантиметровые металлические болты крепежа мачты. Антенный фидер стал болтаться в воздухе, а затем его обмотало вокруг мачты и оттяжек. С электрическим фонарем в руке Джинни боролась с метелью, распутывая фидер, откапывая покрытые ледяной коркой кабели как можно осторожней, чтобы не повредить их. Целых два дня она копала траншею длиной 6 метров и глубиной 1,2 метра, чтобы зарыть в ней кабель. Снег постоянно засыпал сделанное. Я помогал ей, когда мог, однако она не просила о помощи и в основном проделала все сама.

Затем она попыталась повысить передающую способность главной У-образной антенны, создав «фальшивое» заземление с помощью нарезанных медных стержней. Насколько эффективным был ледяной панцирь в качестве «земли», вопрос остался открытым.

Джинни часто переутомлялась. Ей приходилось много работать на открытом воздухе в темноте после штормов, и у нее стали пошаливать нервы. В последних числах мая Олли упомянул вскользь, что он якобы слышал шаги, которые преследовали его от «генераторной» до входа в туннель. Он решил, что это ему просто показалось. Вскоре я записал в своем дневнике: «Прошлой ночью у Джинни усилились боли в желудке, и она, вооружившись фонарем, отправилась по туннелю в туалет. Вернувшись обратно, дрожа от холода, она заявила: „Там что-то есть“. Я поднял ее на смех, но она стояла на своем. „Я не имею в виду, что там что-то опасное… просто ощущается чье-то присутствие“. „Никто не жил здесь прежде“, — сказал я, правда, Жиль рассказывал что-то о гитлеровских летчиках, которые сбрасывали металлические свастики в отдаленных уголках земли, чтобы заявить свои права на другие территории, но это скорее всего чушь».

Такого больше не случалось, однако во время шторма в июне она снова почувствовала нечто подобное. «Это самое обошло вокруг хижины и преследовало меня в туннеле». Однако она так ничего определенного не видела и не слышала.

В Санаэ было спокойно. Симон:

Джинни расширила сферу радиоконтактов. Одним из ее новых корреспондентов стал остров Сигни — небольшая британская станция на «хвосте» Антарктиды, т. е. на полуострове, который простирается далеко на север и в насмешку прозван «банановым поясом» теми, кто работает южнее. Обитатели Сигни пребывали в подавленном состоянии — они узнали недавно, что судно со сменой не смогло пробиться к ним из-за сложной ледовой обстановки и им придется провести третий год подряд в «ситуации».

Джинни составила также небольшой бюллетень под названием «Ривинген обсервер» с обзором новостей Би-би-си: 6 мая тела американских десантников были вывезены самолетом из Ирана, что последовало за неудачной попыткой освободить заложников… Обсуждались похороны Тито… Сотня демонстрантов убиты в Кабуле — они были расстреляны с вертолетов… Солдаты САС уничтожили с полдюжины террористов в иранском посольстве в Лондоне… Пища в британских придорожных кафе признана недоброкачественной…

В первых числах июня у меня заболела спина — я словно отшиб копчик. Лишь немногие позы, помимо положения лежа, приносили мне облегчение. Наш медик Олли был, разумеется, весьма озабочен. Однажды утром, за завтраком, он доложил мне как обычно о недельном расходе топлива, а потом добавил: «Раз у тебя болит спина, тебе нельзя катать бочки. Позволь уж мне заняться этим».

«Чепуха, — отрезал я, — сделаю сам!»

Когда я вышел из комнаты, то пожалел о своей бессмысленной грубости и гордыне. К чести Олли, нужно заметить, что он не стал спускать пар по этому поводу, а просто записал в своем дневнике:

Конечно, были удачные и плохие дни, а покуда постоянный вой ветра, снежные заносы и прежде всего полярная ночь заставляли нас делать из всякой мухи слона. Постепенно мы все чаще стали замыкаться в круге личных интересов, безболезненно реагировать на самые ничтожные земные дела. Натурализовавшиеся члены общины Ривингена узостью своих интересов стали походить на старых дев из соответствующего заведения.

Обрывки записей из моего дневника:

Вечерами мы часто «воевали» по радио с Симоном и Анто и, отдельно, с южноафриканцами. Правила игры в «квиз» [24] трудно соблюдать, потому что неясно, к какой «подлости» прибегнет противная сторона, например к словарям.

Дневник Симона:

Южноафриканцы вызвал и Ривинген на прямой «квиз». За этим интересно бы проследить, потому что они еще не знают, как горазд Рэн на розыгрыш. Нужно все время держаться настороже. Из всех его невинных убеждений главное — он всегда прав…

Более поздняя запись:

Южноафриканцы не могут разгадать Рэна и попадаются на удочк у.

А вот мои записи:

В тот же день Олли записал: «Все, кроме Чарли, наверно, сошли с тормозов, поэтому мне лучше помалкивать».

Примерно в трехстах милях от нас, в Санаэ, жили Симон и Анто; они просто отбывали время до возвращения Жиля и Джерри весной, когда у них станет больше работы.

Так как южноафриканская станция находилась всего в десяти милях, это обстоятельство служило как бы предохранительным клапаном, и они посещали ее примерно раз в месяц. Там они дружно изливали душу по поводу отвратительных методов руководства тех, кто засел в Ривингене. Если почитать дневник Симона, то диву даешься, как это шайке из Ривингена вообще удалось добраться до Антарктиды, не говоря уж о том, чтобы пересечь ее:

Я объяснил Олли по радио, как приготовить пойло из меда, виски и лимона на день рождения Джинни, но он ответил, что у них остался только мед. Что это — отсутствие самоконтроля, безалаберное хранение продовольствия, незаинтересованность или отсутствие компетентности? Что ни говорил, все плохо…

Рассказал Олу о различных переделках, которые мы проделали со «скиду», а он уверяет, что нам нужно лишь сменить рулевую колонку. С таким же успехом можно говорить со стенкой…

Шла своим чередом полярная ночь. Я свыкся с нашим примитивным, но мирным, существованием, его обманчивой простотой. Иногда, когда светила луна, я начинал испытывать приступы страха, глядя на белые шрамы эскарпа Пенк, которые проглядывали сквозь посеребренные пространства к югу от нас. С каждым месяцем это чувство доставало меня до самой селезенки, что напоминало ощущения школьных лет, когда приближались очередные экзамены.

В Антарктиде Рождество не считается таким уж великим праздником. Его заменяет День середины зимы, 21 июля, который отмечается с большим энтузиазмом на каждой станции. Праздник этот отмечают 750 мужчин и горстка женщин примерно двенадцати национальностей, которые образуют сменное население обширного континента.

Тогда, если позволяет состояние ионосферы, ученые самых различных национальностей обмениваются приветственными радиограммами, все испытывают большую радость оттого, что самая длинная ночь в мире заканчивается и солнце становится на путь возвращения. Однако на многих станциях просто не знали о нашем существовании, но там, где операторы не затыкали себе уши, проведали о нас, и мы тоже получили поздравления: от японцев, южноафриканцев, англичан и русских со станции Новолазаревская, которая была на побережье примерно в 500 километрах от Санаэ.

Олли накрыл стол вместо скатерти флагом САС, наделал салфеток из бланков метеосводок, извлек «секретную» бутылку пенистого белого вина, и мы подняли тост за нашего патрона и экипаж «Бенджи Би». Мы дарили друг другу подарки и согласие, которое воцарилось в Ривингене.

Но вскоре мини-эйфория рассеялась. Нашей реальностью по-прежнему оставались еще три месяца темноты и метели несмотря на то, что еще невидимое солнце медленно шло нам навстречу. Штормы со снежными зарядами проносились по лагерю один за другим. Непрерывно работая лопатами, мы косвенно поддерживали генераторы Олли в рабочем состоянии. Затем заклинило дизель-генератор — нашу главную рабочую лошадь. Ол обнаружил отверстие величиной с серебряный доллар в кожухе ротора. Отремонтировать это в одиночку было выше его сил, поэтому пришлось передвигать генератор, чтобы получить больше пространства. Чарли и я помогали ему тащить тяжелую машину по деревянному дощатому настилу. Неожиданно Олли почувствовал себя плохо и вышел на свежий воздух.

Затем я услышал его крик и последовал за ним. Он, подсвечивая электрическим фонарем, разглядывал что-то под хижиной. Там зияла огромная, на треть хижины, щель. Выхлопная труба дизеля месяцами «съедала» снег, и в результате гараж стоял теперь на весьма шатком основании. Возможно, что в хижине теперь станет меньше вибрации и грохота, однако работа по обслуживанию менее мощных машин потребует от Олли усилий. Он выглядел теперь совсем усталым и покрылся какими-то пятнами. Мы снова попытались ломать голову над разрешением проблемы «генераторной», однако стихия отбила все наши попытки внести модификации.

На следующий день мне случилось пробираться с ручными санями вдоль страховочной веревки в хижину Джинни. С утра меня беспокоила боль в бедрах, хотя иногда и отпускала. Открыв входной люк-бочку, я спустил туда обе ноги, чтобы нащупать лестницу, так как руки у меня были заняты заряженным 12-вольтовым аккумулятором. Я не смог ничего сделать, когда лестница ускользнула у меня из-под ног, не удержался и упал на два метра вниз на ледяной пол вестибюля. Кислота пролилась на рукавицы, одежду и обувь, а сам аккумулятор раскололся. Все же кислота не попала мне в глаза, и уже за одно это я был благодарен судьбе.

Джинни догнала меня уже в хижине, потому что подходило время сеанса, а ей предстояло еще многое подготовить. Однако при включении обогревателя он загорелся, и при тушении пламени Джинни обожгла руки. Ожоги были поверхностные, но так или иначе это было большой неприятностью в местности, где все вообще заживает плохо. Она также положила свою зажигалку «Зиппо» в задний карман брюк и, укладывая кабель днем, забыла убрать ее, за что и заработала «холодный» ожог на бедре «по чертежу» зажигалки.

В ту ночь я не мог заснуть, а на рассвете почувствовал тошноту, почти как при морской болезни. Острая, яростная боль в той части живота, где, как я считал, находится аппендикс, не покидала меня. Боль все же прошла, и я с трудом опустился по самодельной лесенке с нашей спальной платформы. Выпрямившись, я ощутил слабость во всем теле и тошноту. Я доковылял до другого конца хижины и разбудил Олли. Он посмотрел на меня со своей койки: «Скорее всего, это испарения от обогревателя, пойди хлебни свежего воздуха». Наверное, он был прав. Весь в жару, со страшной головной болью я вышел в туннель и улегся на ледяной пол, стараясь глубоко дышать, но вскоре замерз и двинулся обратно.

Наверное, я вырубился на мгновение, потому что потом обнаружил себя на полу. Голова шла кругом, и я позвал Джинни. Она проспала всего три часа после ночной работы, однако проснулась и втащила меня на картонную «кушетку». Боль возобновилась неожиданно и поразила меня своей неистовостью. Словно нож, вращающийся вокруг своей оси, вошел мне в живот.

Я никогда не испытывал боли сильней, она распространилась от желудка до поясницы. Ее сопровождали онемение и покалывание в обеих руках от запястьев до локтей.

Олли измерил мне температуру и прощупал живот своей необычно холодной рукой. К середине дня боль прекратилась, и я почувствовал себя лучше. Как я понимаю, Олли, как, впрочем, и я сам, почувствовал сильное облегчение оттого, что ему не придется вырезать мне аппендицит. Ведь прошло уже два года с тех пор, как ему довелось наблюдать за такой операцией. Год спустя врач в Новой Зеландии с моих слов поставил диагноз — случай хронического несварения желудка. В общем, я рад, что это никогда больше не повторялось.

На следующее утро у Чарли сдали нервы. Бози снова воспользовался его одеждой — на этот раз сходил в один из его меховых сапог. Я убрал это безобразие, отшлепал пса линейкой и пришел к выводу, что отныне он должен спать только в моем конце хижины, пребывая взаперти за двумя дверями, подальше от обуви Чарли. К тому времени нервы у всех сильно расшатались. Атмосфера накалилась, никто не разговаривал.

Ситуация напоминала мне слова Тура Хейердала: «Самое опасное в любой экспедиции — это когда людям приходится неделями видеть одни и те же лица, тогда наступает душевное опустошение, особое физиологическое состояние, которое можно назвать „экспедиционной лихорадкой“; она превращает даже самых добродушных людей в личности раздражительные, агрессивные, легко приходящие в ярость. Это происходит оттого, что постепенно люди перестают воспринимать друг друга и наконец не замечают ничего больше в других, кроме их недостатков, а все положительное просто не регистрируется серым веществом мозга».

В то воскресенье я попросил у Олли немного локтитового клея — особого вещества для склеивания стали с резиной. Он принес мне целый флакон.

«Умеешь пользоваться?» — спросил он.

«Да», — ответил я.

«Ты уверен?»

«Конечно».

В тот же миг Олли взорвался — завопил пронзительным голосом: «Тебе всегда было наплевать на мои советы!» Этот случай послужил как бы кульминацией извержения, но его последствия сказались сильнее обычного, потому что Олли утихомирился только к вечеру. Это было на него не похоже, обычно он пребывал в таком состоянии не дольше часа. Уже потом, когда прошло много времени, мы вспоминали с юмором «надир» наших отношений, называя это «локтитовым эпизодом». Однако в то время наши эмоции были неподдельными и выражались весьма откровенно.

В своей спорной книге «Скотт и Амундсен» Роланд Хентфорд писал:

Я никогда не вступал сознательно в такую борьбу с Олли или Чарли, и ни в одной из предыдущих экспедиций, ни во время службы в армии мне не приходилось рассматривать вопрос о разделении командования. Я всегда следую принципу быть начеку при первых признаках подобной опасности и стараюсь избегать соблазна спрашивать совета у членов моей группы, так как это может лишь спровоцировать их в дальнейшем на «совещания», когда те не нужны вовсе.

В конце июля Олли отправился побродить на лыжах при свете луны. Покинув хижину, уже через пять минут он обнаружил, что у него расстегнулась молния на брюках. Он не мог справиться с ситуацией закоченевшими руками и поэтому оставил все как есть. Вернувшись, он обнаружил, что его «фамильные драгоценности» превратились в «замороженный актив», поэтому пришлось спешно использовать блюдце с теплой водой, чтобы исправить положение. Ему повезло. Тот день выдался самым холодным. Держался устойчивый ветер со скоростью 22 м/сек, температура была -45 °C. При такой температуре и ветре любая обнаженная человеческая плоть подвержена обморожению через пятнадцать секунд. Олли же выставил свою на добрых пятнадцать минут.

В то же самое время команда «Бенджи Би» занималась зарабатыванием денег чартерными перевозками, чтобы поддерживать судно в приличном состоянии. Единственно доступным чартером показались грузо-пассажирские перевозки между коралловыми атоллами Тувалу в районе Западного Самоа. Это очень жаркий район с повышенной влажностью воздуха. Таким образом, Антон Боуринг и остальные члены нашей «семьи» обливались потом и лечились от тропического лишая во влажной духовке, которую представлял теперь «Бенджи Би», а мы дрожали от холода на юге.

Вернувшись в Лондон, Дэвид Мейсон, Ант Престон и группа добровольцев прилагали усилия для подготовки второй половины экспедиции. Каждую неделю Джинни сообщала им список снаряжения, необходимого для наших арктических баз. И всякий раз казалось, что список будет окончательным, но мне приходили в голову все новые и новые идеи. Бедный Дэвид!

В июле того же года он, как человек, являющийся мозговым центром таковой деятельности, составил короткий отчет о проделанной работе:

В то время, пока Дэвид справлялся с работами в казармах, Ант Престон горбился в оффисе вместе с тремя-четырьмя добровольцами; они составляли наш мозговой центр.

Комитет, особенно его председатель сэр Вивиан Фукс, и наш друг из Министерства иностранных дел все еще пытались добиться у американцев согласия на доставку наших существенно важных двадцати трех бочек с горючим на Южный полюс. Однако пока они не добились успеха. Ант Престон предупредил меня, что Жиль Кершоу сможет выполнять для нас полеты в Арктике только в течение одного сезона из двух, которые мы намеревались провести там, и нам придется подыскать другого пилота. В течение трех недель Джинни рыскала по эфиру час за часом, чтобы войти в контакт с тремя полярными летчиками, по нашим сведениям, обладавшими достаточно богатым опытом для такой работы. Карл З'берг, который обслуживал нас еще в 1977 году, когда нам не удалось достичь Северного полюса, был свободен и заявил, что согласен летать «на нас» за 100 долларов в сутки. Другого выбора не было, и я соединился по телефону со своим старым другом из Оманской армии и попросил сообщить, не оплатит ли он и доктор Омар Завави этот непредвиденный счет. Оба любезно согласились.

За время зимы сложились еще два непредвиденных обстоятельства; самое неприятное заключало в себе проблему, которую нельзя было разрешить с помощью радиосвязи.

26 июля Чарли предупредил меня о том, что, по его мнению, жена Олли Ребекка постоянно «давит» на него, чтобы тот вышел из состава экспедиции после пересечения Антарктиды. Чарли сказал также, что Олли скорее оставит экспедицию, чем свою жену.

«Однако нам едва ли придется стоять перед таким выбором, — запротестовал я, — Олли всегда говорил Ребекке, что примет участие еще в одном этапе экспедиции. Он обсуждал с ней это еще в 1976 году, когда мы собирались в Гренландию, но до сих пор остается с нами. Она всякий раз уступает, когда подходит время. Не будет никаких проблем».

Однако Чарли знал своего друга лучше меня и поэтому не был уверен в моей правоте. Через несколько дней я поговорил с самим Олли, сказав ему, что мы по крайней мере должны предупредить Комитет о его вероятном «исчезновении». Однако Олли отрезал: «Это сугубо личное дело, и из твоего предложения так или иначе ничего не получится».

Поэтому мы отложили это дело до сентября, надеясь, что оно рассосется само собой. Однако случилось иначе. Несчастной Ребекке стало настолько плохо, что она угодила в больницу. Олли удалось поговорить с ней по телефону и заверить, что он выйдет из «Трансглобальной» после пересечения Антарктиды. Мы стали обсуждать ситуацию. Я твердо верил, что не позволю навязать неугодную нам замену. Чарли придерживался той же точки зрения, но не был настроен столь решительно, как я, чтобы сопротивляться давлению со стороны Комитета в случае, если там сочтут, что трое участников — минимально возможный фактор безопасности.

Воспользовавшись защитой от прессы шифром, который изобрела Джинни, мы информировали Лондон о своем намерении продолжать дело в паре, если Олли действительно покинет нас. Реакцию Комитета можно было понять. Они были активно настроены против сокращения числа участников перехода на период выполнения самого опасного этапа экспедиции. Однако, что бы мы ни думали об Арктике, Олли пока был с нами для предстоящего вскоре перехода, поэтому день завтрашний должен был заявить о себе в свое время.

5 августа, в тот памятный морозный день, солнце появилось всего на четыре минуты. По сообщению Симона, в Санаэ дул ветер со скоростью 160 километров в час при очень плохой видимости. Неунывающий Ол сварил «пиво» из залежалых овощей неопределенного сорта, и мы подняли бокалы в честь главного светила.

За последние три месяца у Джинни прибавилось работы чуть ли не вдвое, потому что «длинноволновая» программа после экспериментов в первой половине зимы возобновилась на этот раз всерьез. Ей приходилось «вступать в игру» точно в одно и то же время, как и радиостанциям двух других антарктических прибрежных станций, задействованных по программе. Пожалуй, стоит пояснить, что этот эксперимент известен под названием Международная программа Уистлера.

Наше участие было определено отделом космической физики Шеффилдского университета, который разработал для этого переносное оборудование, состоящее из «рамочной» антенны, предусилителя, магнитофона, гониометра, осциллографа, гетеродина, излучателя, наушников и блока питания. Это позволяло Джинни записывать электромагнитные сигналы, образующиеся во время гроз в Арктике, и определять направление движения на источник сигналов. При совместной работе с другими записывающими станциями она получала данные, по которым в Шеффилде устанавливали точку влияния ионосферы. Определялись наиболее интересные физические явления, влияющие на распространение радиосигналов.

Несмотря на подготовительный курс, пройденный в Шеффилде, Джинни пришлось нелегко, когда пришлось самой возводить антенну и настраивать оборудование. Для начала мы с Чарли, следуя ее указаниям, установили 12-метровую стальную мачту в миле от главной хижины, затем уже втроем проложили четыре пронумерованных кабеля (от сильных морозов они утратили гибкость, и поэтому их изоляция стала хрупкой) между «длинноволновой» будкой и этой мачтой. Джинни подсоединила их к уложенному в «землю» предусилителю, и мы стали поднимать сложную антенну с помощью блоков. Когда мы подняли все это, литые чугунные блоки у вершины мачты, поставленные нам из Шеффилда, и весь сложный антенный комплекс рухнули. Из-за сильного мороза это падение привело к повреждению большей части кабеля.

Работая при свете фонаря, согреваясь в палатке маломощным обогревателем, в течение двух дней Джинни все же отремонтировала кабель. Не желая, чтобы упала сама 12-метровая мачта, мы решили взобраться наверх сами и для этого прикрепили к ней несколько 18-метровых трапов. В темноте мы сумели подняться наверх (мачта гнулась и дрожала) и поставить вместо блоков карабин из нержавеющей стали с фиберглассовым блочком.

Когда антенна оказалась на месте, на следующий день мы ее апробировали. Затем Джинни обнаружила, что генератор-излучатель поврежден из-за мороза. Это означало, что придется либо отказаться от выполнения программы, либо делать многое вручную. Ручная операция состояла в том, что Джинни должна была нажимать на кнопку записывающего устройства каждые четыре минуты в течение суток. Ночи напролет она просиживала в крошечной хижине, осаждаемой ветром. Тщательная тренировка в Шеффилде позволила ей распознавать и записывать в журнале различные типы «свистов». Они шли под такими названиями: «гиббоны», «хор» и «щипки». Только в исключительных случаях она позволяла мне попытать счастья в несложных экспериментах, предлагаемых «Коув-радио». Закутавшись в одеяло, она просиживала целые ночи, поддерживая силы чашкой крепкого кофе. В хижине «длинноволновой» не было стационарного обогревателя, поэтому я зажигал ради Джинни керосиновую горелку. Пары вызывали у нее сильную головную боль, но это было лучше, чем работать в ледяном ящике.

Иногда я приносил туда спальный мешок и ночевал там просто за компанию. У меня вообще сохранились странные воспоминания об этой крошечной картонной комнате, дрожавшей от шторма под непрерывное завывание ветра, в которой звучали неземные звуки. Иногда все смолкало и наступала гнетущая тишина. Затем, словно сводящий с ума хор джунглей Борнео рано поутру, из микрофона в уши врывался хаос электронного щебетания, воплей и криков диких животных.

К октябрю Джинни устала как собака и страдала галлюцинациями. Она стала допускать нелепые ошибки, и однажды я застал ее спящей на холодном полу с синевато-багровым рубцом между распухшим глазом и щекой. Пламя свечей колебалось, они почти догорели. Она выходила проверять антенну и забыла прикрыть лицо клапаном маски. Ей вообще приходилось совершать путешествия в кромешной тьме в сильную метель, обходясь без надежных указателей с одной лишь страховочной веревкой. Время от времени в темноте ей чудились крики, чей-то плач, кто-то шептал ей неразборчивые слова за спиной. Если я не ночевал у нее в хижине, то просто провожал ее и приходил утром.

К началу октября каждые сутки мы располагали уже несколькими часами солнечного света. Всю зиму освещенная луной вершина Ривингена вызывала во мне раздражение. Я испытывал неодолимое желание взобраться на нее. Другие не разделяли моих намерений, поэтому я попытался сделать это в одиночку. При первой попытке я потерпел неудачу, проникнув за пределы каменистой осыпи, а при повторном усилии, которое стало последним, карабкаясь вверх по 300-метровой ледяной стене, я сломал кошки (находясь на полпути) и спускался вниз дюйм за дюймом, обливаясь холодным потом и дрожа от страха. Я вообще боюсь высоты и поэтому больше не испытывал судьбу.

Соседствующий с Ривингеном пик не имел даже названия на нашей карте, поэтому Олли согласился определить его высоту своим барометром-анероидом. У нас оставалась еще одна пара альпинистских кошек, поэтому каждый из нас надел по одной — на правую ногу. Олли боялся высоты больше, чем я, поэтому наша попытка взойти на этот пик (он намеревался окрестить его «Гора принца Чарльза») окончилась позорным провалом. Усевшись на скалистом плече горы на высоте примерно 200 метров, тесно прижавшись друг к другу, разговаривая тенорами, мы старались отводить наши взоры от ужасной пустоты, белевшей под нами.

«Посмотрим, — сказал Ол, — на ту дыру на лыжном склоне». И действительно, широкая синяя трещина зияла в самой середине нашего тренировочного лыжно-санного склона, там, где нам чаще всего приходилось падать.

«Когда это случилось?»

«Не знаю, — ответил Ол, — но последние дни оттуда доносилось что-то вроде взрывов».

Мы спустились с помощью веревок, ледорубов и, наконец, на задницах. Вернувшись, я впервые выпил немного пива, сваренного Олли. Он успокоил свои нервы, нацарапав куплет:

По мере того, как солнце поднималось все выше и выше, внезапные взрывы гудели в долинах, отражаясь эхом от горных склонов над лагерем. Что это, снежные лавины или вскрываются трещины? Мы не знали этого.

«Как мне хотелось бы, чтобы вы не уходили», — сказала Джинни.

Мы собирались выступить во второй половине октября, как только получим известие, что Жиль и Джерри благополучно прилетели из Англии и добрались до Антарктиды с Фолклендских островов. 17 октября Джинни связалась с Букингемским дворцом, но уже через минуту, когда принц Чарльз начал говорить с нами, связь прервалась. Все, что я услышал, — он принял участие в стиплчезе и при пяти участниках, завершивших дистанцию, пришел четвертым. Принц преодолел всю дистанцию и заработал 40 фунтов стерлингов. Дворец назначил повторные переговоры. 20 октября все было слышно превосходно, и принц пожелал нам «Бог в помощь».

За неделю до старта температура была -50 °C. Южнее нас снежные штормы завалили снегом наш предполагаемый маршрут вверх по стене обрыва Пенк. За четыре дня до выступления Джинни получила из Лондона копию подборки новостей из Новой Зеландии, где критиковалась наша экспедиция как предприятие плохо экипированное, а наши «скиду» — как слишком маломощные мотонарты. По-видимому, в оффисах Новозеландского антарктического департамента в Крайстчерче служащие заключали пари.

Карта южного континента была утыкана флажками вдоль нашего предполагаемого маршрута с такими комментариями: «Первое падение в трещину», «Первая поломка „скиду“» и «Вывезены спасательным самолетом США „Геркулес“». Начальник базы Скотта Роджер Кларк оказался единственным человеком, который, несмотря на то, что считал наше авиаснабжение слабым звеном экспедиции, верил, что мы выполним задуманное. Коллеги подняли его на смех, зная о том, что Роджер — выходец из Британии. Общее мнение было таково: «Слишком далеко, слишком высоко, слишком холодно».

От этих мрачных предсказаний нельзя было просто так отмахнуться, когда мы сидели в картонной хижине за обсуждением нашего недалекого будущего. Во всяком случае, это были голоса тех, кто хорошо знал Антарктиду.

Уолли Херберт, в послужном списке которого были и разведывательные путешествия в Антарктиде (помимо уникального пересечения Ледовитого океана), сделал интереснейший комментарий:

Лично я сделал такое открытие — у меня масса сомнений по поводу астрологии, но остается один аспект, который давно поражает меня. Если взять тридцать ведущих полярных исследователей за последние 200 лет и проверить их знаки солнца, то обнаружится, что все они склонны оказаться в зоне захода. Например, астрологи утверждают, что каждый человек на земле рождается с душой лидера, организатора либо посредника. Это зависит от того, под каким знаком он родился. Что касается ведущих тридцати полярников, то восемнадцать из них родились под знаком солнца, и они, как утверждают астрологи, в силу этого стали организаторами, десяток были лидерами и только двое являлись посредниками. Эти двое (так уж получилось) были капитан Скотт в Антарктиде и доктор Кук в Арктике. Что можно сказать об этом? Оба потерпели неудачу. Скотту не удалось вернуться назад после достижения цели. Кук, вероятно, тоже добился своего, но ему не удалось убедить общественность в этом.

Поразительный факт заключается в том, что Рэн, согласно этой классификации, тоже посредник. Теперь дело только за ним самим. Вероятно, для него это вызов судьбы, который он принял, чтобы доказать, что астрологи лгут. Однако он будет действовать вопреки этим историческим фактам.

Преуспели ли мы в чем-нибудь или нет, но мы выдержали восьмимесячную зимовку и остались друзьями. Конечно, возникали угрожающие обстоятельства, размолвки и даже раздоры, но, как сказал Чарли, «мы дружно работали при подготовке этого путешествия. Мы изучили характеры друг друга и знали, когда необходимо спустить пар. Поэтому напряжение было незначительным».

28 октября Жиль Кершоу тяжело посадил самолет на нашу самодельную полосу. Он доставил почту из большого внешнего мира, по дороге подобрал Симона в Санаэ. Мы проспали четыре часа, а затем в 20.45 29 октября попрощались с Джинни, Симоном и Бози и покинули Ривинген навсегда.

Температура была — 50°, дул устойчивый ветер 10 м/сек, когда Чарли, Олли и я двинулись к Южному полюсу.