Глава 3 «ТРУДНЫЕ» ДЕТИ

Данька был историком экспедиции, но больше всего увлекался топонимикой – изучением географических названий. Палуба, рундуки, ящики – все было забито Ваниными минералами, коллекциями Рубика, а топонимика не требовала много места – заполняй себе карточки с указанием топонима, его вида и происхождения и храни их в обычных конвертах.

Особенно нравилось Даньке гадать, как произошли названия. Сидит над карточкой и вдруг рассмеется: деревню назвали Дракино. Наверно, жили там одни забияки – не пахали, не сеяли, не жали, а только и делали, что с утра до вечера дрались на кулачках и ходили с разбитыми носами – потеха!

Много разных смешных названий занес Данька в свои карточки: Собачий Перелаз, Тараканий Брод, Куриная Лапа, Свистуны. Запишет – и сразу представит, как тараканы гуськом перебираются через ручей, а собаки толкутся возле шатучих мостков и злобно огрызаются. А почему Свистуны? Может, в деревне был такой обычай – устраивать конкурсы на лучший художественный свист?

Данька не ленился на остановках расспрашивать рыбаков, бакенщиков, паромщиков, жителей прибрежных сел, почему место называется так, а не иначе, откуда пошло название и кто его придумал. Он переписывал ответы в карточки, пытался найти объяснения непонятным названиям, а иногда спускался к капитану и обсуждал с ним редкие топонимы. Капитан поощрял Данькино увлечение и говорил, что если Данька составит толковый топонимический словарь маршрута, то он, капитан, выдвинет его кандидатом в члены географического общества.

Но это к слову. А сегодня топонимика Даньке в голову не шла – все его мысли были заняты Марком, на которого он посматривал сквозь стеклянную дверь рубки. За что же все-таки ему такой почет и уважение? За какие такие заслуги?

Марк носил капитанскую фуражку с золотым крабом, широкий флотский ремень сверкал от значков и наклепок, он то и дело стряхивал пылинки с яркой, в павлиньих разводах, рубашки, из-под которой виднелась тельняшка, и чистил пилочкой длинные ногти. Нет, в самом деле: чего это он вознесся над всеми?

Личность Марка казалась загадочной, и во что бы то ни стало надо было в ней разобраться. Поговорить с капитаном, что ли? Капитан наверняка знает о нем такое, чего не знает никто.

Боясь потревожить капитана и оторвать его от работы, Данька постоял немного, набираясь храбрости, потом осторожно спустился в каюту, но… капитан спал. Спал днем, во время стоянки, что иногда с ним случалось. На полу валялись раскрытая книга и фуражка, наполненная тыквенными семечками. Ими, как и леденцами, он пытался отучить себя от курения. Капитан топорщил усы и отдувался, словно плыл под водой, – ему, наверно, что-то снилось, но вдруг он шумно вздохнул, поднял книгу с пола и как ни в чем не бывало стал читать ее, изредка протягивая руку к фуражке и беря из нее тыквенные семечки. Он даже не заметил Даньку, который тихо, на носках, поднялся на палубу и увидел Ивана.

Может, Иван расскажет что-нибудь о Марке? Одетый в обляпанный краской комбинезон, Иван висел в малярной люльке почти над самой водой и работал толстой кистью, замазывая на борту ржавые пятна. Красил он без всякой идеи. Просто махал рукой как бог на душу положит, размазывая голубую краску вкривь и вкось. Данька посмотрел внимательно на его мазню и расстроился. Разве можно так мазюкать?

Он вздохнул – и вот уже мысленно влез в люльку, уселся рядом с Иваном и стал показывать, как надо класть краску. Иван одобрительно качал головой и удивлялся, до чего же красиво рисует Данька. Из-под кисти так и вылетали гнутые синие волны, а поперек их качались водоросли, среди которых мелькали, удирая от мраморной щуки, желтые пескари. Вот они прячутся за корягу и ждут, а щука с разгону ударяется в корягу, так что искры летят. «Ну, погоди!» – кричит щука, распахнув свою волчью пасть, а пескари так и покатываются со смеху, держась за бока.

– Ты что? – спросил вдруг Иван.

– Ничего, – ответил Данька.

– Ну и не стой над душой, а займись делом. Швабру возьми и палубу освежи…

Нет, с Иваном не поговоришь. Не такой он человек, чтобы отрываться от дела. Мало того, что сам день-деньской вкалывает, так еще и других заставляет! Его и уважали, собственно говоря, толькб за физическую силу, умение ходить на руках, таскать тяжести, а также за страшный аппетит. На конкурсе силачей и едоков он наверняка взял бы первое место. Данька отвернулся от Ивана и вспомнил про Диогена – вот с кем стоит поговорить! Диоген стоял у ахтерпика на четвереньках и колдовал: выгребал крошки и отправлял в рот. В ахтерпике был идеальный порядок.

Диоген поднял голову и стряхнул крошки с подбородка.

– На, – сказал он, сунув Даньке комок слипшихся карамелек, и полез головой в ахтерпик, чтобы продолжить санитарную чистку.

Ясно: Диоген, когда он занят таким важным делом, все равно ничего не услышит. Единственный человек в команде, с которым можно сейчас поговорить по интересующему его вопросу, был, несомненно, Рубик. Данька уважал его за большие знания и умение разбираться в людях. Не может быть, чтобы мудрый Рубик чего-нибудь интересного не знал про Марка.

В кормовой каюте, куда спустился Данька, Ру-бика не было. Странно, где же Рубик? В капитанской каюте он не мог быть – это точно. В рубке он тоже не мог находиться – Марк туда никого не пускал. Не в люльке же он с Иваном! Непонятно, катер такой небольшой, а человек пропал. Не утонул ли случайно? Очень просто – загляделся на ласточек и свалился в воду. И сейчас барахтается там и, может быть, уже не дышит.

Но тут Данька услышал кряхтенье. Из-под койки торчали ноги. Ноги почесались друг о друга.

– Это ты, Рубик? – воскликнул Данька, страшно обрадованный.

– Я, а что?

Рубик вылез из-под койки с большой лупой в руке. Он был опоясан, как всегда, патронташем для насекомых и походил сейчас на счастливого охотника, подстрелившего утку или по крайней мере перепелку. Он осторожно разжал ладонь – на ней лежал кусочек коры или камешек.

– Хочешь посмотреть? – спросил он таким тоном, будто это птица, которая могла еще вдруг ни с того ни с сего улететь.

Данька взял лупу и вежливо посмотрел в нее.

– Это гнилушка, – торжественно сказал Рубик. – Она уже не светится, поэтому я не мог ее найти. А чтобы снова засветиться, она должна полежать на солнце. Ты знаешь, о чем я подумал?

– Не знаю, – сказал Данька, чувствуя, что он не сможет сразу заговорить о Марке, а должен будет выслушать лекцию о гнилушках.

– Вот бы здорово заряжать гнилушку светом от прожектора в тысячу ватт! Что ты скажешь на этот счет?

– Я как-то не думал об этом, – сказал Данька без всякой радости. – А для чего это тебе?

– Чтобы установить, сколько времени гнилушка набирает свет, а потом сколько светит сама! Понимаешь, как это важно?

– Понимаю, – сказал Данька, думая о том, как бы повернуть разговор на Марка. – А для чего ей надо светиться?

– Вот в этом весь вопрос! – с жаром воскликнул Рубик, мечтая, наверно, сделать на гнилушках какое-то бессмертное открытие. – Я все время бьюсь над этим. Глубоководные рыбы светятся потому, что там, на дне океанов, вечная темнота. А зачем, зачем свет гнилушке?

У Даньки слегка закружилась голова. Он вздохнул, закрыл глаза и увидел, как вместе с Рубиком, вооруженные аквалангами, выдыхая струйки пузырьков, они погружаются все глубже в подводное царство, огибая коралловые рифы, держа путь в черные пещеры, где живут электрические скаты и угри. Так бы, наверно, они и остались в пучине, если бы вдруг среди снующих рыб Данька не увидел светящиеся карамельки, похожие на рыбок-прилипал, и сразу не вынырнул с Рубиком на поверхность.

Данька вытащил из кармана карамельки, разлепил их и очистил от крошек.

– Давай, чья дольше будет таять, – сказал Данька, радуясь случаю отвлечься от гнилушек.

– Давай, – согласился Рубик.

Рубик был чемпион по сосанию карамелек. Он мог продержать карамельку во рту два часа и даже больше. Марк, с которым он не раз состязался, прозвал его профессором леденцовых наук, и Рубик действительно понимал в карамельках толк. Круглые, например, сосались скорее, чем прямоугольные, а рижские таяли быстрее, чем ленинградские. Он выигрывал карамельные поединки, и это неудивительно: пока карамелька лежала во рту и таяла, он в это время всегда думал о чем-нибудь другом и забивал про нее.

Вот и сейчас, держа карамельку под языком, но совершенно забыв о ней, Рубик с огромным увлечением развивал перед Данькой свою идею использования искусственных гнилушек как источника света в пещерах и разных там подземных гротах, а также в заполярных широтах, где, как известно, бывают долгие ночи…

Рубик понес такой вздор о гнилушках, что у Даньки стало кисло во рту, несмотря на карамельки. Он мучился от своей деликатности, не решаясь перебить, потому что Рубик был очень впечатлительный и нервный, – так говорили его родители капитану, когда отпускали в путешествие. Они даже ухитрились переговорить со всеми членами команды, в том числе и с Данькой, умоляя щадить ребенка, и Данька помнил о своем обещании щадить и никак не мог оборвать Рубика, чтобы перевести разговор на Марка.

И вдруг – небывалое дело! – Рубик сам вспомнил о нем. Он умел, оказывается, думать сразу о нескольких вещах, но говорить о них предпочитал в порядке их важности. Персону же Марка он не считал такой важной, чтобы говорить о нем раньше, чем о гнилушках. Но каким образом Рубик догадался, о чем все время думал Данька? Может, Рубик тоже телепат, и еще более чуткий, чем Данька?

– Вообще-то говоря, лучше с Марком не связываться. Он никого не признает, даже родителей, – сказал Рубик, как будто мгновение назад они толковали не о гнилушках, а именно о Марке. – Ты время засек? – Рубик оттопырил языком щеку, демонстрируя Даньке свою редкую способность помнить сразу о многих вещах. – По-моему, уже прошло минут пятнадцать. Кисленькие расходятся во рту быстрее, чем сладкие, а больше всего держатся «Театральные», потому что у них форма кирпичика и меньше трущейся поверхности, Все это можно доказать при помощи…

– А почему он родителей не признает? – перебил Данька, боясь, как бы Рубик не пустился в долгие рассуждения о карамельках.

– У него отец профессор, мать учительница, но почему-то живут не вместе, не знаю почему. Марк жил у мамы, потом у отца, потом бросил учиться, попал в плохую компанию и чуть не угодил в тюрьму. Хорошо, что мать знакома с капитаном, она упросила взять Марка в команду. Сейчас Марк вообще не ходит ни к отцу, ни к матери, переселился к капитану и живет у него, как приемный сын. – Рубик внимательно посмотрел на Даньку, взвешивая, можно ли ему доверить что-то очень важное, и, видимо решив, что можно, сказал: – Если хочешь знать, с моими родителями тоже очень нелегко. Вообще-то объективно они хорошие люди, очень любят меня, но я бы тоже, наверно, бросил их, если бы это было только возможно. Я однажды убежал от них на целый день и прятался в детской библиотеке, так с мамой обморок случился, а папа чуть не умер. Я у них поздний ребенок, и они очень меня берегут. Они боятся «нервного перенапряжения» – смешно, да? – и потому прячут мои коллекции, отбирают книги, так что мне приходится по ночам читать с фонариком под одеялом. И я все это должен терпеть. Если бы я не был такой терпеливый, я бы давно их бросил. Ну, а Марк не такой! Он однажды жил на чердаке. Его целую неделю искали. К нему начальник ЖЭКа по лестнице влез, а он от него убежал по крыше. Пришлось пожарную команду вызывать. Вообще Марк дикий – он никого не боится. Его капитан и держит при себе на всякий случай…

– Какой случай?

– Вдруг бандиты нападут, хулиганы какие-нибудь. Он знает разные приемчики. И вообще, между нами…

Рубик понизил голос до шепота. Глаза у Дань-ки стали большие. Рубик действительно знал о Марке, чего на катере никто не знал.

– Он кого-нибудь… – спросил Данька, чувствуя легкий холодок в животе.

– Кто сказал, что… – Рубик огляделся по сторонам, боясь даже произнести страшное слово. – Это моя мама говорила что-то такое, что он может… а я откуда знаю? Прежде чем отпустить меня, мама решила, понимаешь, навести справки о команде и что-то такое узнала, потому что они с папой долго спорили, отпускать меня или нет. Мама была против, но папа сказал, что теперь неудобно перед Гогелашвили из Пицунды, куда мы летом ездили отдыхать…

– А кто такой Гогелашвили?

– Как, ты не знаешь Гогелашвили? – удивился Рубик. – Это же известный в Пицунде цветовод. Он большой друг капитана. Он выращивает особенные цветы, нюхать их приезжают люди из разных стран, а потом делают духи, которые пахнут, как цветы Гогелашвили. Мы жили с ним на одной улице, и Гогелашвили теперь тоже большой мой друг, – с гордостью произнес Рубик. – Ну, а с родителями я натерпелся – ой, даже не спрашивай! Они так пристали ко мне, чтобы я не бегал на улицу, когда дождик, сидел на веранде, когда солнце, не ходил один к морю, что я в конце концов рассердился и убежал к Гогелашвили. И прятался у него несколько часов. Там меня родители нашли и устроили скандал. Даже грозили, что пошлют в Армению к тете Варсэник. У нее нет своих детей, так она все время воспитывает дядю Ашота, но дядя Ашот уходит с утра на работу, и целый день ей нечего делать, так вот она хочет, чтобы родители послали меня к ней. Она их ругает, что они не умеют воспитывать. В общем, Гогелашвили тогда сказал им, что если они хотят, чтобы я вырос здоровым и жил до ста лет, так он может порекомендовать меня своему хорошему другу, капитану. «Если, – сказал он, – капитан согласится взять его в свою команду, то сделает с вашим сыном такое, что вы его потом не узнаете, а то ваш ребенок, – сказал он, – больше похож на мокрую курицу, чем на мальчика». Это он так про меня сказал, – с важностью уточнил Рубик. – Разве ты не знаешь ничего про Гогелашвили? Его же все в Пицунде знают…

– Ну, а что же твоя мама узнала про Марка? – нетерпеливо спросил Данька.

– Она сказала, что надо совсем свихнуться, чтобы отпускать меня с таким бандитом, как Марк…

– Так и сказала? – удивился Данька.

– Ну да, так и сказала. Она и не такое может сказать. Но, между нами говоря, она немножечко права. Конечно, Марк не бандит, но все же не легкий человек. Между прочим, курит с девяти лет.

– И что же в этом такого?

– Конечно, ничего в этом такого нет, но мама испугалась, что я тоже начну курить. Ну как это тебе нравится?

– М-да, – промычал Данька, не зная, что на это сказать.

– Но это что! Он знаешь на какие штуки способен? Однажды угнал чужой мотоцикл. Ты разве не слыхал об этом?

– Нет.

– У него, понимаешь, страсть ко всякому транспорту – мотоциклам там, автомашинам, кораблям. Капитан заметил это и сделал его рулевым. Марк с Ваней всю весну провели на катере, готовили его в плавание…

– Это я знаю.

– Вообще капитан ведь берет в команду только таких, у которых… ну… дефекты. Вот у меня, например, – физическое развитие…

Данька осмотрел Рубика. Худенький, в очках, с патронташем для насекомых, он и в самом деле не выглядел богатырем. Но какой дефект у него, у Даньки? Он за собой не знал дефектов.

– А у меня какой? – спросил Данька.

– Но ты, кажется, тоже бегал от мамы, – замялся Рубик.

– Бегал, ну и что? – еще осторожнее спросил Данька. – Разве это дефект?

– Разве я говорю – дефект? Ты совсем нормальный человек… А… а почему же ты все-таки сбежал?

В другое время Данька, может быть, и рассказал бы, как они с Диогеном нашли пса Мурзая, как они спасали его от «кожаного» человека. И еще многом другом – о том, например, как учитель Автандил Степанович решил помочь маме сделать из Даньки человека и так допек его своим воспитанием, что Данька не вытерпел, подбил Диогена, и они вместе сбежали на необитаемый остров и пережили немало приключений, пока не попали к капитану. История эта была еще свежа в памяти, но Даньке было сейчас не до воспоминаний.

– Твоя мама и про меня что-нибудь узнавала? – спросил Данька, оглянувшись: не подслушивает ли кто-нибудь?

– Ну да, она же ходила ко всем родителям и про всех расспрашивала…

– Знаешь что, – рассердился Данька, – у тебя мама сама с дефектом!

– Конечно! – обрадовался Рубик. – А я что говорю? Ты прав, очень даже прав! Если бы я не был таким терпеливым… – Рубик вдруг опечалился и вздохнул: – Но им тоже нелегко со мной. Я, если хочешь знать, очень трудный ребенок! – Рубик сказал это с горечью, в которой, однако, чувствовалась гордость. – Во-первых, я плохо ем. Во-вторых, я вообще не как все дети. В-третьих, у меня много троек…

– У тебя тройки? – не поверил Данька.

– Ну конечно! – сказал Рубик. – Столько скучных вещей приходится в школе учить, еще скажи спасибо, что у меня тройки, а не двойки!

Насчет троек и еды Данька не мог согласиться с родителями Рубика. Разве ценность человека определяется тем, сколько он съедает и какие получает отметки? Если так рассуждать, тогда всем обжорам и отличникам надо ставить памятники на их родине, а между тем среди них есть немало порядочных зануд. Рубик несомненно выдающийся человек, и он еще докажет это.

Данька вытащил карамельку изо рта. Рубик тоже вытащил. Они сравнили: у Даньки был жалкий обсосок, а у Рубика конфета еще сохраняла первоначальную форму, хотя, конечно, похудела. Данька признал свое поражение и нисколечко не огорчился. Проиграть такому человеку, как Рубик, очень почетно. Он, Данька, еще когда-нибудь вспомнит, с какой замечательной личностью познакомился в плавании. Это когда Рубик станет знаменитым ученым вроде Фабра или астронома Амбарцумяна.

И вдруг Данька подумал: а что, если о таком выдающемся человеке, как Рубик, никто не узнает? Ведь это будет так несправедливо! Нет, обязательно надо прославить Рубика, но как это сделать, Данька еще не знал. Он проникался к Руби-ку все большим уважением. Такой хлипак на вид, а как разбирается в людях! Интересно, а что он думает о Диогене?

– Диоген? Он гениальный ленивый человек, – сказал Рубик, не задумываясь. – Только из него может ничего не получиться.

Рубик, вечно занятый своими козявками, все, оказывается, замечал и во всем разбирался. Нет, если кто гениальный, то это Рубик! Интересно, а что он скажет об Иване?

– Обыкновенная дурандасина, – сказал Рубик и махнул рукой, словно не о чем было говорить.

Данька почему-то огорчился за Ваню. Но, видимо, Рубик был прав – не всем же быть выдающимися людьми. Данька с сожалением посмотрел на Ваню, который по-прежнему усердно трудился, осторожно обводя кистью место, где находилось ласточкино гнездо. За несколько дней птенцы уже успели заметно подрасти, и ласточка смотрела на Ивана, не проявляя никакого беспокойства. Ваня был добрый, и она, наверно, чувствовала, что он не сделает ей зла.

– Значит, дурандасина? – спросил Данька, надеясь, что Рубик передумает и скажет о нем что-нибудь другое.

Но Рубик пожал плечами, не понимая, о чем тут толковать.

– Разве такой человек сделает открытие? – сказал он. – Для этого надо иметь кое-что вот здесь, – и он стукнул себя по голове.

В это время внизу послышались кряхтенье и вздохи. Из открытого иллюминатора выползло сердитое облачко табачного дыма, а вслед за облачком показался сам капитан с трубкой в зубах. Он внимательно посмотрел на Рубика, потом на Дань-ку, будто не узнавал их, будто они были какие-то случайные люди, неизвестно как затесавшиеся в команду. Вот как посмотрел на мальчиков капитан. Данька почувствовал холодок в груди от странного капитанского взгляда. Но может, взгляд показался таким от дыма, который застилал его лицо? В самом деле: когда дым рассеялся, капитан вполне добродушно сказал:

– Может, зайдете всей командой ко мне в гости?

Ребята спустились в каюту. Капитан перекладывал на столике бумаги, щурил глаза и попыхивал трубкой. Дым, разворачиваясь кольцами, поднимался к потолку, качался там некоторое время, потом опускался, закручивался воронкой и уходил в иллюминатор…

Так было всегда, когда капитан раскладывал на столе мелко исписанные листки из книги воспоминаний, которую писал во время плавания. Ребята знали, что капитан волнуется. Он усиленно дымил своей трубкой, пока они тихо рассаживались…

Загрузка...