Волшебники приходят к людям

Отец и сын

Пудреный парик, завитый по моде, обрамляет высокий лоб; голова несколько откинута, что придает Шарлю Перро гордое, даже надменное выражение, впрочем, объяснимое — он красноречивый адвокат, архитектор, служивший при дворе, в «ведомстве королевских построек», признанный ученый и поэт, член Французской академии.

Во Франции умы возбуждены спором между древними и новыми. Первые утверждают: литература, как и все искусства, достигла высшего совершенства в античные времена. А новым представляется, что писатели современные, идя своими путями, открыли и еще откроют человечеству многое, неведомое даже самым гениальным грекам и римлянам.

Наступил 1697 год; век Шекспира и Сервантеса приближается к концу. Шарлю Перро, автору четырехтомного исследования «Параллель между древними и новыми», признанному вожаку новых, 68 лет.

Случается, кто-либо из коллег, поговорив с Перро о его поэтических и ученых трудах с той уважительной серьезностью, которую предмет заслуживает, упомянет и о недавно вышедшем томике — «Истории, или Сказки былых времен (Сказки моей Матушки Гусыни) с моральными поучениями»:

— А знаете ли, «Матушка Гусыня» пользуется успехом; особенно у дам, разумеется.

Одна фраза, и разговор возвращается к темам серьезным. Так чего стоит, чем уж так примечательна небольшая книжечка с нарочито простонародным заголовком?

Разве только тем, что в ней Красная Шапочка впервые отправляется в опасное путешествие через лес, где бродит голодный волк, к больной бабушке, с гостинцами — пирожком да горшочком масла; и путешествие это с той самой поры будет повторяться в воображении каждого ребенка всех поколений и всех стран.

И в ней принцесса заснет ровно на сто лет. А когда минет срок, громадные деревья, выросшие вокруг замка, колючие кустарники и терновник расступятся перед принцем; он войдет в объятый сном дворец, в опочивальню принцессы и, пораженный ее красотой, опустится на колени; а она, открыв глаза, нежно взглянет на суженого и скажет:

— Это вы, принц? Долго же вас пришлось дожидаться.

И в этой самой книжке мельник оставит сыновьям наследство: старшему — мельницу, среднему — осла, а невезучему младшему — одного только кота.

— Ничего не поделаешь, — сам себе скажет младший сын, — съем кота, сделаю себе муфту из его шкурки, а потом придется умереть с голоду.

Но он не исполнит жестокого намерения, а, напротив, закажет для кота сапоги, чтобы тот мог с некоторым удобством бродить по свету, искать счастья. Кот в сапогах после многих приключений придет к людоеду в его замок и с самым простодушным видом скажет:

— Меня уверяли, что вы обладаете даром превращаться не только в самых больших животных, льва или слона, но так же точно и в самых маленьких, например, в крысу или мышь; должен признаться, я считаю это совершенно невозможным!

— Для меня нет невозможного, советую вам это запомнить, сударь, — ответит тщеславный людоед и в ту же минуту сделается мышью.

Хитрющий кот бросится на мышь и съест ее, а замок подарит своему хозяину, придумав ему в придачу громкий титул и звонкое имя: Маркиз де-Карабас.

... Когда почтенный коллега снисходительно похвалит «Матушку Гусыню», Шарль Перро ответит столь же небрежной, мимолетной улыбкой и, может быть, в глубине души обрадуется тому, что сказки подписаны именем сына: «П. Дарманкур».

— Юноша... — неопределенно отзовется он не то с просьбой о снисхождении, не то с гордостью.

И с того самого памятного для истории сказки 1697 года столетиями будет идти в науке спор: кто же в действительности автор сказок «Матушки Гусыни». Сам Шарль Перро, как считает большинство исследователей? Но тогда что побудило его скрыться за другим именем? Неужели одна лишь боязнь уронить себя во мнении света сочинениями, причисляющимися к жанрам «низким»? Или и вправду сказки написал сын Перро? Вот ведь и посвящение к книге начинается словами: «Ваше высочество. Вероятно, никто не найдет странным, что ребенку пришло в голову сочинить сказки, составляющие этот сборник; однако все удивятся, что у него хватило смелости вам их поднести». Но если автор — П. Дарманкур, то как объяснить, что, рано и блестяще начав литературный путь, он больше ничем выдающимся себя не проявил?

А можно представить, что было так: сказки создавались Шарлем Перро тогда, когда сын его (которому в год их опубликования восемнадцать лет) был ребенком; это слово не случайно возникло в посвящении. То, что детское воображение приняло, Шарль Перро через много лет записал. И в память о давних счастливых вечерах, совместных мечтаниях, общих поисках путей спасения героев, попавших в беду, в память об этом, записав сказки, рожденные любовью к сыну, отец дал им и сыновье имя. Значит — и отец и сын; мудрость и талант взрослого и наивная фантазия ребенка. А в благодарную память о том, что сказки писались гусиным пером, увековечена еще и матушка Гусыня. Что ж, возможно и такое решение давнего спора.

Мир сказки

Шарль Перро стал отцом будучи уже совсем немолодым и, готовясь к отцовству, долгие годы думал о тайной границе, отделяющей одно поколение от другого, детство от взрослости. Он говорил себе: нельзя взваливать на плечи ребенка наследие прошлого, где правда переплелась с ложью, вечное с отмирающим. В первые годы жизни надо оберечь его на торной дороге, по которой в грязи, в крови катится карета времени. Но как сберечь? Как подготовить ребенка ко встрече со взрослостью?

За столетие до рождения Перро соотечественник его Ноэль де Фейль нарисовал картину вечера в крестьянской семье. Когда домочадцы умолкали, занятые рукоделием, добряк Робен начинал рассказывать сказки — об аисте, о тех временах, когда животные разговаривали; о том, как лиса крала рыбу у рыбака; как собака и кошка отправлялись в дальнее путешествие; о льве, царе зверей, который сделал осла своим наместником; о вороне, которая каркала и потеряла сыр; о том, как он, Робен, увидел фей, водивших хоровод близ источника у рябины, и разговаривал с ними.

В долгой своей жизни Шарль Перро встречался со многими народными сказочниками, потомками добряка Робена; в голове Перро бережно хранилось не меньше французских народных сказок, чем собрано сказок восточных в «Тысяче и одной ночи». И так уж устроено его воображение, что запечатлевало оно не только волшебные истории, извека существовавшие, но и другие — те, что безмолвно поверяли ему древние замки, отражающиеся в спокойных водах Луары, и старые мельницы, старые деревья — всё, всё!

Мир сказки! Кто же будет обитать в нем? Какими чертами, дающими право войти в сказку, наделит создатель этого мира своих героев: принцесс и принцев, дровосеков и людоедов, говорящих котов и волков?

Через много лет в другой стране несчастливая, очень больная девушка Мэгги попросит Крошку Доррит, милую героиню романа Чарльза Диккенса:

— Теперь сказку, только интересную.

— Какую же тебе рассказать сказку?

— Про принцессу. Но чтобы про настоящую. Каких на самом деле не бывает.

... И Шарль Перро ввел в литературу героев настоящих, каких на самом деле не бывает; это одно из самых замечательных открытий, совершенных им в мире сказки.

Прочитаем стихотворное «поучение», которым, подобно остальным сказкам у Перро, оканчивается «Кот в сапогах»:

Что ж, в жизни такого не бывает, как бы слышится голос Перро в этих и ласковых и шутливых строках, ну, а вот сказка без бескорыстной любви невозможна. И обычаи века меняются, а сказка вечна; по одному этому если обычаи и сказка вступают в спор, победа будет за сказкой...

— Жил-был когда-то славный король, — рассказывает Крошка Доррит. — И у него было все, чего только может пожелать душа, и даже еще больше. Было у него золото и серебро, алмазы и рубины и много-много других сокровищ. Были дворцы, были...

— Больницы, — вставит Мэгги. — Пускай у него будут больницы, там ведь так хорошо. Больницы, где дают курятину...

Это открытие тоже первоначально совершено Шарлем Перро: чем дальше сказочное отдалено от реального, тем необходимее ему нечто, соединяющее мечту с действительностью, небо с землей; правда жизни, пусть даже и самая тяжелая, одна только способна родить истинную поэзию, в том числе и поэзию сказочную; цветок жив, потому что имеет корни.

Таинственная игра

Я стараюсь разбудить в памяти впечатление, которым сказки Перро поразили меня в тот бесконечно давний год первого с ним знакомства; потом я окрестил его для себя «Годом Перро».

В день рождения я, как всегда, проснулся среди ночи, увидел рядом с постелью на стуле подарок — тускло и таинственно, как клад, блиставшую из темноты красным с золотым книгу, — поднялся и, на носках ступая по холодному полу, подошел к окну; свет фонаря услужливо проникал в комнату.

Я читал торопливо, перескакивая через строки, заглядывая в конец, но очень скоро почувствовал ужасный страх, что вот не успеешь оглянуться, книжка окончится, и начал «экономить», заставляя себя каждую фразу перечитывать по нескольку раз, да еще шепотом повторять вслух; прежде я знал одну только сказку Перро — «Красную Шапочку».

Конечно, я не замечал ничего вокруг, но это ощущение уже было мне знакомо по чтению других сказок и книг приключений, а тут к нему прибавилось нечто поражающе новое, что на долгом своем семилетием веку я переживал впервые. Будто книга втягивала меня в какую-то пока еще не совсем понятную, но очень интересную волшебную игру.

Будто, читая, я всем существом сливался не только с героями сказок, но и с волшебником, создавшим этих героев, то есть сам вдруг получил дар волшебства и теперь имею право, даже должен, управлять судьбами героев Перро, как управляю отрядами оловянных солдатиков или кораблями в военно-морской игре.

И книга, как ни хитри, как ни экономь, окончится, и даже очень скоро, а игра, в которую я вступил, продлится до бесконечности; все дети мечтают о бесконечной сказке, бесконечной игре.

Удивительное ощущение вдруг возникшего дара волшебства вызывалось, как представляется сейчас, тем, что судьбы некоторых, самых любимых героев Перро не определял окончательно. И от меня тоже, также и от моего воображения зависело, как сложится их жизнь.

Вот, например, Мальчик с пальчик. С ним может быть так: он подкрадется к спящему Людоеду, наденет его семимильные сапоги и, пока тот храпит, помчится, перепрыгивая с горы на гору, с одного берега реки на другой. И вот он в Людоедовом доме, говорит хозяйке:

— Вашего мужа схватила шайка разбойников, которые поклялись убить его, если он не отдаст им все свое золото и серебро. Они уже приставили ему кинжал к горлу!

Людоедова жена поверит Мальчику с пальчик, и тот, нагрузившись сокровищами, вернется в дом своего отца — бедного дровосека.

А может быть и совсем по-другому.

Мальчик с пальчик даже не подумает о награбленных сокровищах, не станет хитрить и обманывать Людоедову жену. Он возьмет себе только семимильные сапоги — ведь Людоед надевал их, чтобы ловить маленьких детей; бог с ними — с сокровищами; идет война, и Мальчик с пальчик станет курьером короля; много раз под огнем неприятеля он доставит войскам за сто миль от столицы королевские приказы и обратно, в столицу, донесения о сражениях.

В первой из этих историй в Мальчике с пальчик угадываются черты будущего Робин Гуда, во второй — д’Артаньяна.

Исключают ли эти две истории одна другую? Тогда, в детстве, мне так не казалось; пожалуй, и сейчас не кажется. Напротив, мне представлялось, будто перед Мальчиком с пальчик открыты еще и третья, и четвертая, и сотая дороги, на каждой встретятся другие чудесные приключения. И каким путем пойти, выбирает не один Мальчик с пальчик, а и я вместе с ним — в этом самое главное!

И так как дорог бессчетное множество, то мы с Мальчиком с пальчик никогда не расстанемся: каждую ночь будут сниться все новые и новые истории о его, о наших приключениях; они уже теснятся где-то близко, в преддвериях воображения.

Снились мне такие сны? Не помню, не знаю. Но что в свой «Год Перро», вообще-то очень трудный в ряду других трудных лет детства, я стал несколько иным, несколько более счастливым — это знаю твердо.

Рике с хохолком и тайна красоты

Немного обжившись в сказках Перро, замечаешь, что пути, которые открывает своим героям автор, избраны не случайно. Идя по одному из них, мы встретимся с чудесами, каких в обычной, обыденной жизни не бывает. А когда, вслед за сказочником, изберем другой путь, как бы нарочито огибающий страну чудес — первоначально даже к некоторому нашему, читателей, огорчению, — мы увидим те же события, но уже как бы не во сне, а наяву, близко, рядом даже, и освещенные обыкновенным солнцем, тем самым, которое каждый день на наших глазах поднимается на востоке и садится на западе.

Вспомним сказку «Рике с хохолком». Принц, которого так зовут, столь же умный, сколь и уродливый, просто ужасно уродливый и ужасно несчастный от этого, встречается с принцессой, которая, напротив, столь же прекрасна, сколь и глупа — и тоже ужасно несчастлива.

Но так как Перро пока ведет нас по первой из двух дорог, в дело вмешивается фея. Рике с хохолком в день его рождения она подарила способность сделать умницей ту, которая ему понравится, а принцессе — способность сделать красавцем того, кого она полюбит.

Так славно и именно по-сказочному складывается судьба героев, которых мы успели полюбить. Но только мы обрадовались их счастью, Перро открывает перед нами другую дорогу: «Иные, правда, уверяют, — скажет он, — что дело тут вовсе не в чарах феи, но что одна любовь виновата в таком превращении. Говорят, что когда принцесса хорошенько подумала о постоянстве своего возлюбленного, о его скромности и о всех добрых сторонах его души и ума, она после этого больше уж не видела ни кривизны его тела, ни уродства лица». Ей казалось, что принц вовсе не горбат, а дурит и горбится в шутку; и он не хромой, а только по милой привычке, очень ей нравившейся, немного припадает на одну ногу. И неправильность косых глаз принца считала она признаком сильнейшей любовной страсти, а в толстом, красном носе виделось ей нечто воинственное и героическое».

Так увидит принцесса Рике с хохолком в конце этой второй дороги — дороги без чудес, а мы попробуем с самого начала пройти ее всю рядом с принцем.

Вначале нам представится, что Рике с хохолком в эти минуты, решающие его судьбу, еще уродливее, чем был когда-либо прежде; представится так — тревожно, страшно даже — от того, что он весь, с головы до пят, залит солнцем — хоть бы затмилось оно ненадолго! Хоть бы вспомнило, что оно в сказке все-таки, а не в обычном мире!

Принц залит полуденным солнцем, беспощадно высветляющим каждую черту; ведь солнце тем и гордится, что говорит только правду, ее одну: красавице — что она красива, цветку — что он цветок. Чем же ему, не отступая от своего обычая, утешить бедного Рике с хохолком?

Принц все замедляет и замедляет шаги; может быть, даже несмотря на ум и храбрость, он обратился бы в бегство; но что делать, если нет для него иного пути, кроме как к принцессе, нет жизни без нее. И отражением этой мысли, этого чувства возникнет на лице принца вначале почти неприметная, робкая, нежная и молящая улыбка.

Только и всего; но хотя лицо Рике с хохолком по-прежнему освещено солнцем, резкими тенями подчеркивающим каждую ошибку природы, теперь оно еще и озарено этой улыбкой; принцесса угадала ее раньше нас и шагнула навстречу Рике с хохолком.

Если счесть чудом, что еле приметное сияние любви сильнее, достовернее свидетельств полуденного солнца, тогда и на второй дороге сказки, куда над вывел Шарль Перро, без чудес не обойтись; только это волшебства иного рода: не волшебства фей — с ними в обычной жизни встречаешься не часто, — а человеческие волшебства.

И мы вспомним мудрые слова Льва Толстого, что красиво только то лицо, которое хорошеет от улыбки; вот и еще одна истина сказки осознается как истина реальной жизни.

«Красная Шапочка»

В детском саду трех летние ребята слушают «Красную Шапочку»; впервые, может быть.

Уже волк съел бабушку, Красная Шапочка постучалась в дверь, услышала, как волк спросил: «Кто там?», удивилась, что у бабушки такой странный голос, а после подумала, что, верно, у нее насморк, и ответила: «Это ваша внучка!»

Дети сидят не дыша. Слышен только скрип ножек маленьких табуреток; сами того не замечая, дети приближаются к воспитательнице, будто некая сила тянет их ближе к сказке.

— Бабушка, да какие же у вас большие руки!

— Это, чтобы покрепче обнять тебя, внучка!

— Бабушка, да какие же у вас большие зубы!

— А это, чтобы тебя съесть!

Злой волк бросился на Красную Шапочку и съел ее.

Вспоминаешь — у Перро сказка так и оканчивается гибелью Красной Шапочки

Полный доверия к уму и сердцу детей, Шарль Перро подарил им подлинные сказочные трагедии; однако при этом он всюду четко обозначил границы трагического. Синяя Борода точит нож, чтобы убить жену. Еще минута, и она погибнет, но появляются ее братья, храбрые рыцари, и спасают сестру. Кипит вода в котле, Людоед хочет сварить и съесть Мальчика с пальчик вместе с братьями, но детям удается бежать.

Перро был убежден, что трагедии-сказки необходимы для воспитания детской души, только они не могут, не должны оканчиваться смертью героев хотя бы по одному тому, что за детством следует не смерть, а взрослость, за взрослостью — старость, а лишь за старостью — отдаленно, нереально и непостижимо для ребенка — смерть.

Почему же в «Красной Шапочке» сказочник был так беспощаден к милой своей и, как потом оказалось, истинно бессмертной героине?

Перро сам в стихотворном «нравоучении» дает ответ на этот вопрос. Сказка предназначалась им прежде всего не детям, а читательницам светских салонов — «особенно девицам, и стройным и прекраснолицым»; она должна предостеречь наивных девушек от коварных обольстителей — волков:

В первый, да и в последний раз придворный, привыкший блистать в светском обществе, победил в Шарле Перро... Кого победил? Да раньше всего — отца. Впервые салонное красноречие было предпочтено тайному разговору с детьми, продолжающему те давние доверительные беседы с сыном — один на один, в сумерках детской.

Но жизнь сказки продолжалась уже независимо от автора. И если до сих пор мы много раз в этой книге могли проследить, как писатели перенимали у народа созданные им сказочные сюжеты и по праву «гордого участия поэта» творили свои сказки, то теперь представилась редкая возможность воочию увидеть, как сказку, первоначально сочиненную писателем, с рук на руки перенимает и пересоздает народ. Она исчезает с печатных страниц, скрываясь в медлительном и неуловимом течении народного творчества; от сказителя к сказителю, от матери к ребенку, от поколения к поколению, из страны в страну.

Осторожно, заботливо растит народ смелую, раз и навсегда полюбившуюся ему девочку-героиню.

И вот прошло немногим больше столетия, а это по сказочному счету времени совсем малый срок, и немецкие фольклористы братья Якоб и Вильгельм Гримм среди множества других бытующих в народе сказок записывают и «Красную Шапочку». Какой же предстает она во второй раз, возникнув на печатных страницах?

Красная Шапочка стала не взрослее, а ребячливее; теперь сказка обращена только к детям, навеки подарена им одним. Неуместные «взрослые» слова, лукавые полунамеки отброшены, забыты; отброшено и заключительное «нравоучение». Зато в сказку, как мы знаем, вступил храбрый охотник: злой волк убит, а бабушка и Красная Шапочка невредимые выходят на свет божий.

... Какая радость отразилась на детских лицах, когда воспитательница прочитала последние строки. И спрашиваешь себя: нужно ли было детям пережить такое потрясение, трагедию, пусть и со счастливым концом? Но, глядя на ребят, понимаешь: сказка рождает не страх, а совсем иное чувство — сострадание. И вспоминаются удивительные слова Достоевского: «Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечеству»; сострадание у Достоевского, милость, милосердие у Пушкина, самоотверженное добро у Шарля Перро.