Вольфганг Амадей. Моцарт

I

«Любезнейшая подруга!

Неожиданно я надолго задержался в чудесном городке на Зальцахе, который приковал меня к себе магическими цепями. Я прибыл сюда в начале августа, собираясь провести здесь денька два, а что получилось? Эти два дня растянулись на неделю, и я начинаю уже опасаться, как бы к ней не прибавилась ещё одна, прежде чем я вернусь домой. Вот послушайте, что случилось: волшебник, привязавший меня к Зальцбургу, да, привязавший, это шестилетний мальчуган, чертёнок, великий искусник, вот именно, да — подлинное чудо природы!

Вы, разумеется, улыбнулись. Подумывали, что я, по своему обыкновению, шучу. Однако случай это необычный и слишком серьёзный, чтобы отпускать шуточки. Малыш получил при крещении имя Иоганнес Христосонус Вольфгантус Теофилус Моцарт, однако все близкие и друзья дома зовут его Вольферль или Вольфгангерль. Повторяю — это великий искусник! Называть его так можно с полным правом, ибо на клавире он играет с чистотой и такой тёплой одушевлённостью, которая присуща только настоящему пианисту, его маленькие пальчики ловко пробегают по всем октавам инструмента; не получив достаточных уроков, он шутя овладел скрипкой и, более того, делает заметные успехи на органе. Но что самое поразительное, он уже сочиняет менуэты, ласкающие слух так, словно их сочинили Рамо или Фридеман Бах[3]. Музыка у него не только в кончиках пальцев, она у него в крови, она живёт в каждой чёрточке его щекастой мордашки, ею исполнено всё его существо, она подобно демону овладела им и определяет всё, что он чувствует, о чём думает и что делает. При этом мальчик вовсе не дрессированная кукла, вроде тех, что показывают на удивление толпам зевак на наших ярмарках, он естественен в своих проявлениях, раскован, как и положено в его возрасте, однако весьма восприимчив и серьёзен во всём том, что касается музыки, одним словом — вундеркинд!

У него есть сестричка Марианна, все называют её Наннерль, которая даже превосходит его в беглости пальцев. Вдобавок у неё прелестнейший голосок, который легко, словно играючи, взлетает до верхнего «си», и по задаткам своим она обещает стать второй Фаустиной Хассе[4]. Надо сказать, Наннерль старше своего братика как-никак на пять лет, уже начинает сбрасывать свою детскую скорлупу и вот-вот обретёт девичью стать. Отцу, Леопольду Моцарту, присущи как свойства буржуазного сословия, так и качества человека светского, образованного, обладающего, по-моему, основательными познаниями. Прежде чем окончательно отдаться во власть Госпожи Музыки, он два года изучал гуманитарные науки и право в местном университете. Сейчас он «хофмузикус» — придворный музыкант в капелле архиепископа Зальцбурга, вне всякого сомнения, отличный скрипач и, как мне представляется, просто выдающийся учитель музыки. Я знаком с его учебным трактатом, который он из скромности именует «Попыткой серьёзного подхода к обучению игре на скрипке», и должен признаться, что трактат этот оставляет в тени всё созданное в этой области до сих пор.

Что касается фрау Анны Марии, матери наших вундеркиндов, то, положа руку на сердце, можно сказать: на ней Божья благодать. Её живость, цветущее здоровье, весёлый нрав, сердечность и теплота — как это гармонирует с богатством зальцбургских земель! Её энергия и темперамент приятно оттеняют тяжеловатую раздумчивость и некоторую заторможенность супруга. Внешне она сразу обращает на себя внимание: хорошего сложения, одевается просто и со вкусом, по моде нашего времени и безо всякой экстравагантности. Волосы аккуратно припудрены и прикрыты очаровательным чепчиком с крыльями, напоминающими лепестки распустившегося розового бутона — грациозное обрамление! Лицо у неё овальное, цветущее, как и подобает молодой здоровой женщине; вот только нос великоват, но светлые глаза, искрящиеся и ласковые, смягчают это обстоятельство. Ростом она почти не уступает своему супругу, и рядом с ним, стройным и обладающим, я бы сказал, благородным экстерьером, выглядит просто прекрасно. Что же удивительного, если жители Зальцбурга, встречая их во время прогулок по главной улице, шепчут друг другу: «Вот самая красивая пара в нашем городе!»

Вот, моя любезнейшая подруга, внешние характеристики Моцартов, о которых я не мог умолчать, желая предоставить Вам хотя бы их поверхностный и — я отдаю себе в этом отчёт! — неполноценный семейный портрет.

В начале этого года Леопольд Моцарт со своими детьми совершил концертную поездку в Мюнхен, где они выступали перед курфюрстом. Молодой граф Пальфи, которому предоставилась возможность присутствовать при дебюте, вернулся в Вену совершенно очарованный ими и без устали делился в салонах удивительными подробностями этого выступления. Представляете себе, насколько всё это заинтересовало меня, страстного поклонника музыки, хотя с присущим мне благодаря жизненному опыту скепсисом я отнюдь не принимал за чистую монету всё, о чём впавший в восторженность Пальфи распространялся перед доверчивыми слушателями. Однако когда впоследствии я услышал и от другого, заслуживающего полного доверия лица оценку, в общем и целом вполне подтвердившую рассказы Пальфи, я без промедления принял решение воочию убедиться в существовании этих вундеркиндов. Мой добрый знакомый, придворный трубач архиепископа Андреас Шахтнер, отличный человек и мастер своего дела, дал согласие ввести меня в семейство Моцартов. Из первых же фраз моего послания Вы легко можете заключить, что все мои сомнения сразу рассеялись. Более того, признаюсь, что я воспламенился с первых же мгновений пребывания в их доме и нахожусь в этом состоянии даже сейчас, когда пишу эти строки.

Вот моё твёрдое намерение: при всех обстоятельствах я хочу склонить Моцартов на антрепризу в Вене. Сделав такое предложение, я поначалу встретил стойкое сопротивление. Отец твёрдо заявил, что достижения его детей, пусть они и намного превосходят большинство своих сверстников, далеко не таковы, чтобы представлять их избранной и искушённой во всех тонкостях публике. Он, правда, осмелился сделать первую попытку в Мюнхене, но не хотел бы ставить вопрос о её повторении прежде, чем дети усовершенствуются в своём мастерстве. Даже принимая во внимание разумность этого довода, я не мог не возразить, что вся необычность и сенсационность достигнутых уже сейчас беспримерных успехов с годами начнёт улетучиваться и тем самым шансы на успех дебютантов уменьшатся. А если представить их публике вовремя, это будет способствовать их восхождению к блеску и славе. Он задумался, но не уступил.

Сейчас он сделался податливее, за что я обязан содействию Шахтнера, который всемерно ободряет Леопольда Моцарта, а тот очень считается с его мнением. Надежда не оставляет меня, ибо за прошедшее время я открыл в Леопольде Моцарте две слабости, и если мне удастся использовать их с возможным дипломатическим тактом, я смогу уговорить его и привлечь на свою сторону. Во-первых, это его отчётливо выраженная деловая хватка и связанное с ней тщеславное желание пробиться наверх и изменить своё положение в обществе. Он отдаёт себе отчёт в том, что уважение окружающих может завоевать только по достижении некоего благосостояния. Он, несомненно, страдает из-за скудного вознаграждения, которое положено ему высококняжеским работодателем, и старается заработать недостающие деньги преподаванием игры на скрипке и композицией, но вряд ли это ему удастся. Так что если я смогу сделать ему заманчивые предложения, шансы на успех для меня очевидны.

Будь я богачом, магнатом вроде Эстерхази, Улефельда, Харраха или Лобковице, для меня не было бы большего удовольствия, нежели взять под своё покровительство это музыкальное семейство и облегчить их чреватую многими осложнениями артистическую карьеру. Однако, будучи третьим сыном в необременённой чрезмерным богатством дворянской семье, строго придерживающейся правил майората[5], я не могу и мечтать о роли мецената. Всё, чем я обладаю, это раз и навсегда утвердившаяся в моей душе любовь к музыке, и ей я готов принести любую жертву. Но одного моего желания мало, я нуждаюсь в людях, готовых прийти на помощь.

Вот почему я и обращаюсь к Вам, любезнейшая подруга. Я уверен, что никто не посочувствует моим намерениям с такой прозорливостью, как Вы. Нас с Вами долгие годы объединяет дружеское взаимопонимание, и это позволяет мне воззвать к Вашему сочувствию. Я прошу Вас: окажите мне Ваше всемилостивейшее содействие, составьте под покровительством Вашего многоуважаемого супруга концерт в Линце, который явился бы для моих музыкантов воодушевляющим поощрением на их пути в Вену, прибегните к Вашим связям также и в имперской столице — после того как получите от меня известие, что нам с Шахтнером удалось обеспечить антрепризу.

Рассчитывая на Ваше, благородная графиня, любезное согласие, я не сомневаюсь, что при Вашем внимании и участии приём публики будет и благодарным, и благожелательным.

Почтительно целую руку и остаюсь Ваш

Игнац фон Вальдштеттен.

Зальцбург, 9 августа 1762 г.

Графине Авроре Шли к Линц-на-Дунае».

II

Семья Моцартов проживает на Гетрайдегассе, 9, в солидном буржуазном доме напротив площади Лёхельплатц. Сама квартира — на четвёртом этаже, в ней три большие комнаты, одна маленькая и выложенная мраморными плитками кухня. Средняя из выходящих на улицу больших комнат именуется «парадным залом». Парадного в ней, правда, маловато, если не считать лепнины под потолком, тяжёлой люстры со сверкающими хрустальными подвесками для двух дюжин свечей и высокого настенного зеркала в вычурной позолоченной раме. Украшает комнату, вне всякого сомнения, кабинетный клавир красного дерева, по бокам которого пущены для украшения узоры в светлых тонах. Рядом с этим предметом, радующим глаз всякого, стоит ещё хрупкий шкафчик для нот, а под стеной — овальный стол и несколько мягких стульев. Всё говорит о хорошем буржуазном вкусе.

За накрытым столом царит домашняя идиллия: семейство Моцартов за десертом. Хозяин дома, как видно, занят своими мыслями. Он отпивает время от времени глоток кофе, но в оживлённой беседе, которую ведут в основном сидящая напротив жена и пристроившийся рядом с ней сын, участия почти не принимает. Мамаше Аннерль постоянно приходится удовлетворять любопытство Вольферля, а тому хочется узнать и то и это. Сидящей рядом сестре его детские выходки не нравятся, и она то и дело недовольно поглядывает на него. А вообще всё внимание Наннерль отдано куску пирога, одиноко лежащему на блюде, притягательная сила которого для неё куда выше, нежели игра в вопросы и ответы между матерью и братом. От задумавшегося о чём-то своём отца не ускользнул, однако, блеск её глаз, и он с улыбкой передаёт Наннерль блюдо с вожделенным лакомством, отчего на лице девочки появляется довольная улыбка, и она без промедления приступает к пирогу.

Вольфганг, занятый вопросом о том, почему добрый Боженька не велит солнцу светить всегда, а то тучи напустит, то дождь прольёт, недоволен объяснением матери, что, мол, и люди не всегда смеются, а иногда и плачут, даже не заметил исчезновения пирога. И вдруг, к своему удивлению, обнаруживает, что на блюде-то ничего больше нет; он собирается уже вскочить с места и обвинить Наннерль в нечестности, но тут матушка Аннерль предостерегающе прикладывает ему палец к губам, тем более что отец уже бросил недовольный взгляд в его сторону и строго произносит:

— Ты, никак, позавидовал сестре, что я отдал пирог ей? Разве тебе не известно, что зависть один из самых страшных грехов?

Вольферль пристыженно молчит. Укор отца причиняет ему боль. Но он достаточно сообразителен, чтобы признать свою неправоту. Как бы извиняясь, он протягивает Наннерль свою ладошку. А та, покраснев, спрашивает:

— Ты на меня рассердился, Вольферль? А я-то подумала, что ты от пирога отказался...

Туг он вскакивает со стула и нежно её обнимает. Родители обмениваются понимающими взглядами, на их лицах появляются довольные улыбки.

И в этот момент в комнату впархивает, нет, точнее будет сказать «вкатывается», маленькое, кругленькое существо женского пола — пора убирать посуду со стола! Эту ядрёную, словно из тугих мучных клёцок сбитую особу зовут Трезель, она «добрая лепёшечка семьи», а дети называют её ещё «колобком», что особенно подходит к её манере передвигаться по дому. Трезель невозможно себе представить без сопровождения маленького фокстерьера Бимперля, всеобщего любимца. Едва потешный пёсик появился в комнате, как дети сразу бросились к нему, чтобы он поскорее проделал всё то, чему его научили. «Прыгай, Бимперль!» — подзадоривают его то Наннерль, то Вольфганг, и Бимперль послушно перепрыгивает через указанные ему предметы. А то вдруг он получает команду: «Спой, Бимперль!» — и в то время как один из них начинает наигрывать какую-то простенькую мелодию на инструменте, их четвероногий дружок начинает тихонько подвывать, не в склад и не в лад, конечно, но какой с него может быть спрос! Веселье достигает своего апогея, когда они вместе приказывают: «Потанцуй! Потанцуй!» — в ответ на что Бимперль хватает зубами свой хвостик и кружится по комнате юлой, не испытывая при этом как будто никакого головокружения.

Некоторое время отец с улыбкой наблюдает за веселящимися детьми. А потом мягко просит продолжить эти игры в детской комнате и напоминает, что через полчаса у них урок.

Родители остаются одни. Матушка Аннерль уже давно заметила, что мужа гложет какая-то мысль. И догадывается, какая именно.

— Польдерль, ты у меня в последние дни ходишь сам не свой. Скажи, о чём ты думаешь?

— ...Всё из-за этой нелепой истории с поездкой в Вену, Аннерль.

— Я так и подумала. И что ты решил?

— В том-то и соль: сколько ни ломаю себе голову, ничего не сходится. Авансы мне делают заманчивые, но у меня самого куража недостаёт. Как быть: соглашаться или стоять на своём?

— Не знаю, что и посоветовать, Польдерль. Тебе виднее. Я могу сказать только, что думаю...

— И что же?..

— Отказываться от такого предложения нам вроде бы не с руки. Не пожалеть бы потом.

— Ты так считаешь?

— Но тебе стоило бы попросить деньги вперёд... Вот так, вслепую... только на словах договорившись... хотя если и Шахтнер тебя уговаривает, значит, дело верное...

— Да, да, я и сам того же мнения. Только без денежных гарантий я согласия не дам, что бы там наш добрый Андреас ни говорил.

В коридоре задребезжал колокольчик, на что Бимперль сразу подал голос. Леопольд негромко произносит:

— Неужели это он...

— А хоть бы и так, — шепчет ему она. — Ты только на увещевания не поддавайся. Поступай, как считаешь правильным.

Появляется Трезель и докладывает о приходе господина барона фон Вальдштеттена и господина придворного трубача Шахтнера. Матушка Аннерль понимающе кивает мужу и исчезает в соседней комнате.

Трудно представить себе двух столь непохожих внешне друг на друга мужчин, чем эти гости. Господин фон Вальдштеттен: кавалер с ног до головы, или, если угодно, от отлично сидящего парика и до блеска начищенных туфель с пряжками. Каждое его движение исполнено естественной и ненавязчивой элегантности. У него лицо благовоспитанного аристократа, а тонко очерченные губы выдают в нем приятного и обходительного собеседника, словно рождённого для жизни в салонах. На вид ему можно дать лет сорок, хотя на самом деле фон Вальдштеттену около пятидесяти. По сравнению с ним его спутник всё равно что дуб по сравнению с пальмой. Высокого роста, кряжистый и широкоплечий, он небрежно одет и, похоже, вообще не придаёт никакого значения внешним приличиям. На тучном туловище посажена крупная голова, щекастая, носатая, с толстыми губами и на редкость кустистыми бровями, почти совсем прикрывающими глубоко посаженные водянисто-голубые глаза. Но этот мясистый увалень, великолепно играющий на трубе, просто неиссякаемый источник благожелательности, сердечной доброты и веселья, так что у самого сдержанного человека, находящегося в его обществе, обязательно потеплеет на душе. Вот и сейчас природная живость Шахтнера, несколько умеренная его появлением в доме Моцартов вместе с гостем благородных кровей, не проявиться не может.

— Представь себе, Польди, наш многоуважаемый господин барон собирается завтра, увы, нас оставить. Как я только его ни уговаривал — всё испробовал! Только зря: он неумолим. Что будем делать? Неужели ты не дашь ему на обратный путь хоть искорку надежды? Тысяча чертей, я не понимаю тебя, дружище. Видит Бог, и мальчишка и девочка уже достаточно подготовлены, чтобы выступить в светском обществе. Ты просто не понимаешь, насколько это лестное предложение, какая честь вам оказывается. Что может быть почётнее для нас, бедных музыкантов, чем выступить перед их величествами?

Тут подключается фон Вальдштеттен:

— Вы несколько забегаете вперёд, мой дорогой господин Шахтнер, и обещаете больше, нежели я в состоянии сделать. Соблаговолят ли их величества послушать игру господина Моцарта и его детей, я сказать заранее не могу. Хотя это отнюдь не исключено. А вот за что я отвечаю с чистой совестью, так это за то, что состоится целый ряд концертов в дворянских собраниях и аристократических гостиных, где финансовый успех вам обеспечен. И это само по себе вполне оправдает вашу поездку.

После ободряющих призывов друга и убедительных увещеваний барона стойкость Леопольда Моцарта поколеблена. Он слабо возражает: даже если бы он и дал согласие, у него нет никаких средств на дорогу, что заранее ставит крест на всех прекрасных планах. Вальдштеттен, словно только и ждавший такого возражения, спешит возразить:

— Позвольте мне, господин придворный музыкант, взять на себя все дорожные расходы. Раз уж я подвигаю вас на такой риск, позвольте мне и заплатить по некоторым вашим счетам.

— Своим любезным предложением вы, господин барон фон Вальдштеттен, делаете меня вашим пожизненным должником.

— Не станем произносить лишних слов. Ту радость, которую вы доставите мне своим согласием, деньгами не измеришь.

Ответить отказом на благородное предложение барона было бы для Леопольда Моцарта непростительной невежливостью. Поэтому он с улыбкой протягивает Вальдштеттену руку, и они скрепляют договорённость крепким рукопожатием. Шахтнер так и расплывается в довольной улыбке, как будто это именно ему нежданно-негаданно выпало счастье. Он кладёт тяжёлую руку на плечо Леопольду и говорит:

— Вот и славно, Польди. Эх, если бы мне там поприсутствовать!..

Концерт в Вене намечено устроить во второй половине сентября, поскольку барон считает начало осени наиболее благоприятным моментом для этого; любезный гость обещает также обеспечить им выступление в Линце. Прежде чем откланяться, он просит разрешения ещё раз увидеться с детьми и, если его просьба не прозвучит нескромно, послушать на прощанье их игру на инструменте. Отец с готовностью соглашается и посылает за маленькими музыкантами, которые здороваются с господином бароном как со старым и добрым знакомым. А на Шахтнера они набрасываются, будто он их любимый дядюшка.

— Господин барон желает послушать вашу игру перед завтрашним отъездом из Зальцбурга, — говорит отец.

Дети послушно кивают, садятся за инструмент и играют по толстой нотной тетради, исписанной от руки, одну из сюит Георга Филиппа Телемана[6], причём исполняют её с таким тонким проникновением в замысел отдельных её частей и такой строгой соразмеренностью, что Вальдштеттен то и дело покачивает головой. Когда он потом прижимает их обоих к себе, раздаётся низкий голос Шахтнера:

— А ну-ка, Вольфгангерль, покажи, что вызрело в твоей собственной головке.

Повторять дважды эту просьбу не приходится. Мальчик подвигает кресло к клавиру, устраивается в нём поудобнее и, словно осознавая важность этого события, придаёт своему лицу самое серьёзное выражение. Для начала малыш исполняет менуэт, несколько тяжеловесный и однообразный, скорее напоминающий учебное упражнение, чем танец. Но уже следующий опус пронизан грациозностью и очарованием. Слушателей так и подмывает пуститься в пляс. По знаку Шахтнера Наннерль выступает на середину комнаты и мелкими танцевальными па и движениями рук создаёт прелестную сопутствующую картинку. Вальдштеттен в восторге от маленького композитора и не жалеет слов благодарности. И тут он замечает, что у Вольфганга на глазах слёзы и он с превеликим трудом сдерживается от рыданий. Вдруг он срывается с места и выбегает из комнаты. Барон с удивлением смотрит ему вслед. Отец торопится объяснить:

— Это у нашего малыша такая странность: когда его хвалит человек, которого он уважает, он не радуется, а скорее даже огорчается.

— Я искренне сожалею, что невольно испортил ему настроение, — сокрушается барон.

— Вы не совсем правильно поняли меня, господин барон, — возражает отец. — Вольферль всегда с удовольствием играет перед людьми, разбирающимися в музыке, перед другими его выступить не заставишь. Но если знаток обращается к нему со словами благодарности, он стесняется, потому что знает о своём несовершенстве и считает себя недостойным таких похвал.

— Как же мне заслужить его прощение?

— Не утруждайте себя, уверяю вас, вы произвели на него неизгладимое впечатление. Я это по его глазам вижу. Если он стесняется незаслуженных похвал, то своих слёз ещё больше, и никакими просьбами и угрозами его не заставишь сюда вернуться.

Успокоенный этими словами, господин Вальдштеттен снова пожимает Леопольду Моцарту руку, прощается с ним и с Наннерль, не забыв передать привет многоуважаемой супруге хозяина дома. Леопольд Моцарт провожает гостей до порога. Вернувшись, открывает небольшой кошелёк, который ему вручил барон, и пересчитывает содержимое. На пороге появляется матушка Аннерль:

— Ну, Польдерль, как насчёт Вены?

— Едем.

— Всё-таки! А деньги на дорогу?

— Барон подарил мне сто талеров на дорожные расходы. На всё, конечно, не хватит. Но главное сделано...

III

Последующие недели уходят на приготовления к путешествию. Основное внимание уделяется музыкальной шлифовке обоих претендентов на титул виртуозов. По крайней мере, отец того мнения, что ничего более важного нет и быть не может, и в этом он находит полное понимание своих воспитанников, помноженное на их рвение. С утра до вечера, если только позволяют служебные обязанности, Леопольд оттачивает с детьми известные им уже вещи и проходит новые, причём требования он предъявляет самые высокие: заученное должно как бы само собой литься из-под пальцев. Они трудятся как пчёлы, забывая подчас о еде, так что добродушная Трезель, орудующая у себя на кухне, с тревогой отмечает, что из-за этих струн и клавишей её знаменитые зальцбургские клёцки почти совсем забыты.

На плечах матушки Аннерль вся экипировка отъезжающих. В глазах чистокровной австриячки Вена что-то вроде места пребывания высокородных и коронованных особ, живущих в сказочной роскоши. Так пусть же эти три человека, горячо ею любимые, не испытывают никакого стеснения, появившись в обществе князей, графов, баронов и их дам в ослепительных туалетах. Она ездит по лучшим магазинам за покупками, чтобы не упустить ни одной мелочи, и вскоре замечает, что деньги, выданные мужем по этому случаю, почти совсем истаяли. И однажды вечером признается ему в своих печалях.

Сначала тот морщит лоб, но потом, проверив все счета, признает, что в своих опасениях жена права; он тоже не недооценивает значения внешнего вида для достижения успеха и сам всегда старается одеваться как можно тщательнее. «Однако где же мне раздобыть денег? Не можем же мы появиться в Вене как жалкие просители». Он долго размышляет над тем, как поступить, и приходит в конце концов к выводу, что единственный человек, на помощь которого он может рассчитывать, это их домовладелец, торговец бакалейными товарами Иоганн Лоренц Хагенауэр.

И на другой день отец отправляется к возможному избавителю от всех неприятностей, который живёт ниже. Хагенауэр только-только отошёл от послеполуденного сна и сидит в шлафроке и ночном колпаке на лысой голове, покуривает трубку, попивает вино и листает еженедельную газету. Его округлое брюшко, круглая как арбуз голова, курносый мясистый нос, плутоватые глазки, очень красивый рот придают ему вид человека хитрого и добродушного одновременно, что никак не может отпугнуть просителя. Моцарт, которому хозяин сразу наливает стаканчик вина, обменивается с ним несколькими мало что значащими вежливыми фразами и сразу, безо всяких околичностей приступает к делу. Пока он объясняет, какие такие заботы привели его сюда, с застывшего лица Хагенауэра не сходит выражение благосклонной серьёзности.

— Разумеется, мой дорогой господин придворный капельмейстер, я с удовольствием помогу вам, — говорит домовладелец. — Такой концерт перед знатными особами недёшево вам обойдётся. Но как угадаешь, что из всего этого выйдет? А вдруг перед вами и вашими детьми откроются врата к славе? Боже мой, я так и вижу перед собой вашу Наннерль! То-то девчушка удивится при виде всей тамошней роскоши! А как обходительно её примут благородные дамы и кавалеры! А маленький волшебник — вот уж кто их удивит! Говорите же, дорогой друг, какая сумма вас устроит?

— Пятьдесят талеров, — признается Моцарт.

— А на какой срок вы едете?

— На несколько недель.

— Пятьдесят талеров на пару недель? А больше не надо? — И смеётся, довольный собой. — Вы на меня не обижайтесь, — продолжает он. — Но у вас слишком скромные запросы. На пятьдесят талеров вы себе в Вене ничего позволить не сможете, и даже на сто тоже не разбежишься, пусть вы каждый день и будете у кого-то в гостях. Двести талеров — совсем другое дело.

— О чём вы говорите, мой дорогой господин Хагенауэр? Разве при моих жалких доходах я когда-нибудь смогу вернуть вам такую сумму? Я и без того у вас в долгу.

Хагенауэр только отмахивается:

— Пусть у вас об этом голова не болит. Слава Богу, дело у меня поставлено хорошо. Пряности идут нарасхват. Отнесу ли я свои деньги в банк или дам пару сотен талеров с Марией Терезией вам в долг, какая, в конце концов, разница? Я знаю, за вами деньги не пропадут и вы мне их обязательно вернёте, когда ваш кошелёк раздуется, а это будет, вот увидите! Золотое у вас ремесло, дорогой Моцарт!.. — Он берёт понюшку табака и основательно чихает, прежде чем продолжить. — Увы, его великокняжеская милость со мной не совсем согласен, а? Что, прав я?

Моцарт согласно кивает.

— Да, да, ваш высокий властитель мало платит вам, музыкант. На развлечения в Мирабеле, украшательства и отделку дворца в Леопольдкроне он золотых дукатов не жалеет, а на живое искусство ему денег жалко. Но всё равно, дорогой господин Моцарт, вы уж мне поверьте: у вас золотая жила. Я, правда, всего-навсего торговец бакалейными товарами, в музыке разбираюсь не слишком-то, зато люблю я её от души, до того люблю, что, когда вы водите смычком по струнам, я себя всё равно что на седьмом небе чувствую. И вот за это самое — тут меня моё чутьё торговца не подводит, нет! — наш добрый Господь не оставит вас без вознаграждения в звонкой монете. Ладно, короче: вот вам сто талеров. Если не хватит, сразу дайте знать. Тут я с вас клятву возьму! Я не позволю, чтобы вы в имперской столице испытывали нужду!

По улыбке мужа матушка Аннерль сразу догадалась, что он возвратился не с пустыми руками. Ничего другого она не ожидала.

Теперь подготовка к отъезду пойдёт полным ходом. Терять время больше нельзя, сентябрь уже на пороге. Они с головой уходят в свои заботы, оставаясь невидимыми и недостижимыми для любопытствующих, которых даже в их маленьком городе предостаточно. Трезель оберегает покой домашних как злющий Цербер[7]. В виде исключения Моцарты принимают одного Шахтнера. Для Вольферля всякий его приход в радость.

Когда придворный трубач появился однажды вместе с Леопольдом Моцартом после церковной службы, малыш сидел за исписанным нотами листом, причём на его пальцах чернил было побольше, чем на бумаге. Отец склонился над листом:

— Что это у тебя?

— Клавирный концерт, — с гордостью отвечает мальчуган.

— Дай-ка посмотрю. — Он берёт опус в руки и покачивает головой. — Кто в этой пачкотне разберётся! Клякс больше, чем нот!

Он протягивает лист Шахтнеру, оба сначала снисходительно улыбаются, а потом на их лицах появляется серьёзное выражение.

— Странно, — говорит отец Моцарт, — всё по правилам. А ведь я его нотной грамоте не учил.

— Обрати внимание на этот пассаж в терции, — замечает Шахтнер и указывает пальцем на соответствующее место. — Разве не смело?

— Это да, но кому дано такое сыграть, Вольферль? Ты пишешь излишне сложно.

— На то он и концерт, папа.

— Ты считаешь, что концерт сам по себе должен быть трудным для исполнения?

— Да.

— Тогда поглядим, сумеешь ли ты сыграть то, что сочинил на бумаге.

Вольферль готов хоть сейчас. Он садится за инструмент и начинает играть. Поначалу всё идёт сносно, но когда доходит до сложного момента, пальцы отказываются ему повиноваться. Как он ни старается справиться с трудным пассажем на свой лад, выходит это неловко.

— Вот видишь, — замечает Шахтнер, — ты пока своим нотам не господин.

— Надо пройти ещё несколько раз — получится!

— Да, кстати, а зачем ты так глубоко окунаешь перо в чернила? Понимаешь, чертёнок, сидящий в бутылочке, мстит тебе и так забрызгивает твои ноты, что ты сам их не узнаешь.

Разговор, который Вольфганг с удовольствием продолжил бы, прерывается появлением матери. Она мягко предлагает ему перейти в соседнюю комнату и примерить парадный костюм, который только что принесла портниха. Просьбы матери подавляют в душе мальчика всякое сопротивление, которое иногда с шумом вырывается наружу, если он углубился в свои музыкальные занятия и не желает, чтобы его отрывали. Да и тщеславие его подстёгивает. Он хватает протянутую матерью руку и семенит рядом с ней, покидая гостиную.

Мужчины не спускают глаз с уходящих. Только что пережитое отражается на их лицах по-разному: отец слегка растроган, а его друг улыбается во весь рот. Помолчав немного, Шахтнер доверительно говорит Моцарту, положив ему руку на плечо, — так он поступает всякий раз, когда сердце его переполняется радостью:

— Польди, у тебя растёт такой сын, что любой отец тебе позавидует. Мы ещё увидим, какие чудеса родятся на свете вместе с ним!

IV

Близится день отъезда. К нему все готовы. У Леопольда Моцарта остался ещё долг вежливости: прощальный визит к их кормильцу, архиепископу Сигизмунду, который он оттягивал, как мог. Не то чтобы он боялся духовного владыку Зальцбурга, нет, его пугала только пропасть, существующая между высшим церковным сановником и им, придворным музыкантом; роль человека, находящегося в услужении, вредит сыну гражданина свободного имперского города Аугсбурга.

Но в один прекрасный день мать тщательно принаряживает детей, и все трое отправляются во дворец архиепископа, где им приходится довольно долго ждать в приёмной, прежде чем появляется молодой коадъютор и приглашает следовать за ним.

В просторной, не слишком подавляющей своей роскошью комнате, стены которой увешаны портретами священнослужителей в церковном облачении, за массивным столом с резными ножками сидит князь церкви — человек средних лет; его волевое лицо говорит о том, что он знает себе цену. После того как Леопольд Моцарт поцеловал протянутую ему узкую руку и дети последовали его примеру — Наннерль сделала ещё настоящий придворный реверанс, а Вольферль с серьёзным видом шаркнул ножкой, — высокопоставленный прелат обратился к своему придворному музыканту:

— Так вот, значит, каковы твои дети, о которых идёт столько удивительных слухов?

— Вашей высококняжеской милости известно, что в пересудах всё всегда выглядит преувеличенным.

Архиепископ берёт Наннерль за руку и разглядывает её:

— Говорят, ты замечательная певица, дитя моё. А берёшь ты уже верхнее «си»?

Девочка отводит взгляд от улыбающегося ей архиепископа и переводит его на отца. Она в стеснейии и не знает, как поступить.

— Не волнуйся, дитя моё, — уговаривает её архиепископ, — я лишь желаю услышать твой голосок.

Когда отец ободряюще кивает ей, она расправляет плечи и легко, играючи взлетает по звуковой лестнице до верхнего «си».

— Браво, браво, соловушка! — восклицает князь церкви. — Экзамен для Вены сдан! — И поворачивается к Вольферлю: — Теперь твоя очередь, дружок. Чем похвастаешься?

— Петь я не умею, ваша великокняжеская милость, — храбро отвечает мальчуган. — Только играю. Но для этого мне нужен инструмент.

— Инструмент? Ну, тогда нам придётся перейти в мою музыкальную гостиную.

— Как вам будет угодно, я готов.

Чистосердечие и открытость мальчика заставляют архиепископа рассмеяться.

— Хорошо, в другой раз, — говорит он, — Считай, сегодня тебе повезло. Но когда вернётесь из столицы, обязательно явишься ко мне и сыграешь то, с чем выступал перед господами в Вене.

— С удовольствием.

— Во всём слушайся отца. Он тебя только добру научит. Ты ведь его очень любишь?

— После доброго Господа Бога сразу идёт папа.

— Вот и славно. Ты хороший сын. — И снова поворачивается к придворному музыканту: — У тебя способные детки, да. Пожелаю тебе и твоим близким приятного путешествия в Вену! Но смотри мне, не перетруждай их! И вот ещё о чём прошу не забывать, Моцарт, ты у меня в услужении. Я твою просьбу удовлетворил, отпуск на несколько недель тебе предоставил, и сделал это с удовольствием. Однако это не означает, что ты можешь продлить его по своему усмотрению. Мы также намерены наслаждаться твоей игрой на скрипке, как и жители Вены. Ты меня понял?

— Разумеется, мои обязанности перед вашей великокняжеской милостью для меня превыше всего.

Архиепископ только пренебрежительно машет рукой.

— Вам, музыкантам, верить нельзя, — улыбается он. — Когда аплодисменты начинают кружить вам голову, вы о своих обязанностях и думать не думаете. Однако на сей раз поверю на слово. Вы поедете через Пассау?

— Да, по плану нашей поездки это предусмотрено, ваша высококняжеская милость.

— Я напишу вам рекомендательное письмо для епископа Пассау. Это может вам пригодиться. Там же вы познакомитесь с каноником, графом Херберштайном, моим добрым другом, который будет вас опекать.

Леопольд Моцарт отдаёт поклон, дети тоже кланяются.

— И вот что ещё я хотел сказать. О дорожной приплате для вас я побеспокоился. Деньги на дорогу получишь вместе с рекомендательными письмами у моего коадъютора. Так, а теперь с Богом! Счастливого пути!

Моцарт почтительно откланивается и, получив у вежливого коадъютора деньги и письма, покидает с детьми дворец архиепископа. Довольный тем, что церемониальный визит позади, и тем, что он опять возвращается домой на коне, хотя получено им всего-то двадцать пять талеров, что при чрезвычайной скаредности его кормильца во всех вопросах, связанных с музыкой, следует считать милостью редкостной. Он идёт по улице уверенно, упругим шагом. Дети тоже сбросили с себя непривычную, но предписанную им серьёзность и, весело переговариваясь, торопятся за ним вприпрыжку, словно возвращаются с праздника. Предстоящая поездка будоражит им кровь.

V

Прелестным августовским утром за пределы резиденции архиепископа выехала престранная повозка — не то коляска, не то фургон, — под открытым верхом которой стояли прикрытые парусиной пианино и мешки с верхней одеждой. Отец Моцарт сидит между своими детьми, одетыми в тёплые пальто и шапки, словно путешествие происходит в зимнюю пору, занятый мыслями о грядущих событиях. Но дети тормошат его, задают без конца вопросы — ведь они видят столько нового и всему требуется дать объяснение. Леопольд Моцарт рад, когда дети, укачавшись от непривычной езды, засыпают. А потом, когда меняют лошадей и есть время перекусить, вопросам опять нет конца.

К вечеру третьего дня семейство Моцартов прибывает в Пассау. Но бог погоды словно только и дожидался их появления, и после ночной бури он разверзает все хляби небесные, низвергая в этот и последующие дни целые водопады, так что у приезжих не было ни малейшей возможности познакомиться с достопримечательностями Пассау.

Проходят пять дней, пять томительных из-за этой непогоды дней, прежде чем его княжеская милость даёт зальцбургским музыкантам знать, что он согласен послушать выступление чудо-мальчика — заметим, кстати, одного чудо-мальчика. Это немногословное послание действует на Леопольда Моцарта столь обескураживающе, он так оскорблён, что в первый момент готов даже уехать из Пассау. Вид плачущей дочери лишь укрепляет его в этом намерении. Граф Херберштайн появляется вовремя и, применяя всё своё дипломатическое искусство, старается спасти ситуацию. Он объясняет, что в силу церемониала епископского двора появление здесь особы женского пола, даже если она находится в детском возрасте, запрещено и что его предстоятель-епископ в этом отношении строго придерживается традиций и неумолим. Поэтому надо его понять; пригласив маленького музыканта, он, естественно, пригласил и Леопольда Моцарта, его отца и наставника. Тут подаёт голос сам Вольферль:

— Если Наннерль не разрешают петь, я играть не стану, — заявляет он как о чём-то само собой разумеющемся.

Каноник приподнимает головку мальчика своими ухоженными руками и с нарочитой серьёзностью спрашивает:

— Ты ведь не собираешься лишить нас радости, на которую мы все так рассчитывали?

— А эти господа в музыке разбираются?

— Вольферль, ты чересчур много себе позволяешь, — строго говорит отец.

— Зачем же так? — возражает Херберштайн. — Просто он требователен. И мне это нравится. Будем надеяться, они воздадут тебе по заслугам. — И он поворачивается к Наннерль: — А ты, юная девица, не расстраивайся, что тебя там не будет. Там соберутся одни старики. Вот в Вене ты произведёшь настоящий фурор!

Музыкальная академия прошла в назначенный час в большом зале дворца епископа, убранного в холодном стиле позднего барокко, и присутствовало на ней человек пятьдесят почти исключительно духовного звания. Когда отец и сын — один со скрипкой, другой у фортепиано — завершили свою программу, с некоторым опозданием раздались скупые, сдержанные аплодисменты. Епископ жестом подозвал Моцартов к себе. Строгое, аскетическое лицо высокого церковного сановника нисколько не потеплело, даже когда он выдавил из себя несколько слов похвалы.

— В данном случае слухи оказались не слишком преувеличенными, — размеренно проговорил он. — Мальчик одарён чрезвычайно. Я слышал, будто он осмеливается уже руководить органом? — Он так и выразился.

— Пока это всего лишь робкие попытки, ваша княжеская милость. Однако этот инструмент пользуется его особенной любовью.

— Рад слышать. — И, обратившись к Вольфгангу, продолжил: — Это благороднейшее служение в царстве Госпожи Музыки. Посвяти же себя ему целиком и стань в католической стране тем, кем в протестантской стал Себастьян Бах. Запечатлей мои слова в сердце своём. А в поощрение прими от меня это даяние. — И вложил в его руку завёрнутую в шёлковую бумагу монету.

В гостиный двор, где их с нетерпением поджидала Наннерль, они вернулись в подавленном состоянии. Леопольд Моцарт развернул бумагу — в ней был золотой дукат. При виде этой красивой монеты он испытал чувство горечи. «Вот, значит, каков княжеский гонорар за концерт и пять дней вынужденного ожидания, — подумалось ему. — Вот как низко благородные господа ставят наше искусство. Если и в Вене нас отблагодарят подобным же образом, представляю, с какой горой долгов я вернусь домой».

А дети, не догадывавшиеся О заботах отца, разглядывали сверкающую монету. Им казалось, что это высокое вознаграждение. Отец не стал их разочаровывать, но напомнил — пора в постель!

Самому ему не спится, он садится за стол и пишет письмо своему другу Хагенауэру, в котором изливает свои печали и обиды.

VI

Для продолжения поездки в Линц семья Моцартов воспользовалась на другое утро так называемым «водным ординаром», вместительным судном, которое помимо грузов перевозило также и пассажиров в каютах. Повозку с клавиром погрузили на верхнюю палубу. После долгой непогоды сквозь обрывки облаков нашим путешественникам дружелюбно улыбалось солнышко.

Прежде чем судно снялось с якоря, случилось происшествие, которое привело Вольферля в страшное возбуждение. На причале оказался старый, почти ослепший нищий, который выпиливал на своей жалкой скрипочке трогательную мелодию, надеясь привлечь внимание отплывающих и выпросить у них подаяние. Мальчик уже положил ему в руку монетку, но скрип струн его раздражает, Вольфганга так и подмывает взять свою скрипочку и сыграть что-нибудь бедному музыканту. Отец не позволяет. Но взгляд Вольферля прикован к нищему скрипачу. Тот как раз нагибается, чтобы поднять с земли несколько брошенных ему монет, но делает это неловко, теряет равновесие и падает в воду. У мальчика из груди вырывается такой пронзительный крик, что все поворачиваются в его сторону. Леопольд Моцарт и граф Херберштайн, присоединившийся к путешественникам, всячески пытаются его успокоить, но тщетно. А тем временем два матроса вытащили утопающего из воды и положили на берегу, где он довольно скоро пришёл в сознание. А скрипку унесло течением, и она покачивается на волнах уже довольно далеко от судна. Вольферль немного успокаивается, когда каноник объясняет ему, что нищего спасли.

— А его скрипочка? — ужасается тот. — На что этот бедный человек будет жить?

И он упрашивает отца отдать старику полученный вчера от епископа дукат, чтобы тот купил себе новую скрипку. Хотя золотая монета связана у Леопольда Моцарта с неприятными воспоминаниями и он с удовольствием исполнил бы просьбу сына, но такой подарок для них — чрезмерная роскошь. Он выкладывает гульден, и после того как граф Херберштайн присовокупил к нему свой, а другие пассажиры, тронутые поведением маленького мальчика, добавили ещё и ещё, получилась в конце концов порядочная сумма, которой, как объяснили Вольферлю, вполне хватит, чтобы бедняк купил себе скрипку куда лучше утерянной.

Одна из пассажирок, высокая бледнолицая дама, положила деньги в маленький кошелёк и передала его Вольферлю; тот вместе с каноником спустился по сходням и отдал деньги полуслепому музыканту, произнеся несколько слов в утешение. По голосу старик сразу узнал, что перед ним ребёнок, взял его руку в свои и погладил её, благодаря за доброту:

— Пусть всемогущий Господь Бог благословит тебя, чтобы твои нежные ручки осчастливили ещё многих и многих!

После этого случая мальчик оказался в центре всеобщего внимания. А когда прошёл слух, что он вдобавок ко всему ещё и одарённейший ученик Госпожи Музыки, он сразу становится всеобщим баловнем. Некоторые попутчики захотели даже прервать путешествие в Линце, чтобы присутствовать на концерте мальчика. Но осуществила это намерение только красивая бледнолицая дама, которая дала ему кошелёк для бедняка и всю дорогу не спускала с Вольферля своих красивых серых глаз.

Линц произвёл на наших музыкантов заметно более приятное впечатление, чем негостеприимный и чопорный Пассау. Уже сам приём в городе! Сёстры Канер, две старые девы, к которым их поставили на квартиру, окружили их таким вниманием и заботой, будто дети были их горячо любимыми племянниками.

На другой день каноник повёл своих подопечных к владетельному князю, графу Шлику с визитом вежливости. Самого хозяина не было дома, однако графиня Аврора, милейшая венская аристократка, приняла гостей, и между ними сразу завязалась живая беседа. Всё, что говорила графиня, выдавало её утончённость и сердечность, делающие как бы несущественной разницу в происхождении и положении в обществе, что особенно тронуло Леопольда Моцарта. Каноник, хорошо знакомый с графиней, в который уже раз показывает себя благородным кавалером и подробно объясняет ей причины их опоздания.

— Наш духовный пастырь был, к сожалению, в дурном расположении духа и отложил приём на несколько дней, — произнёс он с тонкой улыбкой. — Сегодня я, надо вам сказать, придерживаюсь того мнения, что лучше бы им вообще объехать Пассау стороной. Приём ни в коей мере не соответствовал уровню выступления.

— Да, да, уж эти мне духовные пастыри! Но не будем на них обижаться. Им приходится утешать столько бедных и заблудших, что те, кого благословил Господь, у них на последнем месте. — В её словах звучит несомненное лукавство. — Вам, господин Моцарт, известно это по собственному опыту. Однако оставим это. Я постараюсь употребить все свои силы, чтобы исправить эту ошибку. Но прошу вас оказать мне некоторое снисхождение: мне тоже придётся просить вас набраться терпения. Чтобы добиться достойного итога выступления, я должна заинтересовать публику вашим концертом. На это потребуется время. Надеюсь, однако, что пяти-шести дней будет достаточно.

Она предоставляет Моцартам на всё время их пребывания в Линце свою квартиру и музыкальный салон. Услышав о музыкальном салоне, Вольферль робко спросил, можно ли его увидеть.

— Разумеется! — говорит графиня и сама провожает Моцартов туда.

Восхитительный зал, весь выдержанный в нежно-фиолетовых тонах, с тонкими золотыми планочками сверху и по бокам. Здесь стоят разные инструменты. По стенам — клавесин, спинет[8] и цимбалы, в угловой стеклянной витрине несколько скрипок, флейты и кларнеты, а в углу напротив одиноко скучает арфа. Вольферль обходит гостиную, внимательно разглядывая один инструмент за другим. Дольше всего он задерживается перед арфой, которую ему никогда прежде видеть не приходилось. Очень хотелось бы услышать, как она звучит! Графиня Аврора садится за арфу, берёт несколько пробных аккордов и исполняет известный романс. Мальчик следит за плавными движениями её рук, и отец, который внимательно за ним наблюдает, угадывает его волнение. Когда красавица арфистка заканчивает свою импровизацию и опускает руку на колени, мальчик припадает к ней губами и целует с детской непосредственностью.

Графиня держит своё слово, и одно развлечение для детей Моцарта следует за другим. То она в хорошую погоду ведёт их на прогулку, то приглашает их сверстников, девочек и мальчиков, и устраивает увеселения, игры и танцы, угощает горячим шоколадом с печеньем и пирожными, а под занавес детей ожидает роскошный фейерверк; то в её саду даёт представление знаменитый в этих краях кукольный театр, и графиня подбивает детей участвовать в составлении живых картин. И энергия её, и терпение кажутся безграничными, она как бы заново переживает свои детские годы и игры её детей, мальчика и девочки, которые учатся сейчас в Вене.

Иногда появляется и хозяин дома, тоже участвует в увеселениях, но только в качестве слушателя. Особенное внимание он уделяет детям Леопольда Моцарта, ему хочется расшевелить сдержанно-неприступную Наннерль, что ему удаётся не вполне, в то время как Вольферль сразу сбросил с себя серьёзность и раскрылся во всём своём простодушном естестве. Оба они, выросшие под строгим присмотром отца, уделявшего внимание исключительно музыкальному воспитанию, чересчур рано обрели недетскую уравновешенность. Вот почему этот совершенно новый для них мир детства стал как бы путешествием в неизвестную волшебную страну, где чудес не счесть, тем более что всегда рядом графиня Аврора, готовая их объяснить.

Вот наконец наступает и долгожданный вечер концерта. Для этой академии, как здесь принято называть подобные музыкальные вечера, графиня Аврора сняла просторный зал городской ратуши. Несмотря на все её старания, в зале занято чуть больше половины мест, но настроение праздничное, все в нетерпении.

Отец Моцарт составил программу по возрастающей сложности. Сам он скромно остаётся в тени, лишь один раз выступив как солист со скрипичной сонатой собственного сочинения. Своё участие в концерте он ограничивает аккомпанементом дочери или игрой в дуэтах с сыном.

Если Наннерль своим хрустальной чистоты голосом и легко льющейся из её горла колоратурой от одного номера к другому вызывает всё большее изумление слушателей, то когда Вольферль — сначала вместе с сестрой, а потом один — начинает демонстрировать своё пианистическое мастерство, это изумление переходит в восторг, который после исполнения им собственных произведений становится неописуемым. Таких бурных аплодисментов этот зал ещё не слышал.

Часть публики приподнимается, чтобы поверх голов сидящих впереди разглядеть, как это у мальчика получается, а другие подбежали даже к самому подиуму, дивясь его необыкновенной технике. Но ему их любопытство нипочём. Он настолько ушёл в музыку, что не видит и не слышит ничего из происходящего вокруг и как бы возвращается с неба на землю, лишь когда его окружает целая стайка дам, осыпающих комплиментами и всяческими нежностями. Но лишь одна дама из всех присутствующих, напоминающих ему почему-то больших пёстрых бабочек, существует для него, только её он отличает — графиню Аврору. Она склоняется к нему, целует в лоб, и глаза Вольфганга сияют.

— До свидания в Вене, мой маленький волшебник, — слышит он её задушевный голос.

Зал уже почти пуст, кроме графа с графиней и Леопольда Моцарта, с детьми здесь никого нет.

— О, госпожа графиня, замечательно! — ликует Вольферль. — Теперь я не боюсь больше выступать перед знатными господами в столице.

— Да, мой мальчик, — добавляет граф Шлик. — Ты можешь безо всякого стеснения предстать перед их величествами, ты действительно хорошо выдержал экзамен. Наш друг Херберштайн уже отбыл, и, насколько я его знаю, он успеет подготовить там почву.

Они прощаются, и семья Моцартов возвращается в графской коляске в дом сестёр Канер, которым тоже посчастливилось побывать на академии. И теперь они дают волю своим чувствам, угощая детей пирожками и разными вкусностями. Вдобавок они пытаются перещеголять одна другую в неумеренных комплиментах. Но Вольферлю это быстро наскучило, и он просится в постель.

Прежде чем отправиться спать, Леопольд Моцарт пересчитывает выручку. Причин для недовольства быть не может: чистой прибыли остаётся ровно сорок гульденов.

VII

Утром в день отъезда порог гостиной, где Леопольд Моцарт сидел за очередным подробным письмом к Хагенауэру, переступила их знакомая, красивая бледнолицая дама, тоже квартировавшая у сестёр Канер. Извинившись, она попросила Моцарта уделить ей несколько минут.

Моцарт пригласил её сесть.

— Возможно, вам покажется странным, что я прервала моё путешествие в Линце, узнав о вашем предстоящем концерте. Позвольте объясниться. Я рано овдовела — мой муж был австрийским офицером и погиб в сражении при Лейтене[9], — а моего единственного сыночка, он был в возрасте вашего Вольферля, унесла в прошлом году злая болезнь. — Она на минуту умолкла и продолжала несколько охрипшим голосом: — Этот мальчик был моим единственным утешением в одиночестве. Он был таким живым, подвижным, развитым и способным — особенно к музыке! Горделивое воображение матери рисовало мне его уже знаменитым музыкантом, очаровывающим со сцены сердца слушателей, точно так же, как ваш чудо-ребёнок вчера вечером. Однако судьба жестоко разрушила мои надежды, и у меня ничего, кроме горестных воспоминаний, не осталось. Теперь вы поймёте, почему я всем сердцем привязалась к Вольферлю. — Она протянула Моцарту руку, которую тот почтительно поцеловал. — Я хочу обратиться к вам с просьбой. От супруга, который был хорошим скрипачом, мне в наследство достался замечательный инструмент, я собиралась со временем подарить его моему Фердлю. А сейчас я не вижу ничего лучшего, чем передать скрипку в руки вашего Вольферля. Тем более он сказал мне, что мечтает и в скрипичном искусстве во всём следовать урокам своего отца. Инструмент сейчас находится в Вене. И я от всей души желаю, чтобы маленький волшебник получил его в подарок на Рождество. Вот письмо, получатель которого вручит вам эту скрипку. — Она достала из ридикюля письмо и протянула его Моцарту.

— Вы бесконечно осчастливите меня и моего сына этим драгоценным подарком. Но как же мне отблагодарить вас за этот дар?

— В этом нет нужды. Хотя постойте... Я напишу вам адрес одного талантливого молодого художника в Вене, закажите ему написать портрет вашего Вольферля. И пусть он до моего возвращения в столицу будет у того господина, который вручит вам скрипку. Я буду с любовью хранить его.

— С превеликой радостью выполню это ваше пожелание.

Дама встаёт, Моцарт тоже.

— Заранее примите мою благодарность, — говорит она, протягивая ему на прощанье руку.

— Но как же я объясню сыну, от кого он получил подарок? Ведь ваше имя ему неизвестно.

— К чему ему моё имя? Скажите лишь, что это от той дамы, которая дала ему кошелёк для слепого нищего. Через час я уезжаю в Богемию к моей замужней сестре и пробуду у неё долго. Не исключено, что наши пути ещё сойдутся. В любом случае я буду внимательно следить за карьерой юного Вольфганга Моцарта. Передайте привет ему и вашей очаровательной дочурке Наннерль.

Моцарт кланяется ей, она дружески ему кивает и столь же бесшумно, как и появилась, исчезает в соседней комнате.

После трогательного прощания с гостеприимными сёстрами Канер, у которых даже слёзы навернулись на глаза, они отправляются на судно. Похолодало, задул сильный ветер, но в каюте приятное тепло. Вечером, когда судно бросает якорь у пристани в Маутхаузене, Моцарты на берег не сходят; завтра на рассвете путешествие будет продолжено.

Около полудня они попадают в Ипс, где стоянка несколько часов. Два подсевших в Маутхаузене на судно монаха-минорита и монах-бенедиктинец, сразу привязавшиеся к Вольфгангу, выражают пожелание присутствовать на обедне в местном монастыре францисканцев. Из разговора с отцом они узнали о способностях его сына и о том, как он увлечён игрой на органе. Стоило одному из них скорее в шутку, чем всерьёз высказать пожелание послушать Вольфганга, как тот сразу выпаливает:

— Я иду с вами!

Итак, трое монахов и Леопольд Моцарт с сыном отправляются в церковь монастыря францисканцев, до которой совсем недалеко, а Наннерль остаётся на судне. Они поднимаются на высокие хоры, где органист-францисканец, услышавший о необычном пожелании малыша, поначалу немало удивлён: а вдруг он что-то не так расслышал? Однако после того как монахи в один голос принимаются его уговаривать, он, добродушно улыбаясь, берёт мальчика на руки и подсаживает на высокую скамейку.

Безо всяких проволочек Вольфганг начинает играть прелюдию на клавиатуре, а отец помогает ему только на регистрах. И орган поёт, разливается флейтой, гремит и рокочет, наполняя этим полнозвучием церковный неф. Все четверо монахов стоят подле маленького органиста, широко раскрыв глаза.

По всей церкви проплывает мощный органный аккорд. Когда он затих, продолжает звучать флейтовый регистр. Мягкие голоса гамбы допевают мелодию до конца, тихо и проникновенно.

Тем временем зал заполнился монахами-францисканцами, которых привлекли звуки музыки в неурочный час. Кое-кто из братьев стоял, опустив очи к полу и сложив руки, другие прикипели взглядами к маленькому органисту, группа молодых монахов, стоящих несколько в стороне, оживлённо переговаривались полушёпотом, обсуждая загадочное событие. Рядом с ними пожилой брат прислонился к колонне и совершенно ушёл в себя, скрестив руки на груди. Его губы едва заметно шевелятся. Когда отлетел последний звук, он очень тихо произносит:

— Звучащий сад Господень.

Другой францисканец подхватывает это и передаёт дальше. Скоро эти слова доходят до всех святых братьев, и каждый из них, покидая церковь, шепчет:

— Звучащий сад Господень.

VIII

Холодным туманным вечером в начале ноября в гостиной Хагенауэров хозяева и матушка Моцарт сидели при свете свечей у камина, в котором потрескивали сухие дрова, и говорили, конечно, о странствующих музыкантах. Леопольд Моцарт, обычно добросовестно сообщающий обо всех событиях своему другу Хагенауэру, вот уже две недели безмолвствует. Это беспокоит матушку Аннерль: как там дети и муж, здоровы ли?

Неожиданно открылась дверь, и в гостиную вошёл Шахтнер. Было видно, что он в хорошем расположении духа и принёс какие-то вести. Действительно, он пришёл с письмом от барона Вальдштеттена. Согревшись пуншем, Шахтнер начинает его читать:

— «В среду, шестого октября, в три часа пополудни, маэстро Моцарт со своими превосходными детьми водным путём прибыл в Вену. По договорённости с графом Херберштайном я присутствовал при встрече. Могу свидетельствовать: радость при встрече была обоюдной. Вольфгангерль сразу захотел обнять меня, хотя ростом он мне едва по пояс. Я поднял его, и мальчик прижал меня к своей груди. Потом начались обычные формальности, через которые подвергается каждый, кто приезжает в столицу, желает он того или нет: проверка документов и, главное, таможенный досмотр. Особенно надолго задержал Моцартов старший таможенник из-за клавира: за всё время его службы не было ещё случая, чтобы приехавшие в Вену везли с собой подобный инструмент. Моих ходатайств он словно и не слышал. И тут к нему смело подбегает Вольфгангерль и с гордостью заявляет:

— Это мой инструмент, господин главный таможенный контролёр, на нём я буду играть перед императрицей.

Недовольное лицо чересчур дотошного чиновника несколько разгладилось. Удивлённо посмотрев на Вольфганга сквозь роговые очки, он сказал:

— Хотел бы я посмотреть, мальчик с пальчик, что ты способен извлечь из такого большого ящика.

Вольфгангерль, который за словом в карман не полезет, отвечает:

— Вы прикажите только поставить этот ящик на землю и сами убедитесь. А если это отнимет у вас слишком много времени, я готов сыграть вам что-нибудь на скрипочке.

Он попросил отца достать его скрипку и храбро сыграл на ней один из своих менуэтов — одно удовольствие было послушать. Видели бы вы выражение лица таможенника! Только что хмурый, он так и расплылся в улыбке.

— Нет, ты скажи, вот чертёнок! Вот это искусник! Ну слыханное ли дело... — всё повторял и повторял он.

Потом с превеликим уважением подписал разрешение на въезд и даже напросился в гости к семейству Моцартов, для чего записал адрес дома Тишлеров на Хирберггассе».

Чтение письма прерывается громким смехом: это не удержался Хагенауэр, живо представивший себе смелую атаку Вольферля. Матушка Аннерль не произносит ни слова, но довольная улыбка на её губах выдаёт материнскую гордость. Шахтнер осушает кубок с пуншем — чтобы голос звучал повыразительнее — и продолжает чтение письма:

— «После этого вступления я постараюсь рассказать вам о приёме, оказанном нашим музыкантам, частично по собственным наблюдениям, а частично по рассказам очевидцев.

Едва прошёл слух о приезде семейства Моцартов, в дом Тишлеров так и посыпались приглашения от знатных жителей Вены, иногда по нескольку на один день; а после полудня и до самого вечера сюда подъезжают коляски, чтобы отвезти гостей из Зальцбурга то на дневной концерт, а то на академию. Нет слов, граф Херберштайн и графиня Шлик постарались на славу, подготовив здесь почву.

Как мне перечислить все дворянские дома, в которых Вольфгангерль и Наннерль произвели фурор? Весь высший свет Вены видел их. Сам я, конечно, поспевал не повсюду, но где бы я ни присутствовал, происходило одно и то же: сначала публика проявляла лишь недоверчивое любопытство и вела себя сдержанно, но от пьесы к пьесе «разогревалась», а потом уже открыто проявляла свой восторг.

Слухи о триумфах единственного в своём роде трио скоро дошли до их императорских величеств, и наша уважаемая императрица пожелала незамедлительно увидеть чудо-детей. Итак, они предстали перед узким кругом императорской семьи на академии в замке Шёнбрунн. Впоследствии эрцгерцог Леопольд поведал мне подробности их выступления, которые я и намерен вам передать. Её величество была в высшей степени любезна и дала юным дебютантам в полной мере почувствовать своё благорасположение. Наш Вольфгангерль проявил свою обезоруживающую непосредственность и смелость, бросившись императрице на шею и поцеловав её, чем вызвал её искреннее удовольствие.

Не умолчу я и об одном премилом происшествии, о котором мне также поведал наш высокородный благожелатель. Императрица-мать поручила двум младшим эрцгерцогиням развлекать маленьких Моцартов во время перерывов в концерте; они с пылом приступили к делу и сразу повели Вольфгангерля и Наннерль по залам дворца, где выставлено столько замечательных предметов. При этом Вольфгангерль, бегавший от одного к другому, поскользнулся на гладком паркете и растянулся во весь рост. Десятилетняя принцесса Каролина разразилась громким смехом, а принцесса Мария Антуанетта — ей семь лет — подбежала и помогла упавшему подняться. По-видимому, мальчик сильно ударился коленкой, потому что даже поморщился от боли, но тут же храбро подавил боль и не дал пролиться ни слезинки. А принцессе сказал с комичной серьёзностью: «Вы очень добры, принцесса. Я с удовольствием женюсь на вас». Её старшая сестра рассмеялась ещё громче, и Наннерль тоже присоединилась к ней. А Мария Антуанетта смущённо молчала.

Когда дети вернулись в салон, императрица заметила по походке Вольфгангерля, что что-то произошло, и сразу спросила, что именно. Принцесса Каролина как самая языкастая дала матери полный отчёт на своём восхитительном венском диалекте, не забыв при этом упомянуть и о неожиданном предложении руки и сердца со стороны Вольфгангерля, после чего её величество обратилась к маленькому жениху с вопросом:

— Как это ты пришёл к такой мысли, мой мальчик?

— Из чувства благодарности, ваше величество. Она была так добра ко мне, — ответил он прямо и скосил глаза на старшую принцессу. — А вот сестра, наоборот, надо мной посмеялась.

Сидевшие в кругу придворные дамы подняли свои вееры, чтобы скрыть улыбки. А императрица притянула Вольфгангерля к себе, с нарочитой строгостью посмотрела ему в глаза и заметила:

— Что скажет Госпожа Музыка, если ты готов ей изменить? Раз у тебя появились столь земные желания, то...

Несколько секунд мальчик молчит, словно размышляя, а затем отвечает:

— Ей останется только согласиться; моя матушка сказала: холостяк — мужчина наполовину!..»

— Нет, каков шалун! — неожиданно громко восклицает матушка Аннерль. — Мальчишка опозорит всю нашу семью, Вот к чему приводит, когда ребёнок отбивается от материнских рук.

— Стоит ли сердиться, дорогая госпожа Моцарт, — вмешивается Хагенауэр. — Это шутка, только и всего! И наша многоуважаемая добрая императрица — дай ей Бог долгих лет жизни! — наверняка от души посмеялась. Кстати, разве наша здешняя красавица, Филиппина Вельзер, не вышла замуж за эрцгерцога? А вдруг выйдет совсем наоборот и сын бюргера женится на эрцгерцогине? От Вольферля всего можно ожидать.

— Вы правы, Хагенауэр, — ухмыляется Шахтнер. — Я так и вижу нашу добрую и заботливую фрау Моцарт свекровью эрцгерцогини.

— Бросьте вы ваши неуместные шуточки, — возмущается матушка Аннерль. — От письма барона Вальдштеттена у меня и без того голова идёт кругом. Не заморочьте мне её ещё больше.

И никто даже не замечает, что возмущается она больше для вида; письмо радостью отозвалось в её сердце, и, будь это возможно, она схватила бы сейчас своего Вольферля и задушила в объятиях.

— Продолжайте же, господин придворный трубач! — напоминает она. — Любопытно, что ещё непристойного они там натворили. Что пишет дальше господин барон?

— Тут всего несколько слов, — говорит Шахтнер и читает, понизив голос: — «Два дня спустя после выступления во дворце я как раз навестил наших дорогих музыкантов, когда приехал главный придворный казначей и по поручению её величества отсчитал господину Моцарту сто дукатов. Ещё он привёз Вольфгангерлю парадный костюм тончайшего полотна фиолетового цвета, сюртук и камзол с золотыми отворотами и шитьём. Их как будто шили на принца Максимилиана. А Наннерль получила придворное платье принцессы из белой тафты с богатой отделкой и много украшений. Дети сразу принарядились и прошлись перед нами: платья сидели на них как влитые, чему Вольферль и Наннерль никак не могли нарадоваться. Можно было подумать, что они и впрямь принц и принцесса. Но самым довольным изо всех показался мне господин Леопольд. Он несколько раз с чувством пожал мне руку, словно во мне была одна из причин их сегодняшнего счастья, а ведь я-то знаю: моя заслуга только в том, что я склонял его к поездке в Вену, чему он на первых порах так противился. С другой стороны, я доволен исходом нашего предприятия, и поэтому мы оба, мой дорогой господин Шахтнер, вправе порадоваться, ибо без ваших одобряющих слов мне бы никогда не удалось сломить сопротивление Вашего друга. Сейчас, узнав поближе, я полюбил его так же, как и Вы. Не поминайте меня лихом.

Ваш Игнац фон Вальдштеттен».

IX

Беспокойство матушки Аннерль за детей не было необоснованным: через несколько дней после получения письма от Вальдштеттена Леопольд Моцарт сообщил, что Вольферль заболел какой-то разновидностью скарлатины, давшей, правда, осложнение не на носоглотку, а на тело, но благодаря уходу некоего доктора Бернхарда мальчик уже на пути к выздоровлению, однако о концертах пока нечего и думать. Несмотря на утешительные заверения мужа и уговоры супругов Хагенауэров, ничто не могло удержать её в Зальцбурге: она приводит в действие все известные ей рычаги, одалживает нужные на поездку деньги и уже два дня спустя скорым почтовым дилижансом выезжает в Вену. Трудно передать всю нечаянную радость семейства, когда она однажды вечером предстаёт перед ними. Вольферль весело бросается ей навстречу, протягивая ручонки, как только она переступает порог, и от этого все страхи мгновенно оставляют её. Бледность сына говорит о перенесённой болезни, но её радует, что постельный режим ему больше не прописан. Обычно сдержанная и неразговорчивая, Наннерль на редкость раскована и многословна, осыпает мать нежностями. А отец, Леопольд? Неожиданное появление жены застаёт его врасплох. Он ожидал чего угодно, только не этого. Привыкший оценивать любое предприятие с точки зрения его прибыльности, он мысленно подсчитывает, во что стала жене эта поездка, и делает неутешительные выводы. Однако виду не подаёт: радость встречи перевешивает любые другие соображения.

Рассказы, рассказы без конца. Столько всего случилось за это время! Дети совсем заговорили уставшую с дороги мать, и отец строгим голосом отправляет их спать. Оставшись наедине, супруги ещё долго беседуют. Леопольд обрисовывает ход болезни сына; от концертов пришлось, конечно, отказаться, отчего доходов заметно поубавилось, но он всё-таки рассчитывает до отъезда провести несколько выгодных концертов.

Матушка Аннерль нежно накрывает своей ладонью руку мужа:

— Ты ведь не сердишься на меня за то, что я приехала? У меня было так тяжело на сердце. Сразу думаешь о самом плохом...

— Да что ты, Аннерль! Я рад, что ты здесь. Больше в дальние странствия я без тебя не подамся. Конечно, Наннерль уже взрослая девочка, ей можно было бы доверить присмотр за мальчиком. Но тебе-то упрямство нашего младшего известно. Сестра для него не указ, у них дело разве что до драки не доходит. Будь ты с нами, он бы вёл себя по-другому.

— Как долго ты собираешься оставаться в Вене?

— Недолго. Каждый день обходится нам самое малое в дукат, да и на всякие мелочи деньги уходят. Знатные господа очень боятся заразиться, поэтому приглашений становится всё меньше. Здесь меня держит другое: венгерские магнаты зовут нас в Прессбург[10], а они не из тех, кто мелочится. Правда, отпуск мой давно истёк... Надеюсь, архиепископ простит меня, когда я всё ему объясню...

X

Леопольд Моцарт не просчитался: выступления в коронном городе венгерских королей Прессбурге приносят ему полное удовлетворение; да, тамошние магнаты намного превзошли австрийских родовитых дворян как в восторгах, так и в щедрости. На рассвете двадцать четвёртого декабря наши осчастливленные путешественники выезжают из Прессбурга в удобном экипаже, купленном здесь же, и вечером того же дня, уставшие и продрогшие после езды по разбитой, в выбоинах и буграх просёлочной дороге, прибывают в свой венский приют. После долгой тряски настроение у них вовсе не рождественское.

Но отец Моцарт знает, как помочь беде. Он затопил единственную медную печку, и вскоре благотворное тепло разливается по комнате; выдвигает на середину гостиной столик, ставит на него два пятисвечника, берёт в руки молитвенник и читает вслух короткую рождественскую молитву, а мать с детьми, усевшись на кровати со сложенными руками, внимают ей. Закончив, Леопольд Моцарт берёт скрипку и играет хорал, остальные подпевают на три голоса.

Тем временем служанка приносит кастрюлю с дымящимся пуншем и большое блюдо с рождественским печеньем, и все с удовольствием угощаются. Вдруг отец Леопольд встаёт, идёт в другой конец комнаты и достаёт из сундучка какой-то предмет. И сразу возвращается, наигрывая на скрипке менуэт Вольферля. Мальчик молнией вскакивает с кровати, не сводя с него глаз. Он сразу заметил, что скрипка, на которой играет отец, ему незнакома. А тот, протягивая ему инструмент, говорит:

— Смотри-ка, Вольферль, это тебе сегодня принёс ангел Господень — в награду за твоё трудолюбие и успехи. Храни её!

Мальчик несколько раз переводит взгляд с отца на подарок. И наконец выдавливает из себя:

— Как мне поблагодарить этого ангела, если мы с ним не знакомы?

— Вообще-то вы знакомы, дитя моё. Помнишь красивую бледную даму, которая дала тебе в Пассау кошелёк для нищего музыканта?

— Да, эту даму с грустными глазами? Она всегда была так добра ко мне!

— Верно. И благодарность твоя будет состоять вот в чём: научись играть на скрипке так хорошо, чтобы незнакомая дама всегда могла этому порадоваться.

— Я хочу этого, хочу, папа! — восклицает Вольферль и, прижимая скрипку к груди с несказанной нежностью, ликует: — Моя скрипка! Моя скрипочка!

XI

Праздничные дни приносят детям ещё множество приятных сюрпризов. Столик для подарков едва не обрушивается под их тяжестью: наряды, туфли, жабо, книги с картинками, украшения, игрушки, лакомства. Всё это из дворянских домов, в которых Вольферль и Наннерль давали концерты. Но всё внимание мальчика отдано скрипке. Он с ней почти не расстаётся и оба дня пробует на ней свои силы.

Их посещают гости: таможенный чиновник, чинивший им поначалу столько препятствий, прежде чем дать разрешение на въезд. Он принёс детям на Рождество прелестный марципановый торт в виде скрипки, чем вызвал их бурный восторг. Затем — брат красивой бледнолицей дамы и хранитель дорогого инструмента, господин фон Валлау, обходительнейший человек хрупкого сложения, которому Леопольд Моцарт в виде скромного ответного подарка преподнёс обещанный медальон из слоновой кости с портретом Вольферля для передачи в собственные руки великодушной дарительницы. И, наконец, «добрый дядя барон», как его называют дети, который часто радует их своими визитами и которого за его учтивость и отсутствие всякого дворянского высокомерия искренне полюбила матушка Аннерль. Этот столь трогательно озабоченный благоденствием семейства Моцартов австрийский кавалер особенно рад слышать, что господин придворный музыкант принял приглашение графини Кински, которому он, естественно, способствовал.

— Это будет как бы венцом вашей столичной антрепризы, — говорит Вальдштеттен. — Графиня уже давно готовится устроить торжественный обед в честь генерал-фельдмаршала графа Дауна[11], победителя при Колине, и хотела бы по этому случаю представить дорогому гостю, гурману во всех отношениях, музыкальное семейство Моцартов.

— Вообще-то великие полководцы не слишком снисходят к мирным звукам лиры, — с улыбкой замечает Моцарт.

— О-о, не скажите. Правда, играет ли сам фельдмаршал на музыкальных инструментах и такой ли он ценитель музыки, как его знаменитый противник из Пруссии, судить не берусь.

— Ах, если бы мне хоть разок услышать, как мои играют перед такой благородной публикой, — замечает со вздохом матушка Аннерль. — Нет, нам, бедным бюргерам, этого счастья не видать!

— Нет, нет, вы непременно их услышите. Положитесь на меня.

— Правда?! — радостно и испуганно восклицает матушка Аннерль.

Её нетерпение перед концертом трудно описать. И действительно, благодаря стараниям барона она получает возможность послушать, как играют её дети и муж, — пусть и с балкона, где разместился небольшой камерный оркестр, и из-за занавеса, оставаясь невидимой для собравшихся. Ну и билось же её сердце!

Впервые в жизни видит она перед собой многолюдное светское общество, оживлённое и торжествующее. На первых порах она ослеплена светом сотен свечей в хрустальных люстрах, которые многократно отражаются в высоких настенных зеркалах. Потом она не в силах оторвать глаз от переливающихся всеми цветами радуги туалетов дам, которые столь грациозно выступают в своих драпированных кринолинах. Сидят ли они в креслах или прогуливаются об руку со своими кавалерами по залу, их накрашенные губы постоянно шевелятся, поддерживая оживлённую беседу. Отсюда, сверху, она слышится то далёким отзвуком водопада, то мягким плеском ручейка.

«Они веселятся, как и мы, — думает матушка Моцарт. — Но всё-таки по-другому. Своё веселье они прикрывают вуалью». В этом праздничном великолепии много причудливого.

Вот проходит спесивая светская красавица в невероятно пышном, покачивающемся туда-сюда кринолине, с немыслимо высоко взбитой причёской, утыканной цветами, и, оглядываясь по сторонам, строго лорнирует зал. Разве не похожа она на павлина?

А вот стареющая кокетка, сделавшая ставку на свои несметной цены драгоценности; она вызывающе выставляет напоказ сверкающие застёжки-аграфы, броши, колье, пряжки и кольца, как бы приглашая взглянуть на все оголённые части своего тела, от лба и до пальцев.

Рядом с ней прогуливается непомерно тучный господин в посаженном на корсет из палочек китового уса сюртуке, из-под которого виднеется пестро расшитая шёлковая жилетка жёлтого цвета, обтягивающая выступающее брюхо, она только подчёркивает его нездоровую полноту. Он останавливается перед юной красавицей, которая по сравнению с раскормленным фавном, старающимся выглядеть галантным ухажёром, кажется беззащитной нимфочкой.

Все эти странности моды, которые не увидишь в Зальцбурге, матушка Аннерль наблюдает из своего укрытия с понятным удивлением и насмешливой улыбкой. И вдруг, словно повинуясь чьей-то команде, на этот жужжащий человеческий рой ниспадает умиротворяющая тишина. Фланировавшие по залу гости торопятся занять места. Появляется гофмейстер в роскошном мундире и объявляет по-французски, что капельмейстер его милости князя-епископа Зальцбурга месье Моцарт имеет честь дать концерт, в котором заняты его шестилетний сын, Compositeur et maitre de musique, и одиннадцатилетняя дочь, la petite grand chanteuse[12]. Шестилетний композитор завершит концерт произведениями собственного сочинения.

Матушке Аннерль становится не по себе. Она ожидала, что в зале наступит полная тишина. Но ничего подобного, никакой благоговейной тишины. Наоборот, спокойное ожидание, предшествовавшее объявлению гофмейстера, уступает место оживлённому шушуканью и громким репликам. Публика успокаивается только после того, как её домашние, муж со скрипкой, а дети за клавиром, начинают выступление с небольшой сюиты.

Приподнятое настроение гостей, какие-то полчаса назад вставших из-за стола после обильной трапезы, не позволяет им сразу сконцентрироваться на музыке. А музыкантов это словно не трогает, они делают своё дело со всем возможным старанием.

Матушка Аннерль от злости прямо из себя выходит; это безразличие она воспринимает как личное оскорбление. Как бы ей хотелось высказать прямо в глаза бесстрастным аристократам всё, что она о них думает!

Но когда Наннерль своим нежным звучным голосом исполняет выходную арию, все внизу умолкают, а потом впервые начинают аплодировать. Лед поверхностного интереса подтаял, подогретый проснувшейся восприимчивостью ценителей музыки. И даже те, кто в ней не особенно разбирается, догадываются, что происходит что-то необычное. У матушки Аннерль падает камень с сердца. Она так боялась, что искусство её детей не найдёт ответа в душах этих людей! А как эта публика встретит её Вольферля? Это беспокоит её, более того — пугает. У неё такое чувство, будто неведомая сила тянет её к клавиру и заставляет играть, а у неё не шевелятся пальцы и она со стыда готова провалиться сквозь землю. На несколько секунд она даже закрывает глаза, чтобы прогнать это видение. До её слуха доходят знакомые звуки. Открыв глаза, она видит, как легко, без видимых усилий играет её Вольферль. Странное дело, дома она много раз слышала эту мелодию, но сейчас она звучит совершенно иначе, в ней словно нет ничего земного, она как бы доносится из сфер. По выражению лиц гостей она видит, что многие из них испытывают похожие чувства; они слушают её сына с такой же сосредоточенностью, как если бы внимали торжественной проповеди в церкви. Их немое молчание прерывается с последними звуками музыки, когда он встаёт и кланяется рукоплещущей публике первых рядов.

Теперь каждая последующая пьеса становится поводом для шумных выражений одобрения, завершающихся громом аплодисментов, когда Вольферль под занавес исполняет собственное произведение. Матушка Аннерль глазам своим не верит, когда пожилой генерал-фельдмаршал, грудь которого увешана орденами, высоко поднимает мальчика и, указывая на него публике, с чувством декламирует:

Несколько минут спустя слышит из-за спины голос барона Вальдштеттена:

— Ну, каково быть матерью признанного любимца муз?

— Я словно во сне, — тихо признается она.

— Не сомневайтесь: Вена — это только начало пути, открывающее блестящие виды на будущее. Если даже знаменитый полководец граф Даун под впечатлением искусства маленького чудодея превращается в поэта?!

— Мне немного страшно: а вдруг этот шумный успех вскружит малышу голову и он отдалится от нас с отцом? — тревожится она.

— Не беспокойтесь, дорогая госпожа Моцарт. Ваш Вольферль чересчур серьёзно относится к искусству, чтобы поддаться внешнему признанию публики. Успех будет его подстёгивать, но целью никогда не станет.

Матушка Аннерль встаёт со стула.

— Благодарю вас, господин барон фон Вальдштеттен, за ваши добрые слова. — Она протягивает ему руку. — А теперь проводите меня, пожалуйста, к моим детям. Мне не терпится обнять их.

XII

Поздно вечером накануне дня Богоявления семейство Моцартов, как и планировалось, возвращается в свою зальцбургскую обитель. Трезель тщательно подготовилась к их приезду, разогрела печки во всех комнатах и вообще развила такую бешеную деятельность, что превзошла саму себя. Матушка Аннерль, с трудом сдерживая улыбку, благодарит её за хозяйственность и вручает выбранные для неё в Вене рождественские подарки. Дети суют в карманы фартука Трезель целые пригоршни конфет. И когда замечают, что другой положил больше, стараются его перещеголять, добавляя всё новые и новые сладости. Чтобы положить конец этому шутливому соревнованию, Трезель поспешно удаляется на кухню.

Вне себя от радости Бимперль. По словам Трезель, он за время их отсутствия превратился в настоящего ворчуна. Но его весёлый заливистый лай доказывает, что его недовольство было просто маской. В виде особой награды его угощают парочкой настоящих венских сосисок.

В первые дни рассказам нет конца. То Моцарты сидят у камина в уютной гостиной Хагенауэра, то принимают соседей в своём «парадном зале». В этой тесной компании почти обязательно присутствует весельчак Шахтнер. Каждый из путешественников на свой лад рассказывает о том, что ему довелось услышать и пережить, а гости только диву даются и лишь изредка осмеливаются задавать вопросы.

Поездка семьи Моцартов в Вену обсуждается, похоже, во всём Зальцбурге. Где бы ни появился господин придворный музыкант, на него сразу набрасываются с вопросами и поздравлениями, причём подчас даже совершенно незнакомые ему люди. Он как бы обретает ореол местной знаменитости. Это льстит его честолюбию, хотя он отдаёт себе отчёт в том, что происходит это не столько в силу его собственных заслуг, сколько благодаря исключительным успехам его детей. И надеется, что их кормилец тоже проявит к нему милость.

Когда он с сильно бьющимся сердцем входит к архиепископу, тот принимает его достаточно любезно и подробно обо всём расспрашивает, но под конец преподносит всё-таки горькую пилюлю: за непредусмотренно долгое отсутствие князь церкви делает начёт на жалованье своего служащего. Однако эту пилюлю он сильно подслащивает: архиепископ назначает его своим вице-капельмейстером с повышенным денежным содержанием.

С ещё большей энергией отец отдаётся образованию своего сына. Леопольд Моцарт осознает, что до сих пор оно было односторонним, с упором на музыку, а общеобразовательные предметы оставались в тени. Необходимо упущенное наверстать, тем более что Вольферлю как раз сравнялось семь лет и открыть перед ним врата наук самое время. И берётся за эту задачу сам, не доверяя её наёмным учителям. Удивительное дело: к новым занятиям мальчик относится с тем же старанием, воодушевлением и полной самоотдачей, как и к урокам своей повелительницы, Госпожи Музыки. Всё, чему его учит отец — будь то правила правописания или четыре действия арифметики, — он усваивает с таким горячим интересом, что иногда любимая музыка остаётся как бы на вторых ролях. Тому, чем он занимается в настоящий момент, он отдаётся душой и телом и не успокаивается до тех пор, пока окончательно не овладевает темой. Но о музыке он не забывает, нет. Она была и остаётся его главным предметом, если так можно выразиться. Ноты он пишет, конечно, куда быстрее, чем вырисовывает буквы. У клавира есть единственная соперница — скрипка. «Скрипочка» становится его любимицей, и под руководством отца он делает поразительные успехи.

Как-то Шахгнер привёл с собой молодого талантливого скрипача по фамилии Вентцль, который желал бы услышать мнение Моцарта о своих композициях. Они садятся, чтобы сыграть трио: композитор берёт себе партию первой скрипки, Леопольд Моцарт — альта, Шахтнеру же достаётся партия второй скрипки. Вольферль стоит совсем рядом, и по нему видно, что ему не терпится что-то сказать. Придворный трубач поворачивается к нему и спрашивает с улыбкой:

— Ты, мой мальчик, хотел бы сесть вместо меня?

— Ну да, — признается тот, — я был бы не против.

— Слишком много ты на себя берёшь, — сердится отец. — Как ты будешь играть, если с трудом читаешь с листа?

— Для партии второй скрипки хватило бы...

— Не выдумывай! Отойди в сторону и не мешай нам играть, — строго произносит отец, и Вольферль со скрипкой в руках послушно отступает к стене. На глазах у него слёзы.

— Доставь ему эту радость, Польди. Если не будет поспевать, он сам это поймёт.

Леопольд Моцарт морщит лоб и бормочет что-то себе под нос. Смягчённый заступничеством друга, он машет обиженному рукой и, слегка смягчив голос, предлагает:

— Садись к дяде Шахтнеру и играй с ним, однако тихо, чтобы тебя не было слышно. А то ты ещё смажешь всё впечатление.

Вольферль живо утирает слёзы и садится рядом с другом отца. От волнения всё его маленькое тело бьёт дрожь, когда он берётся за смычок, и, следуя приказу отца, легко касается им струн, чтобы сохранять пианиссимо. Но постепенно удары смычка становятся более уверенными и слышимыми, и вскоре его сосед понимает, что он, собственно говоря, больше и не нужен. Шахтнер потихоньку откладывает свою скрипку в сторону. Вольферль увлечён своей задачей и даже не замечает, что теперь он один ведёт партию второй скрипки. Он играет чисто, в такт, не допуская ни одной ошибки. Отец то и дело бросает удивлённые взгляды на деловитого маленького музыканта, силясь побороть в себе чувство подступившей растроганности. Подобно первому трио исполняются и другие опусы молодого композитора — лёгкие, не особенно насыщенные серьёзной музыкальной тематикой, мелодичные сочинения.

Композитор, произведения которого исполняются впервые, так и сияет, маленький скрипач горд не менее его: как-никак он справился с серьёзнейшей задачей. Шахтнер только покачивает своей крупной головой, а Леопольд Моцарт прижимает сына к себе и говорит с редкой для него нежностью:

— Хорошо у тебя получилось. Продолжай в том же духе, и ты вскоре достигнешь того, чего другие достигают только после многолетних упражнений.

Мальчику приятно слышать слова отца, его похвалами он не избалован. Вдруг он поворачивается к Шахтнеру и говорит:

— Дайте мне, пожалуйста, вашу масляную скрипку, господин Шахтнер.

— Масляную скрипку? — переспрашивает тот.

— Ну да. У неё такой мягкий, ласковый звук — прямо как у тающего масла.

Придворный трубач смеётся и протягивает мальчику скрипку. Он что-то на ней наигрывает, а потом возвращает Шахтнеру со словами:

— Ваша скрипка настроена ниже на половину четверти тона.

Шахтнер удивлённо смотрит на мальца, хватает смычок и проверяет, верно ли скрипка настроена.

— Бог свидетель, он прав! — восторженно восклицает он. — С тобой, Вольфгангерль, не соскучишься: каждый день что-нибудь новенькое! Меня не удивит, если ты услышишь пение сфер.

— А что такое сферы, господин Шахтнер?

— Это Солнце, Луна и все созвездия, которые вертятся с неимоверной скоростью, наполняя всемирное пространство своим звоном и шумом.

— Наверное, если хочешь всё это услышать, нужно подняться в небо так высоко, как орёл, да?

— Орлам этого услышать не дано. Не в пример человеческому уху, которое вслушивается и в звуки неба, и в звуки своей души.

— Теперь я понимаю, о чём вы говорите, — так и просиял Вольферль. — Иногда по вечерам, прежде чем заснуть, я слышу музыку, завораживающую музыку, но не знаю, откуда она доносится. Ух, так бы и записал её всю, если бы умел записывать музыку на бумаге.

— Царство звуков, — поучает его Шахтнер, — бесконечно, как мир звёзд, которые ты видишь над своей головой, и полно необъяснимых тайн. Когда-нибудь — в этом я уверен — ты испытаешь непреклонное желание подслушать эти звуки и перевести на язык нот. Но наберись терпения, подожди, пока созреешь для этого, а пока не ломай свою головку над непонятными для тебя вещами.

Вольферль впитывает в себя слова Шахтнера. Смысл их доходит до него не вполне, но одно ясно: ему предстоит пережить нечто прекрасное — какого рода, непонятно. И этого чудесного времени, которое наполнит его жизнь красотой, нужно терпеливо дожидаться.

XIII

Зима в этом году не слишком долгая. Гайзберг и Унтерсберг ещё покрыты мохнатыми снежными шапками, но внизу, в долине, уже цветут персиковые деревья, а склоны гор отливают сытой зеленью с вплетёнными в её ткань цветами львиного зева и белой буквицы. В домах становится душно и неуютно, лёгким недостаёт дуновения ветра с весенних полей, глаза заждались радостной игры красок проснувшейся природы. Живописные окрестности милого городка на Зальцахе, куда долгие зимние месяцы не ступала нога горожанина, становятся вожделенным местом прогулок зальцбуржцев.

Погожим воскресным утром после церковной обедни Леопольд Моцарт приглашает своих домашних на природу. Они поднимаются на Капуцинерберг. В то время как дети забегают в лес то справа, то слева от дороги, сопровождаемые своим неразлучным дружком Бимперлем, и радуются каждой бабочке и цветку, родители размеренно рука об руку шествуют по каменистой тропе. Наконец Леопольд Моцарт не без робости признается жене, что думает над планом следующей концертной поездки. Матушка Аннерль настолько этим ошарашена, что останавливается, смотрит на него расширившимися глазами и испуганно восклицает:

— Куда это ещё?!

— Ну... в Париж!

— Боже мой, так далеко?

— Надо подумать и о загранице. Ты знаешь, в Вене мы выступили удачно. Не сомневаюсь, что весть об этом дошла через господ послов и до других королевских дворов. Как иначе объяснить те многочисленные письма с приглашением выступить в княжеских домах, которые мы получаем? Несколько дней назад каноник нашего собора граф Гогенлод передал мне письмо чрезвычайного посланника Баварии графа ван Эйка, в котором тот настоятельно советует мне дать концерт в Версале. Король, а в ещё большей степени королева выказали пожелание послушать нас. Кроме того, в Париже есть немало солидных домов — их там называют «салонами», — где мы тоже могли бы рассчитывать на тёплый приём. На случай нашего приезда граф обещает даже предоставить нам комнаты в своём дворце.

— Всё, что ты рассказываешь, Польдерль, для меня большая новость.

— Понимаешь, я и сам до получения этого письма от графа относился к приглашениям как к чему-то несбыточному, а теперь смотрю по-другому. Надо ковать железо, пока оно горячо. Барон фон Вальдштеттен прав, когда говорит, что с возрастом дети начнут терять свою привлекательность как новинка и сюрприз.

— Ах, мои дорогие детки! У меня прямо сердце сжимается, стоит мне представить, что они день за днём будут играть где-то на чужбине, вдали от родного дома, в чужой стране с чужим языком. А я опять буду сидеть дома одна.

— Ты, конечно, поедешь с нами. Без тебя нам и радость не в радость, Аннерль. И радость и беду будем, как всегда, делить пополам.

— Ну, если так, Польдерль, я — всей душой! Ур-ра!

Радостный возглас, вырвавшийся из груди матери, заставил Бимперля насторожить уши и привлёк внимание детей. Они вопросительно смотрят на родителей. И отец открывает им все карты:

— Порадуйтесь вместе с нами, дети! Этим летом мы опять отправляемся в путь. И путь неблизкий — в Париж!

— А где это, папа? — спрашивает Вольферль. — На Дунае или на Инне?

Наннерль от души смеётся.

— Почему ты смеёшься, дочка? — урезонивает её отец. — В возрасте твоего братика ты тоже этого не знала. — И, обращаясь к сыну, объяснил: — Нет, Вольферль, ни на Дунае и не на Инне, а в чужой стране, где говорят на другом, не нашем языке. И стоит Париж на реке Сене.

— А музыку нашу там поймут? — продолжает допытываться мальчик.

— Будем надеяться, — серьёзно говорит отец. — Язык музыки понятен повсюду.

— Тогда я поеду с удовольствием, — соглашается тот. — Но только чтобы мама поехала с нами!

— Да, ваша мама никогда больше с вами не расстанется, — говорит она, поднимает своего сына и горячо его целует.

XIV

Весна плавно перетекает в лето. И прежде чем в полях наливается колос, а в садах поспевают вишни, семья Моцартов оставляет Зальцбург и отправляется в далёкий Париж. Архиепископ Сигизмунд великодушно подписывает своему вице-капельмейстеру отпуск на год — без денежного содержания, впрочем. Квартира на Гетрайдегассе, 9 остаётся пустой, потому что и Трезель получает отпуск. Вместе с Бимперлем она перебирается к дальней родственнице в деревню, пообещав время от времени наведываться в город, чтобы присмотреть за жилищем. При прощании «колобок» проливает немало слёз. Нелегко даётся расставание и домохозяину Хагенауэру, а тем более весельчаку и добряку Шахтнеру. Леопольд Моцарт как может утешает друзей: он-де будет писать по возможности часто и сообщать обо всём, достойном внимания. А более обязательного корреспондента, чем он, и представить трудно.

В январе следующего года случай пожелал того, чтобы граф Херберштайн по дороге из Пассау, а барон Вальдштеттен проездом через Линц случайно встретились за обеденным столом у своего общего знакомого графа Шлика. После трапезы они переходят побеседовать в музыкальный салон. Естественно, что пребывание в этом небольшом зале, в котором маленький Моцарт столь подробно — можно даже сказать, со всепроникающими глазами — рассматривал выставленные в нём инструменты, наводит на разговор о нём. Первым заговорил о Вольфганге граф Херберштайн, напомнивший о той незабываемой сцене, когда по просьбе Вольферля графиня Аврора играла на арфе, а мальчик её самозабвенно слушал, а потом приник к её руке в почтительном поцелуе.

Конечно, в продолжение беседы речь заходит о зарубежном турне Моцартов, о котором появляются короткие заметки в газетах, однако графине Авроре хочется услышать побольше подробностей. Фон Вальдштеттен совсем недавно получил письмо от придворного трубача Шахтнера, и он готов удовлетворить любопытство графини. Правда, письмо у него не при себе, но о многом он может рассказать по памяти. А графине Авроре ничего другого и не надо.

— В общем и целом, — начинает свой рассказ фон Вальдштеттен, — концертная поездка проходит с успехом, хотя началась она с происшествия, которое многие суеверные люди сочли бы дурным предзнаменованием. Дело в том, что неподалёку от Вассербурга у коляски отвалилось колесо, и последнюю часть пути семейству Моцартов пришлось проделать, что называется, на своих двоих. Однако вынужденная задержка имела и свою положительную сторону. Пока кучер строгал и постукивал молотком, а кузнец раскалял железо на наковальне, Леопольд Моцарт воспользовался возможностью и показал сыну, как управлять педалями органа. И что же? За несколько часов Вольферль настолько ими овладел, как будто эту науку он изучал годами. В церкви Святого Духа в Гейдельберге он день спустя вызвал такое одобрение, что городской декан велел прибить к органу табличку с именем юного Моцарта.

Ну, в Мюнхене, где они дважды выступили перед курфюрстом, приём был горячим, как и в Аугсбурге, родном городе Леопольда Моцарта, так что в данном случае старая истина, что нет-де пророка в своём отечестве, не подтвердилась.

Но в Людвигсбурге наши музыканты никакого впечатления не произвели. Потому, наверное, что герцог Карл Евгений всегда больше интересовался солдатами, чем музыкой. Зато в Шветцингене они взяли реванш. Чудо-дети как бы растормошили жителей маленькой летней резиденции, их сразу полюбили.

Все прежние успехи затмил концерт во Франкфурте, вызвавший бурю восторга, — его программу пришлось дважды повторить. У меня с собой вырезка из тамошней газеты, хочу вам зачитать несколько строк. Вот они: «...мальчик исполнит концерт на скрипке, проаккомпанирует на клавире во время исполнения симфонии, сыграет на закрытой платком клавиатуре так же хорошо, как если бы она была у него перед глазами; потом из отдаления назовёт все звуки, которые поодиночке или в аккордах будут взяты на клавире или же любом другом инструменте или изданы любыми другими предметами — колокольчиком, стаканами, часами...»

В этом месте графиня Аврора прерывает фон Вальдштеттена, она несколько возмущена:

— Не стану скрывать: мне, честно говоря, не по душе эта манера ярмарочных зазывал расхваливать качества, не имеющие никакого отношения к подлинному искусству. На кого это рассчитано? Только на падкую до сенсаций публику. Наш гениальный мальчик совсем не подходит для такого рода махинаций, они унижают его достоинство, и я не понимаю его отца, которого высоко ценю как разумного человека, тонко разбирающегося в искусстве. Как он допускает подобные вещи?

Граф Херберштайн разделяет её мнение. А фон Вальдштеттен пытается оправдать поведение Леопольда Моцарта его деловыми качествами, в чём находит поддержку хозяина дома. Каждый, как говорится, остался при своём мнении, и фон Вальдштеттен продолжает:

— Из Франкфурта их путь пролегает через Кобленц, Бонн, Кёльн и Аахен. И везде, где бы ни состоялись их академии, их встречали с восторгом, долго аплодировали и заваливали дорогими подарками. Сам Моцарт пишет: у него столько табакерок, коробочек для драгоценностей и тому подобных вещиц, что он скоро может открыть лавку... В Аахене им патронировала принцесса Амалия, сестра короля Пруссии, о котором мы столько говорим. Она искренне привязалась к музыкантам и сделала много заманчивых авансов. Однако Моцарт считает, что у неё самой нет денег и весь её придворный штат как две капли воды напоминает свиту врача. Вот если бы поцелуи, которыми она осыпала его детей, особенно маэстро Вольфганга, превратились в новенькие луидоры — вот тогда бы они обогатились и были вполне счастливы.

Граф Шлик смеётся от всей души, остальные тоже улыбаются.

— Вот ярчайший пример деловой хватки нашего вице-капельмейстера! — замечает каноник. — Но должен признаться: на сей раз она мне нравится.

— Последние новости, — продолжает Вальдштеттен, — пришли к нам из Парижа, куда наши путешественники прибыли девятнадцатого ноября. Их гостеприимно встретили в доме баварского посланника графа ван Эйка, жена которого — дочь главного казначея Аугсбурга графа Арко. Понятное дело, о концертах пока речи нет. Сначала надо хорошенько подготовить почву, а уж потом сеять. Леопольд Моцарт успел осмотреться в Париже и даже виделся со всесильной маркизой де Помпадур[13]. Как он пишет, она по-прежнему хороша собой, хотя и несколько располнела и своим телосложением и копной светлых волос напомнила ему Трезель, а глаза у неё точь-в-точь как у нашей императрицы. Она очень высокомерна, и практически всё во французской столице в её власти.

— Жаль, что письма вашего корреспондента, дорогой Вальдштеттен, обрываются там, где особенно любопытно узнать все подробности, — говорит каноник. — Где-то я прочёл, будто накануне Рождества в Версале состоялся Concert spirituel[14]. Если это правда, то было бы недурно, если бы grande amoureuse[15] снискала себе такие же заслуги перед австрийской музыкой, как и перед австрийской политикой, пока её звезда не закатится окончательно.

— Зачем вы столь язвительны, Херберштайн? — тонко улыбается фон Вальдштеттен. — Будущему епископу это как будто не к лицу, а?

Графиня Аврора встала и подошла к изящному комоду, из одного из ящичков которого достала папку с застёжками.

— Я очень рада, что чисто случайно могу дополнить рассказ нашего друга фон Вальдштеттена! Вообразите себе, господа, примерно неделю назад без устали разъезжающий между европейскими дворами дипломат Пальфи передал мне письмо от графини ван Эйк, — между прочим, в юности мы были близкими подругами. Итак, послушайте, что она пишет: «То, что ты сообщила мне о Моцартах, вызвало, конечно, моё любопытство. И, должна признаться, та tres chere атое[16], ты ни в чём не погрешила против истины. Вольферль — это vraiment[17] такой человечек, что второго такого во всём свете не сыщешь: такой сладкий, такой милый, такой... неподражаемый! Не говоря уже о его выдающемся музыкальном таланте, он завоёвывает сердца всех одним своим Air[18]. Un enfant admirable![19] Наннерль тоже много выигрывает, если с ней сблизиться. Тогда её замкнутость и немногословность отлетают прочь, она раскрывается и становится разговорчивой. А их мать, с её здравым смыслом и исходящим от неё заразительным животворным весельем! Когда я её слушаю, у меня слёзы наворачиваются на глаза — вспоминаю свою зальцбургскую родину! Великолепное дитя природы посреди неестественного мира...

В первые недели своего пребывания в Париже господин капельмейстер был раздражителен, рассеян и встревожен, что пытался скрыть за чрезмерной вежливостью. Причина этого, как скоро выяснилось, была в отсутствии подлинного дела: двор с приглашением не торопился, хотя мой муж старался добиться этого всеми возможными средствами. Условием reussite[20] в высшем свете здесь служит Invitation pour le concert spirituel apres-sonper[21] в Версале. И Леопольд Моцарт нашёл себе ходатая в лице влиятельного журналиста Фридриха Мельхиора Гримма[22]. Этот уроженец Регенсбурга целых пятнадцать лет живёт в Париже и пишет по-французски как француз. Подобно Вольтеру, он — воплощение остроумия и любезности. В умных и едких заметках, которые он публикует в собственном бюллетене, он живописует государям и владетельным князьям парижскую жизнь и даже состоит в личной переписке с российской государыней Екатериной. Это человек de bon-gout et elegant esrit[23] и занимает вдобавок ко всему должность секретаря герцога Орлеанского и совместно с аббатом Рейналем издаёт ещё газету «Correspondence litteraire, philosophique et critique»[24], пользующуюся солиднейшей репутацией в самых высоких сферах. Месье Гримм счёл своей обязанностью привлечь внимание публики к зальцбургским музыкантам, он поместил в своей газете трогательную notice[25], и удивительное дело: то, чего не удалось добиться с помощью всех рекомендательных писем от титулованных особ, стало возможным при помощи гусиного пера — Моцартов пригласили выступить между Рождеством и Новым годом перед их королевскими величествами.

Что сказать тебе, та chere[26], о дебюте при дворе? Le roi et la reine[27], да и всё придворное общество, были просто очарованы. Моцарты были обласканы настолько, что во время новогоднего grand Concert[28] им было позволено стоять за спинами их величеств, Моцарт — le реrе и маленький Вольфганг со стороны королевы, а Моцарт — la mere[29] вместе с Наннерль — со стороны короля.

Видела бы ты, как беззаботно болтал мальчик с её величеством, а она всё время пододвигала ему тарелку со сладостями. Её супруг немецкого не знает, и она переводила ему то, о чём ей говорил petit maitre[30], и тот всякий раз смеялся.

А вот кто совершенно разошёлся от радости, так это принцессы. Когда после концерта они возвратились в свои комнаты, маленькие Моцарты последовали за ними, и там, как нам потом передала воспитательница принцесс, началась такая кутерьма, что просто голова шла кругом: то их королевские высочества изливались в нежностях, тормошили своих немецких гостей и целовали их в губы и в щёки, то гости целовали им ручки. Вольферлю настолько понравилась эта куртуазная игра, что, когда появилась маркиза де Помпадур и поставила его на стол, он пожелал и её обнять за шею и облобызать. И поскольку она испуганно вскинула руки, он, к радостному веселью присутствующих, воскликнул: «Да кто она такая, что не хочет поцеловать меня? Меня сама императрица целовала!»

Приём в Версале завершился очень удачно для Моцартов. Вскоре приглашения на дневные и вечерние выступления в домах самых знаменитых и высокопоставленных господ засыпали их. Одним словом, Моцарты — это сегодняшняя сенсация Парижа. И я горжусь как нашими гостями, так и немецкой музыкой, которую они здесь представляют».

Графиня Аврора складывает прочитанное письмо, а барон фон Вальдштеттен поворачивается к канонику:

— Вы переоценили влияние маркизы, дорогой Херберштайн. Похоже, на царство муз её всесилие всё-таки не распространяется. Я рад, что неподражаемый Гримм оставил её в данном случае далеко позади. А что до меня, то я бесконечно благодарен нашей любезной хозяйке дома за эту новость: мой друг Шахтнер ещё ничего об этом мне не сообщил. И я счастлив...

— Не торопитесь, — прерывает его графиня Аврора и снова берётся за папку с застёжками. — Здесь есть ещё кое-что, о чём вы, милый Вальдштеттен, не догадываетесь при всей вашей проницательности. Но я открою вам эту тайну...

— Я просто теряюсь в догадках, — замечает барон и с нескрываемым любопытством смотрит на несколько листков, которые графиня достала из папки. — Как? Ноты?! — вырывается у него.

— Да, это две первые напечатанные сонаты для клавира и скрипки месье Вольфганга Моцарта. Две находятся ещё у гравёра, а эти моя приятельница прислала мне в подарок — до их поступления в продажу!

Она передаёт ему ноты, и фон Вальдштеттен просто впивается в них глазами.

— Невероятно! — произносит он несколько погодя. — Невозможно поверить: ведь это написано семилетним мальчиком!

— А не помог ли ему отец? — замечает хозяин дома.

— Нет, нет, только не Леопольд Моцарт... Ну, разве что внёс несколько незначительных поправок. Насколько я его знаю, он слишком серьёзно относится к творческим попыткам своего сына, это, можно сказать, для него дело святое, и он ни в коем случае не позволит себе вмешиваться и вводить общество в заблуждение. Ни о какой фальсификации не может быть и речи. Это противоречило бы как его правдолюбию, так и его глубокой религиозности.

— А как насчёт того, Вальдштеттен, чтобы сыграть его сонаты прямо сейчас?

— С превеликим удовольствием, дорогая графиня.

Барон вынимает из зеркального шкафчика с инструментами скрипку, его партнёрша садится к спинету, и после того как настроили инструменты, они играют обе сонаты. Сонаты звучат так свежо, естественно и лукаво, что в их звуках как бы журчит и пенится темперамент маленького композитора. Когда они закончили, Херберштайн встал и долго аплодировал и кланялся им.

— Я поздравляю как отсутствующего маленького маэстро, так и талантливых исполнителей его произведений. — И, целуя руку хозяйки дома, добавил: — Мадам, вы в который уже раз показали, что в искусстве развлекать и удивлять гостей вам нет равных. Нам с моим другом Вальдштеттеном будет нелегко проститься с вашим домом. Но долг зовёт! Я покидаю вас в твёрдой уверенности, что при нашей следующей встрече услышу от вас новые подробности о чудо-мальчике.

XV

Пребыванию семейства Моцартов в Париже подходит конец, а вместе с ним и зиме. Леопольд Моцарт стоит перед дилеммой: то ли возвращаться домой, то ли отправиться в Лондон, куда их давно зовут. Английский посланник, лорд Бэдфорд, очень симпатизирует ему и всемерно склоняет к поездке:

— Вы не пожалеете, мистер Моцарт. У нас, англичан, есть, правда, великие поэты, а вот композиторы наши не из знаменитых. Но музыку мы любим, особенно немецкую. Ваш маэстро Гендель[31] приехал к нам, остался и умер у нас. А теперь в Лондоне живёт сын известного всем Баха[32], он пользуется всеобщей любовью. У англичан музыканты в большой чести, не то что у французов. И платят им больше. Обдумайте, мистер Моцарт, моё предложение.

Виды на хорошее вознаграждение всегда важный аргумент для Леопольда Моцарта; поэтому он раздумывает недолго и отвечает лорду согласием.

Расставание с Парижем, городом, где все его надежды воплотились в жизнь, даётся ему нелегко. Приязненным отношением к себе и успехами гастролей Моцарты во многом обязаны графскому семейству ван Эйк, и особенно графине, которая в своей квартире сумела создать для них подлинно семейную атмосферу, и они почти не ощущали, что находятся на чужбине. Графиня постоянно оказывала знаки внимания матушке Аннерль и детям, а её супруг, не слишком-то занятый своими прямыми посольскими обязанностями, находил удовольствие в том, что рассказывал Моцартам о достопримечательностях французской столицы и знакомил их с нею, причём делал это с юмором и находчивостью опытного гида, озабоченного тем, чтобы гости не только познавали, но и развлекались.

Легко понять чувство тревоги и озабоченности, вызванное внезапной болезнью хозяйки дома, долгие дни и ночи буквально находившейся между жизнью и смертью. Всё это время матушка Аннерль пребывала в подавленном настроении, а дети, обожествлявшие графиню, при каждом известии об ухудшении её состояния проливали слёзы, молили Бога о её выздоровлении и радовались, услышав, что ей стало хоть немного лучше.

Но вот все февральские тревоги позади: графиня тяжёлую болезнь победила и постепенно выздоравливает. Время от времени детям Моцарта позволено её навещать, и она расспрашивает их обо всех впечатлениях, а они, перебивая друг друга, рассказывают. Она не устаёт удивляться: как же быстро развивается этот мальчик — особенно в том, что касается музыки. Когда она как-то спросила его, трудно ли ему будет расстаться с Парижем, он ответил утвердительно, а когда она попросила обосновать это, объяснил:

— Мне будет очень недоставать вас, госпожа графиня. И ещё двух моих друзей.

— Кто эти твои друзья?

— Месье Гримм и господин Шоберт.

Иоганн Шоберт, камер-виртуоз принца Конти, действительно произвёл неизгладимое впечатление на мальчика. Уже сама внешность его была неординарна: музыкант неимоверно худ, лицо аскета испещрено бесчисленными морщинами, свидетельствующими о его страстном темпераменте, и на нём горящие немыслимым огнём глаза. Воспитанник знаменитой музыкальной школы в Мангейме, находящейся под патронажем пфальцского курфюрста Карла Теодора, в своих композициях для клавира заметно отходит от традиционной, лёгкой мелодики, она у него торжественно-мрачная, что привлекает маленького Вольферля.

Он способен часами стоять, раскрасневшись, впитывая в себя эти тревожные звуки, и это начинает сказываться на окраске его собственных сонат.

Леопольду Моцарту, до конца верному старой школе, это влияние не по нутру, но все его замечания сын как бы пропускает мимо ушей — Вольферля явно привлекает это направление. Вот почему отец, в сущности, рад поскорее покинуть Париж и торопит с отъездом — несмотря на то что чрезвычайно горд достигнутым здесь успехом, который упрочил европейскую известность его детей-виртуозов.

Другой господин, причисленный Вольферлем к числу своих друзей, — Фридрих Мельхиор Гримм. Этот немец, избравший Францию своей второй родиной, представляет собой редкостный гибрид придворного и критика. Он, человек холодного расчёта и изощрённый дипломат, считает, что ему выпало предназначение помочь Моцартам словом и делом, — и в значительной степени парижане приняли музыкантов из Зальцбурга с распростёртыми объятиями благодаря ему.

XVI

Лондон, который уже тогда насчитывал около семисот тысяч жителей, производит на наших путешественников сильное впечатление своими размерами и оживлённым движением на улицах. Невольно напрашивается сравнение с Парижем. В Лондоне не так бросается в глаза, что это именно королевская резиденция, но зато жизнь здесь бьёт ключом не в пример парижской.

Во время прогулок они замечают, что здесь соединены в единый узел все колониальные связи. Оживлённая торговля — это жизнетворная артерия народа и основа его благополучия. Внешние различия между богатыми и бедными здесь не столь разительны, как там, где богатство и элегантность сравнительно тонкой верхней прослойки явно контрастируют с нуждой и скудной жизнью остальных. В Лондоне ощущается влияние нового класса имущих — торговцев и предпринимателей.

— Я думаю, Аннерль, здесь мы приживёмся, — уже на второй день пребывания в Лондоне говорит жене Леопольд Моцарт. — У здешних жителей такой вид, будто гинеи так и мечтают выпрыгнуть у них из карманов.

— Смотри не ошибись, Польдерль.

— Вот ещё! Обычно сомневаюсь я и я же больше всех тревожусь о будущем, а ты меня за это ругаешь и постоянно подстёгиваешь, и на тебе: теперь мы поменялись ролями.

— Да нет же, дорогой! Я только хочу сказать: надо быть поосторожнее. Мы в чужой стране, и ещё неизвестно, как нас примут.

— Смотри, Аннерль: у нас четыре тысячи франков сбережений. На эти деньги можно неплохо прожить, даже если наш кожаный денежный мешок слегка похудеет.

— Тем лучше, Польдерль. Курица на блюде мне как-то ближе, чем чужая утка на пруду. Накопленные деньги ты всё-таки не расходуй.

Леопольд Моцарт строго следует советам жены. Он увольняет своего камердинера, исполнявшего одновременно обязанности куафёра, и снимает скромную квартиру у весёлого и предупредительного француза месье Кузена, тоже парикмахера, совместив тем самым желание жить поэкономнее и постоянную потребность выглядеть причёсанными по последней моде всегда, не говоря уже о концертах.

Семья Моцартов не прожила в Лондоне и пяти дней, как из дворцового ведомства им поступает приглашение выступить перед их величествами. Возможно, столь быстрая реакция явилась прямым следствием восторженных писем лорда Бэдфорда о вундеркиндах из Зальцбурга. Концерт был дан перед узким семейным Кругом в королевском дворце Сент-Джеймс. Атмосфера тёплая, почти домашняя, свободная от чопорного этикета. Благодаря немецкому происхождению молодой королевской четы между ними и музыкантами сразу устанавливается дружеское, если не сказать сердечное взаимопонимание, и всё выступление носит скорее характер домашнего музицирования, чем официального концерта при дворе.

Три недели спустя зальцбургские музыканты вновь в гостях у королевской четы и на сей раз чувствуют себя во дворце в присутствии множества важных особ достаточно уверенно, тем более что хозяева приветствуют их как добрых старых знакомых. Они музицируют совершенно свободно, причём программу концерта задаёт в основном король Георг, который получает удовольствие от того, что ставит перед Вольфгангом всё новые задачи. То он водружает на пульт ноты опуса для клавира великого Генделя, то сонату талантливого, тогда ещё тридцатилетнего Иоганна Кристиана Баха, который вот уже несколько лет служит её величеству в качестве капельмейстера, предлагая сыграть эти вещи с листа, что тот и исполняет с исключительной ловкостью. Потом Вольфганг сопровождает у клавира королеву, исполнившую свою любимую арию, аккомпанирует незнакомому солисту-флейтисту и наконец вызывает восторженную реакцию собравшихся импровизацией на тему басовой арии из оратории Генделя. Король Георг сияет от радости:

— That is very matchless![33]

А отцу чудо-мальчика говорит:

— Ваш сын владеет своей профессией не хуже сорокалетнего капельмейстера. Чего же он достигнет к этому возрасту?

Тёплый приём при дворе побуждает Леопольда Моцарта дать пятого июня, сразу после дня рождения короля, открытый концерт. На нём присутствует вся элита лондонского общества, и он становится вершиной их заморского турне не только благодаря его чисто творческому успеху — сборы от него намного превосходят всё, что им удавалось получить прежде. Из чувства благодарности Вольфганг даёт ещё и благотворительный концерт в день святых Петра и Павла — по очень дорогим входным билетам. Самое примечательное: он играет исключительно на органе, чем вызывает ещё большее удивление публики. В Лондоне только и говорят, что о маленьком Моцарте, и все ценители музыки сходятся в одном: такого совершенства в столь раннем возрасте не достигал ещё никто и никогда в мире. Однако на эти светлые события падает мрачная тень. Вскоре после концерта у Леопольда Моцарта обнаруживается опасное воспаление горла, которое потом перебрасывается и на другие органы тела. Семья несколько недель проводит в тоске и тревоге; в разгар лета с помощью врачей болезни удаётся поставить заслон, и температура у больного нормализуется, однако чувствует он себя настолько слабым и разбитым, что врач настаивает на продолжении лечения на природе. И они выезжают за город, на Темзу, в деревню Челси, где обычно проводят лето состоятельные лондонцы.

Для Вольфганга эти летние месяцы — время безудержного творчества. Поскольку из-за болезни отца они не могли давать концерты, он буквально набрасывается на композицию. В продолжение своих парижских опытов он сочиняет с полдюжины сонат для клавира и скрипки, в которых ещё ощущаются отзвуки воздействия музыки Шоберта. Но заметно также влияние другого композитора — Иоганна Кристиана Баха. Этот мастер с нежной, ранимой, впечатлительной душой приехал в Лондон из Италии, где служил органистом в соборе Милана. В его сочинениях чувствуется склонность к нежной, ласковой мелодике с лёгким оттенком грусти. Окрылённая грациозность — вот основная черта его музыкального дарования.

Чудо-ребёнок произвёл на него сильное впечатление уже во время первого знакомства при дворе, и так как Вольферль бросился, что называется, в его объятия со всей своей детской непосредственностью и неутолимой жаждой знаний, вскоре они становятся друзьями. Бах с тонким пониманием продолжает музыкальное образование мальчика и во время совместного музицирования указывает ему на отдельные технические ошибки или жёсткость звукоизвлечения, чем по-хорошему подстёгивает его честолюбие и желание подражать учителю. Созданные в Челси сонаты и другие произведения отмечены лёгкостью и пышной отделкой. Соната для двух клавиров, написанная для их с сестрой концертных выступлений во время этой летней идиллии, производит такое впечатление на Баха, что он сам отдаёт дань этому музыкальному жанру.

Окрылённый той лёгкостью, с которой ноты выплывают из-под его пера, и, наверное, поддержанный в этом старшим другом, Вольфганг решается даже на создание оркестровой музыки и пишет одну за другой две симфонии для оркестра струнных инструментов, двух гобоев и двух рожков. Состав оркестра выдаёт несомненное влияние Баха.

Осень была в самом разгаре, когда семейство Моцартов возвратилось из Челси в Лондон. Леопольд Моцарт рассчитывает наверстать здесь упущенное из-за болезни. Но его надеждам не суждено сбыться: назначенные академии ожиданий не оправдывают, концерты почему-то перестали привлекать слушателей. Тогда-то Леопольд Моцарт и прибегает к той самой манере ярмарочных зазывал, которую так осудила графиня Аврора. Нескольких любопытствующих таким образом удаётся заинтересовать, многих ценителей музыки это оттолкнуло.

Ко всем неприятностям прибавляется письмо от Шахтнера с известием о том, что архиепископ в высшей степени недоволен тем, что его отпуск опять так затянулся, и грозится увольнением.

Леопольд Моцарт, и без того расстроенный отсутствием доходов, приходит в ярость и заявляет с кривой усмешкой на губах, что предупредит этот поступок архиепископа и первым подаст заявление об отставке, чем повергает в смятение матушку Аннерль.

— Польдерль, — говорит она, — ты гневаешься и от этого говоришь не то, что думаешь. Ты сам будет переживать, если сделаешь то, чем угрожаешь. Я уже не говорю о себе и о детях. Архиепископ ничего такого делать не собирается. И вообще, нам пора подумать о возвращении. В гостях хорошо, а дома лучше! Англичане говорят: «Мой дом — моя крепость!», а я тебе скажу: «Моя квартира — мой мир».

Матушка Аннерль старается смягчить и урезонить мужа, и это ей в конечном итоге удаётся: она добивается его отказа от намеченных поездок в Италию и Голландию.

Семейство Моцартов уже находится по пути в Дувр, откуда они должны переехать во Францию, и тут происходит нечто неожиданное: их догоняет голландский посол, и перед его заманчивыми предложениями Леопольд Моцарт — к вящему огорчению его жены — устоять не смог. Тем более что дети, которым не терпится познакомиться с ещё одной страной, тоже просят, и вот отец коротко и ясно отвечает послу:

— Voilla, Monsieur I’ambassadeur[34], благодарю вас за приглашение. Из Кале мы направимся в Гаагу.

XVII

Поездка в Голландию проходит под знаком недоброй звезды. Рассчитанная на два месяца, она растянулась на полгода. Уже в пути переутомлённые отец с сыном простудились; тотчас по прибытии в Гаагу с воспалением лёгких слегла Наннерль, и долгое время она находилась в очень тяжёлом состоянии. Едва она оправляется — и то не совсем! — от болезни, с тем же диагнозом укладывают в постель Вольферля, который тоже мучается несколько недель, повергая родителей в страх и смятение.

Врачи делают всё возможное, а родители по очереди дежурят по ночам у постелей больных детей, что отнимает немало сил у них самих. Когда они десятого мая 1766 года оказываются в Париже, вид у всех, и особенно у Вольферля, совсем неважный. Здесь их встречает «присяжный друг» Гримм, успевший снять для них удобную квартиру.

Нельзя сказать, wo поездка в Голландию оказалась вовсе безрезультатной: несмотря на неудачное стечение обстоятельств, Моцарты дали концерты в Генте и Антверпене перед принцем Оранским и его сестрой, принцессой Вайльбургской. Успех они имели вполне закономерный, а Вольферль даже успевает сочинить здесь шесть сонат для клавира и скрипки и посвятить их принцессе. С гордостью показывает их маленький композитор своему названому отцу Гримму, а когда добавляет, что сочинил в Лондоне две симфонии, тот поражён.

— Как? Симфонии?! — восклицает он. — Мальчик девяти лет пишет симфонии! Нет, это действительно феномен.

И заключает Вольфганга в свои объятия.

Узнав подробности поездки в Голландию, он понимает, что дети крайне переутомлены физически, и советует им хорошенько отдохнуть, подышать перед возвращением в Зальцбург свежим воздухом Парижа и его предместий. Что не помешает, конечно, их концертам в домах богатых парижан, известных своей привязанностью к музыке. Как он считает, это может оказаться полезным для будущего — а о теперешнем их пребывании в Париже он уж как-нибудь позаботится. Леопольд Моцарт не был бы заботливым финансовым опекуном своих детей, если бы устоял перед таким соблазном.

И вновь, как при своём первом появлении, дети Леопольда Моцарта находятся в центре всеобщего внимания. Правда, сенсаций их выступления больше не вызывают. Наивная восторженность первых встреч сменяется полным пониманием и сдержанным, но почтительным благоговением ценителей музыки. Несколько раз они играют также для их величеств в Версале, но по сравнению с памятным новогодним концертом эти выступления скованы строгими рамками придворного церемониала, недостаёт былой теплоты в обращении.

Апогеем их второго парижского турне, безусловно, следует считать их пребывание в идиллическом дворце Ла-Шевретт. Этот небольшой дворец в стиле рококо, вокруг которого словно парят статуи граций, примерно с середины века благодаря своей хозяйке, Луизе де ла д’Эпиней, превращается в место паломничества французской аристократии духа. После того как её чрезмерно расточительный муж промотал невообразимую сумму денег и был отстранён от доходного места генерального сборщика налогов, она была вынуждена сдавать своё имение в аренду. В лице барона Гольбаха[35], философа из Пфальца и постоянного гостя её салона, она обрела доброго и любезного арендатора. Поскольку избалованная роскошью прежней жизни дама не в состоянии вести салон в своей небольшой парижской квартире, он великодушно предлагает ей в летние месяцы заниматься этим во дворце, знавшем часы её славы. Блестящие умы Франции хранят верность этой столь несчастной в браке и испытавшей столько личных разочарований, отнюдь не красивой, зато чрезвычайно умной и тонкой женщине и по определённым дням съезжаются для бесед в Ла-Шевретт.

Здесь можно встретить «энциклопедистов»[36], авторов литературного издания, определяющего самый высокий уровень науки и искусства: деятельного, всесторонне образованного математика и физика Д’Аламбера и его соиздателя, блестяще владеющего пером Дидро, эссеиста, драматурга и романиста. Бывают здесь и другие знаменитые сотрудники «Энциклопедии». Например, оба создателя новой материалистической философии, барон Гольбах и добродушный Гельвеций. И — самое главное! — иногда сам вдохновитель французского Просвещения, обладающий отталкивающей внешностью, но превосходящий всех остротой ума Вольтер.

Среди этой духовной элиты отличается своим нарядом — сутаной аббата — юркий, как ртуть, карлик, дергающийся, как арлекин. Он за словом в карман не полезет, так и сыплет анекдотами и оживляет собрание своими остроумными замечаниями. Имя этого бескорыстного и самого верного почитателя хозяйки дворца — Фернандо Галиани, и родом он из Неаполя.

В самом начале июля Гримм, занимающий теперь особое положение в сердце хозяйки замка, привозит с собой в Ла-Шевретт Моцартов, отца и сына. Стоит роскошный летний день, и цветы на бесчисленных клумбах вдоль садовой дорожки, ведущей в дом, встречают их во всём своём великолепии. Двери на террасы широко распахнуты, и душистый аромат вливается в прохладные комнаты замка, где собралось изысканное общество, человек тридцать, не больше.

«Кружку» чужда атмосфера предписанного этикета, свобода духовного общества подразумевает отказ от любых предубеждений и натянутых отношений. Поэтому гостей принимают здесь не с тем любопытством, что обычно сопровождает рождение сенсации, а скорее как добрых знакомых. Особенно преуспевает в этом отношении мадам д’Эпиней, сумевшая с первых слов расположить к себе музыкантов. И выступление их не назовёшь концертом с заранее составленной программой — отдельные её номера можно счесть лирическими интермеццо в рамках общей беседы. Оценки их мастерства не выливаются здесь в безудержную восторженность, как в других местах, — все высказываются откровенно и открыто.

— Что скажете, месье Мармонтель, о нашем новоявленном Орфее? — спрашивает мадам д’Эпиней своего соседа.

— Я желал бы процитировать Фонтенеля[37], которого в бытность его у герцогини дю Мэн однажды спросили, какая разница между нею и часами. Он ответил: «Часы напоминают мне о времени, а герцогиня заставляет забыть о нём».

— Хорошо сказано. А каково мнение господина аббата?

Ответ Галиани последовал мгновенно:

— Он кажется мне менее удивительным, чем два с половиной года назад, хотя он остался тем же чудесным созданием и феноменом. Он навсегда останется чудесным созданием и феноменом — только и всего.

— Забавно, но причудливо. А вы, дорогой друг Гримм?

— Да, это феномен, из-за которого вскоре будут спорить властители Европы.

— Итак, подведём итоги, — говорит мадам с тонкой улыбкой на губах. — Маленький Вольфганг — это чудесное создание, которое заставляет нас забыть о течении времени и вскоре будет желанным гостем европейских дворов. А я от себя хотела бы добавить: это ещё и самый прелестный мальчик, какого мне довелось встретить.

— Браво! — восклицает Галиани. — Вы более искусный дипломат, чем сам принц парижский: своей оценкой, состоящей из высказываний всех кавалеров, вы предотвратили их неминуемую — на почве ревности! — ссору.

А тем временем Вольтер, семидесятидвухлетний философ из Фернея, присоединяется к Леопольду Моцарту и вступает с ним в разговор. Оба они стоят у рояля, а совсем рядом Вольферль, весь — напряжённое внимание.

— Вы пруссак, месье Моцарт?

— Нет, шваб, родившийся в Баварии и проживающий в Австрии.

— Значит, вы земляк моего друга Гримма? Мне в Баварии бывать не приходилось, но раз там стояли колыбели двух таких незаурядных людей, то, по моим понятиям, это страна, развивающаяся в правильном направлении. Я, к сожалению, знаю только Пруссию — Потсдам, Берлин. Гримм рассказывал мне, что в Германии появилось несколько новых поэтов. Их имена... нет, забыл...

— Вы, наверное, говорите о Клопштоке[38], авторе «Мессии»?

— Точно, «Мессии»! Прекрасная мысль: в наш век просвещённого разума написать «Мессию». А кого бы вы ещё назвали?

— Геллерта[39], автора басен и церковных песен.

— A-а, немецкий Лафонтен, но с религиозным привкусом.

Старый господин недовольно покачивает головой:

— Видите ли, месье Моцарт, на немецком Парнасе ничего особенного не происходит. Ваш король Фредерик в моём присутствии говорил об этом с пренебрежением, если не сказать с издёвкой. Германия — не страна поэтов. Её поэты блуждают в области воображаемого, что, кстати, относится и к мыслителям. Просветители занимаются у вас абстрактными рассуждениями. У нас во Франции дело обстоит иначе. Мы смотрим реальности прямо в глаза и действуем как революционеры, стараясь победить и устранить варварские предрассудки и привычки, невежество, бесчеловечность и преступления против закона. Это должно было бы стать задачей и для ваших просветителей. Вместо чего они расходуют силы своего ума на разрешение запредельных проблем, в конечном итоге бесполезных для нашего жалкого человеческого естества. Я говорю вам об этом открыто и прямо, поскольку Гримм сказал мне, что вы тоже сторонник Просвещения. Вы уж не обессудьте...

— Ни в коей мере. Хотя, должен признать, наши немецкие просветители избрали иной путь, нежели французские. Церковь и по сей день представляет собой монументальное здание, которое, по крайней мере, мы, католики, никому разрушить не дадим.

Словно пропустив последние слова Моцарта мимо ушей, философ продолжает:

— Вы, пожалуйста, не подумайте, что я ставлю низко всё созданное в Германии. В одном отношении они намного нас превосходят — в области музыки. Они с ней в столь интимных отношениях, будто она их бессмертная возлюбленная. Я всегда испытывал подлинное удовольствие, когда король Фредерик после наших жарких философских споров брался за флейту. Казалось, что извлекаемые им из инструмента звуки меняют его облик: строгое лицо могучего правителя как бы разглаживалось, в ясных водянисто-голубых глазах появлялись просветлённость и умиротворённость. Разве не немцы подарили титана, по сравнению с которым наши Филидор и Монсиньи[40] — жалкие карлики? Я говорю о Генделе. Я слышал в Лондоне целый ряд его вещей, и они меня потрясли. Да и ваш драгоценный отпрыск тоже подтвердил сегодня мою мысль о том, что немцы предрасположены к музыке и готовы занять в ней положение ведущей нации. Я поздравляю вас: вы имеете счастье быть отцом поразительно одарённого сына, и я предсказываю ему большое — да что там, огромное! — будущее.

Отдав лёгкий поклон Леопольду Моцарту и улыбнувшись мальчику, престарелый философ возвращается к своему креслу. Вольферль, почтительно прислушивавшийся к разговору, который вёлся на французском языке и из которого он по понятным причинам почти ничего не понял, спросил отца:

— Кто этот умный старый господин?

— Вольтер! — шёпотом ответил ему отец. — Замечательный поэт и учёный, самый блестящий ум сегодняшней Франции.

— Можно я попрошу его сделать запись в книге для гостей, которую мне подарил господин Гримм?

— Попробуй, а вдруг он согласится?

Вольферль берёт книжечку в сафьяновом переплёте, смело подходит к почтенному старцу и излагает свою просьбу.

— Eh bien, mon petit maitre de musique[41], — соглашается тот, велит камердинеру принести перо и чернила и что-то пишет.

— Merci beancoup, Monsieur le grand poete[42], — благодарит мальчик, учтиво кланяется, возвращается на своё место и показывает отцу автограф. Тому никак не удаётся разобрать почерк Вольтера. Ему на помощь приходит Гримм, который читает и сразу переводит текст:

— «Музыка — это язык сердца. Поскольку люди отличаются скорее умом, нежели сердцем, то язык этот воспринимается ими легче. Пользуйтесь же, маленький маэстро, этим способом выражения мысли, которым вы владеете с таким совершенством, и облагораживайте сердца, обращаясь к ним со своими проповедями.

Вольтер».

Эти слова продолжают звучать в ушах Вольферля, когда он ближе к вечеру возвращается вместе с отцом и Гриммом в город, проезжая мимо золотых нив. Прелестные маленькие замки Монморанен и Сен-Дени, выглядывающие из ухоженных парков, вид на Сену с её островами, эта слегка холмистая плодородная местность с открывающимся вдали, у самого горизонта, Монмартром, всё более отчётливо выступающие силуэты города заставляют отца и сына думать о близящемся расставании с Парижем с неподдельной грустью.

— Отец, — вскидывается вдруг Вольферль, когда в разговоре Леопольда Моцарта с Гриммом, обсуждавших все перипетии сегодняшнего визита, наступает пауза, — у меня так тоскливо на душе — почему мы уезжаем? Париж прекрасен, но ничего лучше сегодняшнего дня я вообще не знаю.

— Чем это он тебе так понравился? — спрашивает отец.

— Словами не скажешь. Может быть, из-за этих людей, которые говорили о таких умных вещах. Я мало что понимал, но по губам и по их глазам всё прочёл.

— Тебе, наверное, хотелось бы снова побывать в Париже, Вольферль? — спрашивает Гримм.

— В Париже? Как только папа скажет — сразу поеду!

XVIII

Уже наступила зима, когда семейство Моцартов после почти трёх с половиной лет странствий возвратилось в свой дом в Зальцбурге. Сколько всего пережито, сколько самых разнообразных впечатлений: разные страны и люди, деятели искусства и учёные, блестящие оперные постановки и красочные народные увеселения! Но наряду с радостями жизни — тревожные события, заботы и болезни. Никто так не радуется: «Наконец-то мы дома!» — как матушка Аннерль. У неё словно гора с плеч свалилась. Сделав смотр своей до блеска начищенной и убранной квартире, заглянув в каждый её уголок, она заключает в объятия верную Трезель. А «колобок» донельзя растрогана источаемыми в её адрес похвалами. Все, взрослые и дети, заваливают её подарками. Только одного горячо любимого существа нет с ними — Бимперля. Сдерживая слёзы, Трезель признается, что собачка, начавшая уже слепнуть от возраста, попала под колёса тяжело нагруженной деревенской телеги. Особенно горюет Вольферль, так мечтавший о встрече со своим любимым дружком. Он так подавлен, что даже не проявляет привычной радости, когда к ним заходит господин Хагенауэр. Старому другу отца кажется, что мальчик подрос на несколько вершков, но роста он всё ещё маленького и сложения как будто ещё более хрупкого. А вот голова большая, она скорее под стать семнадцатилетнему юноше, чем подростку одиннадцати лет. Цвет лица бледный, болезненный, глаза тусклые, уставшие. Хагенауэр отмечает всё это с растущим беспокойством, но ничего не говорит. Позже, оставшись наедине с женой, он высказывает ей свою тревогу.

Фрау Жозефина с восторгом разглядывает дорогие подарки, которые Вольферль один за другим достаёт из чемоданов, а Леопольд Моцарт в дополнение к своим письменным сообщениям рассказывает своему приятелю и безотказному кредитору о финансовых успехах турне, чистую прибыль от которого он оценивает в семь тысяч гульденов, не считая сувениров и бижутерии. Хагенауэр глазам своим не верит, когда видит на столе бесчисленные табакерки, часы, медальоны и другие драгоценные вещи. Наконец он выдавливает из себя:

— Мой дорогой вице-капельмейстер, теперь вы богатый человек! Я всегда говорил, что ваша профессия — золотое дно. А вы не верили! Можете теперь открыть музей драгоценностей и брать деньги за осмотр.

Леопольд Моцарт громко смеётся:

— Музей? Тоже скажете! Кроме нескольких вещиц, которые нам дороги как память, всё остальное добро мы постепенно обратим в надёжные австрийские гульдены.

— А меня найми маклером, чтобы я заработал пару крейцеров на вечернюю выпивку. В этом деле мне труба неважный помощник, — доносится от двери низкий голос.

— Дядя Шахтнер! — радуется Вольферль и бросается к нему обниматься.

— Ну вот, вы все на месте, живые-здоровые! — говорит он, целуясь со всеми по очереди. — Я уже потерял надежду встретиться с вами в сей юдоли печали.

Шахтнеру хочется о многом им поведать. Хагенауэры догадываются об этом и прощаются. Прежде всего трубач успокаивает Леопольда Моцарта: его опасения, что из-за долгого отсутствия он лишится места вице-капельмейстера, беспочвенны. После того одного-единственного случая архиепископ больше неудовольствия в его адрес не высказывал. Наверное, многочисленные хвалебные заметки в газетах и письма графини ван Эйк возымели на него своё благотворное действие. Ещё он рассказывает, что в лице Михаэля Гайдна оркестр получил отличного концертмейстера, добивающегося законченного и блестящего исполнения.

Потом очередь доходит до Вольферля, которого Шахтнер обо всём подробнейшим образом выспрашивает. Тот, конечно, показывает дяде Андреасу свои композиции, и Шахтнер, внимательно прочитав лист за листом, произносит торжественно и серьёзно:

— Источник твоей музыки, Вольфгангерль, чист и обилен. И пробился он раньше, чем я ожидал. Теперь озаботься тем, чтобы он бил не переставая. В Зальцбурге у тебя не будет недостатка в поводах для сочинительства. Вот, к примеру, через три недели у нашего архиепископа день рождения. Ты снискал бы благосклонность его княжеской милости, если бы написал по этому случаю лисенцу, а мы бы её поставили.

— А что такое «лисенца», дядя Шахтнер?

— Торжественная песнь признания. Тут ты можешь дать полный простор своей фантазии.

— Да дадите вы когда-нибудь мальчику отдохнуть? — вмешивается в разговор матушка Аннерль. — Разве не видите вы, господин Шахтнер, до чего он устал? Вы ещё ребёнка в могилу загоните!

Она покидает комнату в сильном возбуждении, и Вольферль с Наннерль торопятся за ней следом, чтобы успокоить. Горечь, прозвучавшая в её словах, всех испугала, особенно Шахтнера. Пользуясь отсутствием детей, Леопольд Моцарт объясняет другу:

— Надо тебе знать, Андреас, после последней болезни Вольферля моя жена живёт в постоянном страхе за его жизнь. Эта забота преследует её словно наваждение. Понять её можно: из семи детей у нас выжили только они двое. Но иногда её страхи обретают странные формы. Она считает, что как раз сочинительство отнимает у него особенно много сил. Ей не приходит в голову, что он страдал бы ещё больше, запрети я ему это. Я, конечно, на его стороне. Запретишь ты птице петь? Нет! Безделье — бич для Вольферля. Да и всё возведённое мною музыкальное здание рухнуло бы! Привычка со временем становится железным корсетом, из которого не выпрыгнуть. Но эта привычка даётся ему легко, как и учёба; ему придётся много учиться, прежде чем он добьётся того, на что я надеюсь и рассчитываю. Мешать ему — неумно. И безответственно.

XIX

Архиепископ Сигизмунд принимает Леопольда Моцарта именно так, как и предсказывал Шахтнер: без заметных признаков неудовольствия. Лишь одно замечание, имевшее несколько ироничную окраску, что, дескать, после пышных приёмов в Париже и Лондоне господину вице-капельмейстеру маленький Зальцбург покажется неуютным, можно было воспринять как далёкое эхо былой обиды.

— Позволю себе возразить вашей княжеской милости: несмотря на все полученные за рубежом отличия, для меня и моих близких Зальцбург был и останется самым дорогим и любимым местом на земле.

— Весьма рад слышать, — произносит архиепископ. — И поскольку вы храните мне верность, я буду и впредь с удовольствием позволять вам собирать лавровые венки в дальних странах. А вашего младшего, показавшего себя с самой лучшей стороны и получившего лестную оценку газет, я намерен по достижении им соответствующего возраста принять в мой оркестр. — На несколько секунд архиепископ умолкает, а затем продолжает: — Лолли держит музыкантов в повиновении. И Гайдн ему в этом служит надёжной опорой. А что толку, если эти парни не желают повиноваться и к обязанностям своим относятся спустя рукава, превращаясь в выпивох и плутов. Они готовы заложить последнюю рубашку, потакая своим прихотям. Должен сказать, вы — похвальное исключение, и я хотел бы только, чтобы все вам подражали.

Когда Леопольд Моцарт вернулся после аудиенции домой, Вольферль показал ему готовый речитатив для лисенцы, которую отец сразу одобрил. В последующие дни он с головой уходит в работу над арией. Когда она готова, Вольферль относит её концертмейстеру Гайдну, который в качестве музыкального директора местного театра решает, годится опус для постановки или нет.

Этот приземистый, почти свирепого вида человек с набрякшими веками, из-под которых на мир глядят его насмешливые глаза, смотрит на маленького композитора с нескрываемым недоверием; пролистав нотные страницы, он спрашивает с нарочитой строгостью:

— Ты сам это написал? Признавайся честно!

Вольферль, ничуть не испугавшись, отвечает:

— А что, господин капельмейстер, вам не верится?

— Нет. Но раз ты утверждаешь, попробуем поверить. Только не воображай, будто то, что ты мне принёс, невесть какая важная штука. Но пригодиться может. Поставим.

Гайдн ожидает, что от радости подросток бросится ему на шею, он как бы втайне ожидает этого. Удивлённый безразличием, с которым Вольфганг отнёсся к этим словам, он спрашивает:

— Думаешь, я пошутил?

— Нет. Просто я ничего другого и не предполагал.

Гайдн теряет дар речи. Какое-то время он не сводит взгляда с Вольферля. Потом нежно треплет его по щеке и говорит:

— Глупый мальчик, ты мне нравишься.

Сидя вечером за стаканчиком вина в погребке «У Петра», Гайдн склоняется к Шахтнеру и шепчет ему на ухо:

— Сегодня я первый раз разговаривал с вашим чудо-мальчиком с глазу на глаз. Чёрт побери, какое у него чувство собственного достоинства! Безо всяких обиняков так и сказал мне, что его вещь готова к постановке.

Шахтнер от души смеётся. Сосед бросает на него недоумевающий взгляд и продолжает:

— А ведь паренёк прав. Пропади я на этом месте, если он не станет вскоре соперником итальянцев на оперной сцене. Замечательный мальчик! — И выпивает одним духом очередной стаканчик вина за здоровье молодого композитора.

В день храмового праздника в городе гостила итальянская оперная труппа. Голоса у певцов хорошие, но сама опера посредственная, местами скучная. А после неё исполняют лисенцу Вольфганга — арию для тенора и оркестра; она настолько отличалась от оперы своей мелодичностью и продуманностью, что все слушатели, в том числе и архиепископ, оживились. Подозвав своего главного казначея, графа Арко, архиепископ спрашивает, кто автор этой музыки, и слышит в ответ:

— Одиннадцатилетний Вольфганг Моцарт.

— Правда? — удивляется князь церкви. — Вот уж никогда не поверил бы.

После представления он велит позвать мальчика, испытующе смотрит на него и говорит:

— В твоём искусстве игры на клавире и на скрипке я однажды имел уже случай убедиться. Но то, что ты занимаешься композицией, для меня новость. Скажи как на духу: ты один сочинил эту арию?

— Мне никто не помогал, ваша княжеская милость.

— И даже отец?

— Нет.

— Ну продолжай в том же духе и смотри, чтобы из-под твоего пера вышло что-то большое, значительное.

Когда отец с сыном возвращаются домой, Вольферль весело живописует матери и ход праздничного представления, и свой недолгий разговор с архиепископом. Отец, с недовольным видом стоящий рядом, даёт волю накипевшим чувствам:

— Да, и какова же была княжеская благодарность? Нам было велено сидеть за обеденным столом в людской, в то время как итальянские певцы, Гайдн и Лолли были приглашены к господскому. Мы сидели среди крикливой и отпускающей грубые шуточки челяди, нас словно высадили на остров прокажённых. Вот как ценят у нас музыкантов, которые старались изо всех сил, чтобы о Зальцбурге заговорили во всей Европе.

Вольферль воспринимает это унижение не так остро: пирушка в незнакомой обстановке доставила ему даже удовольствие. Помимо всего прочего, в его ушах звучит косвенный заказ архиепископа написать крупномасштабную вещь. Он сразу остановил свой выбор на оратории.

В качестве текста предложены стихи настоятеля монастыря в Зееоне Виммпера «Преступление против первой заповеди», зингшпиль в трёх частях об обращении равнодушного в ревностного христианина. Однако архиепископ счёл, что создание произведения целиком будет непосильной задачей для подростка, и поручил ему только первую часть, две другие заказав Гайдну и соборному органисту Адльгассеру. К тому же князь церкви, несмотря на все заверения юного композитора, не верит, что он пишет музыку без помощи отца. Граф Арко позволяет себе заметить:

— Следует испытать его. Как пишет моя дочь из Парижа, мальчик работает исключительно быстро. А что, если какое-то время мы продержим его взаперти? Тут и обнаружится, на что он способен без отцовской и вообще посторонней помощи.

Это предложение — чтобы Вольфганг писал свою часть оратории под замком — вызвало негодование отца: выказано полное недоверие к способностям сына. Матушка Аннерль возмущена «дурацкой выдумкой» и на радость детям разразилась по этому случаю полным набором выразительных зальцбургских ругательств. Вольфганг же воспринимает арест как забавное приключение и с удовольствием даёт на то своё согласие. Несколько дней спустя, взяв с собой самые необходимые вещи и кипу нотной бумаги, он отправляется во дворец архиепископа и докладывает главному казначею:

— А вот и я, господин граф. Пожалуйста, дайте мне текст и заприте меня. Поглядим, выйдет ли у меня что-нибудь путное.

Приближённому архиепископа по душе и смелость мальчика, и его уверенность в своих силах. Это полностью совпадает с тем, каким Вольфганга описывает в письмах его дочь, гостящая сейчас в Риме. Она всякий раз интересуется здоровьем и успехами юного виртуоза. Архиепископ с удовлетворением и даже с улыбкой выслушивает его доклад о появлении «пленника», который сразу углубился в свою работу, и говорит казначею:

— Сын благоразумнее отца. Тот считает меня тираном, а сам относится к сыну как тиран, каких мало. Позаботьтесь, граф, чтобы еду ему подавали наилучшую, и позволяйте ему все мыслимые в его положении вольности. Да накажите лакеям, чтобы попридержали свои распущенные языки и вели себя по отношению к нему с подобающим почтением.

XX

Вольферль представлял себе, что его поместят в маленькое тесное помещение, напоминающее монашескую келью. А вместо этого ему отвели просторную комнату, обставленную с комфортом. Помимо удобного пульта для письма, он, к своему немалому удивлению, обнаруживает здесь почти совсем новый клавир, а в алькове стоит прямо-таки княжеское ложе. Настроение Вольфганга заметно улучшается. Ещё больше его удивляет предупредительность лакеев, которые появляются через определённые промежутки времени едва ли не на цыпочках, осведомляются о его пожеланиях и возвращаются затем с такими вкусными яствами и сладостями, что он чувствует себя как бы принцем, попавшим в сказочную страну изобилия.

И неудивительно поэтому, что он истово берётся за работу. Он сознает, что как бы соревнуется сейчас с двумя такими уважаемыми в городе композиторами, как Гайдн и Адльгассер, и это его только подстёгивает.

Чтобы проникнуть в суть оратории как жанра, он в последние дни перед приходом во дворец архиепископа изучал её музыкальное настроение. Несколько важных моментов разъяснил ему отец, а уж потом он самостоятельно разобрал оратории умершего несколько лет назад соборного органиста Эберлина, образцового мастера в этой области музыки. Так что к работе он приступает не без предварительной подготовки.

Учитывая его редкостную музыкальную память и юношескую восприимчивость, нет ничего странного в том, что в оратории Вольфганга местами проскальзывают реминисценции из «проработанных» опусов Эберлина, а также отзвуки мелодий его лондонского учителя Кристиана Баха. Но уже бьёт родник собственной творческой мысли...

К написанному он относится со всей серьёзностью, проверяя сочинение за клавиром и подпевая своим высоким голосом партии соло.

Лакеи, до слуха которых эта музыка доносится из-за запертой на ключ двери, только руками разводят: для них искусство маленького виртуоза и певца сродни мастерству заклинателя духов.

Подходит к концу первая неделя заточения, а Вольфганг уже завершил свою работу. Он как раз стоит у окна и наблюдает за снежной круговертью, когда в комнату входит главный казначей, взявший себе за привычку навещать его по утрам. Мальчик учтиво приветствует его и сообщает:

— Господин граф, всё готово. Надеюсь, вещь понравится его княжеской милости, — и с гордым видом передаёт ему стопку нот, солидный объем которой поражает воображение пожилого господина.

Граф хвалит Вольферля за трудолюбие, предлагает дать теперь отдых голове и пальцам. Отпуская мальчика на волю, спрашивает, не показалось ли ему пребывание под ключом чрезмерно тяжёлым.

— Нет, господин граф, мне здесь понравилось, — отвечает маленький композитор. — Передайте, пожалуйста, эти мои слова его княжеской милости. И если я опять примусь за большую работу, я приду сюда. Вы ведь меня примете?

— Всенепременно! Можешь не сомневаться!

Вольфганг прощается и отправляется домой. Снегопад усилился, и перед своими родными он предстаёт в виде снеговика. Можно себе представить чувства домашних: жив-здоров, щёки раскраснелись, глаза блестят! Матушка Аннерль, ожидавшая увидеть сына исхудавшим и бледным, сама не своя от радости. Ей показалось, что он даже поправился...

Несколько дней спустя Леопольд Моцарт приносит весть, что Гайдн и Адльгассер согласились с постановкой оратории, — и радость Вольферля не знает пределов.

— Я доволен тем, как ты потрудился, Вольферль, — говорит отец. — Ты глубоко проник в смысл текста. Хотелось бы только, чтобы слова ты писал так же чётко, как и ноты. У тебя там есть такие каракули, которые ни один певец не разберёт. Это не говоря уже о правописании: тут ты стоишь на одной доске с зальцбургскими кузнецами и базарными торговками. Тебе придётся основательно подучиться. Главное — читать хорошие книги. И вообще, сын мой, образованности тебе недостаёт. Настоящий композитор обязан уметь порядочно писать и обладать самыми широкими знаниями. Отныне мы будем каждый день отдавать несколько часов таким занятиям.

Слова отца для Вольферля всегда что-то вроде повеления свыше, которое он принимает к исполнению с радостью и послушанием. И он всерьёз берётся за учение. Читает духовные оды и стихи Геллерта, книжку которого ему подарил в Париже один барон из Саксонии, идиллии поэта из Цюриха Соломона Гесснера с автографом автора и всё, что попадётся под руку из отцовской библиотеки.

И главное, совершенствуется во французском и английском языках, начала которых он освоил во время продолжительного путешествия по европейским столицам.

Под руководством отца он изучает латынь и естественные науки и благодаря природной восприимчивости и тут делает большие успехи. Однако поскольку в этом отношении педагогического таланта Леопольда Моцарта не хватает — да и сам он в естественных науках не особенно силён, — полученные знания во многом остаются неполными, поверхностными. Отсутствие основательного систематического образования скажется во всей последующей жизни Вольфганга.

Куда эффективнее и целеустремлённее отцовское преподавание в музыке, причём не только исполнительства, но и композиции. Тут Леопольд Моцарт для своего сына бесспорный авторитет, эрудированный наставник и педагог. Он очень рано распознал, с какой лёгкостью льются мелодии из души его сына, но отдаёт себе полный отчёт в той опасности, какую может возыметь свободное плавание в этом безбрежном океане, и поэтому строго следит за соблюдением предписанных правил.

— Мой дорогой сын! — говорит он однажды, ознакомившись с новым опусом сына, который тот написал за какие-то несколько часов. — Музыка — это прекрасный цветник, в котором — если сравнить звуки с цветами — произрастают нежные и пышные формы всех красок и оттенков. Если позволить цветам расти беспорядочно и дико, чистого удовлетворения ты не получишь. Умный и опытный садовник будет поэтому стараться выращивать их в определённом порядке, чтобы глаз радовался. Точно так же и с музыкой. Там мы говорили о зрении, здесь — о слухе. Поэтому ты всегда должен следить за тем, чтобы в твоих вещах присутствовал упорядочивающий смысл.

Эго сравнение убеждает Вольферля. А когда отец после возвращения из долгого путешествия даёт ему знаменитую книгу Иоганна Йозефа Фукса[43] «Ступень к Парнасу», он со свойственным ему пылом увлекается изучением контрапункта и обретает теоретические познания, которые принесут ему огромную пользу.

Двенадцатого марта оратория была поставлена, и её успех только укрепил Вольферля в желании совершенствоваться в теории композиции, чем он в основном и занимается весной и летом 1767 года, пока не узнает приятную новость: предстоит вторая поездка в Вену. Вальдштеттен написал Леопольду Моцарту, что императорский двор был бы рад увидеть его детей-виртуозов, чтобы убедиться в их успехах; кроме того, предстоит обручение эрцгерцогини Марии Йозефы с королём Неаполя Фердинандом, и это, пожалуй, самое удачное обстоятельство для новой концертной антрепризы в Вене.

Леопольд Моцарт не колеблется ни секунды и назначает отъезд на середину сентября. Он докладывает о своих планах архиепископу, внутренне опасаясь нарваться на отрицательный ответ. Но архиепископ настроен благодушно и даёт своё согласие. На прощанье он говорит:

— Не держите на меня зла, мой дорогой Моцарт, за то, что я без должного сочувствия отнёсся к вашей первой поездке. Мне почему-то казалось, что вы желаете польстить себе, демонстрируя всему миру рано сформировавшийся талант вашего сына. Я говорю вам это безо всяких околичностей, потому что не я один был такого мнения. Однако теперь я убедился: в душе мальчика есть что-то необыкновенное, и нисколько не сомневаюсь, что длительное путешествие по разным странам пошло ему на пользу и оставило глубокие следы. Поезжайте с Богом!

Почти в то же время года, что и пять лет назад, семейство Моцартов садится в дорожную карету и едет в Вену — на сей раз прямиком, никуда не заезжая, и кратчайшим путём.

XXI

По усыпанным гравием дорожкам любовно ухоженного парка, принадлежащего имению фон Шликов в Линце, в послеполуденный час тёплого осеннего дня прогуливаются под руку две дамы. Впереди них бежит маленькая болонка. Дамы эти — графини Аврора Шлик и Ангелика ван Эйк. Возбуждённые, как и положено подругам юности, которые не виделись много лет, они рассказывают друг другу о разных жизненных перипетиях, словно доставая из шкатулки воспоминаний отдельные дорогие им предметы, и обсуждают общих знакомых, в том числе и Моцарта конечно.

— Однажды на моих глазах случилось нечто странное, почти необъяснимое, — говорит Ангелика. — Посреди оживлённой беседы — тебе ведь известно, дорогая, каким шаловливым и разговорчивым он при этом бывает, — он вдруг умолк, словно ничего вокруг не видя и не слыша, бросился опрометью в свою комнату и писал там, писал, будто весь во власти какой-то таинственной силы, и не успокоился прежде, чем излил на бумаге то, что диктовал его внутренний голос.

Как только мальчик сбросил с себя это наваждение, он снова стал шутить и даже проказничать. Однако если понаблюдать за ним пристально, то по блеску глаз и подрагиванию губ можно было догадаться, что ноты, записанные на бумаге, ещё трепещут в его душе и что он мысленно их воспроизводит. Я не столь музыкальна, как ты, Аврора, но должна признаться: случай этот поразил меня донельзя. Ты не обращала внимания, как меняется лицо мальчика, когда он играет?

— Нет. Не забывай, моя дорогая, что ему было едва шесть лет, когда Вальдштеттен привёз его ко мне, и тогда о композициях Вольферля не было и речи. Мы восторгались им как искуснейшим пианистом, который, раскланиваясь после исполнения каждой вещи, головой не доставал до клавиатуры.

— Говорят, он далеко не тот милый мальчик...

— Жаль. Он взрослеет и тем самым невольно лишается нимба, осенявшего его, когда он, дитя, со взрослой вдумчивостью исполнял одну пьесу за другой.

— Ты упомянула о Вальдштеттене. Что этот дотошный хронист жизненного пути нашего вундеркинда о нём в последнее время сообщает?

— Странное дело, я давно не получаю от него писем, хотя ему явно есть о чём рассказать.

— Мне известно от моего отца, что прошлой осенью Моцарты попали в Вену в разгар эпидемии оспы, которая унесла нашу невесту-эрцгерцогиню. При дворе объявили траур, и о концертах пришлось забыть. Опасаясь заразиться, Моцарты ретировались в Богемию. Однако болезнь настигла детей и там, пусть и в лёгкой форме. После выздоровления они долго гостили у брата архиепископа, графа Антона Шраттенбаха, в Брно.

— Да, это мне известно. Но и только.

Увлечённые беседой, дамы неспешно прогуливаются по парку и выходят на лужайку, откуда открывается красивый вид на маленький дворец. Болонка, большую часть времени крутившаяся у них под ногами, вдруг начинает скулить и лаять: она замечает человека, который быстрым шагом приближается к ним со стороны замка, — это господский камердинер с письмом для графини Авроры. Быстрого взгляда, брошенного на конверт, достаточно, чтобы узнать фамилию отправителя.

— Нет, ты подумай — Вальдштеттен! Лёгок на помине! — говорит она. — Ну наконец-то! Теперь мы сразу удовлетворим наше любопытство.

Она увлекает подругу к стоящей неподалёку скамейке, открывает письмо, и обе вместе читают:

«Любезнейшая графиня!

Не сердитесь на меня, пожалуйста, за долгое отсутствие писем. Я молчал, потому что не мог сообщить ничего утешительного. Всё-таки венцы легкомысленный и поверхностный народец — я краснею от стыда при этом признании, — без bon goflt[44], лишённые восприимчивости к подлинным ценностям и неподдельного энтузиазма, они более падки до сенсаций. Леопольд Моцарт не так уж не прав, когда говорит, что им куда больше по душе арлекиниады, фокусы и шарлатанство, нежели откровения гения».

— Эта увертюра Вальдштеттена звучит в высшей степени загадочно, — замечает графиня Аврора, опуская конверт на колени. — Даже не знаю, чего теперь и ждать.

— Может быть, он преувеличивает.

— А вот это не в его духе. Если его что глубоко волнует, он следует принципу: avoir coeur a la bouche[45]. Но продолжим чтение...

«В последнем письме я сообщил Вам, что Моцарты в январе прибыли в Вену и затратили много усилий для восстановления былых связей. Я помогал, чем мог. Результат во всех случаях оказывался одним и тем же: отказ следовал за отказом. Одни оправдывались объявленным при дворе трауром, хотя карнавальным увеселениям эти господа свою дань платили. Другие настолько цепенели при одном воспоминании об оспе, что избегали любого скопления людей, что вообще-то довольно странно, поскольку она давала о себе знать — и то изредка — лишь в некоторых предместьях Вены.

Не могу не упомянуть об одном-единственном исключении: о большом концерте, устроенном русским посланником князем Голицыным. Этот аристократ и поклонник муз познакомился с Моцартами ещё в Париже и имел о них самое высокое мнение. Он счёл своим долгом предоставить гостям из Зальцбурга возможность выступить перед избранной публикой, и овации в честь немецкой музыки явились своеобразным посрамлением нашей венской знати.

Что не могло не броситься в глаза во время этого Soiree[46], прошедшего с большой помпой, — относительно холодный приём, оказанный молодым музыкантам, по сравнению с бурными изъявлениями восторга шестилетней давности — и это при исключительной завершённости музыкального исполнения.

Я могу объяснить себе это одним лишь: утерей Вольферлем и Наннерль ореола редкостных вундеркиндов. И действительно, Наннерль уже вполне сформировавшаяся Demoiselle[47], а Вольферль, хотя он подросток и лицо у него детское, далеко не прежнее прелестное дитя.

Его притягательность заключена сегодня не столько в мастерстве виртуоза, в том изумительном владении клавиром и скрипкой, которые воспринимаются как нечто естественное, — как-никак ему двенадцать лет, — сколько в содержании программы, составленной главным образом из его собственных композиций.

Для меня лично — и Вы, любезнейшая графиня, приняли бы мою сторону — творческие откровения юного Моцарта были куда большим поводом для восхищения, чем мастерство их воспроизведения, — а ведь это самый характерный признак гениальности, который большинством отмечен не был.

Леопольд Моцарт, несомненно, угадал, в чём самая сильная сторона дарования сына, и целеустремлённо способствует её развитию.

Подхватив на лету пожелание молодого императора и рассчитывая на успех постановки, он поручает Вольфгангу написать оперу-буффа, считая, наверное, что певцы и певицы, бывшие в то время под рукой, для этого жанра подходят больше, чем для оперы-сериа[48]. Хотя они же в конце декабря прошлого года обеспечили успех «Альцесты» Глюка[49], а может быть, единственно по той причине, что ему предложили подходящее для такой оперы либретто, принадлежащее перу проживавшего в то время в Вене флорентийца Кольтеллини.

И не было такой силы, которая оторвала бы в те дни Вольфганга от работы, мелодии так и рвались из него наружу — и в начале июля партитура «La fmta semplice» — «Притворной пастушки», — как называлась опера, уже готова и ничто постановке не препятствует.

Да, но чёрта лысого — это я пользуюсь любимым выражением Леопольда Моцарта. Кто принимал в расчёт закулисную дипломатию? Арендатор театра, итальянец Афлиджио[50], обещавший Моцартам золотые горы, сделавший поначалу ставку на сенсационный успех оперы двенадцатилетнего композитора в собственной постановке, вдруг идёт на попятную и постановку откладывает.

Отсрочка следует за отсрочкой, и это выводит Леопольда Моцарта из себя. Он требует, чтобы итальянец сдержал наконец данное им слово, на что тот — вот верх наглости! — заявляет ему: «Va Bene[51], я ваша опера поставить, если вы требовать. Но вы не получать удовольствия — я заставлю на неё насвистеть».

Эта откровенная подлость переполнила чашу терпения. Оскорблённый Леопольд Моцарт потребовал немедленно вернуть партитуру и в тот же день подал императору жалобу на антрепренёра. Достиг ли он этим чего-нибудь, вопрос для меня спорный, Афлиджио платит довольно крупную сумму за аренду театра, а кроме того, публично пообещал ещё в этом году собрать в Вене французскую труппу, отчего наши венцы сразу пришли в телячий восторг.

Так «Притворная пастушка» пала жертвой заурядной интриги, а Моцарты, несколько месяцев тщетно прождавшие её постановки, сильно поистратились. Не приходится удивляться словам Леопольда Моцарта, когда он жалуется, что Вена его разорила.

Но под конец я всё же приберёг приятное для вас известие. Вы наверняка слышали о враче Фридрихе Антоне Месмере[52], который своим «магнетическим и чудесным» методом лечения заставил говорить о себе в Вене и к которому толпами стекаются пациенты, особенно дамы; после жалоб на все мыслимые и немыслимые хвори он производит с ними какие-то таинственные манипуляции — и после них все сразу — якобы! — обретают вновь утерянное было навеки здоровье.

Этому быстро разбогатевшему благодетелю принадлежит чудесное имение недалеко от городских ворот Вены, с красивым садом, где стоят поросшие дёрном скамьи и за живой изгородью — настоящий летний театр. Месмер слышал Вольферля у князя Голицына, а так как сам выдаёт себя за знатока и ценителя музыки, то предложил Вольфгангу за весьма солидный гонорар написать немецкий зингшпиль для своей летней сцены. Видели бы Вы Вольфганга при этом известии: от радости он чуть не до потолка подпрыгнул!

«Вот это заказ по мне! — воскликнул он, торжествуя. — Теперь они увидят, чему я научился!»

И сразу протянул мне исписанную до последней страницы рукой добряка Шахтнера толстую тетрадь. В ней был обработанный им, Шахтнером, перевод текста либретто популярной в Париже оперетты-пародии «Les amours de Bastien et Bastienne»[53]. Если мне не изменяет память, не прошло и трёх недель, как партитура была готова. На мой вопрос, как ему удалось так быстро закончить большую работу, он ответил: «О-о, это было вовсе не трудно. У меня до сих пор звучат в ушах мелодии песен, которые распевали уличные певцы перед парижскими кофейнями; и меня уже тогда так и подмывало написать что-нибудь похожее, но на немецкие слова».

И это ему удалось. Несколько дней назад, чудесным осенним вечером, он показал нам эту историю ревнивых пастуха и пастушки в имении Месмера «Буэн Ретиро». После моего беглого знакомства с «Притворной пастушкой» я никак не ожидал, что арии и дуэты окажутся настолько пленительно-ласковыми — они имеют все шансы обрести популярность.

Как славно было бы, если бы Вы присутствовали при этом и своими глазами видели, как темпераментно мальчик-дирижёр со свёрнутыми в трубку нотами руководил небольшим оркестром, сидевшим в увитой плющом беседке — Ваше сердце сжималось бы от радости, как и моё.

Одно для меня несомненно: эта прелестная музыкальная пастораль может положить многообещающее начало новому лёгкому жанру в нашем оперном репертуаре, и я совершенно уверен, что новый немецкий Перголези[54], имя которого Вольфганг Амадей Моцарт, ещё не раз одарит нас удивительными сюрпризами в этой области.

Вот видите, любезнейшая подруга, после многих невесёлых историй мне всё же удалось Вас порадовать.

Я заканчиваю письмо в надежде, что Вы не будете на меня в обиде за долгое молчание.

Остаюсь преданный Вам

Игнац фон Вальдштеттен».

Графиня Шлик сложила письмо и с некоторой грустью в голосе спросила:

— Ну, что скажешь, Ангелика?

— Письмо Вальдштеттена меня не удивило. В глубине души я давно опасалась, как бы на это стремительно взошедшее музыкальное созвездие не набежали тучи. Похоже, сам Вольферль воспринимает это не столь болезненно, как его отец. Он обладает свойственной юности уверенностью в себе, и это очень хорошо. В свою звезду надо верить! Терниев настоящему художнику не избежать, но я не сомневаюсь, что композитор Моцарт когда-нибудь затмит своим сиянием Моцарта-исполнителя.