Вольфганг Амадей. Моцарт

I

«Да, это правда, мой высокочтимый барон фон Вальдштеттен, Вольфганг Амадей Моцарт освободился от цепей барщины, как он в самом узком кругу называл свои отношения с архиепископом, — сообщает в конце августа 1777 года Шахтнер своему другу в Вену после того, как тот в письме попросил написать подробнее об отъезде Моцарта, вызвавшем столько кривотолков в императорской столице. Шахтнер добросовестно описывает все события и добавляет: — Такой исход считаю наилучшим; мне не верится, чтобы два столь различных между собой человека когда-нибудь нашли бы общий язык. Будь Моцарт на десять лет старше, другой вопрос. Но в том возрасте, когда в нём всё горит и кипит, когда он стремится покорить вершины музыкального искусства, другой возможности у него нет. Итак, он, двадцати одного года, едет в Вену в поисках счастья. Он хочет обрести место в жизни, где не чувствовал бы себя загнанным в угол и мог бы пошире расправить крылья. Нам с Михаэлем Гайдном будет очень его не хватать, ибо мы трое составляем, так сказать, тайную оппозицию италомании нашего высококняжеского повелителя.

Больше всего мне жаль Леопольда Моцарта. Тревога о том, как сложится судьба сына, до такой степени изнуряет его, что с виду он скорее мёртв, чем жив. Наш милый Вольфганг ко многому относится легкомысленно, считая, что всё как-нибудь да устроится. Сколь счастлива молодость в своём неведении. Храни его Господь от разочарований!»

Несмотря на горечь предстоящей разлуки с женой и сыном, Леопольд Моцарт не сидит сложа руки, а трогательно заботится обо всём, что связано с их отъездом: расписывает во всех подробностях маршрут поездки, составляет список знакомых ему влиятельных лиц, достаёт необходимые на первое время деньги — словом, делает всё от него зависящее. К этому следует прибавить благонамеренные советы сыну: постоянно помнить, что за концерты и композиции надо просить деньги вперёд, а получив их, тратить лишь в случаях крайней необходимости; во всех жизненных ситуациях руководствоваться не чувствами, а разумом; не увлекаться горячительными напитками и избегать знакомств с легкомысленными молодыми людьми; вступать в дружеские отношения только с теми людьми, которые безусловно заслуживают уважения, и быть разборчивым в общении с представительницами прекрасного пола.

Так же как с сыном, он перед расставанием долго беседует с женой, даёт ей наставления. Леопольд Моцарт знает, как она снисходительна к слабостям сына. Он наказывает матушке Аннерль строго следить за ним, обуздывать его легко воспламеняющийся темперамент, сдерживать его нетерпение, не допускать, чтобы добросердечие Вольфганга растрачивалось попусту и чтобы его детская доверчивость не использовалась против него самого.

Матушка Аннерль обещает, правда, исполнить всё это в точности, но её супруг заранее уверен, что в лучшем случае она будет по-матерински мягко увещевать своего Вольферля, а необходимой строгости ждать от неё не приходится.

До последнего дня у матушки Аннерль забот полон рот. Ей хочется оставить дом в таком порядке, чтобы её близким было в нём удобно и чтобы они хоть какое-то время не чувствовали её отсутствия. Потом они вместе с Трезель укладывают вещи, а когда и это дело закончено, матушка Аннерль тяжело вздыхает:

— Ну и вспотела же я от этих хлопот! Чёрт бы побрал все путешествия на свете! Нет, я и правда ног под собой не чувствую.

Несмотря на радостные ожидания, утром двадцать третьего сентября, когда приходит пора прощаться, у Вольфганга слёзы на глазах; отец обнимает сына, брат целует сестру, а матушка Аннерль на удивление спокойна, находит слова утешения для всех и, даже сидя в почтовой карете, успевает ещё сказать прослезившейся «девице танцмейстерше Митцерль»:

— Ну, что вы, Митцерль, зачем плакать? Не навсегда же мы расстаёмся. К началу лета вернёмся домой! Будьте все здоровы!

А для мужа и дочери этот день, как впоследствии признается Леопольд Моцарт в письме уехавшим, самый грустный в жизни.

II

«Vivato come i principi![82] Нам тут очень недостаёт папа. Ну что ж, на всё воля Божья. Ничего, всё будет хорошо! Надеюсь, скоро папа выздоровеет и будет весел, как я. Я тут прижился. И во многом повторяю папа, ничего не упускаю из виду. Даже вызвался оплачивать услуги почтальона: он берёт с меня меньше, чем взял бы с матушки... Пусть папа больше следит за своим здоровьем, ибо муфтий И. К. — хрен собачий, а Господь наш сострадателен и милостив».

Этими словами Вольфганг заканчивает письмо о прибытии в Вассербург. Он не может удержаться, чтобы не дать по зубам своему бывшему кормильцу. Есть и робкая, но вынужденная приписка: «По-моему, я забыл дома мои декреты» — то есть самое важное: дипломы, свидетельства, рекомендательные письма.

В Вассербурге они только останавливаются на ночлег. На другой день, ближе к вечеру, мать с сыном прибывают в Мюнхен. С редкостным для себя послушанием Вольфганг следует отцовским советам и наносит визиты всем влиятельным особам, имеющим влияние на курфюрста, чтобы через них испросить аудиенцию. Но их ходатайства успеха не имеют.

И тут на помощь приходит его знакомый по последним мюнхенским гастролям виолончелист Вошитка. Видя озабоченность Моцарта, старается успокоить его и увозит в Нимфенбург, где высший свет готовится к «королевской охоте». Там он велит ему стоять в одной из комнат анфилады, по которой пройдёт к праздничному столу курфюрст. Когда тот появляется, Моцарт смело выступает вперёд, низко кланяется и говорит:

— Ваша светлость, разрешите мне всеподданнейше преклонить колени и обратиться к вам с просьбой о предоставлении места при дворе?

— Да, но то есть... как прикажете понимать? Вы из Зальцбурга насовсем уехали?

— Навсегда, ваша светлость.

— И почему же? Тесно стало или как?

— Я уже давно собирался... Зальцбург не место для меня.

— Бог мой, в такие молодые годы? Но отец всё ещё там?

— Совершенно верно. Но тамошняя жизнь не по мне. Я трижды побывал в Италии, сочинил три оперы, избран членом академии в Болонье. Меня экзаменовали, и там, где другим маэстро потребовалось попотеть по четыре-пять часов, я справлялся за час. Это доказывает, что я способен к службе придворного капельмейстера. И у меня нет желания более сокровенного, чем поступить на службу к вашей светлости, если вам будет угодно принять меня.

— Однако, дражайший юноша, у меня нет вакансий. Я сожалею.

— Смею заверить вашу светлость, что я постараюсь прославить Мюнхен.

— Всё это прекрасно. Однако повторяю: вакансий нет.

Курфюрст удаляется, а Моцарт остаётся стоять поджавши хвост. Ясно как день: в Мюнхене ему рассчитывать не на что.

Правда, добросердечный и услужливый хозяин «Чёрного орла», гостиницы, в которой они остановились, вызывается найти десять меценатов; каждый из них добровольно пожертвует-де один дукат в месяц в пользу молодого композитора; да и сам он носится с надеждой, что граф Зееау закажет ему от имени курфюрста новую оперу, что вкупе с даяниями доброхотов позволит безбедно прожить в Мюнхене некоторое время.

Но ни меценаты не поспешили ему на помощь, ни директор театров его светлости ни еловом не обмолвился о высочайшем заказе. Матушка Аннерль с сыном покидают баварскую столицу несолоно хлебавши.

III

По настоятельному желанию отца следующую остановку они делают в Аугсбурге. Но не для того, чтобы остаться здесь надолго: Леопольду Моцарту хочется потешить своё отцовское чувство. Пусть жители его родного города увидят не бывшего вундеркинда, а большого, зрелого мастера.

Свободный немецкий имперский город Аугсбург не оказывает знаменитому сыну своего уроженца подобающего ему уважения, не говоря уже о восторженном приёме. Напыщенность, самодовольство, узколобая сословная чопорность, мелочность и высокомерие в одном лице — вот с чем приходится столкнуться Вольфгангу почти повсеместно. Ему ничего не остаётся, как только язвить по этому поводу.

И даже академия, которую с грехом пополам устраивает для него некий барон Релинг, приносит ему жалкие два дуката гонорара. Моцарт исполнял концерт для клавира собственного сочинения. Однако сопровождение оркестра было настолько беспомощным, что Вольфганг изнемогал от страха: а вдруг они вообще бросят играть? Да и публика подобралась, очевидно, престранная, потому что в письме к отцу он пишет: «Собралось изысканное светское общество: герцогиня Толстомясини, графиня Блевонтини и княгиня Дерьмини со своими двумя дочерьми, которые замужем за принцами Брюхнелли и Свинелли».

Второй концерт, который проходит в доме другого музыкального энтузиаста, графа Вольфэгга, заметно отличается в лучшую сторону от первого: и слушатели собрались более сведущие, и оркестр, отчаянно фальшививший и совершенно беспомощный, не был, к счастью, приглашён. После сольного выступления Моцарт даёт концерт для трёх клавиров, где партию первого исполняет местный органист, презабавный человек, с лица которого не сходит умилительная улыбка, а третью — клавирных дел мастер Штайн. Публика хлопает и топает, мастер Штайн улыбается во весь рот от удивления, а граф после каждой пьесы бегает по залу, обалдев от счастья и издавая восторженные возгласы.

Аугсбургская «антреприза» не способствует тому, чтобы родной город отца предстал перед Вольфгангом в тёплых тонах. Он наверняка не задержался бы в нём на две недели, не притягивай его своеобразный магнит: девятнадцатилетняя кузина Марианна Текла Моцарт, «безле» — «сестрица», красивая, бойкая и весёлая девушка, настоящая единомышленница своего зальцбургского брата; она всегда в хорошем настроении, весела, готова и пошутить и позлословить, человек и прямой и открытый.

Неудивительно, что вскоре они оба втягиваются в пленительную любовную игру. Они мило поддразнивают друг друга, нежничают и ласкаются, ненадолго оставшись наедине, но можно ли назвать это любовью? «Безле», не исключено, так и считает, но она достаточно рассудительна, чтобы понимать: по крайней мере, сейчас знаменитый брат никаких серьёзных чувств испытывать к ней не может, это только прихоть с его стороны, он даёт себе волю, чтобы не попасть в неволю. А он? Вольфганга и радует и отвлекает этот неожиданно подвернувшийся невинный флирт, без которого пребывание в сонном и скучном Аугсбурге сделалось, бы невыносимым.

Как бы там ни было, в ходе этой шутливой игры Вольфгангу становится ясно, что его «сестрица» отнюдь не меланхолична, как, например, дочь, лейб-пекаря архиепископа Амалия. Та приняла его ухаживания всерьёз и, когда с его стороны не последовало предложения, ушла в монастырь. Совсем недавно пришло письмо от отца, в котором Леопольд Моцарт сообщил, что Амалия, узнав о его намерении покинуть Зальцбург, вернулась в город, чтобы уговорить неверного поклонника остаться — но было поздно. Такой поворот событий для Вольфганга крайне неприятен, и он некоторое время спустя, собравшись с духом, пишет отцу: «Что касается дочери лейб-пекаря, то я могу лишь развести руками. Я давно это предвидел. Именно по этой причине я и медлил с отъездом, мне было очень не по себе. Надеюсь, история эта не стала ещё достоянием всего Зальцбурга? Проявите, папа, понимание и пригасите вовремя огоньки сплетен, если можно; ради Бога, возместите её отцу расходы за пребывание Амалии в монастыре, я верну вам деньги сразу по возвращении в Зальцбург...»

Нет, такого поворота событий в случае с «безле» Вольфгангу опасаться не приходится. Кузине, не в пример Амалии, приторно-сладкие чувства, которые тают, как масло на солнце, не свойственны, думает он; она девушка естественная, прочно стоящая двумя ногами на земле, и что сказано в шутку, а что всерьёз, всегда отличить сумеет. Прощаясь, новые друзья ничего друг другу не обещают. Они будут изредка обмениваться письмами, но и только...

IV

Поздней осенью мать с сыном добираются до Мангейма. Здесь он сразу попадает в обстановку, где дышится легко, не то что в бездушном заштатном Аугсбурге! В резиденции курфюрста не только двор поставлен на широкую ногу, не только он украшается и декорируется — к искусству в Мангейме все относятся с подчёркнутым уважением. Этот ореол праздничной ликующей столицы придал Мангейму его курфюрст Карл Теодор, большой любитель пожить на широкую ногу и в то же время покровитель муз. В отличие от многих владетельных князей, подражающих стилю жизни в Версале, курфюрст поощряет немецких филологов и писателей. Заново отстроенный немецкий Национальный театр вот-вот откроет свои двери и позволит молодому поколению писателей, добивающихся признания, проявить себя в полном блеске — или с треском провалиться!

Но выше всех похвал — оркестр Мангейма: это настоящая достопримечательность резиденции курфюрста. Его достижения настолько значительны, что привлекают в город поклонников музыки даже из дальних стран. Начало мировому признанию оркестра положил богемец Иоганн Стамиц, приучивший ансамбль к строгой дисциплине: он использовал crescendo и diminuendo, то есть долгие нарастания и затухания силы звука, внёс в исполнение инструментальных произведений монументальность и страсть.

Виртуозность ансамблевого исполнения, идущая от Стамица, находит своё продолжение и шлифуется при его преемнике, главном дирижёре оркестра Кристиане Каннабихе. Знаменитый музыкальный критик Даниэль Шубарт, пользовавшийся непререкаемым авторитетом, с полным основанием писал: «Ни один оркестр мира не сравнится по выразительности с мангеймским. Его forte — гром, его crescendo — водопад, его diminuendo — с плеском уносящаяся прозрачная струя, его piano — дыхание весны».

И вот молодой Моцарт попадает в этот «рай для музыкантов», как любят себя называть представители мангеймской музыкальной школы. Легко себе представить, какие сильные чувства вызвали в нём первые впечатления от пребывания в Мангейме: любой из оркестрантов, был виртуозом, намного превосходившим по своему уровню большинство знакомых Моцарту концертирующих солистов. Вскоре у него устанавливаются с ними самые добрые отношения, он принят в их домах, участвует в пирушках и вообще отлично чувствует себя в их кругу.

Чем он особенно гордится, так это тем, что сразу встретил полное понимание со стороны Каннабиха. Блестящий капельмейстер слышал его ещё семилетним вундеркиндом; теперь он знакомится с ним как с композитором и, услышав в его исполнении шесть клавирных сонат, сразу проникается к нему уважением. С этого дня Вольфганг желанный гость в доме Каннабиха. Но не только музыкальная атмосфера этого дома притягивает Моцарта, но и старшая из двух его дочерей, пятнадцатилетняя Роза, писаная красавица. Роза девушка серьёзная, добросердечная, мечтательная и несколько склонная к сентиментальности. К тому же она довольно прилично играет на клавире. Уже в первые дни знакомства он принимается сочинять сонату в её честь. Когда он проигрывает первую часть сонаты перед друзьями-музыкантами, скрипач Доннер замечает, что любопытно было бы услышать, каким у него получилось andante, и слышит в ответ:

— По характеру своему оно похоже на мадемуазель Розу.

И действительно, все слушатели сходятся в том, что это ему замечательно удалось: его не отпускают из дома прежде, чем он допишет финал, который тоже встречен на «ура». А Резхен, гордая тем, что соната посвящена ей, старается разучить её получше и при следующей встрече с Моцартом исполняет её с пониманием, но с досадными техническими огрехами. Композитор прямо указывает девушке на это. На что Каннабих ставит вопрос ребром: если они друзья, пусть Вольфганг возьмёт Розу под своё музыкальное покровительство. Ну ещё бы!..

Моцарт быстро снискал любовь и в других домах, его зазывают и привечают. Но что толку в такой всеобщей любви, если цель поездки остаётся недостижимой и достойного его места никто Вольфгангу в Мангейме не предлагает?

Вскоре после приезда благодаря рекомендациям расположенного к нему капельмейстера Игнаца Хольцбауэра Моцарту удаётся получить аудиенцию у курфюрста, который отлично помнит выступления вундеркинда пятнадцатилетней давности. Два концерта при дворе вызывают полное одобрение курфюрста. Принцесса, его супруга, ободряет Вольфганга комплиментом: «Monsieur, je vous assure, on ne pas jouer mieux»[83].

Весь успех сводится к тому, что курфюрст поручает Вольфгангу давать уроки музыки детям, которых он прижил от связи с одной актрисой. Награда тем более сомнительная, что оба ученика отличаются редким отсутствием слуха. Но Моцарт проглатывает эту обиду: пожилая гувернантка побочных детей курфюрста выдаёт ему под большим секретом, что их светлость высказались-де в её присутствии в том смысле, что раньше весны его не отпустит.

В душе Вольфганга поселяется новая надежда, которую укрепляет Каннабих, считающий, что курфюрст вот-вот предложит ему должность придворного композитора, и обещающий переговорить с министром двора графом Савиоли. Когда некоторое время спустя он осторожно интересуется у графа, как обстоят дела с его назначением, то слышит лаконичную отповедь:

— Их светлость не изволили ещё сделать окончательный выбор.

Такого же рода ответы Моцарт получает и на последующие запросы. После Мюнхена подобного рода проволочки ничего, кроме недоверия, вызвать не могут. В конце концов он просит более определённого ответа: деньги у них с матерью иссякают. И тогда выясняется, что надеждам на место придворного композитора сбыться не суждено.

Мать и сын сидят в своём гостиничном номере совершенно подавленные, не зная, как быть дальше. Кошелёк почти пуст, в письмах Леопольда сквозит недовольство, и чем дальше, тем больше. Он на расстоянии видит, как тают гульдены в руках Вольфганга, и догадывается, что случая возместить расходы в ближайшее время не предвидится.

— Придётся нам, Вольферль, возвращаться, — грустно говорит матушка Аннерль, накрывая на стол.

— Почему, матушка?

— Не вижу, откуда возьмутся деньги, чтобы продолжить поездку.

— Найдём как-нибудь.

— Не очень-то я надеюсь. Не было нашему путешествию благословения. Лучше бы я сидела дома. Ты один скорее пробился бы.

— Положимся на волю Господа, матушка. Он нас не оставит.

Вольфганг достаёт из ящика секретера пять пар золотых часов, полученных в награду за выступления в Мангейме.

— Смотрите, — говорит он, — это тоже маленькое состояние, его можно обратить в звонкую монету. Лучше бы они сразу платили золотом! — И с улыбкой добавляет: — А что, если мне обшить камзол кармашками для часов и выпустить цепочки наружу? Может, тогда они перестанут платить мне дорогими игрушками?

— Ну, до этого ещё не дошло! Забудь и говорить о продаже!.. Наннерль потихоньку от отца сунула мне немножко денег. Ладно, не немножко... Но это уже на самый крайний случай!

Будущее выглядит всё-таки не столь печально, как поначалу кажется. Каннабих подыскивает Моцарту несколько прилично оплачиваемых уроков; богатый голландец заказывает три небольших концерта для флейты и несколько струнных квартетов за гонорар в двести гульденов, и, наконец, флейтист Вендлинг предлагает ему план концертной антрепризы в Париже на время Великого поста.

V

Примерно в середине января Моцарт приносит Фридолину Веберу, солисту Мангеймской оперы, две арии, написанные им для жены своего друга Вендлинга, певицы Доротеи Вендлинг. Обременённый большой семьёй, Вебер подрабатывает в театре перепиской нот и служит вдобавок суфлёром. Из шести детей, которые родились у него в браке с Сесилией Штамм, выжили четверо дочерей: старшей из них двадцать, а младшей нет и десяти. Моцарта удручает бедственное положение семьи Веберов. Когда же Вольфганга представляют девушкам, волна сочувствия к ним на какое-то время захлёстывает его с головой. Конечно, они не красавицы, как его ученицы Роза Каннабих или Аугуста Вендлинг, но девушки миловидные, привлекательные, каждая со своей изюминкой. При первом знакомстве ему сразу приглянулась вторая дочь Вебера, семнадцатилетняя Алоизия, стройная и грациозная блондинка. Она до того понравилась Вольфгангу, что на других сестёр, в том числе и на пятнадцатилетнюю Констанцу, которая внешне поинтереснее Алоизии, он почти не обратил внимания. Особенно после того, как Алоизия по просьбе отца исполнила в присутствии гостя несколько песен. В полном восторге от её песен Моцарт восклицает:

— Бесподобно! Я не нахожу слов. С вашим голосом вы покорите мир. Вы как будто до сих пор не концертировали?

— Нет, я пела только в семейном кругу.

— А кто учил вас пению?

— Я брала уроки у госпожи Венддинг. А вообще я пою как Бог на душу положит.

— Войдите в наше положение: из-за бедности мы не можем позволить себе дать Лизль подобающее образование, — говорит мамаша Вебер.

— Мадемуазель может предстать перед самой взыскательной публикой, мадам. Я хочу помочь ей. Один голландский офицер, мой ученик, передал мне недавно приглашение от принцессы Оранской, которой я в десятилетнем возрасте посвятил несколько сонат. Она очень любит музыку, у неё свой небольшой оркестр, и теперь желает, чтобы я выступил при её дворе. Мы пройдём с вами, мадемуазель Алоизия, три арии — это и станет вашим дебютом!

— А кто оплатит поездку? — недоверчиво любопытствует мать.

— Расходы на дорогу понесу, разумеется, я. Эта антреприза принесёт никак не меньше восьми луидоров.

— Восемь луидоров, — с подчёркнутым почтением повторяет Вебер. — Да ведь это почти половина моего годового дохода!..

В доме Веберов все живут в состоянии тревожного и радостного оживления. Отцу семейства кажется, что их будничному прозябанию вот-вот придёт конец — блеснул же первый солнечный луч! Госпожа Вебер расхваливает господина фон Моцарта на все лады: для неё он кавалер до кончиков ногтей. Алоизии грезятся предстоящие триумфы, предстоящая карьера примадонны, а Йозефа и Софи, старшая и младшая сёстры пьянеют от её радости. И только пятнадцатилетняя Констанца, обиженная тем, что знаменитый гость не удостоил её ни словечком, не разделяет общей радости и даже бросает ядовитую реплику: она-де считает месье Моцарта хвастуном и ничуть его обещаниям не верит — за что и получает нагоняй от матери!

А Моцарт относится ко взятым на себя обязательствам очень серьёзно. Он каждый день появляется в доме Веберов и проходит с Алоизией виртуозные арии из «Митридата», которые некогда пели Габриелли и де Амисис, от ноты до ноты. Успехи ученицы вдохновляют Вольфганга, он уже предвкушает будущие триумфальные успехи. Когда мамаша Вебер как-то жалуется ему, что у дочери, увы, нет необходимых для выступлений при дворе туалетов, он утешает её обещанием продать свои золотые часы — этого с лихвой хватит на самое шикарное платье.

В конце января мамаша Вебер, её дочери Йозефа и Алоизия отправляются в сопровождении Моцарта в четырёхместном почтовом дилижансе в Кирхгейм-Боланден, в резиденцию принцессы Каролины Нассау-Вайльбургской из дома Оранских, и вечером того же дня музыканты представляются её высочеству. Принцесса, несомненно, рада новой встрече с бывшим вундеркиндом. Она говорит Вольфгангу, что с большим интересом следила за его успехами по газетам, что ей не терпится насладиться его музыкой и что её капельмейстер Ротфишер, а заодно и все музыканты небольшого оркестра волнуются: вдруг высокие требования маэстро окажутся для них непосильными?

Вечером следующего дня у них первое выступление: Моцарт представляет два своих концерта для клавира, а Алоизия виртуозными ариями вызывает восторженные аплодисменты принцессы. Они много концертируют ещё три дня кряду. Композитор всякий раз поражает воображение принцессы бесчисленными находками из рога изобилия своей фантазии, и при расставании её высочество передаёт ему через гофмаршала семь луидоров, а молодой певице — пять. Правда, по возвращении в Мангейм у Вольфганга остаётся всего сорок два гульдена, потому что они на несколько дней остановились в Вормсе и кавалер оплатил все расходы по пребыванию в городе и развлечениям.

Сердце Вольфганга пылает: лёгкие огоньки любви, возникшие при знакомстве с Алоизией, за время поездки обернулись огнём всепожирающей страсти. Алоизия тоже едва владеет собой, однако её ответное чувство ни горячим, ни тем более пламенным не назовёшь.

Она с удовольствием принимает его поклонение, но ещё больше нравится себе в роли неприступной женщины, которая, правда, рада слышать признания в любви от своего пылкого почитателя, и даже иногда нежничает с ним, однако никогда от его огня не воспламеняется и отвергает излишне бурные проявления темперамента Моцарта, оправдываясь необходимостью соблюдения правил приличия и девичьей скромностью.

Едва вернувшись в Мангейм, Моцарт в который уже раз обращается к книжке стихов Метастазио и выбирает из неё вступление для арии «Non so d’onde viene» — «Я не знаю, откуда взялась во мне эта нежность, откуда в груди чуждые доселе сомненья и боренья, как просочились они в жилы мои?». Строки эти написаны по совсем другому поводу и относятся к зарождению любви из сострадания, но он перекладывает их на музыку с упоением. Когда несколько дней спустя Каннабих устраивает в честь своего молодого друга домашний концерт, целиком составленный из его произведений, Алоизия наряду с другими ариями исполняет и эту, причём именно её преподносит слушателям с таким тонким проникновением, что все в неописуемом восторге от этого волшебного цветка из звучащего сада Моцарта.

Одна Роза Каннабих не аплодирует вместе со всеми. Её прекрасное лицо Мадонны остаётся непроницаемым. И только в глазах появляется влажный блеск. Когда мать по окончании вечера спрашивает её, в чём причина столь холодного приёма, она слышит в ответ:

— Ария прекрасная, упоительная, по-другому не скажешь. Но мне претит, что она написана для этой Веберши.

— Ты права. Эта записная кокетка её не достойна.

Моцарт подробно описывает отцу всю поездку, все свои усилия, что удалось, а что нет. Сейчас в письмах звучит новый, более доверительный тон, причина чего, несомненно, в личных переживаниях. Чтобы избежать подозрений, будто за влюблённостью кроется нечто вроде намерений более серьёзных, желание вступить в брак, он в очередном письме, пользуясь случаем высказаться по поводу свадьбы одного из зальцбургских знакомых, пишет: «Это, если вдуматься, очередная женитьба на деньгах — и больше ничего. Я бы так жениться не хотел. Я хочу сделать мою жену счастливой и добиться счастья благодаря ей. Поэтому я ни на что подобное не пойду и сохраню свою золотую свободу, пока не достигну такого положения, что смогу содержать жену и детей». Но затем следует весьма странное замечание о том, что запланированная антреприза с флейтистом Вендлингом и гобоистом Раммом отменяется, потому что оба они люди в быту легкомысленные и находиться долгое время в их обществе он себе позволить не может. Вместо этого он собирается поехать в Италию вместе с семейством Веберов, которое находится в достаточно стеснённых обстоятельствах. И поэтому просит отца, чтобы тот, воспользовавшись своими надёжными связями в Италии, выяснил, где там можно найти вакансию для оперной примадонны: Алоизия Вебер — Великолепная певица! А сам он уж как-нибудь выбьет для себя заказы на оперы. При этом матушке Моцарт, вконец измученной поездками, хорошо бы вернуться в Зальцбург.

Да, в этих письмах, продиктованных нервозностью и нетерпением, сын наговорил отцу много всякой всячины о своих мудрых решениях и фантастических планах — и всё это как-то отрывочно, сумбурно выражено.

Нет ничего удивительного в том, что обескураженный Леопольд Моцарт, который как раз в это время ведёт серьёзные переговоры с Веной о должности капельмейстера оперы для своего сына, теряет выдержку и отвечает сыну письмом-приказом: «Немедленно поезжай в Париж! И без отговорок, сразу! Приблизься к великим людям — aut Caesar aut nihil[84]. Одна-единственная мысль — надо увидеть Париж! — должна была удержать тебя от нелепых задумок. Из Парижа имя человека, одарённого высоким талантом, прославится на весь мир, там именитые люди оказывают гению всяческое снисхождение, оценивают по достоинству и уважают дарование — там ты сразу поймёшь, что такое воспитание и хорошие манеры, разительно отличающиеся от грубости наших немецких кавалеров и дам; вдобавок ты усовершенствуешься во французском языке». А заключает он своё воинственное, но примирительное под конец письмо-увещевание такими словами: «Добейся в Париже славы и денег; и тогда, если у тебя будут деньги, можешь ехать в Италию и заключать там договора на оперы. Письмами к импресарио не многого добьёшься, хотя попыток добиться этого я оставлять не намерен. Там ты можешь продвигать на сцену мадемуазель Вебер: в устной беседе это сделать удобнее... Целуем вас обоих миллионы раз. Остаюсь по-прежнему ваш верный отец и супруг».

Итак, властное отцовское слово сказано. Оно, как говорится, рубануло Вольфганга по сердцу, разрушив все его прекрасные иллюзии, и на несколько дней он, огорчённый переживаниями, слёг в постель. Но потом собирается с духом и, перечитав письмо отца, прочувствовав и восприняв озабоченный тон, вызванный отцовской любовью, Вольфганг проникается мыслью о важности поездки в Париж. Да, предстоит прощание с семейством Веберов, прощание, при мысли о котором ему становится страшно. Веберы подавлены. Особенно нелегко даётся предстоящая разлука Веберу-отцу, который видит в молодом композиторе благодетеля, открывшего талант дочери. Сама Алоизия и её родители не жалеют слов благодарности. Под конец они даже прослезились. Моцарт успокаивает Алоизию, хотя самому впору расплакаться. Он утешает её надеждой на встречу через несколько месяцев, а она смотрит на него жалостливо, как бы не веря. А когда он собирается уйти, Алоизия в неожиданно страстном порыве обвивает его шею руками и целует.

Моцарт потрясён неожиданным взрывом нежности. Он привык, что она всегда принимает дары, но никогда не одаряет сама. Некоторое время он стоит остолбенев, потом быстро хватает шляпу и пальто, бормочет слова прощания и торопится к двери.

— Он никогда не вернётся! — всхлипывает Алоизия, опускаясь на стул.

Тут к ней подходит Констанца и говорит ей без обиняков:

— Да не ломайся ты, Лизль. Меня не проведёшь: ты его не любишь!

Сестра бросает на неё недобрый взгляд, вот-вот она взорвётся, но тут вмешивается мать, прикрикнув на Констанцу:

— А ну закрой рот, глупая ты гусыня, не то получишь у меня!..

VI

Мать с сыном приезжают в Париж, когда весна только-только проклёвывается. Некогда столица Франции показалась Моцарту-мальчику одним из чудес света, он полюбил её страстно, как нечто бесконечно дорогое сердцу. А теперь? Через каких-то несколько недель Вольфганг испытывает к Парижу нечто вроде отвращения. Чем это объяснить?

Париж, живший в его воспоминаниях, связывался с поразительным блеском двора, с салонами, где царили духовность, красота и поклонение искусству, с зимними ассамблеями и летними праздниками — в ближних предместьях столицы, в замках и резиденциях, построенных в стиле роскошного аркадийского рококо. Правда, кое-кто и тогда ощущал первые симптомы угасания галантного стиля жизни... Празднично мерцающего Парижа, жившего под звездой захватывающего веселья и головокружительного остроумия, нет и в помине. В этот изменившийся мир и вступает Моцарт. Он ожидает, что если где и встретит понимание и поддержку, то в Версале — там задаёт тон Мария Антуанетта, на которой он хотел жениться, будучи шести лет от роду. Но там никто ради него и пальцем не пошевелил. И прежний сердечный друг, теперешний барон фон Гримм, ему не помогает. Королеве не до него, у неё совсем другие симпатии. Больше всего Марию Антуанетту радует, что боготворимый ею кавалер фон Глюк завоевал своими операми исключительную благосклонность публики и наголову разбил тем самым своего соперника Пиччини[85]. Моцарт становится свидетелем этой победы, но она его не трогает. Какое ему дело до споров поклонников Глюка и Пиччини, «глюкистов» и «пиччинистов»?

В его душе звучит собственная музыка, никаким посторонним влияниям не подвластная. Поначалу он послушно следует советам отца и наносит визиты в дома знатных господ. Это угодничество ему не по нраву. И как только он начинает понимать, что ничего путного это не принесёт, от любых визитов он вежливо отказывается. «Эти люди делают мне комплименты, но и только, — пишет он отцу. — Приглашают меня на тот или иной день. Я играю для них. Мне говорят: «О, c’est un hrodige, c’est inconcevable, c’tst etonnant» — «Это чудо, это неподражаемо, это поразительно». И адье, всего хорошего!»

Единственный светлый огонёк в цепи разочарований, испытанных Моцартом в первые месяцы пребывания в Париже, — это исполнение новой симфонии, написанной им по заказу месье Легро, антрепренёра «Духовных концертов», приуроченное ко дню праздника тела Христова. Успех был полный!

Эту короткую симфонию, лёгкую и окрылённую, Моцарт писал, озабоченный болезнью матери. Та уже давно жаловалась на зубную и головную боль, на боли в горле, вызванные сыростью в квартире, которую им сдал некий господин Мейер; столовались они здесь же, и еда пришлась матушка Аннерль совсем не по вкусу. Поэтому Вольфганг снимает номер в гостинице «У четырёх близнецов», где условия куда лучше и где у матери есть собственная кухня. И хотя одиночество удручает её в Париже куда больше, чем в Мангейме, жизнелюбие матушки Аннерль берёт своё, при всех тяготах жизни она находит минуты отдохновения, особенно когда пишет письма в Зальцбург или принимает гостей-земляков: например, знакомого по Мангейму тенора Рааффа или живущего здесь музыканта Хайну с женой.

Однако в июне она снова заболевает, и на сей раз весьма серьёзно. Ей отказывают в повиновении не только руки, но и зрение и слух. В полной беспомощности Вольфганг взывает к Гримму, и тот присылает знающего врача. Диагноз: тифозная лихорадка. Целыми днями матушка Аннерль лежит в постели в состоянии беспамятства, бредит и приходит в себя лишь изредка. Вольфганг и Хайна сменяют друг друга у её изголовья. Ни природа, ни усилия врача не помогают: третьего июля наступает смерть.

Так Моцарт теряет на чужбине свою дорогую матушку, к которой испытывает глубочайшую привязанность с самого детства. Когда её на другой день хоронят на кладбище святого Евстахия, он, потрясённый, стоит перед могильным холмиком, и ему впервые в жизни открывается зияющая пропасть одиночества. Сообщить отцу и сестре горькую весть о кончине матери он не в силах. Поэтому пишет письмо верному другу семьи аббату Йозефу Буллингеру с просьбой сообщить о случившемся родным:

«Ближайший друг мой!

Разделите мою печаль, мой друг! Это был самый горестный день в моей жизни — и я пишу письмо в два часа ночи, — но я должен сказать Вам: моей матушки, моей дорогой матушки больше нет, Господь призвал её к себе. Такова была его воля — это я вижу ясно, — и я подчинился его воле. Он дал мне мать, он вправе и отнять её у меня. Представьте себе те беспокойства, те страхи и заботы, которые обрушились на меня в течение последних двух недель. Она умерла, не приходя в сознание, угасла, как свет».

VII

Благодаря Мельхиору Гримму осиротевший Моцарт обретает уютный кров у подруги барона мадам д’Эпиней. Хозяйка в меру своих возможностей старается сделать для молодого композитора, которого назвала некогда в замке Ла-Шевретт самым очаровательным мальчиком в мире, пребывание в своём доме приятным. Он всецело располагает своим временем, не обязан являться в назначенное время к столу. И главное, может полностью отдаться сочинению музыки: как гость дома он освобождён ото всех материальных забот.

В эти летние месяцы, когда печаль об ушедшей матери продолжает терзать сердце, он находит утешение в одной только музыке. Рождаются клавирные сонаты, и среди них восхитительная в a-moll с её грустной и задумчивой основной темой, с такой полнотой выразившая его тогдашнее настроение. Затем появляется скрипичная соната в e-moll, как бы продолжающая эту драматическую линию. Отдавая дань атмосфере парижских салонов, он пишет четыре клавирные вариации на темы французских шансонов, а по заказу Легро ещё одну симфонию в B-dur.

Моцарт часто бывает в театре. Но то, что он видит и слышит, ему не нравится. Отрицательное отношение к французской опере крепко сидит в нём. И поэтому он безо всякого энтузиазма относится к тому, что его старый лондонский друг и учитель Иоганн Кристиан Бах, который неожиданно появляется в Париже, собирается написать заказанную ему оперу в чисто французском стиле. Сама встреча после долгой разлуки для них большая радость. Старший счастлив, что встретил «милого своему сердцу мальчика» в период постоянного роста его мастерства, и не жалеет для Моцарта слов похвалы и одобрения, причём делает это от чистого сердца, а младший безмерно рад, что появился наконец человек, которому он может открыть своё страдающее сердце. Единственное, что тревожит Баха, это внезапная печаль, иногда овладевающая Моцартом даже во время весёлой, казалось бы, беседы и отчётливо различаемая в его парижских сонатах. Безусловно, душа молодого человека чем-то удручена. Может быть, это смерть матери так давит на него?

Нет, боль от невосполнимой утраты понемногу успокаивается благодаря его фаталистическому убеждению, что силе провидения противопоставить нечего. Более того, как видно из писем Моцарта к отцу и сестре, он смирился с неизбежным скорее, чем они: в них он выступает даже в роли утешителя, облекая мысль «отвлечёмся от гробниц» в такие слова: «Обратимся же к другим проблемам; всему своё время».

Так, может быть, причиной тому разочарования, уготованные ему Парижем? В том числе и они! С каждым днём он всё более остро ощущает, что французская столица его творчеству способствовать не будет, что помимо считанных энтузиастов музыки его здесь никто не понимает, и просит Господа об одном-единственном: дать силы вытерпеть это. Есть ещё одна причина, омрачающая бытие Моцарта: любовь. Не проходит и часа, чтобы мысли его не обратились к Мангейму, к Алоизии. Правда, пишет он ей редко, но в каждом письме слышатся жалобы на болезненное ощущение одиночества — как страстно желает он новых встреч!

Совершенно иной тон, чем в пронизанных чистой любовью письмах к Алоизии, звучит в посланиях к «сестрице» в Аугсбурге, которую братец из Зальцбурга никоим образом не забывает ни в Мангейме, ни в Париже. Она и вдали остаётся для него тем магнитом, который притягивает к себе другой полюс его души: жизнерадостный, устремлённый к безмятежному веселью, проказам и наслаждениям, а вовсе не его антипод, страдающий от ударов судьбы и легко ранимый, старающийся скрыться в своём внутреннем мире.

С приближением осени перед Моцартом всё более настоятельно встаёт вопрос о необходимости расстаться с Парижем: природный такт и чувство собственного достоинства не позволяют дольше пользоваться любезным гостеприимством мадам д’Эпиней. К тому же отношения с Мельхиором Гриммом утрачивают былую дружескую теплоту. Самоуверенный дипломат, человек трезвого расчёта, Гримм уязвлён тем, что все его усилия по продвижению некогда обожествляемого им чудо-ребёнка никакого результата не имеют, и приписывает это равнодушию и пассивности своего протеже. Он начинает читать Вольфгангу нотации, указывать на упущения. Однажды Гримм в присутствии мадам д’Эпиней открыто распекает своего подопечного, говоря, что обязан написать письмо Леопольду Моцарту, в котором изложит многоуважаемому другу всю правду без прикрас. Он бросает в лицо молодому человеку обвинения в том, что тот не дал себе труда найти учеников. А что до его композиций, то они, разумеется, заслуживают внимания, однако ни в какой мере не соответствуют вкусам парижан — и нечего тешить себя иллюзиями! Для Моцарта это всё равно что удар обухом по голове, он просто теряет дар речи. Молча поклонившись, он покидает гостиную. Мадам д’Эпиней, на которую эта головомойка производит тягостное впечатление, говорит Гримму:

— Вы, мой дорогой друг, забываете, что он больше не «милый мальчик», а гениальный юноша, знающий себе цену, что я нахожу совершенно естественным. Ваши слова он воспринял как оскорбление.

— Почему же? Я ему только добра желаю и не хочу допустить, чтобы этот сверхчувствительный человек потерпел кораблекрушение, путешествуя по морю своей мечты.

— Как бы там ни было, я считаю ваш метод грубого разрушения его мечтаний совершенно неуместным.

Нагоняй, полученный от обычно столь благосклонного к нему Гримма, угнетает Моцарта. Он и рад бы был переехать к любезному графу фон Зикингену, который в последнее время привязался к нему, как к сыну, но его удерживает опасение, что он обидит тем самым свою гостеприимную хозяйку. Кроме того, он после смерти матери взял у Гримма в долг пятнадцать луидоров и до сих пор не вернул — в случае немедленного переезда это могло бы быть истолковано превратно.

И как раз в это время он получает письмо от отца. Тот пишет, что благодаря ходатайству графини Лодрон архиепископ согласился предоставить ему освободившуюся после смерти Адльгассера должность соборного органиста с годовым доходом в пятьсот гульденов. Хотя это предложение кажется Вольфгангу малопривлекательным, но, натерпевшись неприятностей в Париже, он видит в этом единственный серьёзный повод, чтобы без промедления оставить Париж, хотя, видит Бог, ему вовсе не хочется возвращаться в Зальцбург.

VIII

Да, домой он торопится не слишком. Похоже, ему жаль расставаться со свободой — ведь впереди его ждёт та же барщина! На несколько недель останавливается в Страсбурге. Правда, без видимого результата. Его влечёт в Мангейм, хотя он знает, что семейство Веберов давно переместилось в Мюнхен, потому что Алоизию приняли в тамошнюю оперную труппу: после смерти двоюродного брата Максимилиана курфюрст Карл Теодор, взошедший на трон, перевёл туда весь двор — ну и оперу заодно. Так что непосредственной точки притяжения как будто нет. Но он от мысли своей не отказывается и едет не на Изар, а на Рейн, где его тепло принимают госпожа Каннабих и её дочери. Он цепляется за любую возможность продлить своё пребывание здесь из одного только страха перед возвращением в Зальцбург, пока не получает письмо от отца, в котором тот строго требует незамедлительно ехать домой. Ничего не попишешь; он с грустью прощается с людьми, оказавшими ему сердечное гостеприимство, и едет в Мюнхен, куда прибывает в первый день рождественских праздников и поселяется в доме старого знакомого, флейтиста Бекке.

Скрепя сердце он на другой день вечером отправляется к Веберам. Фридолин Вебер обнимает Вольфганга и целует в обе щеки. А потом ведёт за собой в длинную и узкую гостиную, в которой собралась вся семья за исключением Алоизии. Однако здесь приём, к его удивлению, оказывается куда прохладнее, нежели он ожидал. Он нервничает. И хотя пытается развлечь Веберов рассказом о разных забавных происшествиях, случившихся за время долгих странствий, сам замечает, что нить повествования то и дело ускользает — здесь нет той, ради которой стоило бы огород городить.

Примерно через час, когда он почти совсем иссяк, появляется Алоизия, разодетая в пух и прах. При виде столь долго отсутствующего Моцарта на её лице не появилось даже тени радости.

— Выходит, вы сдержали своё слово и не засели надолго в Париже? — говорит она, протягивая ему руку для поцелуя.

— А вы решили, что я способен нарушить слово?

— Ну, куда Мангейму, Мюнхену или Зальцбургу до Парижа! Я бы на вашем месте оттуда не уехала, — продолжает она, снимая шляпку и пальто, и поворачивается к матери: — Не нальют ли мне чашечку кофе? Умираю, как пить хочется.

Йозефа выходит на кухню. Алоизия садится за стол напротив гостя. Некоторое время испытующе смотрит на него с кривой улыбкой на губах. Её сбивает с толку красный фрак с чёрными пуговицами.

— Какой на вас занятный лакейский наряд.

— Вас, наверное, смущают чёрные пуговицы? В Париже они знак траура.

— По кому же вы горюете?

— Умерла моя матушка.

Все подавленно молчат. Фридолин Вебер поднимается и от имени всей семьи выражает Вольфгангу соболезнование; за ним все остальные молча пожимают ему руку. Несколько погодя, когда они усаживаются на места, Алоизия продолжает прерванный разговор:

— Выходит, в Париже вас ждали одни неприятности, месье Моцарт? В ваших письмах ни о чём таком не упоминалось.

— К чему отягощать других своими бедами? Надеюсь, что вам, мадемуазель, во всём сопутствовала удача.

— Да! Как вам известно, меня приняли на оперную сцену и положили гонорар в тысячу гульденов. Немного, правда, но для начала сойдёт.

— Не будь такой нескромной, Лизль, — возмущается отец. — Я в жизни столько не получал. Ведь это...

— Но ты ведь и не был певицей милостью Божьей, — перебивает мадам Вебер мужа. — Ты всего лишь второразрядный музыкант...

— Что правда, то правда. Но ты, Лизль, оказалась в таком фаворе исключительно благодаря усилиям нашего уважаемого маэстро.

— Это всем известно, Фридолин, — машет на него рукой жена, — и Лизль, конечно, благодарна ему от всей души...

— Которой у неё не было и нет, — вмешивается Констанца.

— Закрыла бы ты свой рот! — прикрикивает на неё мать.

Вот-вот вспыхнет серьёзная семейная ссора, что, конечно, претит Моцарту. Он примирительным тоном говорит:

— Прошу не переоценивать моих заслуг. У кого такой замечательный голос, тот пробьётся и без посторонней помощи.

— А что вы намерены предпринять теперь? — переводит разговор на другое Алоизия.

— Возвращаюсь в Зальцбург. Соборным органистом. С годовым содержанием в пятьсот гульденов.

— Ужасно! С вашим-то талантом!

— Таково желание моего отца.

— Печально. Но каждый вынужден идти путём, предназначенным судьбой. Что до меня, то я, конечно, останусь в Мюнхене, пока не подыщу что-то получше.

Входит Йозефа с чашечкой кофе на подносе, который Алоизия пьёт с жадностью, торопливо.

— Ах, Боже мой, я совсем забыла, мне пора на репетицию в оперу! — вдруг восклицает она, быстро поднимается, надевает шляпку, набрасывает пальто на плечи и, протянув руку гостю, с кокетливой улыбкой прощается: — Если нам не суждено увидеться в ближайшее время, счастливого пути, синьор Вольфганго Амадео! Ваша ария по-прежнему остаётся моей лучшей сольной партией...

Никогда ещё Моцарт не испытывал такой острой сердечной муки, как во время этого свидания, продлившегося какие-то пятнадцать минут. На какой-то миг им овладело желание броситься ей вслед, поговорить с ней начистоту, спросить прямо, зачем она так притворялась, почему затевает рискованные игры с их чувством? Но уже в следующее мгновение внутренний голос подсказывает ему: это было не притворство, не маска, это была она сама! Овладев собой, он ещё некоторое время проводит с Веберами, коротко и сухо отвечает на обращённые к нему вопросы, а потом, когда ситуация становится для него невыносимой, откланивается. Фридолин Вебер и Констанца провожают его до двери. В коридоре Констанца шепчет ему на ухо:

— Мне жаль вас. Моя сестра вела с вами нечестную игру. Не принимайте этого близко к сердцу! — При этом она крепко пожимает ему руку.

«Хоть одно человеческое существо, которое мне сочувствует», — думает Моцарт, оказавшись на улице под снегопадом. Этот бесконечный танец снежных хлопьев кажется Вольфгангу знамением, которое посылает ему небо: вот ведь, корчат ему рожицы, будто насмехаясь над его глупостью и доверчивостью.

С пепельно-серым лицом и посиневшими губами возвращается он к Бекке, который при виде его испуганно отстраняется: в тусклом свете свечи Моцарт — ни дать ни взять привидение! На вопрос, не заболел ли он, Вольфганг отрицательно мотает головой. С тяжёлым вздохом опускается в кресло и сидит некоторое время, уставившись в пустоту. А потом вдруг прячет лицо в ладонях и едва слышно всхлипывает.

Бекке стоит рядом, не зная, что и подумать. Он понимает, что Моцарт испытал какое-то потрясение, и не хочет задавать никаких неуместных вопросов. Он молча ждёт, когда пролитые слёзы облегчат измученную душу и Моцарт сам всё объяснит.

Несколько минут спустя Моцарт сжимает руку друга и поднимает на него влажные ещё от слёз глаза: он просит прощения за свою слабость и хочет обо всём рассказать, но сначала надо выпить что-нибудь согревающее — холод пронизывает его до мозга костей.

Бекке удаляется и вскоре приносит горячий пунш в глиняных кружках. Моцарт греет о толстые стенки свои иззябшие пальцы, а потом опустошает кружку глоток за глотком, от удовольствия он даже причмокивает. А потом несколько рассеянно, отрывистыми фразами, иногда произвольно перескакивая с пятого на десятое, подогревая себя всё новыми порциями пунша, излагает другу историю своей любви, столь счастливо начавшуюся и столь печально завершившуюся. Чем ближе к концу эта история продвигается, тем более заметно, что состояние его — может быть, тому способствует крепкий пунш? — приближается к той грани, когда неизвестно, разрыдается человек или захохочет во всё горло. В конце концов он разражается смехом, но смеётся он как бы сам над собой:

— Что вы хотите, Бекке, всякой комедии приходит конец! Милая девушка-простушка на деле оказывается лгуньей и притворщицей. А я, влюблённый музыкант, остался в дураках, ля-ля-ля-ля, ля-ля-ля-ля! — Покачиваясь, подходит к инструменту, отбрасывает крышку, берёт несколько аккордов, а потом некоторое время импровизирует, варьируя основную мелодию, и подпевает плаксивым голосом:

— Если кто меня не хочет, пусть поцелует меня в ж...!

Но вот он вскакивает, бросается на грудь к Бекке и бормочет, сотрясаемый рыданиями:

— У меня, чёрта пропащего, сердце разорвётся!

Бекке успокаивает его:

— Ложитесь отдохнуть, Моцарт. Проснётесь другим человеком.

— Сон?.. А мои мечты?

— Вы освободитесь из западни и вернётесь к своим мечтам, в мир чистых и светлых звуков.

— Не верю! Я вообще больше ни во что не верю — ни в любовь, ни в справедливость, ни в счастье. Я блудный сын! Мой отец прав, когда ругает и отвергает меня.

— Вы ошибаетесь, дорогой друг. Ваш отец ждёт вас не дождётся. Мне это доподлинно известно. Да и могло ли быть иначе! Кто способен укорять достойнейшего и талантливейшего из людей только за то, что он, без вины виноватый, попался в самую банальную ловушку.

— О Бекке, меня страшит Зальцбург, меня страшит мой отец, меня страшит всё моё будущее!

— И напрасно, Моцарт. На то нет никаких причин.

— Есть, есть! Я никому не нужен ни в Вене, ни в Мюнхене, ни в Мангейме, ни в Париже. Остаётся только этот жалкий Зальцбург, который я ненавижу, как ад! Моя звезда закатывается...

— Чтобы взойти с новым блеском. Положитесь, Моцарт, на Бога и на вашу гениальность.

— Да вы прирождённый утешитель, Бекке, вы воздвигаете заново рухнувшие стены замков! Да... а теперь я пойду спать. А то я перестану что-либо соображать...

IX

Пребывание Моцарта в Мюнхене угнетает его волю. Ни трогательная забота о нём Бекке, ни попытки развеселить и отвлечь, предпринимаемые мангеймскими друзьями Каннабихом и Вендлингом, не в силах разорвать тёмных пут, которыми связывает Вольфганга судьба. Он по-прежнему откладывает возвращение домой. Почему же?..

Тревога, поселившаяся в сердце, заставляет его написать письмо «сестрице» и попросить её приехать в Мюнхен. Он словно надеется подпитаться от этой весёлой девушки её жизнерадостностью, прежде чем переступит порог отцовского дома. И что же — она действительно появляется, и её приезд действует на Моцарта как глоток живой воды.

Едва увидев при встрече постную мину Вольфганга, она весело смеётся и обзывает его «грустилищем», «печалящем» и «страдалищем», и он весело смеётся вместе с ней. Он изливает ей всю свою тоску, и тут выясняется, что «сестрица» способна не только разделить часы веселья, пошутить и подурачиться, но и исповедница не из последних. Она сразу берёт быка за рога, когда говорит:

— Глупости! Разве можно из-за лопнувшей любовной истории сразу вешать нос, дорогой кузен? Когда женщина отвечает отказом, самый пылкий любовник теряет на неё всякие права. Как быть? Плюнуть и сказать себе: «Ничего, найду себе другое сокровище; зачем мне эта высокомерная надутая индюшка, в саду нашего Господа Бога достаточно красивых цыплят — верных, послушных и добрых».

Моцарт подходит к клавиру и наигрывает Марианне свои вариации к песенке «Оставлю я девчонку, коль я не нравлюсь ей» на новые, дерзкие и вызывающие слова — собственного, надо сказать, сочинения.

— Так-то оно лучше. Теперь я узнаю моего кузена!

Когда «сестрица» Марианна соглашается поехать в Зальцбург вместе с ним, чтобы разгладить там морщины печали на челе Леопольда Моцарта, настроение Вольфганга сразу улучшается.

Со слов Вольфганга Марианна представляла себе его отца настоящим домашним тираном, по меньшей мере вечным ворчуном, и удивилась, когда тот тепло, даже сердечно принял её. Наннерль, по виду которой сразу можно сказать, что, живя вместе с отцом, она не в одних солнечных лучах купается, тоже рада. И не только возвращению брата, но и гостье, которая, несомненно, скрасит её буднично-монотонную жизнь.

Несколько недель, которые Марианна проведёт в Зальцбурге, складываются в цепочку приятных дней и вечеров. Дурного настроения нет и в помине, о чём постоянно заботится эта весёлая и разбитная девушка, гораздая на шутку и острое словцо. В её присутствии Вольфгангу легче, чем он предполагал, заново привыкнуть к атмосфере Зальцбурга. Неудивительно, что её отъезд огорчает всё семейство Моцартов.

Несмотря на свою природную жизнерадостность, Марианна покидает родственников не без печали. То место, которое со времени первого знакомства занимает в сердце Марианны её сумасбродный кузен, после пребывания в Зальцбурге стало заметнее. Но она совершенно отчётливо понимает, что её невысказанному желанию вряд ли суждено исполниться. По крайней мере, до тех пор, пока другая, недостойная Вольфганга и безразличная к нему, владеет всеми его мыслями и чувствами, как бы он ни уверял, будто не желает и слышать о ней.

Лишь в одном она находит для себя утешение: безответная любовь похожа на болезнь и со временем излечивается. И тогда сердце снова свободно и открыто для нового чувства даже больше, чем прежде. Если ей не суждено стать избранницей Вольфганга, значит, нет на то Божьей воли. Чему быть, того не миновать.

X

Тем временем Моцарт осваивает новое для себя поле деятельности соборного органиста. Официальный визит к «кормильцу» — архиепископу продлился очень недолго. В беседе с ним тот почти не коснулся длительной творческой поездки композитора. Заметил лишь: он надеется, что вернувшийся домой зальцбургский музыкант воспользуется в своей будущей деятельности обретённым на чужбине опытом. А вообще он надеется, что Моцарт будет достойным продолжателем дела ушедшего из жизни соборного органиста.

Виды на скромное вознаграждение ни в коей мере не могут удовлетворить молодого композитора, обуреваемого страстным желанием творить, — это ясно всякому. Но недавние разочарования с такой силой давят на него, что он послушно занимает указанное ему место. Единственным утешением при этом возвращении на барщину служит ему одна мысль: творить музыку, звучащую в душе, ему никто и никогда не запретит! Он отдался ей с таким же упоением, как в годы перед своей парижской поездкой. Церковные обязанности заставляют Вольфганга особое внимание уделять духовной музыке. Так рождаются композиции, в которых главенствует орган, основной теперь его инструмент. Один за другим ложатся на нотную бумагу опусы церковной музыки небольшого размера: вечерни, литании, органные прелюдии, а наряду с ними так называемая «коронная» месса, исполнение которой было приурочено к большому церковному празднику.

Он пробует свои силы в написании одноактных опер на тексты немецких авторов, либретто одной из них написал Шахтнер. Однако видов на их постановку нет. Можно представить себе радость двадцатичетырёхлетнего композитора, когда после бесплодных попыток обрести творческую свободу он получает от мюнхенского двора заказ на оперу к карнавалу, — ему представляется возможность хоть на несколько месяцев вырваться из удушающих объятий родного города, о чём он давно мечтает. Да, за полтора года прозябания в роли органиста архиепископа он окончательно решил для себя: для его творческих планов Зальцбург только препятствие. Однако он не смиряется с этим обстоятельством с прежней покорностью, а даёт выход своим чувствам при встречах с ближайшими друзьями, Шахтнером и Гайдном. Из глубины оскорблённой души вырываются страшные, пугающие слова — говорить так может только человек, оказавшийся на грани отчаяния. В подобных случаях друзьям не просто сдерживать Вольфганга, для этого требуются терпение, обходительность и такт.

В это время Моцарт напоминает больного, который едва-едва выздоравливает и поэтому особенно раздражителен. Любая мелочь, любой внешний повод способен привести его в плохое настроение; но тем, кто умеет с ним обращаться, удаётся довольно быстро восстановить утрачиваемое им духовное равновесие. Игра в кегли или вечернее застолье — верное средство на какое-то время излечить Вольфганга от меланхолии. А Наннерль владеет искусством более долговременного влияния на настроение брата: ей удаётся вырвать из Вольфганга признание о том, что его беспокоит больше всего в данный момент, прогнать демонов раздражительности простыми и доходчивыми советами.

— Надо было тебе поехать со мной в Мюнхен, Наннерль, — говорит ей брат, когда она в очередной раз развеяла его печали. — По крайней мере, рядом был бы человек, выбивавший из меня дурь. Сестрица Марианна умеет рассмешить и растормошить меня, а у тебя другое лекарство — сестринская любовь.

Но Наннерль отрицательно качает головой: на кого ей оставить отца?

— Ты что, хочешь провести здесь все свои молодые годы и закончить жизнь наподобие «танцмейстерши Митцерль»? В старые девы записалась?

— Если так Господу угодно, мне ничего другого не остаётся, — силится улыбнуться Наннерль. — Когда тебе около тридцати, трудно найти подходящего мужа.

— Бедная моя Наннерль! Жертвуешь собой ради всех нас, а о себе совсем не думаешь! Твои подруги, сёстры Баризани, оказались поумнее, все пошли под венец. Довольны они своим выбором?

— Тони и Зефа да, а вот Резль — нет.

— Да? И чем же она недовольна?

— Ей в семейной жизни любви не хватает. Она вышла замуж по настоянию матери, а не по велению сердца.

— Вот как? Нашла себе, наверное, знатного господина?

— Да, высокопоставленного чиновника из Инсбрука. Он старше её на тридцать лет.

— Жаль её! Она была достойна лучшей участи. Да ничего не попишешь! Путь судьбы не всегда проложен там, где хотелось бы нам, смертным. Разве я не прав? Кто знает, что уготовано судьбой мне?

— За тебя, Вольферль, я не боюсь. Я только вот что тебе посоветую: не страдай душой, если тебе что не по нраву. Или даже если тебя обидят.

— Эх, если бы я был на это способен, душа-сестрица!

XI

С документом о шестинедельном отпуске в кармане Моцарт садится в начале ноября в почтовую карету и едет в Мюнхен. По договору, подписанному графом Зееау, он должен написать оперу «Идоменей». В основе её старый французский сюжет, впервые положенный на музыку ещё семьдесят лет назад. Зальцбургский придворный священник Джанбаттиста Вареско перевёл либретто на итальянский язык и дописал несколько сцен, чтобы придать ему более гибкую форму, но замысел его оказался бесплодным; итальянец был ловким стихоплётом, но вовсе не поэтом.

Итак, Моцарт в который раз получает малопривлекательный материал, обработка которого явно сужает его творческие возможности. Ему давным-давно надоели античные герои и боги, но волей-неволей приходится вернуться в чуждый ему мир мифологии. Он отнюдь не тот композитор, который раболепно придерживается предложенного либретто. Исходя из требований музыки, он требует внести целый ряд поправок, и возомнивший себя вторым Метастазио Вареско, скрежеща зубами, вынужден уступить.

Со времени создания первых юношеских опер Моцарт многое передумал и пережил. Уроки мастеров мангеймской школы тоже не прошли для него бесследно. Следуя в основном традиционному стилю итальянской оперы, он в увертюре и главным образом в хоровых сценах идёт по намеченному Глюком пути. Но по богатству и многокрасочности оркестровки, по изумительной отделке инструментальных партий Моцарт — явный сторонник принципов мангеймской школы. От юношеских опер «Идоменей», несмотря на всю традиционность и ходульность сюжета, отличается прежде всего разнообразием и глубокой драматичностью личных переживаний композитора, нашедших свой отзвук — да какой! — в музыке. Нет слов, «Идоменей» возвышается над всеми операми, созданными им до сих пор, и обещает ещё более пышный расцвет мастерства Моцарта.

Тем обиднее для композитора вялый в общем-то приём на премьере, что можно считать поражением. И всё-таки он не торопится с отъездом домой, хотя отпуск давно истёк. Что же удерживает его в Мюнхене? Разумеется, не семейство Веберов; в сердце ещё тлеют угольки былой любви, но предмет его прежней страсти с осени находится в Вене, где выступает на сцене национальной оперы в зингшпилях. Выходит, Вольфганга страшит возвращение само по себе.

И вот в начале марта 1781 года Моцарт получает письменное повеление архиепископа: немедленно явиться в Вену, куда князь церкви отбыл ещё в начале декабря на похороны императрицы Марии Терезии и где неизвестно по какой причине задержался до сих пор. Тон послания строгий, требования неукоснительные, неповиновение может иметь самые тяжёлые последствия. Моцарт испуган, — как и всегда, недобрые известия вырывают его из состояния внешней умиротворённости. На сей раз он не колеблется, едет в Вену и объявляется в «Немецком доме», где квартирует архиепископ со своей свитой. Проходит совсем немного времени, и он догадывается, что вызван лишь для того, чтобы вместе с кастратом Цесарелли и скрипачом Брунетти музицировать перед родственниками и друзьями архиепископа Колоредо. И нет ничего странного в том, что эта «дерьмовая музыка», как её называет сам Моцарт, призванная только развлекать, противна ему донельзя — тем более что из-за неё он вынужден отказываться от платных выступлений перед истинными знатоками и ценителями музыки.

Подстёгиваемый желанием увидеться с той, которую он любил, Моцарт восстанавливает отношения с семейством Веберов, живущих в доме «У Петра в глазе Господнем». Добродушный и привязанный к нему Фридолин Вебер умер, а Алоизия, ныне мадам Ланге, жена придворного артиста, из-за своего замужества тоже выпадает из семейного круга; но сама мамаша Вебер и три её незамужние дочери благодаря памяти о счастливых днях в Мангейме всё ещё притягивают Моцарта.

Вдове Цецилии Вебер непросто содержать семью из четырёх человек. Мысли её постоянно заняты тем, где бы найти средства для поддержания сносного существования; она сдаёт комнаты и держит стол для жильцов, а дочери ей в этом помогают. У старшей, Йозефы, небольшой, но очень приятный голос, и она поёт в оперном хоре, а младшие, Констанца и Софи, поддерживают порядок в доме, музицируют и рукодельничают. А ещё надо заметить, что вдова Вебер постоянно сплетает сети, чтобы изловить подходящих — выгодных! — женихов для своих дочерей. Согласие на брак Апоизии она даёт с условием, что господин Ланге будет выплачивать её семейству семьсот гульденов в год. И все свои расчёты она строит на том, что так же поступит и с будущими зятьями — лишь бы их заиметь!

По правде говоря, Моцарт появляется в доме «У Петра в глазе Господнем» почти исключительно с тайной надеждой увидеться с Апоизией. Чаще всего тщетно. Но иногда они встречаются. Она сильно изменилась, по крайней мере приобрела приятные манеры. Холодность и неприступность, так болезненно обидевшие Моцарта в Мюнхене, уступили место тёплому и дружелюбному обращению. Вольфганг чувствует это, и ему грустно: утерянного не вернёшь. Констанца, которой исполнилось девятнадцать, очень похорошела. Красотой она своей старшей сестре не уступает, а фигура у неё даже более стройная и гибкая. Словом, не только миловидна, но и соблазнительна. Человек она прямой и открытый, не в пример Алоизии, привыкшей скрывать свои чувства за стеной ледяной отчуждённости. Что и говорить, Констанца душа-человек, и Моцарт никогда не забывал её участливого рукопожатия в Мюнхене. Сейчас она становится ему небезразличной.

Но ему отпущено мало времени в Вене. У него появляется один из посыльных архиепископа и передаёт приказ князя церкви: тотчас же освободить комнату в «Немецком доме» и приготовиться к отъезду, день которого уже назначен. Однако Моцарт, обретший приют у мадам Вебер, к указанному сроку к свите архиепископа не присоединяется. Колоредо вызывает его к себе и сразу осыпает упрёками:

— Когда ты, молодой человек, намерен отправиться восвояси?

— Я собирался уехать сегодня ночью, — оправдывается Моцарт, — но все места в почтовой карете были заняты, ваша княжеская милость.

— Ложь! Надо было позаботиться об этом раньше! Что ты передо мной комедию ломаешь? Второго такого беспутного нахала я в жизни не встречал! — Архиепископ распаляется от собственного крика. — Нечего притворяться невинным ангелом! Я твоей наглостью сыт по горло. Шутки шутить со мной вздумал, глупец? Молокосос!

Моцарт оскорблён и унижен. С трудом сдерживая негодование, говорит:

— Я вижу, ваша высококняжеская милость мной недовольны?

— Недоволен? Я возмущён, и возмущению моему нет предела!

— Тогда, наверное, наши пути расходятся?

— Что? Этот скоморох мне ещё угрожает? Вот дверь! Убирайся к дьяволу! Не желаю иметь ничего общего с таким подлецом!

— Хорошо. Завтра ваша милость получит моё письменное прошение об отставке. — И Моцарт уходит с высоко поднятой головой.

Отношения прерваны. Обратного пути для него нет. На другой день он приносит рапорт об отставке; принимает его молодой граф Карл Арко, управляющий делами архиепископа.

— Вы хорошо обдумали свой шаг, господин соборный органист?

— После всего случившегося я иного выхода не вижу.

— Не стоит придавать большого значения словам, сказанным в минуту раздражения. В сущности, архиепископ относится к вам по-доброму.

— Что-то я не ощущаю.

— Но теперь он считает вас чересчур вспыльчивым человеком.

— Пусть. Как аукнется, так и откликнется. Я самый покладистый малый в мире, когда со мной обращаются по-хорошему. А когда я вижу, что меня втаптывают в грязь, я становлюсь в позу, как павиан.

На губах графа Арко появляется презрительная улыбка.

— Странное сравнение, — ухмыляется он. — Вы, люди искусства, чувствительны, как мимозы, а если вам что не по нраву, превращаетесь в колючий чертополох.

На том короткая аудиенция и завершается. Моцарт тщетно ждёт ответа. А положенные ему обязанности придворного музыканта тем не менее исполняет. И через несколько недель получает своё прошение обратно без наложенной резолюции. Он подозревает, что граф Арко вовсе не передавал его архиепископу. Не долго думая, пишет другое и идёт в «Немецкий дом».

— Ну, что вас ко мне привело, господин соборный органист? — сухо спрашивает граф Арко.

— Я пришёл за разъяснением: почему мне вернули прошение без собственноручной надписи его великокняжеской милости?

— Очень просто: архиепископ не соизволил принять эту бумагу.

— Это меня удивляет: ведь мне дали понять, чтобы я убирался ко всем чертям. Я сделал из этого соответствующие выводы. И менять своих намерений не собираюсь. Я передаю вам повторное прошение, желая соблюсти все приличия. И прошу вас передать его великокняжеской милости в собственные руки.

— Я нахожу ваше поведение назойливым, а ввиду вашего служебного положения при зальцбургском дворе — в высшей степени неуместным, господин Моцарт.

— Я понимаю, что вы этим хотите сказать. Нас, музыкантов, считают при дворе архиепископа чем-то вроде лакеев. И полагают, будто у нас нет ни чести, ни совести. Если кто-то из коллег позволяет обращаться с собой подобным образом — что же... А меня — увольте! Это противоречит моим житейским правилам и чести музыканта и композитора. Передайте вашему господину, что с сегодняшнего дня я себя в его услужении не числю.

— Неслыханно! Да что вы себе позволяете, какие слова! Архиепископ совершенно прав, обозвав вас беспутным нахалом и подлецом!

— Замолчите! — повышает Моцарт голос. — Мне противно выслушивать ещё и от вас грубости, которые позволяет себе ваш господин.

— Вон отсюда! — рявкает граф и даёт Моцарту такого пинка под зад, что тот чуть не падает. У порога он поворачивается и говорит:

— Не будь вы братом высокоуважаемой графини ван Эйк, я назвал бы вас грязной скотиной и самым последним олухом царя небесного. — И захлопывает за собой дверь.

XII

В то время как конфликт между Моцартом и архиепископом постоянно углубляется и обретает размеры, исключающие шансы на примирение, Вольфганг подробно, во всех деталях сообщает в Зальцбург о событиях в Вене.

Леопольда Моцарта пугает мысль о том, что сын может сделать непоправимую ошибку. Какая глупость — поменять постоянную, сносно оплачиваемую должность на мнимую свободу и неизвестно какое будущее. Он много раз предостерегает сына от ошибочного выбора, уговаривает отказаться от подобных намерений. Узнав о прошении об отставке, требует, чтобы Вольфганг взял его обратно. Но наталкивается на непоколебимое сопротивление. Оскорблённый до глубины души сын предпочитает вести тяжёлую борьбу за хлеб насущный, готов на жизнь в нищете и на любые лишения, лишь бы не оказаться вновь на барщине у архиепископа. Отец крайне болезненно воспринимает потерю своего влияния на Вольфганга, а сына очень огорчает необъяснимое требование Леопольда Моцарта решить для себя, есть ли на свете более высокая обязанность, чем следование понятиям долга и чести.

Возмущение Леопольда Моцарта только возрастает, едва до него доходят слухи о том, что Моцарт возобновил отношения с семейством Веберов. А то, что он у них поселился, считает актом самоуничижения, которое, с его точки зрения, ещё более постыдно, нежели оскорбления, нанесённые сыну архиепископом и графом Арко. Своим внутренним зрением он уже видит самое плохое: как его легковерный и поддающийся любым посылам Амура сын попадает в сети, расставленные «низкой и подлой» сводницей. Подозрения Леопольда Моцарта не лишены оснований: мамаша Вебер явно одобряет наметившееся сближение между своим жильцом и Констанцей. Это, конечно, способствует тому, чтобы невинная поначалу любовная игра вышла за пределы шутливого и задорного ухаживания. Стадия возбуждающего острые ощущения волокитства вскоре оказывается пройденной, и страстный обожатель, как бы подстрекаемый беззащитной благосклонностью Констанцы, переступает границы общепринятых приличий. Материнский глаз мадам Вебер зорко отмечает это состояние кипящей страсти, которую влюблённый даже не находит нужным скрывать, и в нужный момент выдвигает на первый план опекуна несовершеннолетней дочери, юриста и ревизора императорских театров Иоганна Торварта, человека хладнокровно блюдущего только собственные интересы. Он, облечённый доверием матери-вдовы, призван отстаивать права и честь её дочерей. Однажды, когда Вольфганг собирается выйти из дома, раболепный лицемер встаёт на его пути.

— На два слова, господин кавалер фон Моцарт, — произносит он со скользкой угодливостью.

— Пожалуйста. Но оставьте на будущее эти «кавалер» и «фон».

— Как вам будет угодно, — отвечает Торварт, кланяясь. — Меня привело к вам интимное и деликатное обстоятельство. Вам известно, что я опекун мадемуазель Констанцы и несу в этом качестве ответственность за её счастье и благоденствие...

— И что же?..

— Поймите меня правильно и не обижайтесь. Я только исполняю мою обязанность. Вы в настоящее время влюблены, если позволите, в прелестную юную даму, что вполне естественно. Но она существо хрупкое, неопытное, и лестные комплименты утончённого кавалера легко могли вскружить ей голову.

— К чему вы клоните, господин Торварт?

— Посудите сами: я несу ответственность за доброе имя и репутацию этой дамы. И поэтому вправе требовать от вас ясного объяснения, согласны ли вы жениться на мадемуазель Вебер. На сей случай мной подготовлен документ, который вы, если имеете серьёзные намерения вступить в брак — что, судя по вашему поведению, можно предположить, — изволите в моём присутствии подписать.

— А что произойдёт, если я откажусь?

— Тогда я, как её опекун, буду, к сожалению, просить вас прекратить всякие отношения с мадемуазель Констанцей.

— Выходит, вы, господин Торварт, просто-напросто приставили пистолет к моей груди? Это с вашей стороны неблагородно. Я же данного мною слова никогда не нарушал. Однако, поскольку вам этого мало, я, чтобы вас успокоить, подпись свою дам.

— Иного я от вас и не ожидал, — говорит Торварт в ответ на соглашение на брак и удаляется.

Отныне Моцарт жених. Де-факто и де-юре! Притворяющаяся донельзя мадам Вебер обнимает его с истинно материнской сердечностью и, растроганная до слёз, запечатлевает на его лбу поцелуй. Сёстры к этому семейному событию относятся по-разному: старшая, Йозефа, только пожимает плечами и деловито произносит в присутствии обручённых положенные в таких случаях слова; Алоизия кисло улыбается — она досадует, что сестра, с которой она и без того в натянутых отношениях, присвоила себе то, что, будучи ею отвергнутым, всё-таки принадлежит ей по праву, и надувает губы; маленькая домоседка Софи тоже слегка обижена: в глубине души она надеялась, что Моцарт достанется ей.

А сама невеста? От всей этой инсценированной комедии Констанце не по себе. Её воротит при мысли о том, что Вольфганга шантажировали. Поэтому она не находит себе места, пока не вырывает у матери постыдного документа, подписанного им. При первой же возможности, едва оставшись с женихом наедине, она прямо говорит ему:

— Ты не думай, я на эту бумагу согласия не давала.

— То есть как? — удивляется он. — Ты не хочешь выходить за меня замуж?

Такое предположение её возмущает, и она объясняет Вольфгангу, что этот документ составлен у неё за спиной, что она стыдится его, поскольку искренность чувств Вольфганга как бы ставится под сомнение, и что она готова сейчас же, на его глазах, эту бумагу порвать. Моцарт растроган её благородством, он преклоняется перед ней. И торопится сообщить отцу об этом удивительном движении её сердца, надеясь тем самым снять предубеждённость отца к Констанце, набрасывая одновременно её портрет.

«Она не дурнушка, но и красавицей её не назовёшь. Вся её красота — в чёрненьких глазках и хорошем росте. Остроумием она не отличается, но в ней достанет здравого человеческого смысла, чтобы исполнять обязанности жены и матери. К роскоши она не склонна — и совершенно напрасно! Наоборот, она привыкла ходить в скромной одежде, потому что то немногое, что могла сделать для своих дочерей мать, она отдала двум другим, Алоизии и Йозефе, ей же — ничего. Большинство из тех вещей, что необходимы женщине, она способна пошить сама. Она очень опрятна и любит ходить в ладно скроенных платьях.

Каждый день сама делает себе причёску, хорошо знает домашнее хозяйство. К тому же у неё самое доброе сердце в мире. Ответьте же мне, могу ли я пожелать себе лучшую жену? Признаюсь вам: в то время, когда я ушёл со службы у архиепископа, этой любви ещё не было, она родилась во мне благодаря её нежному уходу и участию ко мне с тех пор, как я поселился в их доме».

Недоверчивого отца даже это заступничество не успокаивает. За недостойной комедией принуждённого сватовства он видит бессовестную сводницу и её мерзкого приспешника, которого предпочёл бы провести по улицам Вены в кандалах и с надписью на груди: «Совратитель юношества». Попытка Вольфганга по-мужски вступиться за тёщу, когда он пишет: «...она попивает, причём больше, чем положено женщине, но пьяной я её пока ни разу не видел», вызывает у отца язвительный смех.

Он настойчиво требует, чтобы сын непременно оставил «пещеру греха» и переехал в другое жилище. Этому приказу Вольфганг внемлет, сняв небольшую квартиру у Грабена — городской стены. Он зарабатывает на жизнь уроками и работой над очередной заказной оперой. Визиты в дом «У Петра в глазе Господнем» — единственное развлечение, которое он себе позволяет.

Однако со временем эти немногие часы, когда он пытается раскрепоститься и отдохнуть, становятся ему в тягость. Причина? Мамаша Вебер меняет своё отношение к нему, постоянно отпуская в его адрес шпильки, то есть даёт понять, что его обещания, связанные с жизнью в Вене: здесь он, дескать, найдёт признание и хорошо оплачиваемую должность, не сбываются и что Констанце, наверное, придётся остаться вечной невестой. Сама Констанца куда чаще слышит эти упрёки матери, поддержанные дующим в ту же дуду опекуном, и жалуется на них, вся в слезах, своему жениху.

В конце концов постоянные подковырки и надоедливые причитания переполняют чашу терпения Констанцы, и единственное, чего она хочет, — это покончить с нетерпимым положением. По недолгом размышлении Моцарт предпринимает решительный шаг. Среди его титулованных учениц есть некая баронесса Марта Элизабет фон Вальдштеттен, родственница его друга и покровителя, живущая отдельно от своего супруга. Это весёлая и жизнерадостная светская женщина средних лет, несколько поверхностная, правда, но испытывающая искреннюю приязнь к молодому учителю музыки. Моцарт откровенно рассказывает ей обо всём, что его тревожит и печалит, она сразу отвечает ему дружеским участием. Собственно говоря, он рассчитывал только получить совет от искушённой в жизни дамы: как ему наилучшим образом поступить в столь плачевной ситуации? Она же, после того как он честно и открыто объяснил ей все обстоятельства, совершенно неожиданно для Вольфганга делает широкий жест — она примет и поселит Констанцу в своём доме как гостью.

Осчастливленный её любезностью, Моцарт с благодарностью соглашается, и Констанца переезжает к ней.

С первых же дней баронесса окружает Констанцу таким вниманием и заботой, что та вскоре чувствует себя здесь как дома. Обе эти женщины по своей природе — родственные души. По крайней мере, их обеих привлекает жизнь необременительная, им любопытно всё на свете, они любят мелочи, которые льстят женскому самолюбию, пробуют на себе новые масла и румяна, интересуются «тайнами» дамского белья и туалетов из Парижа, не прочь посплетничать и предпочитают серьёзным беседам ни к чему не обязывающие пикантно-пряные разговорчики; разве что по сравнению с многоопытной в этом отношении баронессой Констанца — наивная начинающая.

Моцарт наблюдает за их сближением без особого удовольствия. Иногда в нём не на шутку пробуждается ревность. Это когда он видит, как за его невестой ухлёстывает кто-нибудь из бесчисленных кавалеров, запросто бывающих в доме баронессы. По этому поводу между ними время от времени происходят стычки, причём жених и невеста язвительных слов не жалеют. Ещё немного, и дело может дойти до разрыва.

Как правило, такие размолвки длятся недолго. Несколько дней оба дуются, чтобы потом, при якобы совершенно случайной встрече, обменяться вопросительно-недоумевающими взглядами, объясниться — и тут же броситься друг другу в объятия.

Неожиданное обстоятельство заставляет Моцарта ускорить ход событий. Вернувшись как-то вечером домой, он узнает от служанки своей домохозяйки, что приходила Софи и со слезами на глазах просила передать ему, чтобы он уговорил сестру поскорее вернуться к матери, а не то мамаша Вебер пошлёт за ней полицейских. Эта пренеприятная новость приводит нашего жениха в состояние сильнейшего возбуждения. Неслыханный позор, который будет навлечён на него подлостью его недоброжелателей, необходимо немедленно предотвратить. И ни при каких условиях Констанца не должна ничего об этом узнать!

Он без промедления садится за письмо к баронессе, открывает ей коварную интригу мамаши Вебер и опять просит совета и помощи. Он ещё не поставил последней точки на бумаге, а в нём уже созрело решение поскорее повести Констанцу под венец. Даже если на то не будет отцовского благословения. Покровительница укрепляет Вольфганга в этом намерении, более того — изъявляет готовность устроить свадебное торжество.

Теперь Моцарт может посвятить Констанцу в свои планы, которые до поры держал в тайне. Узнав о том, что свадьба на носу, Констанца словно с неба на землю падает. Она никак не поймёт, откуда ветер дует, потому что жених действительной причины такой поспешности не объяснил. Но она не особенно-то теряется в догадках. Радость от мысли, что она не заневестится на Бог знает какой срок, отбрасывает прочь все сомнения, в том числе и нелёгкий вопрос о том, сумеет ли её супруг прокормить жену?

Вскоре для них подыскивают скромную квартирку на третьем этаже дома «У красной сабли», где Моцарт квартировал в свой последний приезд в Вену с родителями и Наннерль. И четвёртого августа 1782 года, на другой день после подписания брачного контракта, в соборе Святого Стефана состоялось венчание.

Помимо мадам Вебер и её младшей дочери, а также опекуна Торварта, на праздничной церемонии присутствуют в качестве свидетелей советник фон Цетто и знакомый Моцарта по Зальцбургу Франц Гиловски, человек весьма легкомысленный. Жених и невеста до того смущены, что даже совершающий обряд церковного таинства священник поддаётся их настроению и лепечет, как ребёнок.

В доме баронессы фон Вальдштеттен молодожёнов и небольшой круг приглашённых гостей ожидает роскошно накрытый стол, который Моцарт называет «скорее княжеским, чем баронским». Доброе вино делает своё дело, и веселье становится всеобщим. Тёща и лишившийся своих обязанностей опекун ведут себя до того мило, что их просто не узнать. И Моцарт смывает пенящимся шампанским накопившуюся в его душе горечь, он шалит и резвится, чего с ним давным-давно не случалось.

И только иногда по его лицу пробегает тень: письма от отца нет как нет.

Однако на другое утро и эту заботу словно ветром сдувает: он получает написанное рукой Наннерль письмо, а с ним и отцовское благословение.

XIII

Несколько недель спустя после свадьбы Моцарта овдовевшая графиня Аврора Шлик, которая вот уже два года живёт вместе с семьёй сына в маленьком гарнизоне в Штирии, получает письмо от барона Игнаца фон Вальдштеттена. Этому любителю изящных искусств скоро стукнет семьдесят. Он, обычно регулярно знакомивший графиню с новостями столичной жизни, долго молчит, и только после того, как она, озабоченная его здоровьем, посылала в Вену письмо с нарочным, Вальдштеттен собрался с силами и ответил. Вот что он пишет:

«Любезнейшая подруга!

Вы совершенно правы, когда ругаете меня за необязательность: я безответственно пренебрегаю своими дружескими обязанностями. Поэтому позвольте мне начать сегодняшнее письмо с покаяния. Чем ближе к старости, тем однообразнее жизнь и тем глубже забираешься в свою скорлупу, как улитка в свой домик, и почти совершенно охладеваешь к событиям, которые тебя прежде живо интересовали.

Отчётливо представляю себе, как, должно быть, Вы страдаете от одиночества. Места в Штирии красивые, но чужие для Вас. При всём том, что, не сомневаюсь, преданный Вам сын, Ваша очаровательная невестка и маленькие внуки стараются Вашу жизнь скрасить. Однако я понимаю, как Вы, привыкшая вести хлебосольный и гостеприимный дом, чему я неоднократно был свидетелем и за что всегда буду Вам благодарен, Вы, испытывавшая ни с чем не сравнимое удовольствие от тонких дружеских бесед... да, как многого Вы лишились и до чего болезненно Вы это переживаете!..

Вы спрашиваете, что поделывает семейство Моцартов. Полагаю, подробности скандальной истории с архиепископом Колоредо Вам передала графиня ван Эйк. Но она скорее пошла молодому Моцарту на пользу, чем навредила; в Вене наконец-то вспомнили о давно забытом вундеркинде, а мне удалось найти для него несколько учениц из общества, которое в восторге от его музыки. Но самая лучшая рекомендация, заставившая всех любителей музыки вновь заговорить о Моцарте с придыханием, — его новая опера «Похищение из сераля». Она была заказана Вольфгангу главным инспектором двора Готглибом Штефаном, которого ещё называют «штефаном-юниором», а либретто к опере-зингшпиль написал лейпцигский поэт Криштоф Бретцнер.

Уже сама увертюра с её своеобразной, ласкающей слух мелодикой воссоздаёт волшебную прелесть Востока, в который мы попадаем, едва поднимается занавес. На наших глазах развёртывается довольно ловко придуманная и приправленная немалой толикой юмора история похищения, случившаяся в гареме любвеобильного султана. Благодаря великодушию восточного властителя она получает счастливое завершение для обоих пар влюблённых, Бельмонта и Констанцы, Педрилло и Блондхен, которые одурачивают хранителя гарема.

С какой тонкостью обрисовал композитор эти события, как жизненны музыкальные портреты персонажей! Сгорающий от страсти пылкий Бельмонт в исполнении нашего дорогого Валентина Адамбергера великолепен в своих сердечных излияниях, в шёпоте и вздохах, в трогательной робости и медлительности, подчёркнутых подсурдиниванием скрипок и жалобами флейт; бедная Констанца, роль которой словно по заказу написана для Катерины Кавальери, с её впечатляющими грустно-бравурными ариями в первом и во втором актах; неистощимый на выдумки хитрец Педрилло и достойная его напарница Блондхен, которым своим игривым щебетанием удаётся сбить с толку и провести ворчуна Осмина — вот уж поистине безупречный бурлескный образ! Этот хвастливый и шумный пузан, под скорлупой которого скрывается вкусное ядрышко, ничем не напоминает сотни шатающихся по сценам немецких театров простоватых шутников, это полнокровный человеческий образ, исполненный неподдельного комизма.

С каким мастерством выразил Моцарт каждый забавный нюанс его натуры — ругается ли он, клянётся ли «бородой пророка» или даёт волю своему жизнелюбию в пьяном дуэте с Педрилло; заигрывает ли с решительной Блондхен, оказываясь в положении неуклюжего фавна, или предвкушает вскоре палаческие радости и, снедаемый сластолюбием, то и дело возвращается к главной теме своей арии: «Ха! Вот уж ждёт меня триумф!» Нет, правда, он действительно славный малый, чудо изобретательности и юмора Моцарта, и я уверен, что не только Людвигу Фишеру, но и многим другим баритонам-буффо суждено в будущем блистать в этой роли.

Премьера «Похищения», над которым Моцарт трудился почти целый год, состоялась почти месяц назад, 16 июля, в Бургтеатре. Приём был горячим, на мой вкус, не столь горячим, как того заслуживала опера. Нашлось немало очарованных ею слушателей, но и равнодушных было много. Граф Цинцендорф нашёл, что музыка «украдена из разных мест». Мне пришлось вступить с ним в спор. Сам император отозвался об опере достаточно сдержанно. Моцарт рассказывал мне, будто его величество выразились так: «Слишком хорошо для наших ушей, и ужасно много нот, мой милый Моцарт!» Ну, об этом можно думать по-разному...

А вот что произвело на меня едва ли не самое сильное впечатление: полнота жизненных ощущений, которая нашла своё воплощение в музыке; в ней я слышу биение его пульса. «Да, — сказал мне он, — вы правы. Для меня сама ситуация важнее текста. Состояние души появляющихся на сцене персонажей определяет мою музыку, а поэтический текст — он для меня вторичен».

Вот видите, дорогая подруга, что значит природный музыкально-драматический гений: всё богатство собственных переживаний он вкладывает в предложенный ему извне условный мир и придаёт ему потрясающее звучание!

Он успел уже много пережить: страдания, горестные утраты, разочарования и отчаяние не обошли его стороной. В обиходе с посторонними внутренний мир Моцарта закрыт наглухо, хотя на людях он — весёлый и беззаботный художник.

Теперь он женился. Его избранницу я знаю весьма поверхностно. Она не красавица и острым умом не обладает, но человек очень приятный. Он с ней счастлив, носит на руках свою Штанцерль и верит в своё будущее. Да поможет ему Господь!

Остаюсь Вашим, добрейшая графиня,

преданным и уважающим Вас

Игнацем фон Вальдштеттеном.

Вена, 20 августа 1782 года».

Когда графиня Аврора дочитывает письмо до конца, в комнату входит сын и замечает, что у матери на глазах слёзы.

— Вы, наверное, получили дурные вести из Вены, мама?

— Вовсе нет. Но письмо вызвало к жизни воспоминания, от которых болит сердце.

— Понимаю. Наш добряк Вальдштеттен напомнил вам о солнечных днях и вместе с тем рассказал о последних успехах великого волшебника из царства музыки?

— Ты угадал, Францль. Как я хотела бы оказаться на премьере!

Она вздыхает.

— Ничего, мы упущенное наверстаем. На следующую премьеру поедем обязательно! Правда, мама?

— Ты добр ко мне. Думаешь, я выдержу долгое путешествие?

— Кто хочет услышать Моцарта, тому дорога к нему в радость.

Она улыбается и, кивнув сыну, с благодарностью гладит его руку.

XIV

Скромная квартира в доме «У красной сабли», на обстановку которой баронесса Вальдштеттен не пожалела 1500 гульденов, недолго служит убежищем для молодожёнов Моцартов. Четыре месяца спустя они переезжают в другой, ничем не примечательный дом на той же улице и поселяются в третьем этаже. Более того, в самый первый год супружества они ещё дважды поменяют квартиру. Да и впоследствии им не суждено подолгу жить на одном месте. Причины этой цыганской непоседливости очевидны и понятны любому: вести хозяйство экономно они не умеют и не способны откладывать деньги про чёрный день, что совершенно необходимо при непостоянных доходах свободного художника.

И хотя семейную ладью раскачивает, — сегодня денег густо, а завтра пусто, — если наблюдать за их супружеской жизнью со стороны, то очевидно, в первые годы они, несмотря на время от времени набегающие тучки бытовых забот, купаются в солнечных лучах счастья.

Успех оперы «Похищение из сераля» очень много значит для Моцарта. Помимо венских, ею интересуются другие театры. В наступившем 1783 году её ставят на сценах Праги, Мангейма, Франкфурта-на-Майне, Бонна и Лейпцига. Но если забыть о ста дукатах, полученных им в Вене, на доходах Моцарта это почти не отражается. И всё-таки разочарование творческого свойства даже перевешивает финансовые затруднения. Моцарт приехал в Вену, окрылённый большими надеждами, но с каждым месяцем воодушевление его улетучивается. Написав «Похищение», он надеялся получить должность придворного капельмейстера и композитора.

Окончательное решение зависит от императора, а он молчит.

Чем это объяснить?

Иосиф II, несомненно, относится к просвещённым монархам своего времени, в искусстве разбирается хорошо, к художникам и музыкантам благоволит, сам играет на скрипке, виолончели и клавире, у него приятный, хорошо поставленный бас. Одна из его постоянных привычек — ближе к вечеру целый час музицировать со своим домашним квартетом, состоящим, правда, из второразрядных музыкантов. Программы этих концертов составляет императорский камердинер Штрак, играющий на виолончели. Это не говоря уже о многих концертах во время приёмов во дворце, когда приглашаются музыканты с именем.

Моцарт получает такое приглашение всего один раз, на Рождество в 1781 году.

В присутствии русской великой княгини Марии Фёдоровны, принцессы Вюртембергской, которая прибыла в Вену со своим супругом, будущим российским императором Павлом I, он должен состязаться у клавесина с итальянским маэстро Муцио Клементи[86]. Памятуя об исключительной пианистической одарённости чудо-ребёнка, император заключает с великой княгиней пари, что Моцарт выйдет из этого соревнования виртуозов победителем. И Моцарт действительно побеждает итальянца, получив за это у императора целых пятьдесят гульденов. За столом Иосиф II говорит: «Это воистину редкостный талант!»

Много лет спустя в разговоре с композитором Карлом Диттерсдорфом император вспоминает это состязание музыкантов.

— Вы игру Моцарта слышали? — спрашивает он Диттерсдорфа.

— Три раза.

— И какого вы о нём мнения?

— Такого же, какого обязан быть о нём любой музыкант.

— А Клементи вы тоже слышали?

— И его тоже.

— Некоторые предпочитают его Моцарту. Что вы думаете на сей счёт? Только откровенно!

— В игре Клементи много искусства и глубины, а у Моцарта не только много искусства и глубины, но и пропасть вкуса.

— Вот и я так считаю.

Император искренне убеждён, что как виртуозу-исполнителю Моцарту нет равных в мире, но как к композитору он к нему холоден. Он пленён итальянским стилем в музыке, а придворный капельмейстер Сальери[87] только укрепляет его в этом отношении. Даже такой влиятельный человек, как камердинер Иосифа II Штрак, доверие которого Моцарт завоевал, посвятив ему «Ночную музыку», нисколько не сумел переубедить императора. Старого князя Кауница это просто возмущает, и однажды он говорит эрцгерцогу Максимилиану:

— Люди вроде Моцарта появляются на свет Божий не чаще одного раза в столетие. Его следовало бы обласкать и не отпускать надолго из Вены, раз уж нам повезло и он сам поселился в имперской столице.

Моцарт пытается получить место учителя пения и игры на клавесине принцессы Вюртембергской, невесты эрцгерцога Франца, но все его старания ни к чему не приводят, хотя его выступление во дворце принцессы вызвало восторг юной дамы. Оказавшись дней десять спустя после окончательного отказа в доме баронессы фон Вальдштеттен, он жалуется на свои неудачи:

— Пусть венцы не думают, будто я родился только ради того, чтобы пробиться в Вену. Я ни к кому не пошёл бы на службу с большим удовольствием, чем к императору, но выпрашивать место при дворе, как милостыню, я не намерен. Я полагаю, что стою того, чтобы никакой европейский двор не стыдился моих услуг.

— Наверное, получить место учителя музыки в доме принцессы вы мало надеетесь?

— Мало? Да надежд нет никаких! Эрцгерцог Максимилиан уговаривал своего брата до хрипоты, но его величество пожелали, чтобы это место занял Георг Зуммер.

— Как? Зуммера, этого ничтожного музыканта, предпочли Моцарту?

Очевидно, император больше верит в Зуммера как в учителя пения, чем в него: уж слишком много нот он пишет! Но ему доподлинно известно, с возмущением добавляет Моцарт, что в этом деле не обошлось без Сальери.

— Уверяю вас, дорогая моя баронесса, пока музыкой в Вене верховодит Сальери, меня не ждёт здесь ничего хорошего. Это мне ясно. Что поделаешь: если моя любимая родина меня отвергает, я должен попытать счастья на чужбине, во Франции или в Англии.

Высказанная Моцартом вслух угроза тревожит баронессу. Всего несколько дней назад она получила письмо от его отца, в котором этот пожилой господин, ей незнакомый, самым любезным образом благодарит её за участие в семейном торжестве Моцарта-младшего и присовокупляет, что очень обеспокоен вспыльчивостью и нетерпеливостью сына, особенно отчётливо проявившимися в последнее время. Как бы отталкиваясь от этих слов, она в привычной для себя манере, мягко и неназойливо, пытается успокоить Вольфганга и дать подходящие к случаю наставления.

Моцарт робко возражает: денег, которые он получает за уроки и концерты, едва хватает на расходы по ведению хозяйства. А что будет, если придётся содержать целую семью? Вот почему будущее кажется ему таким неопределённым и пугающим...

— Кто при вашей работоспособности и плодовитости, при той репутации, которую вы снискали себе своими произведениями, стал бы терзаться страхами? Ваша слава растёт день ото дня. Разве вы не видите, что ваше «Похищение» повсюду делает полные сборы, что круг ваших почитателей с каждым представлением становится всё шире? Неужели это не мощный стимул для дальнейшего творчества? А концерты, которые вы даёте, разве они не пользуются постоянным успехом? Да какое вам дело до козней Сальери? Вы уже сегодня затмеваете его, и скоро у венцев будет один-единственный любимец — Моцарт! Поэтому, дорогой друг, не вешайте нос и ни в коем случае не выбрасывайте белый флаг! Вена есть и будет ареной ваших триумфов!

— Вы, драгоценная баронесса, действительно способны снять тяжёлый груз с моей души. Я снова обретаю веру в самого себя.

Когда Моцарт прощается с ней, баронесса передаёт привет Констанце. И ещё спрашивает, не забыла ли она после медового месяца о своей старшей подруге, и даёт ей ряд полезных советов.

— Если вам перепадёт на несколько дукатов больше, чем вы ожидали, не спешите расстаться с ними, а постарайтесь быть немножко порасчётливее и суньте несколько монеток в чулок, чтобы даже в крайнем случае у вас было что поставить на кухонную полку. Это освободит вас от многих забот. У вас, молодожёнов, всегда найдётся на что потратить денежки. Но надо быть поэкономнее, это никому не во вред. Да и вашего отца в Зальцбурге это порадовало бы. Я права?

— Вы всегда правы, дорогая баронесса и несравненная благодетельница. Я искренне благодарен вам за полученный урок. И до скорой встречи в нашем скромном приюте!

Моцарт возвращается домой в приподнятом настроении. Открыв ему дверь, Констанца глазам своим не верит: уходил муж раздражённый, готовый вот-вот взорваться, а возвращается радостный, с улыбкой на лице. Что вызвало в нём такую перемену? Она боится спросить. Моцарт хватает её в охапку, кружит по комнате и — в шутку и всерьёз! — требует немедленно принести длинный чулок. Когда она, покачивая головой, протягивает ему серый вязаный чулочек, Моцарт приподнимает его двумя пальцами и бросает вовнутрь монету в один гульден:

— Видишь, дорогая жёнушка, он исчез. И мы не прикоснёмся к нему, будто этого гульдена у нас нет и не было. Я приношу эту жертву тощим коровам нашего будущего. Пусть в чулке будет наша казна, куда я из каждого гонорара, большого или маленького, стану откладывать энную толику: к этим деньгам мы прибегнем, только если нагрянет нужда. Хочу прослыть рачительным хозяином.

Он произносит эти слова таким торжественным тоном, что Констанца громко хохочет:

— А ты забыл, что через несколько дней нам платить за квартиру?

— Платить за квартиру? — повторяет он, уставившись на Констанцу, — Напрочь забыл.

Он торопливо достаёт из кармана пригоршню монет, пересчитывает и тихо произносит:

— Тут только половина.

— Вот! А ты ещё хочешь спрятать гульден.

— Да, платить придётся, ничего не попишешь. А то нас ещё вышвырнут на улицу. Знаешь, я кое-что придумал! Давай в последний день месяца устроим у нас дома академию, на которой я исполню мои новейшие клавирные сонаты. Пригласим моих учениц, наших друзей — и забот о деньгах как не бывало!

— Как ты собираешься устроить академию, когда у нас всего полдюжины стульев, а в самой большой из наших комнат едва рассядутся человек десять?

— Ах, будь проклята бедность и теснота! Да, да, ты права! Академию у нас на квартире не устроишь. Надо непременно подыскивать новую, с большим залом. Если мы намерены принимать людей из общества, декорации должны быть подходящие.

— Но тогда в чулок ничего не отложишь?

— Боюсь, что нет, Штанцерль! Но благие намерения редко не вознаграждаются.

XV

Постепенно Моцарту легче дышится в Вене. Круг учениц становится шире. Это дамы из высшего общества: графини Румбек, Пальфи и Цихи, отнюдь не дилетантки, занимающиеся игрой на клавесине, потому что этого требуют правила хорошего тона, а довольно способные люди, искренне влюблённые в музыку. Самые талантливые из его прежних учениц, баронесса фон Вальдштеттен и Жозефина фон Аурнхаммер, тоже хранят ему верность. Насколько ему нравится баронесса, настолько же отпугивает его своей дурной внешностью другая, но её талант явно берёт верх над этим недостатком. «Она, правда, страшилище, но играет потрясающе», — любит повторять он. И что бы вы думали? Благодаря ему свершается то, о чём честолюбивая Жозефина могла только мечтать: он приглашает её играть партию второго клавира на своих академиях в городском театре, когда исполняет написанный ещё в Зальцбурге концерт для двух клавиров.

Молодой уроженец Регенсбурга по имени Якоб Мартин, восторженный поклонник музыки, который содержит небольшой оркестр, устраивает в недавно заложенном «луговом саду» в предместье Вены Леопольдштадте регулярные концерты. Они быстро завоёвывают популярность у слушателей из разных слоёв общества, а «луговой сад» превращается в настоящий парк для народных гуляний и увеселений. И здесь Моцарт получает возможность выступать с сольными концертами как угодно часто. Однако денег это приносит немного. Вот почему Моцарт, поначалу воспламенившийся идеей частых выступлений на публике, постепенно к ним охладевает.

За что он должен быть благодарен этим концертам в «луговом саду», так это за две серенады для труб — в Es-dur и в c-moll. В последней он как бы взорвал изнутри традиционный характер серенад. Это уже не обычные ночные серенады, это пронизанная пульсирующей страстью камерная музыка, требующая исполнения на открытом воздухе, с темами, которые взращены мрачным, иногда даже наводящим ужас настроением и завершающиеся безнадёжным самоотречением, — короче говоря, это признания в мучительном, подчас болезненном состоянии его души, в чём отчётливо отражаются духовные борения, испытанные им в период перед свадьбой.

В зимний пост 1783 года Алоизия Ланге планирует дать сольный концерт в городском театре. Ей известно, какой притягательной силой обладает имя её свояка. Не может же она не видеть, что Моцарт пользуется подчёркнутым уважением в самых разных кругах венской публики? Помимо всего прочего, Алоизия хочет показать, что она, признанная примадонна оперной сцены, благодарна человеку, первым открывшему её талант. Когда она делится с Моцартом своими планами и просит принять участие в концерте, он поначалу несколько растерян и говорит с горечью:

— Каким образом я, бедный музыкант, с моим скромным опытом смогу способствовать блистательному триумфу великолепной певицы?

— Не стоит преуменьшать своих заслуг, свояк. Любой человек, разбирающийся в музыке и пении, сразу скажет, что вы напрочь затмили Умлауфа, Сальери и остальных ваших соперников, всех фамилий сразу не упомнишь.

— Услышать эту похвалу из ваших уст — всё равно что поверить в себя заново. А какую из моих вещей вы собираетесь петь?

— Конечно «Non so d’onde».

— «Non so d’onde viene», — задумчиво повторяет Моцарт. — Да, много воды утекло с тех пор, как я написал эту арию. Но ничего, она мне удалась. А кто будет дирижировать?

— Не кто иной, как вы.

— Я?.. Это будет непросто. Но я согласен — в память о былом.

И он смотрит на Алоизию грустными глазами. А та отвечает ему улыбкой и с неожиданно мягкой интонацией произносит:

— Знайте же, дорогой Моцарт, что когда-то я... была очень-очень глупой. Но ничего изменить нельзя.

Бенефис Алоизии Ланге завершается полным торжеством как для певицы, так и для Моцарта. Её поклонники утверждают, что никогда прежде она так вдохновенно не пела, а арию «Non so d’onde viene» ей приходится бисировать дважды. А композитор исполняет один из трёх написанных в Вене и недавно изданных отдельной тетрадкой клавирных концертов, которые он сам считает «чем-то средним между тяжёлым и лёгким, весьма совершенным по форме и приятным для слуха, но, конечно, без падения в пустоту». Публика в восторге! Сам Глюк, присутствовавший на концерте, выходит из привычного ему состояния холодного равнодушия и созерцательности, не скупится на похвалу в адрес композитора и певицы и приглашает обе супружеские пары на обед столь же изысканный, сколь и обильный.

Семидесятилетний старец очень разговорчив, но всему, что он говорит, присуща суховатая важность, и это слышится даже в похвалах композитору и певице. Недостаёт теплоты и искренности чувств, что сразу отмечает про себя чуткий Моцарт. По сути дела, нашёптывает ему внутренний голос, несмотря на все напыщенные слова, он считает тебя посредственным умельцем, по сравнению с которым он сам — непревзойдённый мастер. Это для него обидно и лишает обычной в застолье жизнерадостности. Его не могут развеселить даже тонкие вина, на недостаток в которых никак нельзя пожаловаться. Он не разговорчив и с нетерпением ждёт завершения торжественного обеда.

— Странное дело, — обращается Глюк к своей жене, когда гости расходятся, — мне многие говорили, будто Моцарт душа общества и прелюбопытнейший собеседник, веселье которого столь заразительно. После оперы «Похищение» я тоже этого ожидал. Он меня разочаровал. Каждое слово из него пришлось вытаскивать чуть ли не клещами. А то, что он сказал, о большом уме не свидетельствует.

— Бог мой, Кристоффель, он, наверное, просто подавлен твоей гениальностью, — отвечает жена, пышная венская патрона.

— Гм. С какой стати ему быть удручённым? В конце концов, он многое умеет! Но ты права, до моего уровня ему не подняться...

Вернувшись домой, Моцарт говорит Констанце:

— Знаешь, Штанцерль, жратва у него была княжеская, у меня до сих пор брюхо вздуто. Да и вина у него — куда уж лучше! Но по мне — лучше сардельки с кислой капустой, лишь бы хозяин был добрым малым. Глюк не вызвал во мне чувства, будто мы с ним рыцари одного ордена.

Ободрённый бенефисом Алоизии, Моцарт с головой уходит в подготовку к собственной академии, которая состоится какие-то две недели спустя в том же городском театре. Разнёсся слух, что послушать Моцарта намерен сам император, и театр набит битком. Здесь же, естественно, всё светское общество. Концерт обещает стать первостатейным событием в жизни Вены.

Моцарт тщательно продумал всю программу. Главная, ударная вещь — написанная прошлым летом «Хаффнеровская симфония», названная так в честь бургомистра Зальцбурга Хаффнера и ему же посвящённая. Это произведение праздничное, нарядное, с блестящими находками и продуманное до мелочей. Оно доказывает, что Моцарт полностью овладел венским стилем. Адамбергер и певицы Тайбер и Алоизия Ланге исполняют арии из его ранних опер. Сам композитор услаждает слушателей клавирными фантазиями.

Император, который особенно ценит такие импровизации и вдобавок ко всему находится в наилучшем расположении духа, громко аплодирует Моцарту. За ним следуют, конечно, восторженные овации всего зала. Моцарт испытывает необычный подъём, он много раз повторяет на бис самые популярные свои вещи, а для импровизации выбирает тему арии «Глупый наш народ считает...» из оперы Глюка «Пилигрим в Мекке», чем вызывает бурное одобрение присутствующего в театре автора.

— А Моцарт всё-таки светлая головушка, — говорит Глюк сидящей рядом жене. — Такого фейерверка фигур в вариациях никому, кроме него, придумать не дано!

После «Похищения» эта академия — второй большой общественный успех композитора Моцарта в Вене. Доволен он и вознаграждением: он получает ровно тысячу шестьсот гульденов, так что после оплаты всевозможных счетов у него остаётся достаточно солидная сумма.

И нет ничего странного в том, что, когда Фортуна, далеко не всегда благосклонная к нему, подбрасывает Моцарту такой подарок, он, забыв о благих порывах, ощущает себя Крезом, тратит деньги налево и направо и вместе со своей Штанцерль наслаждается жизнью!

XVI

Вот одна из трогательных черт в характере Моцарта: несмотря на все расхождения с отцом, он постоянно доказывает свою привязанность к нему. Поэтому он ощущает острейшую необходимость примирить отца с фактом состоявшейся свадьбы и хочет коротко познакомить Констанцу с ним, чтобы снять существующие ещё предубеждения.

Однако запланированная поездка в Зальцбург постоянно откладывается из-за обязательств, взятых Моцартом на себя в Вене. Потом она откладывается надолго: Констанца в положении.

Младенец появляется на свет семнадцатого июня. Буквально накануне Моцарт пишет отцу письмо, в котором просит его стать восприемником: «Мне всё едино, будет ребёнок мужского или женского пола. Назовём его либо Леопольдом, либо Леопольдиной». Но когда ребёнок родился, ему пришлось идти на попятную, потому что мальчику при крещении было дано имя Раймунд. Единственно на том основании, что его прежний домохозяин, барон Раймунд фон Ветцлар, увидев дитя в колыбели, напросился ему в крестные.

Это маленькое происшествие — немаловажная деталь для портрета Моцарта. Его добродушие проявляется здесь в подобающем освещении. Только потому, что господин барон когда-то, предположим, отсрочил Моцарту оплату за квартиру, вложил деньги в его концерт или оказал ему какую-то другую любезность, он не в силах отказать барону в такой назойливой просьбе.

Теперь как будто никаких препятствий для поездки к отцу больше нет. Или всё-таки?..

Да, он боится гнева архиепископа. Бывший соборный органист опасается, что в Зальцбурге его посадят под арест: как-никак он оставил службу без письменного разрешения князя церкви. Лишь после того, как отец его страхи рассеивает, он в конце июля садится с Констанцей в почтовую карету и едет в Зальцбург.

К городу своего детства Моцарт приближается с сильно бьющимся сердцем. Как и четыре года назад, при возвращении из Парижа его беспокоит предстоящая встреча с отцом, хотя теперь, после успеха «Похищения из сераля» и благодаря завоёванному в Вене положению, он уже не тот...

Приём ему оказывают сердечный, а вот Констанце — скорее формальный; Моцарту это прохладное отношение к жене неприятно, но он утешается тем, что, когда отец и сестра поближе познакомятся с невесткой, они своё мнение переменят.

Он весел и разговорчив, без конца развлекает отца рассказами о разных забавных случаях в Вене, и неистощим на выдумки, играя с детьми директора Мюнхенской оперы Маршана Маргаритой, Генрихом и девятилетней Иоганной. Они живут у отца как в пансионе, и Леопольд Моцарт, в зависимости от способностей детей, учит их пению, игре на клавесине и скрипке.

В первые дни пребывания в Зальцбурге Моцарт показывает город Констанце, а иногда бродит по улочкам и закоулкам один. Как он и ожидал, Зальцбург действует на него отрезвляюще, после Вены ему здесь неуютно. И даже воспоминания о проведённом здесь детстве, обычно подернутые сентиментальным флёром, не в силах согреть его души. Что с каменными зданиями, то и с людьми. Он навещает добрых старых знакомых, бывших коллег из оркестра, но всякий раз одно и то же: он ни с кем не находит контакта. Они для него всё равно что персонажи из давным-давно прошедшего времени, раздавленные узостью провинциального быта. Даже Андреас Шахтнер, встречу с которым он заранее предвкушал, с точки зрения Моцарта очень изменился.

Да, он всё тот же добродушный весельчак, который живо интересуется всеми поворотами судьбы своего любимца, но это больше не дружеские отношения — Шахтнер смотрит на него снизу вверх, как простой музыкант на большого мастера.

Один Михаэль Гайдн не разочаровывает Моцарта. Он по-прежнему строг и последователен в своих суждениях, честен и неподкупен. Если похвалит, то за дело, а если не понравится — разругает так, что небу жарко станет. Встречаясь с ним, бывший ученик не видит той стены, которая отгораживает его от других старых знакомых. Он озабочен внешним видом Гайдна: тяжёлый недуг подтачивает его здоровье. Это впечатление ещё усиливается во время их оживлённой беседы. Моцарт замечает, как приступы слабости делают речь друга невнятной и маловыразительной.

— Бог свидетель, ты всё тот же, будто мы не расставались. Вот только твой цвет лица мне не нравится. Что с тобой? — спрашивает Моцарт.

— А что может быть? Царапается во мне какая-то зараза. Врачи ничего толком сказать не могут. Хожу ли, сижу ли — чувствую себя усталым и разбитым. Вот, к примеру, заказал мне архиепископ две сонаты для скрипки и альта́. Уже с полмесяца бьюсь над ними, а ничего не выходит.

Моцарту мгновенно приходит в голову спасительная мысль.

— Дай мне нотную бумагу, — просит он.

— Зачем тебе?

— Скоро узнаешь. Тут мне кое-что пришло в голову. Если не запишу — забуду! А ты пока полежи, отдохни.

Притворившись увлечённым внезапно пришедшей на ум мелодией, Моцарт принимается за работу, и ноты так и пляшут у него на бумаге. Через некоторое время появляется госпожа Мария Магдалена. Годы не прошли для неё совершенно бесследно, но это всё ещё достаточно интересная женщина, а улыбка у неё по-прежнему соблазнительная.

— Я вижу, господин Моцарт, воздух Зальцбурга для вас целителен, как и в былые времена. Собираетесь подарить нам новую оперу?

— Увы, увы. Никак не найду подходящего либретто.

— Какая досада! Я слышала, «Похищение из сераля» произвело в Вене фурор. По нашему театру прошёл слух, что в будущем сезоне мы тоже поставим его.

— В Зальцбурге? Да неужели?

— Совершенно серьёзно! Вчера мне об этом сказал сам Цесарелли. А он взял это из самого надёжного источника: от нашего нового капельмейстера Гатти.

— Значит, у меня теперь будет причина, чтобы помириться с Зальцбургом!

— А для меня роль в опере найдётся?

— Разумеется, мадам! Блондхен словно прямо для вас написана. Очаровательная плутовка, которая водит за нос неуклюжего стража гарема и соединяет двух влюблённых. Не сомневаюсь, вы затмите саму Тайбер!

— Звучит, конечно, многообещающе. Однако не стану вам больше мешать. Надеюсь, мы с вами ещё не раз увидимся.

Госпожа Мария Магдалена удаляется с той же окрылённой грацией в движениях и с той же загадочной улыбкой на губах, которые тринадцать лет назад околдовали сердце подростка. На несколько минут он погружается в сладкие мечты, но потом встряхивается и вновь обмакивает перо в чернила. Когда Гайдн просыпается и вновь переступает порог гостиной, он видит Моцарта сидящим в кресле и как будто тоже подремывающим.

— Славно я отдохнул, — говорит Гайдн и потягивается. — Я давно не чувствовал себя так хорошо. Однако и тебя, похоже, сморил сон. Что, муза тебя не навестила?

— Нет, я предпочёл работе полный покой.

Гайдн бросает взгляд на пульт для письма:

— А это у тебя что? Разве не исписанные нотами листы?

Он берёт несколько из них в руки.

— Наверное, это твой домовой потрудился, пока мы пребывали в объятиях Морфея.

— Не дури, я твой почерк знаю! Да ведь это два дуэта для скрипки и альта!

Он углубляется в рукопись; судя по тому, как он покачивает головой, удивлению его нет предела.

— Я бы никогда в такое не поверил, не будь всё написано чёрным по белому! И как ты проникся моим стилем, от точки до точки! Мыслимое ли дело? Ты как будто подслушал мои прихотливые фантазии, которым я пока не дал выхода. Видит Бог, ты кудесник!

— Всё куда проще! Я всего-навсего хотел развеселить тебя этой музыкальной шуткой. Обе вещицы, как видишь, совсем сырые — так, наброски, не больше. Допиши, обработай и отдай потом нашему архимуфтию...

— Это всё равно что птице летать в чужом оперенье.

— Да не выдумывай ты, Михаэль, не придирайся к словам! А я сколько раз украшал свой наряд твоими перьями? Считай, что эти сонаты — скромный подарок за то, чему я у тебя научился.

— Дай я обниму тебя, Вольфганг! Ты душа-человек! — И растроганный мастер обнимает своего бывшего ученика.

Как раз в этот момент на пороге появляется Мария Магдалена. Она так и застывает на пороге.

— Что я вижу! — вырывается у неё. — Ни дать ни взять театральные объятия.

— Забудь ты о своём театре, Маримагдль, — отмахивается её муж. — Это два боевых друга снова клянутся дружбой навек!

Они присаживаются к кофейному столику в самом приподнятом настроении. Гайдн бодр и то и дело отпускает солёные шуточки, гостю особенно приятно, что Михаэль словно под увеличительным стеклом разглядывает жизнь в Зальцбурге и посмеивается над общими знакомыми. Госпожа Мария Магдалена очень удивлена внезапной разговорчивости мужа.

— Как хотите, а я не узнаю его! Вы доктор-целитель, господин Моцарт. Сколько лекарств врачи ему ни прописывали, всё зря. А вы одним своим присутствием за полдня вылечили его!

— Понимаешь, Маримагдль, всей этой болтовне эскулапов насчёт зловредных червячков у меня в животе грош цена! Все болезни имеют обыкновение корениться в душе, и если за них хорошенько взяться, их можно вырвать с корнем. Вот он, наш кудесник и душа-человек, это умеет.

XVII

В этот свой приезд в Зальцбург Моцарт часто навещает Гайдна. Здесь он отдыхает душой, здесь для него как бы светит солнце, тогда как в остальное время небо либо затянуто облаками, либо идёт дождь. В атмосфере отцовского дома ему тяжело. Сколько бы он ни старался растопить лёд, который, похоже, сковал сердце отца, сколько бы раз, если так можно выразиться, ни протягивал ему своё, горячее и пульсирующее, ничего не получается. В отце глубоко укоренились предрассудки, недоверчивость и косность в том, что касается жизненных принципов, и Вольфгангу никак не удаётся восстановить былой близости.

Не меньше огорчает его и наступившее охлаждение в отношениях с Наннерль. Он всегда и обо всём говорил с ней как на духу, делился любой радостью и не утаивал горестей, а она всегда отвечала ему полным пониманием! Сейчас Наннерль напоминает ему улитку, с головой спрятавшуюся в собственном домике. Потом он с испугом начинает понимать, что причина отчуждённости Наннерль — их с Констанцей брак. И в этом отношении она даже более упряма, чем Леопольд Моцарт.

В конце июля к ним в Зальцбург приходит горестная весть: мадам Вебер сообщает, что маленький Раймундль, которого родители перед отъездом отдали в руки кормилицы, умер от «несварения желудка». От этой раны сердце Моцарта кровоточит.

Однако, будучи по природе своей стоиком, он привык считать жестокие удары судьбы испытаниями, ниспосланными самим Господом Богом. В отличие от него Констанца безутешна в своём горе и совершенно им подавлена. Наннерль готова сменить гнев на милость по отношению к жене брата, Леопольд Моцарт тоже пытается поддержать Констанцу, только это ни к чему не приводит. Она словно не слышит их слов, не замечает этих шагов к примирению.

Несколько дней она сидит, запёршись в спальне, и никого, кроме мужа, к себе не подпускает. Когда она немного успокаивается, Вольфганг, уверенный, что его ласковых слов будет достаточно, чтобы Констанца вновь обрела прежнее расположение духа, говорит ей:

— Штанцерль, тебе не оживить слезами нашего Раймунда, от них его маленькой душе только тяжелее.

Она вспыхивает:

— Знаю! Как я только могла отдать нашего малыша в чужие руки! Я виновата, но всё дело в этой поездке в Зальцбург, будь она проклята. Лучше бы ты один поехал к своим родственникам, которые делают вид, будто я невесть откуда взявшаяся бабёнка, поймавшая тебя в свои сети. И презирают меня за это!

Моцарт ошеломлён: ему ещё не приходилось видеть Констанцу в состоянии, близком к бешенству. Чтобы хоть немного утихомирить жену, он нежно поглаживает её по голове и уговаривает:

— Ты права, Штанцерль. Я вёл себя легкомысленно и безответственно. Прости меня, а то я с ума сойду от горя!

Констанца ничего не отвечает; она поднимает на него глаза и долго горько плачет.

XVIII

Несмотря на то что события в Зальцбурге как будто подстёгивают его к возвращению в Вену, Моцарт откладывает его с одной недели на другую. Может быть, надеется, что со временем отец и сестра найдут контакт с Констанцей? Да, он и впрямь надеется на это, пока одно происшествие в отцовском доме не доказывает Вольфгангу, что надежды эти беспочвенны.

Он просит отца показать Констанце дорогие подарки и подношения, полученные им во время поездок по разным странам. Расчёт прост: отец подарит Констанце какую-нибудь дорогую безделушку, та растает, а тогда... Но ничего подобного не происходит. Да, Констанца и броши примеряет, и надевает на палец то кольцо, то перстенёк, но стоит ей как следует разглядеть драгоценность, как отец снова укладывает её в коробочку и ставит на место в витрину. Вот эта отцовская нечуткость и стала последней каплей, переполнившей чашу терпения Моцарта, лишив его всяческих иллюзий. Теперь скорое возвращение в Вену — дело решённое.

За несколько дней до отъезда его навешает слепая венская пианистка Мария Терезия Парадиз. Он с ней познакомился в Париже, где её мастерство игры на клавесине произвело на Вольфганга глубокое впечатление. Приехав в Зальцбург к своим дальним родственникам, она узнает, что Моцарт здесь, и хочет непременно встретиться с ним и высказать своё уважение. Когда пианистка в сопровождении компаньонки входит в музыкальный салон «дома танцмейстера», Моцарт сидит за клавесином и импровизирует.

— Это Вольфганг Амадей, — шепчет она компаньонке, — так играть способен он один.

Наннерль хочет прервать игру брата и сказать, что гостья уже здесь, но та шёпотом просит её не делать этого. Она молча внимает его фантазиям, пока он, устав, не откидывается на спинку стула. Тогда она высоко поднимает свои красивые узкие руки и громко хлопает. Моцарт оглядывается, видит, кто ему аплодирует, торопливо подбегает к ней и целует её руки:

— Мадам, как я счастлив видеть вас вновь!

— А я ещё более счастлива слышать вашу игру, — отвечает она, и её одухотворённое лицо расцветает в улыбке.

Взяв её под локоть, Вольфганг подводит Парадиз к креслу:

— Я хочу, чтобы вы поподробнее рассказали мне о ваших триумфах в Париже.

— Ну что особенного я могу рассказать вам? Кто, подобно мне, воспринимает мир исключительно благодаря слуху, живёт в стороне от больших событий, которые радуют людей или сокрушают их. Только небольшой уголок души открыт для посторонних...

— Именно в этот уголок мне и не терпится заглянуть, ведь он, я знаю, бесконечно богат глубокими чувствами!

Она уступает просьбе Моцарта. Что сказать о последних событиях в Париже? Утешительного мало. Чреватое грозными переменами политическое развитие во Франции ничего хорошего любителям искусства не сулит. Сама она почти нигде не бывала, если не считать салона художницы Виже-Лебрен, которая прославилась своими натюрмортами и портретами; в её скромных апартаментах каждый вечер собирались десятка полтора художников и музыкантов, а также дамы, преклоняющиеся перед искусством, — вот там можно было познакомиться с самыми последними произведениями современных композиторов.

От мадам Виже-Лебрен она узнавала, что происходит в мире. Будучи заядлой театралкой, художница рассказала, как ей удалось попасть на премьеру небольшого домашнего театра одного вельможи, где впервые была поставлена на сцене ходившая до того в списках комедия Бомарше «Женитьба Фигаро, или Безумный день». Какая это всё-таки тонкая и остроумная пьеса!

— «Женитьба Фигаро», говорите? Возьму себе на заметку!

— Да, «Женитьба Фигаро». Но я заболталась и наверняка утомила вас, уважаемый маэстро. По сравнению с теми переживаниями, из которых вы черпаете вашу музыку, всё, о чём говорила я, сущие пустяки.

— О-о, мадам, не переоценивайте способностей, дарованных мне переменчивой судьбой. Мой путь вовсе не усыпан розами. Часто, очень часто мне приходится ступать босиком по колючему чертополоху. Но к чему нам с вами, мадам, изливать наши чувства в пресно звучащих словах, когда нам обоим знаком язык, способный поведать обо всём куда выразительнее? Сыграйте, прошу вас, любую сонату, на ваш выбор... или что хотите!

Пианистка рада исполнить его просьбу. С первых тактов Моцарт сразу узнает свою парижскую клавирную сонату a-mall и весь обращается в слух. Он стоит у клавесина, скрестив руки на груди, и не сводит глаз с её вдохновенного лица.

Это его любимая соната, в ней он подробно исповедуется и говорит о том, что заставляло его страдать в то время, когда он её писал: в ней его боль, связанная с уходом из жизни любимой матери, и мрачные мысли, вызванные отвергнутой любовью к Алоизии; а ещё — отчаяние по поводу преследующих его в Париже неудач.

Как же играет эта женщина! Она словно извлекает из клавиш все оттенки его тогдашних переживаний. Моцарт не в силах отвести взгляд от лица пианистки. Безжизненность глаз Парадиз его не смущает. То, о чём они сказали бы, будь она зрячей, написано у неё на лице: на прекрасно вылепленном лбу, в розоватой нежности щёк, в полуоткрытых губах тонко вырезанного рта, в лёгком подрагивании ноздрей. Всё богатство внутренней жизни, запечатлённое в этой сонате, сопереживается этим лицом. Едва отзвучали последние такты с их вибрирующим, отлетающим вдаль призывом, как Моцарт подходит к пианистке и берёт её руки в свои. Ни одного слова похвалы не срывается с его губ, он говорит только:

— Я напишу для вас клавирный концерт, мадам. И если Господь того пожелает, это будет самый удачный концерт из всех, что я написал.

Пианистка растроганно пожимает ему руку, поднимается и делает приглашающий жест в сторону стула. Он понимает её просьбу, садится и играет написанную в прошлом году фантазию d-moll. Начинает с прелюдирующих аккордов, которые переходят в жалобную песню без слов, её сменяет весёлое и грациозное allegretto, а завершается опус торжественной каденцией с повторяющимся жизнеутверждающим рефреном. Мадам Парадиз почтительно внимает этой простой и столь совершенной в своём мастерстве фантазии.

— Звучащая жемчужина! — говорит она. — Как вы богаты, маэстро! Все короли мира с их сокровищами не могут сравниться своим богатством с вами. — И оборачивается к компаньонке, молодой скромной девушке, всё это время простоявшей в молчаливом удивлении: — Запечатлейте этот день в вашей памяти, Марион. Он был одним из самых счастливых в моей жизни!

— Вы оказываете мне слишком большую честь, мадам.

— Да ниспошлют музы вам как можно больше таких перлов. Будьте счастливы, уважаемый маэстро. До встречи в Париже!

— Скорее всё-таки в Вене.

Он провожает пианистку до кареты и ещё раз растроганно благодарит за визит. Поднявшись наверх, видит в салоне отца, Наннерль и Констанцу, прислушивавшихся к их музицированию в соседней комнате вместе с детьми Маршана.

— Она и впрямь играет неподражаемо, — говорит Леопольд Моцарт.

— Да, ей удаётся то, чего я не слышал ни у Женома, ни у Клементи, ни у Игнаца фон Бэке: музыка превращается у неё в признание сердца, — подтверждает сын.

Прекрасная игра Парадиз на клавесине умиротворяет Моцарта, и в этом состоянии он пребывает до самого отъезда из Зальцбурга. Когда аббат Вареско, автор либретто «Идоменея», приносит первый акт заказанной ему оперы «L’oca del Cairo» — «Каирская гусыня» — никаких препятствий для возвращения в Вену больше нет.

Вольфганг с удовлетворением отмечает, что отец и сестра, — возможно, по причине предстоящей разлуки — выбирают более обходительный тон при общении с его женой. Он, человек по природе покладистый и уступчивый, готов им всё простить, но не такова Констанца.

Последние недели, проведённые в доме Леопольда Моцарта, были для неё пыткой, и она просто не могла дождаться отъезда.

В семье все расстроены, готовы в любую секунду расплакаться, одна она в хорошем настроении и даже всячески подчёркивает это, чтобы дать родственникам понять, до чего она рада с ними расстаться. Когда почтовая карета трогается с места, Констанца с торжеством в голосе говорит:

— Слава Богу, неприятный экзамен позади. Я знаю, я провалилась. А мне всё равно: больше в Зальцбург я ни ногой!

— Забудь об этом, Штанцерль. — Моцарт нежно гладит её руку. — Так уж устроена жизнь. То пирожным угостит, а то на стол солёную воду ставит. И приходится пить её, даром что вода невкусная.

XIX

Возвращение домой связано у них обоих с воспоминаниями о недавней утрате. Никогда больше они не увидят своего маленького пухленького мальчика. Моцарт, как всегда, пытается найти забвение в сочинительстве и музицировании. Он дорогой гость в венских салонах: без всякого высокомерия и не требуя, чтобы его упрашивали, садится он за клавесин и импровизирует как на свободные, так и на заданные темы. Это не говоря о том, что второго такого остроумного собеседника надо поискать!

Особенно приятно ему бывать в двух салонах: у графини Вильгельмины Тун, которой чужда великосветская спесь и которая своей любезностью, предупредительностью и приветливостью живо напоминает ему незабвенную покровительницу из Линца; и у Терезы фон Траттнерн, жены богатого книгоиздателя. Это его любимая ученица, своей одарённостью она даже превосходит графиню Тун. Как легко можно догадаться, между этой предрасположенной к сантиментам дамой и её учителем, способным мгновенно воспламеняться, возникает нечто вроде родства душ. Это можно назвать любовью без признаний. Моцарту особенно трудно сдерживать свой пыл. Чтобы укротить демонов чувственности, приходится постоянно сражаться с самим собой. Мужчины часто напоминают детей, готовых выдать любую свою тайну совершенно безотчётно. А у женщин инстинкт в таких случаях срабатывает безошибочно: любое невзначай вырвавшееся словцо, любое изменение лица сразу настораживает.

Вот и Констанца всегда начеку. Ей известно, как быстро закипает кровь у её муженька, как его влечёт к нежностям и поцелуйчикам. Сколько раз она заставала его за тем, что он прижимал к себе очередную служанку или даже целовал её прямо в губы. Но подобные супружеские измены Констанцу ничуть не беспокоят. На это «служанкотисканье» она в крайнем случае отвечает ему сравнительно мягкой «проповедью при свечах». Но не приведи Господь ей заметить, что Вольфганг воспылал к какой-то светской даме! Тут она себя сдерживать не станет, тут её взрывной темперамент обнаруживает себя в полной мере, она вся кипит и безудержно ругается.

Для неё давно ясно, что среди учениц Моцарта Тереза фон Траттнерн занимает особое положение. Иначе почему он при каждом удобном случае подчёркивает её исключительную одарённость, красоту, душевность? Почему он всегда так взволнован после уроков, которые даёт у неё на дому, или после концертов?

Однажды она с неудовольствием замечает, что он вопреки своему обыкновению очень долго работает над сонатой, без конца внося в неё изменения и переписывая набело. Она занимает Моцарта много дней подряд, и всё это время он находится в состоянии меланхолии, замкнут и неразговорчив. Наконец поставлена последняя точка, всё как будто устраивает Вольфганга, он даже способен улыбнуться. Как путник, вышедший из глубокой тени, улыбается дневному свету...

— Штанцерль! Дорогая жёнушка! — зовёт он. — Иди сюда! Я сыграю тебе что-то необыкновенное, совершенное!

Появляется Штанцерль, в переднике и с белыми от муки руками.

— А позже нельзя? Не то клёцки переварятся.

— К чертям клёцки!

— Скажи пожалуйста, с каких это пор ты разлюбил их?

— Набрось платок на роток и навостри уши, — с некоторой досадой говорит Моцарт и жестом призывает её умолкнуть.

И играет перед ней только что завершённую сонату с-moll, которая будет состоять в гармоническом единстве с фантазией в той же тональности, написанной через полгода, — не напиши Моцарт другого, обе они обессмертили бы его имя! Она, эта соната, закончена по форме до мельчайшего ответвления мелодического строения и создаёт звуковую картину, в которой, как в зеркале, с чудесной ясностью прописаны все движения души художника. Уже первая часть с её неукротимой страстностью и умиротворяюще-нежной мольбой даёт понять, что воссоздаётся глубокий конфликт между страстью и обузданием чувств. Это не прекращающаяся никогда, то вспыхивающая с неукротимой силой, то устало затихающая борьба голоса крови с предостерегающим голосом разума и совести.

Моцарт вопросительно смотрит на Констанцу, пытаясь по выражению её лица понять, какое впечатление произвела на неё соната. Но на нём не написано ни восторга, ни воодушевления. Ему кажется, что она всего лишь слегка взволнованна. Вот она встаёт со стула, подходит к клавесину, перелистывает ноты и на первом листе в углу обнаруживает надпись: «С уважением посвящаю госпоже Терезе фон Траттнерн». Лицо Констанцы заливает краска. Ревность запускает когти в её сердце.

— Почему ты не говоришь ни слова? Понравилась тебе эта моя вещь или нет?

— Красивая соната, — говорит она. — Но твои фуги нравятся мне больше.

И, словно опасаясь, что буря, бушующая внутри её, вырвется наружу, она спешит выйти из музыкального салона, оставив Моцарта стоять с открытым ртом.

Когда они сидят за обеденным столом, он по её покрасневшим глазам видит, что Констанца плакала. И догадывается, что допустил неосторожность, написав на титульном листе это посвящение. Пытаясь спасти положение, выбирает шутливый тон:

— Мышка, твои клёцки — просто объедение. Думаю, по части клёцок тебе нет равных во всей Вене. Правда, я это удовольствие заслужил. Потому что моя соната, ты уж поверь мне на слово, пусть тебе мои фуги и больше нравятся, твоим клёцкам ни в чём не уступит. Знаешь, до чего я рад, что посвятил её госпоже Траттнерн? Лучше отблагодарить её за все благодеяния я не смог бы. В каком бы я оказался положении, не предоставляй она для моих академий свой прекрасный зал в доме «У старой мельницы»! Ты со мной согласна?

— Будь это из одной лишь благодарности — согласилась бы. Боюсь, тут есть другие мотивы...

— Как ты могла подумать такое, мышонок! — упрекает её Моцарт. — Мне впору на тебя обидеться, правда. У меня даже аппетит пропал. — И он откладывает вилку в сторону.

— Ну-ну, не изображай из себя невинного ягнёнка! Будто уж ты и мухи не обидишь, а? Кто-кто, а я-то знаю, что сердце у тебя вроде охапки сена, которое сразу вспыхивает, стоит искоркам посыпаться из красивых глазок.

— А вот и нет! Не то я сам давно сгорел бы.

— Кто вас, художников, знает! У вас не одно сердце, а сразу несколько.

— О-о, это ближе к истине! Да, сердец у меня много, это правда. Но одно из них никакому огню не подвластно и бьётся только ради тебя.

Констанца не в силах не улыбнуться.

— Ешь давай, а то клёцки остынут. Но вот что я тебе скажу раз и навсегда: служанок тискай сколько хочешь. А что до светских амуров — ни-ни! Этого я не прощу.

— Не было, нет и не будет! — быстро соглашается он. — Сама увидишь!

XX

Как это Констанца дошла до того, что сказала, будто фуги ей нравятся больше сонат? Действительно ли она так считает? В момент своего возбуждения, приступа ревности — нет. Но надо сказать, она и впрямь отдаёт предпочтение фугам, что, между прочим, свидетельствует о хорошем музыкальном вкусе, она с удовольствием слушает, когда муж играет Баха или Генделя, и постоянно побуждает его к написанию произведений в этом музыкальном жанре.

Приближение Моцарта к Иоганну Себастьяну Баху произошло очень поздно, в Вене. Подтолкнул его к этому барон Готтфрид ван Свитен, сын знаменитого лейб-медика императрицы Марии Терезии. Свитен побывал во многих странах, был посланником австрийского двора в Брюсселе, Париже, Варшаве и под конец в Берлине, прежде чем возглавить в Вене высшую императорскую комиссию по образованию. Это был, вне всяких сомнений, человек в высшей степени образованный и в то же время надменный, который ценил свои привычки и свой опыт превыше всего.

Во время пребывания в Берлине, где преклонение перед Генделем и Бахом, а также их последователями стало едва ли не всеобщим и где он подружился с одарённым сыном Баха Филиппом Эммануэлем[88], Свитен пришёл к мысли, что только эти мастера олицетворяют подлинно высокое искусство. В этом своём суждении он закоснел и резко отвергал новомодную музыку, если она отклонялась от традиции старых мастеров.

В Вене, где Свитен вошёл в роль высочайшего арбитра изящного, он использует любую возможность, чтобы пробудить интерес к этим двум великим мастерам раннего классицизма, и приглашает на свои воскресные домашние концерты, где исполняются преимущественно их произведения, молодых талантливых композиторов, в том числе и Моцарта, которого, правда, высоко ставит, однако полагает, что тот ещё нуждается в опеке.

Вот на этих-то домашних ассамблеях и пробуждается интерес Моцарта к Баху, к его внутреннему миру, что, в свою очередь, приводит его к изучению фуги и увлечению ею. И тогда же он начинает писать собственные фуги, которые вызывают такой восторг Констанцы.

В шести струнных квартетах, над которыми он сейчас работает, отчётливо ощущается, какую пользу приносит контрапунктная проработка отдельных инструментальных партий. Эти квартеты — как бы дань уважения и благодарности старшему товарищу Йозефу Гайдну, которому он в своём устремлённом к полному совершенству творчестве обязан многими глубокими и плодотворными мыслями.

Встречаются они не часто. Однако когда Гайдн наезжает в Вену из места своего творческого уединения Айзенштадта, он всякий раз навещает Моцарта, а для того это всегда самое радостное событие: ни с кем он не говорит так откровенно, как со своим «папой» Гайдном.

При одной из этих встреч он показывает дорогому гостю один из новых квартетов и просит дать ему оценку. Гайдн просматривает исписанные нотами листы, не меняясь в лице. Потом откладывает их в сторону, смотрит на Моцарта своими проницательными глазами и спрашивает:

— Сколько тебе сейчас лет?

— Двадцать восемь.

Гайдн в раздумье покачивает головой:

— Я в таком возрасте написал мою первую симфонию, а что до камерной музыки, то к ней я вообще не прикасался. А ты успел добраться туда, куда я в мои пятьдесят ещё не дошёл.

— Чрезмерная скромность заставляет тебя приуменьшать свои заслуги.

— Что значит «приуменьшать»? Я говорю только о фактах. Сколько опер ты успел написать! А сколько вышло из-под этих рук? И ни одна из моих даже приблизиться не может к твоему «Похищению»!

— Мне кажется, ты слишком много сил отдаёшь оплодотворению никуда не годных текстов. Но в этом мы оба не повинны. Вся беда в том, что немецких стихотворцев, способных создать подходящее либретто, на пальцах одной руки сосчитать можно. Не говоря уже о склонности нашей публики ко всему итальянскому.

— А почему ты, сынок, не возьмёшься за новую оперу? Да за такую, чтобы превзошла «Похищение»? Хозяева театров её у тебя из рук вырвут!

— Я попытался, дорогой папа. Привёз из Зальцбурга либретто... Ну, не совсем готовое, а наброски. Но почти сразу понял, что к этой дурацкой «Каирской гусыне» — так эта вещь называется! — я ничего путного написать не сумею, а за такую музыку меня освищут и взашей вытолкнут со сцены. Вот я и бросил эту затею к чертям!

Гайдн громко смеётся.

— Бедный собрат по несчастью! — говорит он. — Неужели в Вене не сыщется ни одного острого пера, способного прийти тебе на помощь?

— Слышал я, будто сюда переехал из Лейпцига некий Да Понте. У него репутация прирождённого оперного либреттиста. Но я с ним не знаком и стихов его не читал. Вдобавок Сальери так оседлал его, что никому другому к Да Понте не подступиться. Сам понимаешь: если настырный итальянец за кого-нибудь возьмётся, нам, простым смертным, об этом человеке надо забыть.

— На твоём месте я всё-таки попытался бы связаться с этим господином.

— Да, если бы!.. — вздыхает Моцарт. — Но я не из любимцев счастья. Стоит мне приблизиться к нему, как обязательно на пути закружат демоны зла. В лучшем случае меня выбрасывает на берег, как после кораблекрушения.

— Спаси и сохрани! — сокрушается Гайдн, кладёт ему руки на плечи и с любовью заглядывает в глаза: — У тебя в душе волшебный клад: замечательная способность радоваться жизни! Храни это чувство, не позволяй его разрушить никаким проискам судьбы!

XXI

Вскоре после этой встречи с Гайдном тяжёл ал болезнь укладывает Моцарта в постель. Констанца приглашает доктора Зигмунда фон Баризани, который примерно год назад при сходных обстоятельствах быстро поставил мужа на ноги. С тех пор Вольфганг подружился с врачом. Доктор Баризани — преданный поклонник музыки Моцарта, к этому следует присовокупить лестные для него воспоминания об одном любовном эпизоде из жизни его младшей сестры, о котором он, правда, знал только понаслышке, потому что в это время учился в Вене. В разговоре доктор о нём не упоминает, но по всему его поведению видно, что он, конечно, предпочёл бы иметь в свояках гениального композитора, а не зачерствевшего служаку, придворного советника из Инсбрука. Когда он осматривает больного, тот спрашивает умирающим голосом:

— Думаете, близится конец?

— Почему, дорогой друг, я должен предполагать подобные нелепости? — успокаивает Моцарта фон Баризани. — Простуда, только и всего, ну, может быть, в более тяжёлой, чем в прошлый раз, форме. При вашей конституции заболевания, которые вызываются переохлаждением, наблюдаются часто. Но мы с ними справимся! Наберитесь терпения и тщательно следуйте всем моим предписаниям.

Доктор навещает пациента каждый день и с удовлетворением отмечает, что он медленно, но верно идёт на поправку. Когда Баризани приходит к Моцартам через неделю после того, как Вольфганг слёг, его приветствует своим щебетанием сидящий в большой деревянной клетке скворец.

— О-о, да вы в приятном обществе!

— Когда лежишь пластом, на душе совсем тоскливо. Вот жена мне и принесла клетку со скворцом, которого я купил на птичьем рынке весной. Я с самого детства ужас как люблю всё живое! Поначалу этот негодник никак не хотел петь, а теперь его не остановишь. Как будто знает, как я скучаю по моей любимой музыке!

Последние слова он сопровождает слабой улыбкой.

И вдруг врач замечает на постели лист бумаги с карандашными набросками:

— Ну, милый друг, кого-кого, а вас от музыки не отставишь. Ни при каких обстоятельствах!

Он передаёт этот листок стоящей рядом Констанце.

— Вот видишь, муженёк, — замечает она. — Я ведь тебя предупреждала.

— Прежде чем вы снова приступите к служению вашей Госпоже Музыке, придётся набраться терпения. А сейчас необходим полный покой — для души и тела.

Ещё две недели спустя доктор Баризани разрешает своему пациенту вставать с постели, но настаивает на том, чтобы Моцарт не перетруждался: прошедшей зимой он явно работал сверх всякой меры. Когда он узнает, что Моцарт дал за полтора месяца двадцать одну академию и концерт, он сокрушённо покачивает головой: слишком много!

— Я хочу, чтобы вы ещё много лет осчастливливали нас новыми шедеврами. От вашего концерта для клавира и четырёх скрипок я просто без ума. Ничего более совершенного в области камерной музыки мне слышать не доводилось. Я написал письмо моей младшей сестре Терезе, которая, как вам известно, к музыке неравнодушна, и рассказал ей о своих впечатлениях. Она ответила с грустью, что завидует мне...

На бледных щеках Моцарта появляется лёгкий румянец.

— Выходит, ваша сестра проявляет интерес к моему творчеству?

— И очень большой притом! Я посылаю ей ноты ваших произведений, как только они выходят из печати, и делаю это с превеликим удовольствием!

Моцарт смотрит на него глазами, полными благодарности.

Врач даёт своему пациенту ещё несколько советов, настаивая на том, чтобы тот почаще выходил на воздух и побольше двигался, а затем прощается. Войдя в комнату мужа со стаканом горячего молока, Констанца удивляется: Вольфганг давно не выглядел таким оживлённым!

— Этот Баризани... он прекрасный человек! Он не только сумел изгнать дьявола из моего тела, но пообещал и впредь не подпускать его ко мне. Знаешь, Штанцерль, что доктор Баризани мне посоветовал? Ездить верхом!

— Верхом? Тебе?

— Да! И скоро ты увидишь меня гордо восседающим на скакуне.

— Вот-вот! То-то венцы посмеются: Вольфганг Амадей в седле! Ха-ха-ха!

— Не смейся. Сама увидишь! Да я любого скакуна укрощу! И ещё я должен играть на бильярде, в кегли, а главное — побольше гулять. Каждое воскресенье буду совершать с тобой променад в Пратере.

— В моём положении? Ты сам в это не веришь. Нет, придётся тебе подыскать другую спутницу, покрасивее.

— Ах да, я совсем забыл. Не память, а решето какое-то! А всё моя проклятая болезнь. Но когда мальчишка или девчонка, кого бы ни подарил нам Господь, начнёт верещать в своей колыбельке, мы усадим наше дитя в коляску и повезём на прогулку. То-то будет радости!

Он нежно обнимает Констанцу и привлекает её к себе.

— Будь по-твоему. Но пока наш ребёночек чуть-чуть подрастёт, немало воды утечёт.

День ото дня здоровье Моцарта укрепляется. Теперь он в состоянии исполнить свои братские обязанности по отношению к Наннерль. Тёплое письмо, в котором он поздравляет сестру с предстоящей в августе свадьбой с бароном Берхтольдом Зонненбергом, он завершает стихами:

Почти ровно через месяц после свадьбы сестры в семье венских Моцартов происходит знаменательное событие: Констанца рожает второго ребёнка, мальчика, который при крещении получает имя Карл Томас. Так его назвали в честь мужа любимой ученицы Моцарта, издателя императорского и королевского двора Иоганна Томаса фон Траттнерна, венского дворянина. В его доме «У городской стены» сейчас и живут Моцарты. Этого крестного Моцарт выбрал опять-таки из чувства благодарности. А ещё крестный сына — его брат по масонской ложе.

Да, недавно Моцарт вступил в ложу франкмасонов — вольных каменщиков. Это движение было рождено эпохой Возрождения и несло с собой идеи просветительства и духовного раскрепощения.

Моцарт подолгу бывал за границей и давно уже отбросил ограниченные взгляды мелкой буржуазии. Широта мировоззрения и мысли братьев по ложе, обращённые к мировым, важным для всех проблемам, не могли не притягивать его. Тем более что наметились и изменения в его отношении к Церкви.

Нетерпимость и косный догматизм церковной службы не приносили ему больше душевного удовлетворения. Нет, он нисколько не утерял впитавшуюся с молоком матери религиозность и отнюдь не попал в лагерь отщепенцев, отказавшихся от христианской веры. До последних дней своей жизни он останется глубоко верующим человеком, но его отношение к Богу претерпевает изменения.

Он видит в нём Творца и Вседержителя, самое высокое олицетворение Добра, и в искреннейшем служении этой вере в него, а не в следовании установленным людьми ритуальным предписаниям церковной службы находит Моцарт смысл христианского верования. И ещё — в угодных Богу поступках, в самоотверженности, в любви к ближнему.

А поскольку в ложе создана атмосфера братского единения и в неё входят многие высокообразованные достойные люди, Моцарт тоже вступает в неё.

XXII

С тех пор как Наннерль переехала в Сент-Гильген, Леопольд Моцарт испытывает тягостное одиночество в большой пустой квартире. Это видно из его писем к детям. Мягкосердечный сын сразу проникается сочувствием к отцу и готов безо всяких проволочек поселить его у себя, поскольку Наннерль вышла замуж за вдовца с пятью детьми и, надо полагать, не в силах заботиться ещё и об отце. Но состарившийся отец пока не помышляет об окончательном переезде в Вену. Отвечая на предложения сына, он пишет, что согласен жить в столице наездами. Легко понять его: Леопольду Моцарту хочется поближе узнать, чем живёт сын сегодня, но попасть хоть в какую-то зависимость от Вольфганга он не желает. В конце 1785 года, взяв с собой своего пятнадцатилетнего ученика Генриха Маршана, которому Вольфганг Амадей обещает устроить концерт, Моцарт-отец едет в Вену.

Вдохнув венский воздух, Леопольд Моцарт молодеет, кажется, лет на десять. Даже характер у него меняется. Констанцу приятно удивляют эти перемены в нём: вместо прежней равнодушно-холодной вежливости, столь раздражавшей в Зальцбурге и заставившей её подумать, будто человеческое тепло этому человеку вообще чуждо, она видит, что он способен быть и внимательным и чутким.

Он с гордостью поглядывает на своего внучонка, который строит ему забавные рожицы, стоя в загончике: как малыш внешне напоминает маленького Вольферля!

А старший Вольферль каждый вечер развлекает его, возит на концерты и театральные представления, так что Леопольд Моцарт кажется самому себе Синдбадом-мореходом, попадающим из одной сказочной страны в другую.

На первой же академии сына он слышит недавно написанный восхитительный концерт для клавира d-moll, в котором мечтательные сомнения искусно переплетаются с просветлённой нежностью. На второй сын исполняет посвящённый слепой пианистке концерт B-dur, в котором отца больше всего поражает разнообразие инструментовки. В довершение всего он видит среди слушателей самого императора, который по окончании концерта поднимается в своей ложе и, размахивая высоко поднятой шляпой, громко восклицает: «Браво, Моцарт, браво!» А на одной из последующих академий своё искусство игры на скрипке демонстрирует юный Маршан: он играет скрипичный концерт Моцарта.

За время пребывания Леопольда Моцарта в Вене рояль из прекрасной квартиры, которую Вольфганг Амадей снял на Шулерштрассе, двенадцать раз перевозят то в здание городского театра, то в музыкальный салон дома Траттнернов и обратно!

Их часто приглашают в гости. Обилие и разнообразие мясных блюд на столе вызывает немалое удивление Леопольда Моцарта: как-никак время поста. Однако он отдаёт дань этим яствам и в письме к Наннерль не нахвалится венской кухней.

Даже мадам Вебер, у которой он однажды сидит с семьёй сына за праздничным столом, сильно вырастает в его глазах благодаря «несравненно приготовленному» фазану.

И вообще, при более близком знакомстве «со всеми этими Веберами» мнение Леопольда Моцарта о них смягчается. А к Алоизии, очень привлекательной женщине и талантливой певице, он испытывает несомненную симпатию. Теперь он понимает, почему его сын проникся к ней такой страстью...

К самым памятным событиям в этот его приезд в Вену следует отнести вечер, когда в доме Вольфганга состоялся домашний концерт камерной музыки, в котором участвует Йозеф Гайдн. Он играет первую скрипку, Вольфганг — альт, а два музыкально одарённых юных дворянина ведут партии второй скрипки и виолончели. В программе три последних скрипичных квартета из посвящённых великому другу.

Квартет выступает в этом составе, конечно, впервые, но играет столь проникновенно и одухотворённо, что у растроганного отца на глазах появляются слёзы. Перед тем как Констанца приглашает всех к столу, Гайдн подсаживается к сидящему несколько в стороне Леопольду Моцарту и заводит с ним разговор:

— Ну, господин капельмейстер, что вы скажете об этих последних чадах музы вашего сына?

— Я просто не нахожу слов. Я вновь и вновь удивляюсь гармониям и модуляциям, которые изобретает мой сын. Он в Вене необычно вырос.

— И неудивительно. С тех пор как он обрёл свободу, зазвучали молчавшие доселе струны его души, этой свободой проникнуты все его мелодии. Ему было самое время раз и навсегда покончить со службой на барщине!

— Вы так полагаете?

— Естественно. Чего бы он достиг, останься он в зальцбургской глуши? Радуйтесь, что он нашёл в себе мужество сделать этот шаг.

— Ваши слова признания как бы снимают мои последние сомнения, которые вызвало во мне решение Вольфганга. Поначалу оно казалось мне даже опасным... Даст Бог, благодаря своим успехам он получит здесь, в Вене, хорошую должность и прочный доход.

— Зачем ему это? Его гениальность — вот самая лучшая должность в жизни, её ни с чем не сравнить! Господь свидетель, я говорю вам это от чистого сердца. Ваш сын — самый великий из известных мне композиторов. Он и вкусом обладает, и потрясающими познаниями в науке композиции.

Тут они слышат голос Вольфганга:

— Да будет мне дозволено прервать беседу досточтимых мужей! Труба зовёт! Моя Штанцерль изнывает от нетерпения. Каплун остывает, а шампанское становится тёплым.

— Ну, такое приглашение мы повторять дважды никого не заставим, не правда ли, господин Моцарт? — откликается Гайдн, берёт Леопольда Моцарта под руку и ведёт в столовую, где в центре стола поблескивает золотистой корочкой жареный каплун, а по углам его оплывают в тяжёлых серебряных подсвечниках розоватые свечи.

XXIII

Леопольд Моцарт возвращается в Зальцбург с лёгким сердцем. Он убедился в том, что в своих письмах Вольфганг ничего не приукрашивал, как он, будучи человеком недоверчивым, предполагал. Убедился, каких творческих успехов добился сын, увидел своими глазами просторную, хорошо обставленную квартиру. Семья у сына крепкая, доходы по его, отцовским, понятиям вполне достаточные. О том, что большая часть денег уходит у Вольфганга на оплату счетов, тот, конечно, умалчивает: раскладывать деньги по полочкам и делать сбережения молодые люди за три года супружества так и не научились и никогда не научатся. У них постоянно возникают желания и потребности, на которые они идут не задумываясь.

Например, Моцарт покупает верховую лошадь, как посоветовал доктор Баризани, и любит выезжать в Люксембургский парк или в Шёнбрунн. Там он не ловит на себе столько критических взглядов знатоков, как в Пратере. Хотя его лошадь отнюдь не Буцефал[89], а скорее добродушный Росинант, он в седле держится несколько скованно, напряжённо, и некоторые проезжающие мимо всадники не в силах сдержать пренебрежительной улыбки при виде пригнувшейся к шее лошади музыкальной знаменитости.

Самое большое удовольствие Вольфганг с Констанцей получают от воскресных вылазок в Пратер с его пёстрым человеческим муравейником, с его кафе, балаганами и разными другими увеселениями. Празднично принарядившись, они на несколько часов забывают о будничных заботах и покупают, пока в кармане звенят гульдены, засахаренные орехи и пышные пирожные или угощаются добрым терпким вином и закусывают жареным цыплёнком.

Захотят — прокатятся на карусели или взлетят повыше в лодках качелей, побывают на представлении кукольного театра; улыбаясь во весь рот, слушают крестьянские песни и припевки или в компании знакомых весело отплясывают в танцевальном павильоне.

Иногда, когда ему совсем невтерпёж, Моцарт сочиняет на ходу озорные стихи на венском диалекте и тут же придумывает музыку к ним. Вот так и рождаются бурлескные песенки вроде «Обманутой красотки», «Давай пойдём-ка в Пратер!», «Ах ты, ослиная головушка». Или, например, «Терцет маленькой книжки», написанный в канонической форме: это шутливое воспоминание о том, как кавалер подобрал затерянную книжечку и вернул даме, долго и тщетно её искавшей, заручившись неким обещанием.

Этим летом он вообще уделяет большое внимание песне. И не в последнюю очередь, чтобы угодить Штанцерль, у которой небольшой, но очень приятный голос. Среди песен особое место занимает «Фиалка» на слова Гете. Моцарта привлекла её балладная форма. Подчеркнув в песне простоту и народность, он придаёт тексту несомненный драматический акцент. И вообще, говоря о песне, стоит отметить, что Моцарт не ограничивается музыкальной прорисовкой стиха, как было принято до тех пор, а стремится дать волю фантазии композитора. Этим Моцарт прокладывает путь для будущего развития немецкой песни.

XXIV

Как-то в начале июня Констанца «застаёт» мужа за тем, что он пишет комедию. Правда, пока есть только название «Любовная попытка», список действующих лиц и несколько страниц либретто, что позволяет ей съязвить: муженёк, дескать, решил податься в театральные драматурги, раз музыка его больше не кормит! Моцарт и не пытается открещиваться. Сначала, объясняет Вольфганг Амадей, он надеялся заинтересовать этим сюжетом Да Понте, но тот варит сейчас «несъедобную итальянскую похлёбку», как и все остальные. Когда Констанца замечает, что барон фон Ветцлар весьма высокого мнения о Да Понте, она слышит в ответ:

— Откуда барону знать, какими должны быть оперные либретто, чтобы вдохновить композитора?

Тем не менее оба эти господина не идут у него из головы. А так как работа над «Любовной попыткой» скоро заходит в тупик, он решает отправиться с визитом к барону фон Ветцлару, крестному его умершего первенца. Маленький толстый господин с несоразмерно большим носом помигивает своими весёлыми глазками — воплощение радушия и любезности. Болтлив он сверх всякой меры:

— Какая радость для меня, милейший друг! Благодарю за визит! Вас теперь разве что на подиуме увидишь. А ко мне вы ни ногой. Понимаю, понимаю, вы вечно заняты, концерты, да и музыку писать надо — где на всё возьмёшь время? Однако же и старые друзья хотят отщипнуть свой кусочек пирога, а? Как поживаете, дорогой? На здоровье не жалуетесь? А ваша драгоценная супруга? А сынок? Боже мой, ну почему Раймундль, наш ангелочек, так скоро ушёл от нас? Но Бог дал — Бог взял! С неизбежностью надо примиряться. Скажите мне, друг мой, чем я могу вам служить?

Моцарт объясняет, что для него было бы полезно поближе познакомиться с господином Да Понте. Едва он произносит это имя, как разговорчивый хозяин перебивает его:

— Так, так, хотите, значит, чтобы я познакомил вас. Понимаю, понимаю! Он напишет текст, а вы положите его на музыку! Отчего же, всё в наших силах. Вдобавок — тут такое совпадение! — он должен вот-вот прийти ко мне. Даже удивительно, что он запаздывает. Давайте-ка, дорогой друг, пропустим пока по стаканчику доброго винца.

Слуга приносит вино, и барон продолжает оживлённо болтать обо всём на свете, не давая Моцарту вставить ни словечка: о музыке, опере, исполнителях, закулисных интригах, о светской жизни, обо всём вперемежку, пока не появляется долгожданный гость Лоренцо Да Понте.

Два внешне совершенно непохожих человека возобновляют своё шапочное знакомство. Уроженец Зальцбурга маленького роста и хрупкого сложения, с крупной головой, мечтательными матово-голубыми глазами, светлыми шелковистыми волосами, всегда тщательно причёсанными, и болезненно-бледным цветом лица. А итальянец роста среднего, полноватый, черты смуглого лица крупные, брови кустистые, глаза выпуклые и очень живые, блестящие — всё в его поведении выдаёт человека опытного и волевого, умеющего при любых обстоятельствах себя показать. Да и внутренний мир этих людей как бы замыкается на противоположностях: сдержанному до застенчивости естеству композитора противостоят самоуверенность и настырность закалённого в разных авантюрах искателя счастья.

Моцарт напоминает Да Понте об их первой случайной встрече в Лейпциге и сразу берёт быка за рога: ещё тогда многоопытный стихотворец посулил написать специально для него оперное либретто. В продолжение беседы, которую они ведут на итальянском языке, Моцарт прямо спрашивает Да Понте, знакома ли ему комедия «Женитьба Фигаро».

— Конечно. Я получил и прочёл эту книгу совсем недавно. Замечательная комедия, она так и просится на оперную сцену!

— Говорят, в ней много нападок на дворянство? Как вы считаете, разрешит император её к постановке или нет?

Да Понте некоторое время молчит. Потом отвечает:

— Открою вам секрет: совсем недавно одна немецкая театральная труппа испрашивала разрешение на постановку комедии в Вене, но его величество согласия не дал.

— Тем самым затея заранее обречена на провал.

— Вовсе нет. Пусть это будет моей заботой. Вам, скорее всего, неизвестно, что я пользуюсь особым расположением его величества. Самые острые места мы уберём, и тогда, я уверен, препятствий для постановки не будет.

Барон фон Ветцлар — весь внимание. Его знания итальянского хватает для того, чтобы уловить замечание о колких стрелах против дворянства, которые Бомарше вложил в уста своих героев. Этот богач лишь недавно получил баронский титул, в высшем свете Вены он не принят, и любые нападки на знать сейчас льют воду на его мельницу.

— Нет, увольте, господа, такие колкости всё равно что острая приправа для вкусного блюда! Из-за одного этого стоит написать оперу! А то к этим господам голубейших кровей даже не прикоснись. Если император сочтёт, что для благопристойной венской публики эта опера не подойдёт, что ж — я дам деньги на её постановку в Лондоне или в Париже. Гонорар за либретто я заплачу вам, дорогой Да Понте, из своего кармана. Главное, чтобы маэстро тоже согласился. Слово за вами, любезнейший Моцарт.

— О-о, я давно готов, барон Ветцлар.

— Вот и славно, тогда всё в полном порядке, остаётся лишь скрепить наш договор подписями за дружеским ужином и токайским вином.

XXV

Моцарт вчитывается в комедию Бомарше, которая ему очень нравится. В «Женитьбе» налицо все достоинства, необходимые для сочинения музыки на её основе: энергичное действие, увлекательная любовная интрига, интересные персонажи, забавные и сентиментальные ситуации — короче говоря, всё, чего душа композитора желает.

По сути дела, содержание комедии можно пересказать в одном, пусть и несколько громоздком предложении: любвеобильный родовой дворянин, испытывая накануне своего бракосочетания приступ великодушия, отказывается от положенного ему права первой ночи с одной из своих крепостных, но не намерен упускать такой возможности, когда речь заходит о прелестной служанке собственной жены, и пускается на разные хитрости, чтобы её заполучить, однако сталкивается с сопротивлением её жениха и его камердинера Фигаро, который сообразительностью и замысловатыми уловками намного превосходит графа, так что после разных недоразумений и путаницы хозяину приходится признать, что слуга перехитрил его.

Но сколько же в комедии восхитительно-напряжённых эпизодов, как бы оплетающих поединок между господином и слугой, в котором выбранное обоими дуэлянтами оружие — остроумие! И какой пёстрый хоровод ярко написанных персонажей подключается к этой интриге!

Да, он сразу видит, какие большие возможности предоставляет ему эта пьеса Бомарше. И в то же время сразу замечает утёс, о который может разбиться ладья композитора, если не удастся обойти его стороной. Утёс этот — ядро комедии нравов Бомарше — объявление войны третьим сословием правящему сословию, дворянству; это обвинение, которое добивающаяся человеческих прав буржуазия, воплощённая в образе Фигаро, бросает в лицо обществу привилегий.

Моцарт сам выходец из слоя городской буржуазии, и в душе он, безусловно, сочувствует позиции автора. Однако не может не понимать, что при существующем режиме такая атака на правящий класс к добру не приведёт...

А что же Да Понте? Он держит слово, основательно корёжит остроумнейшую комедию красным карандашом, вымарывая обличительную сатиру; он заменяет обличительные выпады против общества в устах Фигаро на презанятнейшее обвинительное заключение против... женщин! Лишая текст Бомарше несущего стержня, он превращает его в прелестную галантную комедию.

Работа над оперой, либретто которой получило итальянское название «Le Nozze di Figaro» («Свадьба Фигаро»), проходит в лихорадочном состязании в скорости между композитором и либреттистом. Как только Да Понте дописывает очередную сцену, он сразу несёт её Моцарту, и наоборот: едва тот заканчивает очередную арию или дуэт, как сразу извещает итальянца о том, каким выглядит теперь музыкальное строение. Это совершенно новый для Моцарта способ сотворчества, разительно отличающийся от былого разделения труда с либреттистами, — они трудятся не каждый сам по себе, а совместно, подстёгивая и вдохновляя друг друга. И это плодотворно. Вне всякого сомнения, даровитый и знакомый со всеми законами сценического действия литератор не раз и не два даёт композитору дельные советы; в то же время Да Понте с готовностью подчиняется художественному вкусу Моцарта.

Есть одно обстоятельство, которое весьма беспокоит Да Понте: он пообещал написать либретто для другого талантливого композитора, поселившегося на время в Вене, испанца Винсенте Мартина-и-Солера, и теперь не знает, как удовлетворить обоих постоянно торопящих его музыкантов, чтобы не поссориться ни с тем, ни с другим. Когда он чистосердечно признается испанцу, в какое положение попал, — что он как бы стал слугой двух господ, каждый из которых близок его сердцу, — тот успокаивает Да Понте, говоря, что, конечно, уступает в данном случае пальму первенства такому большому мастеру, как Вольфганг Амадей Моцарт.

Теперь Да Понте больше никаких помех для работы над текстом не имеет; его заинтересованность в скорейшем завершении её даже увеличивается, тогда барон фон Ветцлар даёт вперёд значительную сумму, и перед рождественскими праздниками опера практически готова, если не считать нескольких мелочей.

Но ведь требуется получить разрешение на постановку, вот в чём вопрос! Рассчитывать на помощь управляющего императорскими театрами графа Розенберга не приходится. Во-первых, Да Понте он недолюбливает, отдавая предпочтение Гасти, его конкуренту. А во-вторых, Моцарт у него тоже не особенно в чести. Только слово императора может решить судьбу постановки.

Зная, что «театральный граф» всецело находится под влиянием итальянской клики во главе с Сальери, Да Понте, который к ней — вот удивительная история! — не принадлежит, предпочитает выждать подходящий момент и обратиться к императору лично. Чутьё ему не изменяет и на сей раз: случается так, что в оперном театре нет подходящих оперных партитур, а представление новой оперы должно состояться в день рождения императрицы. С моцартовскими нотами в руках Да Понте отправляется на аудиенцию. Император велит его принять одним из первых.

— Итак, Да Понте, что привело вас ко мне? — с милостивой улыбкой спрашивает Иосиф II.

— Ваше величество, я принёс новую оперу.

— Чью же?

— Моцарта.

— Как? Разве вам не известно, что Моцарт, инструментальную музыку которого я считаю замечательной, написал всего одну оперу — и то не слишком-то удачную.

— Я бы на его месте тоже написал всего одну, если бы не пользовался благосклонностью вашего величества.

— Гм. Как называется опера?

— «Свадьба Фигаро».

Император делает удивлённое лицо.

— Исключено. Совсем недавно я запретил немецкой труппе поставить эту возмутительную комедию на сцене. А теперь должен разрешить вам и Моцарту?

— А если всё, что преступает границы порядочности и нравственности, я убрал и в опере нет ничего вызывающего и безнравственного? Если ваше величество почтите премьеру вашим присутствием? А что до музыки, то ручаюсь — она просто превосходна!

Император меряет кабинет шагами и останавливается перед Да Понте:

— Va bene![90] Что касается музыки, полагаюсь на ваш хороший вкус, а что касается текста — на ваш острый ум. Отдавайте партитуру поскорее в переписку!

Осчастливленный либреттист торопится первым делом сообщить приятную весть Моцарту. Запыхавшись, вбегает в его квартиру. Композитор сидит за инструментом и увлечён беседой с молодым шотландцем О’Келли, который вот уже два года поёт в Венской опере партии тенора-буффо. Он буквально влюблён в Моцарта и часто бывает у него в гостях. Увидев взъерошенного итальянца, Моцарт заподозрил неладное.

Тем более счастлив он, узнав, как решилось дело. Он заключает Да Понте в дружеские объятия и несколько растроганно говорит:

— Почему Бог не послал мне вас на десять лет раньше? От скольких неприятностей вы меня избавили бы, сколько ненужной работы я бы не сделал... Я вам очень и очень признателен. Пусть «Фигаро» станет краеугольным камнем нашего неразрывного союза и в будущем, хорошо?

— Отлично! Вот вам моя рука!

XXVI

Властное императорское слово отвело опасность от запрета оперы, однако вопрос о постановке остаётся открытым. Теперь начинаются привычные для театра закулисные интриги, борьба за предпочтение одной оперы над другой, в которую втягиваются все причастные к постановке, разделившись на партии отдельных композиторов. На сей раз она разгорается не на шутку, потому что наряду со «Свадьбой Фигаро» ждут своей очереди ещё две оперы, одна Ригини, другая Сальери, и все три композитора, понятное дело, имеют своих сторонников и противников. Обо всех закулисных дрязгах Моцарта подробно информирует О’Келли. Когда интриги обостряются до последнего предела, шотландец снова навещает его и сообщает:

— Ригини, похоже, уже не в счёт, серьёзной поддержки у него больше нет. Но он тем не менее копает землю под нами, как крот, и готов предаться любому чёрту и дьяволу, лишь бы нам досадить. Но ничего у него не выйдет. А вот соперничество Сальери будет посерьёзней. Особенно если учесть, как к нему расположен император. Трое из ведущих исполнителей тоже на его стороне. Зато его либреттист Гасти при дворе больше не в чести.

— Эти приёмы интриганов мне крайне неприятны, — перебивает шотландца Моцарт. — Надо либо признать ценность произведения и соответственно к нему относиться, либо не признавать — и отказаться от постановки. Пусть отдадут предпочтение «La grotta di Trofonio» — «Гроту Трофония» Сальери, если это больше им нравится, чем мой «Фигаро». Клянусь тебе, О’Келли, если они не остановят свой выбор на «Фигаро», я брошу партитуру в огонь.

Моцарт произносит слова с такой определённостью и страстью, что О’Келли становится не по себе:

— Ради Бога, маэстро! Это будет преступлением перед вашим творением!

— Я совершенно серьёзно.

— Ни в коем случае не недооценивайте вашу партию: Бенуччи, Мандини, Нэнси Сторэйс, Эдну Лаши, включая и меня, скромного тенора-буффо. Мы готовы за вас в огонь и в воду. В конце концов, решающим будет слово императора.

— Скажете тоже! Императору мои оперы не нравятся и никогда не понравятся, они не в его вкусе.

— Вы сегодня в дурном расположении духа, маэстро.

— Ты прав. Пойдём лучше к инструменту. К чертям этого «Фигаро»... Ты недавно принёс мне свою песенку на стихи Метастазио. Вот послушай нескольку вариаций на её тему.

И он долго импровизирует на тему простой мелодии с присущим ему вдохновением и теплотой. Это как бы наглядное доказательство того, что даёт глубокое проникновение в законы контрапункта. Восхищение О’Келли с каждой вариацией всё возрастает. Когда Моцарт отрывает руки от клавиатуры, он восклицает:

— О, какой же я по сравнению с вами недоучка, маэстро! Если бы у меня была хоть десятая часть вашего понимания контрапункта! Чего бы я за это не дал!

— Сейчас тебе это больше не нужно, мой мальчик. Хотя, когда ты был в Неаполе, подучиться у итальянцев было бы не вредно. Но природа велела тебе петь на сцене и сочинять песни. Изучение контрапункта сейчас только собьёт тебя с толка и смутит. Запомни: мелодия всегда была и будет высшим смыслом музыки. Хорошего мелодиста я сравню со скакуном благородных кровей, а контрапунктиста — с упряжной лошадью. Если не владеть математикой звуков с такой полнотой, как великий Бах, это ни к чему хорошему не приведёт. Поэтому я советую тебе: держись подальше от ненужных соблазнов и не забывай итальянскую пословицу: «Что моё — того у меня не отнимешь». Так, а теперь пойдём сыграем партию-другую на бильярде. Тут ты выше меня на голову. Хочешь?

— Ещё бы!..

Моцарту нет надобности бросать свою оперу в огонь. Неделю спустя он получает письмо из управления императорскими театрами, в котором ему сообщают, что его величество повелели незамедлительно приступить к репетициям оперы «Nozze di Figaro». Итак, он взял верх над Ригини и Сальери. Он горд одержанной победой: мучительной тревоги как не бывало, можно вздохнуть полной грудью.

На первую репетицию он приходит в кармазиннокрасном плаще и высокой шляпе, перевязанной золотистым шнуром. Преодолев некоторое смущение, проходит с музыкантами оркестра партитуру. Бенуччи в роли Фигаро превосходен. Уже после каватины:

Se vuol ballare, signor contina il chitarrino le suoneto...

(Если господин граф танцевать пожелает, пусть скажет мне, я подыграю...) — всякий скажет, что певец на своём месте. А когда Фигаро поёт в первом акте мастерски написанную Да Понте арию «Non hiu andrai» — «Забудь тихие мольбы», постепенно усиливая свой звучный голос, чтобы достигнуть к маршеобразному финалу самых высоких нот, у композитора то и дело вырываются возгласы: «Браво, браво, Бенуччи!», а все присутствующие на репетиции после окончания арии устраивают баритону овацию. Это повторяется и после арий Сюзанны и графини — Сторэйс и Лаши, и арии дона Базилио — О’Келли.

К окончанию репетиции никто из солистов и музыкантов не сомневается, что «Фигаро» неслыханно обогатит оперный репертуар всех стран. Расчувствовавшись, Моцарт едва не теряет дар речи. Он счастлив, как никогда! Для каждой роли нашлись певцы и певицы, которые отдаются его детищу всей душой и показывают всё, на что способны.

Премьера состоялась первого мая 1786 года. И конечно, как и в случае с «Похищением из сераля», в зрительном зале нет ни одного свободного места.

Император, правда, отсутствует, но он побывал на генеральной репетиции, не высказавшись ни «за» ни «против». Успех у «Фигаро» ошеломляющий, для сдержанной и избалованной венской публики просто редкостный. Почти каждую арию приходится бисировать. Поэтому представление затягивается почти вдвое против ожидаемого. Когда Моцарт, уставший до изнеможения после бесчисленных вызовов на сцену и поздравлений со всех сторон, покидает с Констанцей театр, он спрашивает своего верного О’Келли:

— Доказал я Вене, кто я такой? Или это только прихоть Фортуны, пожелавшей этим вечером вознаградить меня за множество неудач?

— Что вы, что вы, маэстро! Этот триумф — только начало бесконечной череды триумфов, которые снищет ваш «Фигаро», где бы его ни поставили, — предсказывает ему шотландец.

Моцарт с улыбкой отвечает ему:

— Надеюсь, ты окажешься прав, мой добрый мальчик. Я пока в это не верю.

XVII

На следующий день барон Вальдштеттен устраивает в честь Моцарта обед на восемь персон в своём доме. До прихода гостей пожилой господин вместе со слугой Францлем проверяет, правильно ли сервирован стол и смотрятся ли расставленные на нём букетики цветов в хрустальных и фарфоровых вазах. Если находит необходимым, меняет их местами; время от времени заглядывает на кухню и напоминает нанятому для такого случая повару, в каком порядке подавать блюда и как их украшать, на что тот досадливо морщится. Вальдштеттен волнуется. Ему, холостяку, нечасто приходилось устраивать домашние приёмы, а осрамиться перед гостями ох как не хочется!

Первыми из гостей появляются графиня фон Шлик и её сын, полковник Франц Христиан, сдержавший слово, данное матери: он привёз её на премьеру новой оперы Моцарта в Вену. Когда Вальдштеттен озабоченно интересуется, не слишком ли утомило затянувшееся вчера представление дорогую гостью, та возражает:

— Я не испытываю ни малейшей усталости и готова хоть сейчас прослушать оперу с начала до конца. Сколько упоительных мелодий — и каждая сразу запечатлевается в памяти! Мыслимое ли дело, чтобы столь мощный источник красоты постоянно бил из одной души и одного сердца? Это для меня загадка...

— ...На которую вы никогда не получите ответа, — заканчивает за неё Вальдштеттен. — Сколько ни копайся в тайнах человеческого естества, этого чуда не постичь.

Беседа прерывается появлением дочери и зятя графини Авроры. Мадам Аделаида улыбается, подходя к ним:

— Ну, конечно, Моцарт! У моей дорогой мамы в Вене нет других тем для разговора!

На вопрос хозяина дома, считает ли она себя поклонницей Моцарта, Аделаида живо отвечает:

— О, конечно. Моцарт для меня — это Шекспир в музыке. А маму я люблю поддразнивать...

Они обращаются к приятным для всех воспоминаниям о днях, проведённых в маленьком замке под Линцем, где всегда исполнялись камерные произведения молодого Моцарта, а также тех дорогих всем им людях, которые ушли из жизни, — о графе Шлике и графине ван Эйк.

— Как я был бы рад видеть у себя милого Херберштайна, с ним наш былой кружок моцартианцев был бы полнее, — говорит Вальдштеттен. — Он пишет мне, что с тех пор, как стал епископом в Пассау, дела церкви отнимают у него всё время без остатка, и светских развлечений и радостей он себе позволить не может. Было бы, однако, неверно истолковывать его слова так, будто он отказался от высоких радостей бытия. Будем считать, что большая и лучшая часть его «Я» незримо присутствует среди нас.

В это время открывается дверь музыкального салона, и слуга Францль докладывает о новых гостях: баронессе Вальдштеттен, кузине хозяина дома, и придворном капельмейстере Йозефе Гайдне. С приходом бывшей ученицы Моцарта, темпераментной и острой на язык дамы, беседа становится более оживлённой, затрагиваются вопросы не только касающиеся музыки, но и житейские, бытовые; надо добавить, что графиня давно прослыла большой мастерицей пересказывать разные забавные случаи и анекдотические истории из жизни своего учителя музыки. И тут графиня Аврора интересуется:

— Да, а где же сам виновник торжества?

— Я сам уже начинаю беспокоиться, — отвечает Вачьдштеттен. — Неужели в праздничной обстановке он забыл о моём приглашении?

— Это не исключено, — говорит Гайдн. — Недавно нас обоих приглашали к надворному советнику фон Кэзу, и мой друг Моцарт пообещал сочинить песню для хозяйки дома. А сам не пришёл. Послали за ним слугу. Тот его дома не застал, обошёл всех соседей, знакомых, и знаете, где его нашёл в конце концов? В кафе, где наш Вольфганг Амадей играл на бильярде. «Господин Моцарт, мои господа ждут вас целых два часа». — «Меня? Боже мой, я совсем забыл!» — «А песенка у вас готова?» — «Какая такая песенка?» — «Ну, вы вроде бы обещали моей госпоже». — «Да-да! Сейчас всё наверстаем!» Достаёт из кармана лист нотной бумаги, которая у него всегда при себе, садится за стол и сочиняет. Не прошло и получаса — готово! «Вот, Пеперль! А теперь пошли, не то от каплуна ничего не останется. А я голоден, как волк!» Появился он, когда остатки каплуна как раз уносили на кухню. Видели бы вы его лицо при этом! Камень — и тот прослезился бы! «Вы, значит, пиршествовали, пока я готовил вам кое-что на десерт, — жалобно сказал он. — Ничего, ешьте на здоровье!» И с этими словами он протянул ноты мадам фон Кэз.

— А сегодня я ничего на десерт не принёс, зато пришёл сам и с собой мою Штанцерль привёл, — раздаётся вдруг весёлый голос, и все поворачиваются к двери, где стоит Моцарт в своём любимом красном фраке под руку со своей лучшей половиной в прелестном платье с мантильей. — Прошу прощения, дамы и господа, — говорит он. — На сей раз я ничего не забыл, но зато проспал! Правда, Штанцерль?

— Да, мой муж устал, очень-очень устал.

— Слышите, господа? Надёжнее свидетеля, чем Штанцерль, у меня нет и быть не может.

Моцарт сердечно приветствует всех собравшихся, но особенно ласков он с графиней Авророй, присутствие которой здесь для него дорогой подарок. За обедом Моцарт сидит между графиней Авророй и баронессой Вальдштеттен и отвечает на их вопросы, которым, казалось, не будет конца. В основном они говорят о вчерашней премьере, об опере, на восприятии которой из купели они обе были.

Композитор не оставляет без ответа ни один из вопросов, он безукоризненно вежлив, хотя нет-нет да и вставит какое-нибудь острое словцо. От внимательного глаза наблюдателя не может ускользнуть, что подробный допрос о тайнах творчества мало-помалу становится ему в тягость; время от времени он не без зависти поглядывает на сидящего между Констанцей и Аделаидой Гайдна, который своих соседок по столу почти не развлекает, всецело поглощённый изысканными яствами.

Барон Вальдштеттен, всласть наговорившийся о политике с полковником, рад перевести беседу на другую тему. Он с удовольствием подхватывает мысль Аделаиды о том, что лучше бы «Свадьба Фигаро» была написана на немецкий текст, подобно «Похищению из сераля», а не на итальянский. Моцарт сразу оживляется и начинает отрывисто выражать своё возмущение. Музыкальная жизнь заходит в тупик! Он подробно объясняет, как основанный при Иосифе II немецкий национальный зингшпиль из-за нерадивости театральных директоров и из-за отсутствия всеобщего интереса влачит теперь жалкое существование в здании «Кертнергор-театра» и как лучших певцов переманили в итальянскую оперу. Светское общество — даже несмотря на то, что есть уже оперы Глюка! — предпочитает слушать оперы Сальери, Ригини и других итальянцев. Вот по этой самой причине ему ничего другого не оставалось, как написать своего «Фигаро» на итальянский текст — и то слава Богу! Гайдн с ним во всём согласен. Воистину, нужны античные герои, Гераклы, чтобы вырвать с корнем предубеждения театральной черни. Как это трудно — исправить вкус!..

— Даже ему эта задача оказалась не под силу! — воспламеняется Моцарт, указывая на Гайдна. — Пока мы, немцы, не научимся наконец думать по-немецки, по-немецки действовать или хотя бы по-немецки петь — ничего не выйдет!

— Браво, маэстро! — поднимает бокал Аделаида. — Вы выразили словами то, что наболело у меня на душе.

Моцарт отдаёт ей поклон.

— Ну, брешь в стене непонимания ты своим «Фигаро» всё-таки пробил! — говорит Гайдн.

Францль подаёт гостям десерт, шампанское открыто. Барон Вальдштеттен поднимается с бокалом в руке. Развивая мысль о бреши, пробитой в стене, он говорит, что теперь можно увидеть открывающиеся за ней живописные пейзажи и понять, на какие чудеса способно ещё искусство. «Фигаро» поставят на оперных сценах всего мира, его будут исполнять на разных языках; и пока на земле не переведутся люди, восторгающиеся прекрасным, тысячи и тысячи слушателей будут наслаждаться благозвучием его мелодий, неповторимой красотой арий, дуэтов, терцетов и секстетов. Свой тост он завершает словами:

— Вы, дорогой друг, завоевали вашей оперой сердца венцев, добились прочного признания, за которое вам пришлось долго бороться. Пусть счастливое, гордое чувство победителя станет залогом новых прекрасных произведений! Я поднимаю этот бокал шампанского и пью за вашу удачу. Ура нашему маэстро Вольфгангу Амадею Моцарту!

Гости поднимаются с мест и осушают бокалы за героя торжества. Какое-то мгновение всем кажется, что сейчас он скажет ответное слово. Но он садится, погруженный в свои мысли...

Когда барон приглашает гостей пройти в салон, Моцарт торопится к роялю, разминает пальцы, а потом наигрывает и напевает первую часть из написанной для Алоизии арии «Примите мою благодарность...». А потом начинает импровизировать на тему этой дивной мелодии. Это пёстрая череда раздумчиво-серьёзных или элегически-мечтательных, иногда шутливо поддразнивающих, а то и заразительно-весёлых вариаций заставляет слушателей млеть от восторга.

— Примите, любезный хозяин дома и уважаемые гости, этот скромный знак моей благодарности, — тихо произносит Моцарт. — Я музыкант и свои чувства могу выразить только через музыку.

Барон Вальдштеттен с чувством пожимает ему руку. Пока Францль сервирует кофе для гостей, в салоне возобновляется оживлённая беседа, бразды правления которой берёт на себя Гайдн, как никогда расположенный сегодня к острому словцу и саркастическим замечаниям. Моцарт старается ему в этом не уступать и рассказывает истории до того забавные и пикантные, что дамы смеются до слёз. Особенно графиня Аврора, которая, будучи словно под арестом в далёком гарнизоне, где служит её зять, совсем отвыкла от острословия столичных салонов — кажется даже, что она помолодела на глазах.

Едва наступает пауза, неминуемая в самом оживлённом застолье, как Моцарт поднимается и просит хозяина дома извинить его: им с Констанцей, к сожалению, пора покинуть общество дорогих его сердцу людей. Он обещал барону Ветцлару принять участие в торжестве, которое тот устраивает для всех, кто причастен к постановке «Свадьбы Фигаро». Причина уважительная, и барон сердечно благодарит Моцарта за его визит. Слуга Францль провожает Моцарта и подаёт знаменитому гостю кармазинно-красный плащ со словами:

— Позвольте и мне, господин фон Моцарт, сказать вам кое-что на прощанье.

— Прошу вас, не смущайтесь.

— Я вчера тоже был в опере. Поверьте, я никогда не был так счастлив от театрального представления. Вы своим «Фигаро» обессмертили наше сословие на все времена. И я благодарю вас за это от чистого сердца. Примите, пожалуйста, от меня этот маленький лавровый веночек в знак моего уважения и почтения.

При этом у старого слуги появляются слёзы на глазах.

— С удовольствием, Францль, — говорит Моцарт, принимая венок. Он тоже растроган. — Эта награда будет одним из самых дорогих для меня подарков — ведь я получил его из рук порядочного и честного человека.