Вольфганг Амадей. Моцарт

I

После постановки «Фигаро» слава Моцарта в зените. Этим летом в Вене только и разговоров что о нём. Билеты в театр идут нарасхват. Они распроданы на много дней вперёд, и нет ни единого представления, когда по крайней мере половина всех номеров не бисировалась бы. Пока император не запрещает эти повторения на бис, поскольку для певцов они в таком количестве непосильны.

Но осенью в опере новая постановка, «Cosa rara» — «Редкостное дело», — испанца Мартина, в своё время благородно уступившего пальму первенства своему коллеге Моцарту. Успех сенсационный! Заслуги либреттиста Да Понте опять несомненны...

Как-то О’Келли приходит к Моцарту с поникшей головой. И когда тот спрашивает, почему у певца такой потерянный вид, он слышит в ответ:

— Ах, Моцарт, я к вам с тягостной вестью. «Свадьба Фигаро» снята с репертуара.

Моцарт молча поднимает на него глаза, не меняясь в лице. Но сразу заметно, как это известие его поразило.

— Почему же её сняли с репертуара? — с усилием выжимает он из себя.

— «Свадьбе» предпочли «Редкостное дело» — она якобы пришлась венцам больше по вкусу, — с горечью говорит О’Келли.

— Ах, вот оно что! — На губах Моцарта появляется насмешливая улыбка. — Мартин-и-Солер милый человек. И музыка у него приятная, местами она действительно хороша, но через десять лет ни о нём, ни о ней никто не вспомнит.

Некоторое время Моцарт молчит, совершенно уйдя в себя, а потом снова обращается к О’Келли:

— А что станешь делать ты, мой незабываемый Базилио? В опере Мартина партии для тебя нет.

— Вернусь в Англию.

— В Англию... Счастливец! Если бы я мог поехать вместе с тобой!

— Так поедем же, маэстро. Англия примет вас с распростёртыми объятиями.

Мысль привлекательная, есть над чем подумать. Как говорится, и хочется и колется.

О’Келли с жаром уговаривает его, уверяет, что он вместе со своим земляками Эттвудом и Сторэйс отлично подготовят почву для концертной антрепризы Моцарта в Англии, но Вольфганг Амадей, теперь уже человек многоопытный, заранее видит, с какими трудностями придётся столкнуться. Услышав имя Эттвуда, он сокрушённо спрашивает:

— Что? Томас, мой любимый ученик, тоже хочет оставить меня?

Строго говоря, это до поры должно было оставаться в тайне, потому что для Эттвуда разлука с маэстро, к которому он привязался трогательно, как ребёнок, будет мукой мученической. Невольно проговорившись, шотландец вынужден добавить, что, если его друг в ближайшее время не вернётся в Лондон, он упустит хорошо оплачиваемое место органиста. Моцарту это многое объясняет. Он утешает себя тем, что до отъезда ещё целых два месяца.

Во время своего короткого визита к маэстро О’Келли отчётливо ощущает, что Моцарт опять попал в состояние тяжёлой душевной депрессии. А разве может быть иначе? Совсем недавно Моцарты опять потеряли ребёнка, Иоганна Томаса Леопольда, которого Констанца родила восемнадцатого октября. Нет и намёка на то, что император намерен предоставить ему место при дворе с твёрдым окладом, с чем Вольфганг Амадей связывает большие надежды. Да и доходы от исполняемых произведений ни в какое сравнение с обещанными гонорарами не идут. Моцарт ясно видит: несмотря на свои недюжинные способности, он поставлен в положение музыканта средней руки. Эта мысль огнём обжигает его душу и лишает желания творить.

Когда он незадолго до Рождества получает письмо из Праги, это для него равносильно новогоднему подарку. Ему пишут, что «Фигаро» прошёл в столице Богемии с блистательным успехом. И «от имени оркестра и общества ценителей музыки» его приглашают лично прибыть на одну из постановок. Это известие действует на него как тёплый освежающий дождь. Вот новость так новость! С письмом в руке он бежит на кухню.

— Штанцерль, дорогая моя жёнушка, мы едем в Прагу! — торжественно объявляет он. — Смотри! Читай!

Она бросает взгляд на письмо. Сначала на её лице появляется как бы отражение радости мужа. Но тут же оно омрачается.

— Как же мы поедем? — с тоской в голосе спрашивает она. — Ты сам сказал мне вчера, что мы совсем издержались и ты не знаешь, где достать денег на праздники?

— Об этом я позабочусь! Разве мало у меня добрых друзей: Жакены, Пухберг, Траттнерны, Вальдштеттены? По такому случаю они мне помогут. Сегодня же нанесу им визиты.

— Бог в помощь, муженёк. Никто этому не будет так рад, как я. Но как нам потом рассчитаться с долгами?

— Обойдёмся, — успокаивает её Вольфганг Амадей. — У меня такое предчувствие, будто в Праге золотые гульдены растут на деревьях, как листья. Надо только дать себе труд сорвать их.

— Если ты так уверен, нечего медлить.

Моцарт набрасывает пальто, хватает с вешалки шляпу и трость и опрометью сбегает вниз по лестнице. Несколько часов спустя он предстаёт перед Констанцей с туго набитым кошельком в руках и улыбается во весь рот.

— Вот видишь, — говорит он, торжествуя, — друзья меня никогда в беде не оставят!

II

Весёлая компания прибывает одиннадцатого января 1787 года в Прагу. Наверное, длившаяся три дня поездка доставила им всем большое удовольствие. Подтверждением тому служат забавные клички и прозвища, на которые они откликались в пути и которые, конечно, придумал Моцарт, любитель пошутить и подурачиться. Пародируя всеобщее увлечение Востоком, с одной стороны, и дворянскими титулами — с другой, Моцарт называет самого себя Пункититити, Констанцу величает Шаблой Пумфой, скрипача Франца Хофера — скромного талантливого музыканта, часто участвующего в музыкальных вечерах Моцарта и, что немаловажно, ухаживающего за старшей сестрой Констанцы Йозефой — зовут Рошка Пумпа, слуга Йозеф это Сагадарата, а кобелёк Гукерль — граф Шомантский. Об этом мы узнаем из письма Моцарта другу, графу Готтфриду фон Жакену.

В нём он подробно рассказывает и о многом ином. О самом тёплом приёме, который им оказывали повсюду, об обильных угощениях и возлияниях, о домашних концертах, о высоком уровне подготовки музыкантов в Чехии. О том, что их покровитель граф Тун, у которого они ужинают едва ли не через день, не садится за стол без того, чтобы при этом не играл его отлично слаженный домашний оркестр; о том, как они побывали на балу, где местные светские львицы выступали в нарядах, которым бы позавидовали и венские красавицы.

«Я не танцую на балах и не объедаюсь на приёмах, — пишет он. — Не танцую, потому что слишком устал, а не объедаюсь по моей врождённой глупости. Но я с удовольствием наблюдал, как все эти люди лихо отплясывали под музыку моего «Фигаро», приспособив её под контрдансы и кадрили; здесь только и говорят, что о моём «Фигаро», все что-нибудь из него напевают, насвистывают, наигрывают на разных инструментах и даже на губных гармошках. «Фигаро», повсюду «Фигаро», и ничего, кроме «Фигаро»!

О том, что своим приглашением в Прагу Моцарт главным образом обязан супругам Францу и Йозефе Душекам, он догадывается не сразу.

С Йозефой, дочерью пражского аптекаря Хамбахера, он впервые познакомился много лет назад в Зальцбурге, когда звезда её певческого дарования едва всходила на небосклоне. Её яркая красота и звучный голос разожгли настоящий пожар в легко воспламеняющемся сердце юноши. Позднее, когда она вышла замуж за пианиста Душека, он время от времени встречает её в Вене, и она всякий раз, прощаясь, приглашает Моцарта навестить её в Праге. Странным образом он воспринимает её слова как обычную любезность. И только здесь он понимает, что в лице Йозефы он обрёл благороднейшую покровительницу. Да, это ей он обязан тем, что почти сразу после премьеры «Похищения» в Вене она была поставлена и в Праге.

Легко предположить, что и «Фигаро» был включён в репертуар так быстро благодаря её настояниям. Набравшись смелости, он прямо спрашивает её об этом. Но Йозефа, лукаво улыбнувшись, от ответа уворачивается. Ну, замолвила словечко кое-где, но ведь не больше...

— Вы называете это «словечком», дорогая благодетельница! Да я ни о чём подобном и мечтать не смел!

— Не преувеличивайте! Разве я не повторяла вам при каждой встрече, что воздух Праги окажется для вас целебным?

— Увы, увы! Слишком поздно у меня открылись глаза!

— Почему «слишком поздно»? Дождёмся следующей постановки «Фигаро», а там поглядим.

Своё первое дневное выступление перед пражской публикой Моцарт начинает со свободных клавирных фантазий, что для местных поклонников музыки в новинку. Их горячий приём побуждает Вольфганга Амадея ко всё новым импровизациям, пока он, внимая возгласам из лож, не переходит к целой цепочке изобретательных вариаций на тему блистательной арии «Non piu andrai». Что вызывает буквально шквал оваций.

А вечером он дирижирует «Фигаро». Уже после первых тактов чувствует, как возбуждены и воспламенены все участники спектакля; впечатление такое, будто все музыканты оркестра и солисты хотят проявить себя с самой лучшей стороны, не желая никому уступить пальму первенства, — в присутствии композитора они, как говорится, стараются прыгнуть выше головы. Публике сразу передаётся этот небывалый подъём, который испытывают все участники спектакля, музыкой «Фигаро» она и без того очарована до головокружения — овациям и вызовам не было конца, своей восторженностью пражская публика намного превосходит венскую, так что разъезжаются гости из театра далеко за полночь.

Прага влюблена в Моцарта, и это обнаруживается в самые первые дни. Наступает время карнавала с его пенящимся весельем, которое затягивает в свой водоворот его с Констанцей, и за развлечениями, пирушками и танцами они понемногу успокаиваются после неудач и потерь последних месяцев. Они едва поспевают на все те балы и приёмы, куда их наперебой приглашают. Повсюду их ждёт самая тёплая встреча.

Один из богемских магнатов, граф Иоганн Пахта, устраивает в своём замке грандиозный великосветский бал. Моцарт приезжает не с пустыми руками. Он передаёт хозяину дома через камердинера сюиту из шести «немецких танцев», которые написал за час до этого. Граф очень польщён и велит немедленно расписать партии для оркестрантов, чтобы открыть этими танцами бал. Когда присутствующие слышат из уст графа, что танцевать они будут под только что написанную музыку Моцарта, с кресел поднимаются даже самые пожилые дамы и кавалеры.

Прежде чем гость из Вены покидает радушную праздничную Прагу, Душеки устраивают в их честь прощальный ужин, на который приглашены все, кто так или иначе способствовал грандиозному успеху «Фигаро». Гостеприимная супружеская пара трогательно заботится о том, чтобы общение приглашённых было как можно более приятным; сам Душек, человек рассудительный, тонкий и разносторонне одарённый музыкант, подготовил для гостей разнообразную художественную программу, а его темпераментная супруга их развлекает и ублажает. Уловив мгновение, когда Моцарт, окружённый стайкой молоденьких девушек, заливается вместе с ними от смеха после очередного игривого анекдота, Душек берёт его под руку, шепчет что-то на ухо и отводит в соседнюю комнату, где директор театра Бондини и режиссёр Гуардазони сидят за бутылкой вина.

— Я похитил нашего маэстро у юных дам, осыпающих его комплиментами. После таких сладостей ему явно пойдёт на пользу бокал терпкого вина и серьёзная мужская беседа, — говорит Душек и садится за стол рядом с Моцартом.

Беседа сразу становится общей. Оба театральных деятеля расспрашивают Вольфганга Амадея о том, как обстоят дела на оперной сцене Вены, и он подробно обрисовывает им всю картину, со всеми подробностями, приятными и неприятными, не забывая при этом дать лестную оценку пражской постановке «Фигаро».

— Вы сейчас работаете над новой оперой? — интересуется Бондини.

— Пока нет, — спокойно отвечает Моцарт.

— Но были бы не против?

— Если получу заказ, сразу же приступлю к работе!

Директор театра и режиссёр обмениваются понимающими взглядами.

— А есть у вас подходящий сюжет? — подключается к разговору Гуардазони.

— Ну, полагаю, Да Понте что-нибудь подыщет.

— Да Понте — отличный либреттист, — кивает режиссёр. — Он вкус публики знает. Своим «Редкостным делом» он вновь доказал это. Опера имеет большой, очень большой успех.

— Не могу не согласиться, — отвечает Моцарт с тонкой улыбкой, — Но не считаете ли вы, что музыка тоже способствует успеху оперы?

— Ещё бы, ещё бы, — сразу оправдывается режиссёр, — От музыки он зависит примерно на две трети.

— Не согласитесь ли вы, многоуважаемый маэстро, написать оперу для нашего театра? — снова вступает в разговор Бондини.

— Почему бы и нет? Если меня устроит гонорар...

— У нас вы получите не меньше, чем в Вене. Прибавьте к этому доход от бенефиса в пользу композитора. А помимо всего, я после Праги поставлю эту оперу ещё и в Лейпциге, где я обычно провожу лето.

— Раз так — вот вам моя рука!

— Тогда, полагаю, мы можем сейчас же подписать договор, — обрадованно говорит Бондини, доставая из внутреннего кармана сюртука несколько листков бумаги. — Вот видите, мы заранее рассчитывали на ваше согласие.

— И правильно сделали. — Моцарт подписывает договор, бегло пробежав его глазами.

— Ура! Виват! — в один голос восклицают директор с режиссёром и чокаются с ним бокалами.

Условившись, что премьера будет назначена на начало будущей осени, все четверо встают и возвращаются в салон, где в это время царит муза Терпсихора. По довольным лицам вошедших Йозефа Душек понимает, что композитор и директор театра пришли к соглашению. Дождавшись перерыва в выступлении балерин, она подходит к Моцарту, который с интересом разглядывает прогуливающихся с вазочками мороженого, и как заговорщица шёпотом спрашивает его:

— Вы и теперь считаете, дорогой друг, что приехали в Прагу чересчур поздно?

— Ещё бы! Как я мог не почувствовать, не догадаться, что в Праге у меня есть такая покровительница! Скольких разочарований я избежал бы...

— Не беда, будущее с лихвой вознаградит вас за упущение.

— Я тоже надеюсь на это с тех пор, как знаю, что здесь, в Праге, бьётся сердце, участливое к нуждам музыкантов.

Он берёт руку Йозефы и почтительно её целует. Из соседней комнаты доносятся звуки исполняемого оркестром одного из «немецких танцев», посвящённых Моцартом графу Пахте.

— Хотелось бы мне убедиться, умеет ли Пункититити танцевать так же хорошо, как он сочиняет свои танцы, — говорит Йозефа, бросая на него лукавый взгляд. — Видите, мой муж уже держит в своей руке руку вашей Шаблы Пумфы.

— Тогда окажите мне честь, мадам, и позвольте быть вашим кавалером.

— С превеликим удовольствием!

III

Супруги Моцарты приезжают в Вену очень довольные поездкой. И с полным правом! Визит в Прагу оправдался во всех отношениях. Но одно обстоятельство омрачает хорошее настроение Моцарта. Через несколько дней после возвращения их навещают друзья с Британских островов — О’Келли, Эттвуд и Сторэйс, чтобы попрощаться. Он даёт им напутствия, житейские и музыкальные, на дорогу, просит передать самые тёплые пожелания старику отцу, которого они собираются навестить в Зальцбурге на обратном пути.

— Когда мы будем иметь радость встретить вас в Лондоне, маэстро? — спрашивает Эттвуд, будущий органист, светловолосый, краснощёкий молодой человек, от которого так и брызжет энергией.

Моцарт некоторое время смотрит прямо перед собой в пространство.

— Вот именно, когда?.. Пока я ничего определённого сказать не могу. Для начала примусь за заказанную мне оперу. Может быть, поздней осенью, а может быть, в начале зимы. Ты, Томас, постарайся без спешки всё подготовить к моему приезду. Это единственное, о чём я тебя прошу.

— Не сомневайтесь, сделаю всё, что в моих силах, — говорит Эттвуд.

— В этом я не сомневаюсь, мой дорогой мальчик. А вы, моя обаятельная Сюзанна, — обращается он к Нэнси Сторэйс, — постарайтесь, чтобы мой «Фигаро» стал в Англии не «редкостным», а «исключительным» делом.

— Если бы вы знали, маэстро, как я этого хочу! Сюзанна — моя самая любимая роль.

— Благодарю, благодарю. А ты, мой милый Майкл, что хотел бы услышать от меня на прощанье?

— Что вы меня любите, маэстро, — отвечает О’Келли.

— Можешь в этом нисколько не сомневаться, люблю и ценю. — Моцарт обнимает его и целует в лоб. — Счастливого пути!

Несколько дней Моцарт решительно не в духе. Расставание с О’Келли не проходит для него бесследно, потому что никто в Вене не относился к нему с такой трогательно-наивной нежностью и привязанностью, одному ему он изливал свою душу без остатка. Но потом собирается с духом и отправляется к Да Понте. Тот сидит за письменным столом перед горой исписанной бумаги.

— Закопались в работе, почтеннейший Да Понте? — шутливо приветствует его Моцарт.

— Ах, от вас, композиторов, разве доброе слово услышишь? Завалили меня заказами и предложениями. Все хотят, чтобы я обработал какой-то текст, да поживей, да повеселей! Волшебник я, что ли? Надеюсь, вы ко мне не по делу?

— Не угадали! Именно по делу, и весьма срочному.

— Бог мой, только этого недоставало.

— Не притворяйтесь! Вы, если захотите, всё сделаете в лучшем виде. Я взываю к вашей гениальности и чувству дружбы ко мне. Не родился ещё, кроме вас, другой поэт под солнцем, способный написать то, что нужно мне. Вы обладаете тем, чего нет у других стихотворцев: вы чувствуете язык музыки.

Моцарт начинает с рассказа об успехе «Фигаро» в Праге; зная, как его соавтор падок до лести, подчёркивает, что, по совести говоря, этот триумф следует разделить на двоих.

Да Понте внимательно слушает его, но вынужден заметить, что за недостатком времени не в силах выполнить его просьбу, потому что сейчас у него в работе два либретто, одно для Сальери, другое для Мартина.

Моцарт так опечален его отказом, что белеет как мел. Да Понте тоже становится не по себе. Он очень ценит этого композитора, который без устали черпает из невидимого источника своей души мелодии поразительной красоты и мощи, он ставит Моцарта гораздо выше всех его современников. Поэтому он идёт на попятную:

— Видите ли, драгоценнейший друг, подыскать сюжет, который вас вполне устроит, трудно. Очень трудно!.. «Свадьба Фигаро» оказалась счастливой находкой. А так... Есть у вас что-нибудь на примете?

— Я уже говорил вам: в поэзии я не разбираюсь. И вполне полагаюсь на ваш вкус. Я предпочёл бы сюжет вроде вашего «Древа Дианы», чтобы на первом плане была не просто любовь, а любовь демонической силы!

Это предложение заставляет Да Понте глубоко задуматься; похоже, ему на ум пришла какая-то мысль.

— Хорошо, я подумаю. Но мне нужно время. Больше я вам сейчас обещать не могу.

Моцарт возвращается домой. Он почти в отчаянии. Последние слова Да Понте он принимает за вежливый отказ и с грустью признается жене, что человек он потерянный, потому что итальянец никакого либретто ему не напишет. Констанца утешает его, уговаривает набраться терпения, может быть, дело ещё сладится; а всё-таки не помешало бы, как бы невзначай продолжает она, — и здесь Констанца впервые обнаруживает зачатки бережливости, — было бы неплохо сократить расходы на хозяйство, уволить Йозефа и Штеффи, а также подыскать квартиру подешевле.

Несколько дней проходят как в тумане — от Да Понте ни ответа, ни привета. В эти дни душевного уныния Моцарт много времени проводит в семье университетского профессора Йозефа Франца фон Жакена, директора ботанического сада, учёного с большим именем. Он уже в годах, музыку любит до самозабвения, а к гениальному композитору прикипел душой, когда тот был ещё вундеркиндом. Впоследствии он пригласил его в качестве музыкального наставника младших детей.

Для семнадцатилетней Франциски, из которой благодаря ему выработалась впоследствии хорошая пианистка, Моцарт во время партии в кегли написал «Кегельное трио» для клавира, скрипки и альта, которое впервые исполнялось в доме Жакенов во время благотворительного концерта. А девятнадцатилетнего Готтфрида он обучает пению и посвящает ему прелестный терцет.

Моцарт испытывает самые добрые чувства к этому порывистому юноше, сердце которого готово воспламениться, как только подует ветер любви. Как он напоминает ему самого себя в таком же возрасте, когда он с горячностью откликается на любой призыв Амура. Ему нравится выступать в роли исповедника, которому молодой повеса признается в своих увлечениях. Надев маску моралиста, он мягко укоряет Готтфрида, взывая к его совести.

Ранним утром весеннего дня он подходит к калитке дома Жакенов в ботаническом саду и насвистывает мотив из терцета. Во втором этаже открывается левое оконце, в нём заспанное лицо Готтфрида.

— Дорогой маэстро!.. В такую рань... когда всё вокруг спит!..

— Не всё и не все! Не слышите разве, как щебечет птичий оркестр? Что, ночное рандеву слишком затянулось, а? Спускайтесь вниз, проказник, я устрою вам головомойку!

— Я ещё не одет...

— Не беда. Выходите в чём есть. Даже в чём мать родила! Я не обижусь.

Не проходит и минуты, как Готтфрид подбегает к нему в шлафроке нараспашку. Горячо пожимая Моцарту руку, он тянет его за собой, уговаривая позавтракать вместе.

— Нет, нет, — отказывается Моцарт, — все вы сони, за исключением вашего батюшки, который давно уже колдует над своими альпийскими травами. Я, видите ли, подыскиваю для нас новую квартиру. И нашёл неподалёку отсюда, совсем рядом с церковью августинцев, очень милый домик с садом. Как он мне нравится! Чего я не могу сказать о хозяине, брюзгливом старикашке...

— О-о, вот это здорово! — радуется Готтфрид. — Значит, мы будем иметь удовольствие видеть вас летом почаще, дорогой маэстро!

— Ну, заранее ничего обещать не могу. Летом у меня будет работы выше головы. Эти, так сказать, вторая новость, которой мне не терпится поделиться с вами. Вчера вечером — да, да, навострите уши, Готтфрид! — ко мне зашёл Да Понте и предложил сюжет новой оперы. Это такой сюжет — хотите верьте, хотите нет, — что у меня даже во рту пересохло. Сюжет, от которого — как бы это поточнее выразиться? — задрожали все потайные струны моей души...

— И о чём же он?..

— Строго говоря, это тайна. Но я-то знаю, что в этом отношении на Да Понте положиться нельзя и пол-Вены знает уже о нашем замысле, скажу вам: речь пойдёт об авантюрах нечестивого сердцееда дона Джованни.

— Какая прекрасная мысль! Вот это будет опера по мне!

— Охотно верю, вы сами крошечное подобие этого исчадья ада. Дамский угодник!

Готтфрид умоляет маэстро обсудить животрепещущую тему за кофе, однако Моцарт отказывается, оправдываясь тем, что дома его поджидает новый ученик. И на вопрос, кто этот новый ученик, слышит в ответ:

— Он приехал из Бонна, ему шестнадцать лет. А зовут его Людвиг ван Бетховен. Занятный паренёк, для своего возраста очень вдумчивый и серьёзный. У него было рекомендательное письмо ко мне от графа Вальдштеттена. Тот просит, чтобы я выпестовал из него верного служителя культа Госпожи Музыки. Что ж, в игре на клавире ему многому предстоит у меня поучиться. Но когда задаёшь ему фантазию на свободную тему, он играет как зрелый мастер. Так что поймите меня, любезнейший друг: обязанности учителя промедления не признают!

IV

В последнее время Констанца часто хворает. Моцарт этим очень озабочен и просит своего друга Баризани, с которым давно побратался и перешёл на «ты», проконсультировать жену. Внимательно обследовав её, доктор никаких серьёзных заболеваний не обнаруживает, а находит общую слабость организма и рекомендует различные укрепляющие средства. Оставшись с Моцартом наедине, Баризани как бы вскользь замечает, что его, Вольфганга, состояние внушает ему гораздо большее беспокойство: он постоянно подавлен, угнетён, чего прежде не было. Моцарт долго отнекивается, а потом неожиданно признается: — Ты прав. Есть много причин тому, что я впадаю в уныние. И самая главная из них — всё, написанное мной, развеивается. Как пыль по ветру. Мои вещи ставят и исполняют, мне аплодируют, устраивают приёмы в мою честь, но после десяти — пятнадцати постановок оперы и двух-трёх исполнений концертов и симфоний они все погребены в забвении. Я постоянно вынужден создавать новые и новые вещи, чтобы люди знали, что я ещё жив. О Баризани, это наносит мне такие раны, от которых моя душа медленно истекает кровью.

В порыве откровения Моцарт жалуется другу, что из пятисот примерно сочинённых им произведений напечатана едва ли десятая их часть. Для музыкальных издателей его имя ничего не значит. А остальные его вещи осуждены желтеть и пылиться в архивах учеников и друзей. Из уважения к нему они будут сохранять эти ноты, пока сами живы. Единственный человек, который бережёт всё, созданное им, как зеницу ока, — это его отец. Но увы, увы! Из последних, дошедших до него из Зальцбурга сведений следует, что часы жизни отца сочтены.

Когда он произносит эти слова, Баризани видит слёзы на глазах друга. Врач старается утешить Моцарта, говоря, что в подобных случаях смерть лишь естественный и достойный исход полной смысла жизни, а он, его друг Вольфганг, не достигший пока даже пика зрелых лет и обладающий таким мощным источником созидательного творчества, не должен, не имеет права предаваться тягостным размышлениям о смерти. Моцарт, опустив глаза, отвечает ему:

— Не думай, что я страшусь смерти. Я с ней давно подружился, я нахожу в ней ключ к счастливому обретению покоя души, которому чужды все превратности жизни. Я никогда не засыпаю, не подумав о том, что, возможно, несмотря на мои молодые годы, завтра не проснусь. Тем не менее никто не укорит меня в том, что в обращении с другими людьми я веду себя как невыносимый мизантроп. Положим, сегодня ты застал меня в плохом настроении. Но посуди сам: я тревожусь о Штанцерль и, не будь тебя, Бог знает что подумал бы; тяжёлая весть из Зальцбурга, не говоря о многом другом. Не забывай также, что я совсем недавно расстался с учеником. Он объявился у меня совершенно неожиданно, и вот его у меня больше нет.

— Что, оказался из нерадивых?

— Наоборот, он был самым одарённым из всех. Это я понял после третьего урока с ним. Он вынужден был вернуться в Бонн, куда его позвала смерть матери. Но поверь мне — этот замкнутый, никогда не улыбающийся волевой юноша непременно заставит мир говорить о себе. Он расстался со мной с искренним сожалением. Запомни на будущее его имя: Людвиг ван Бетховен.

Баризани собирается уходить. Он к своим обязанностям врача относится педантично, состояние здоровья пациентов для него главное. А сейчас он и без того засиделся у друга. Но Моцарт удерживает его:

— Сегодня я не отпущу тебя, пока ты не оставишь запись в моей книжке для почётных гостей.

— Непременно сегодня?

— Если ты меня любишь — да. А то опять забудем...

Он приносит книгу в кожаном переплёте и кладёт на стол перед другом. Баризани берёт её в руки, листает и останавливается на последней записи, сделанной три дня назад: «Гения чистого, истинного, но бессердечного не бывает в природе. Ибо не только высокий разум, не только сила воображения, ни то и другое вместе гения не дадут. Любовь, любовь — вот душа гения!»

— Не так уж он не прав, наш юный Жакен, — говорит Баризани. — Для двадцатилетнего человека это мысль, достойная уважения.

Обмакнув гусиное перо в чернила, он пишет:

— К философии этот экспромт никакого отношения не имеет, — добавляет он, возвращая книгу Моцарту, — это всего лишь признание сердца. А теперь давай прощаться, мой милый Амадео. Относись к жизни проще, пусть все её тяготы будут тебе по плечу. Не задумывайся ты о них с такой остротой и безнадёжностью! Садись и пиши свою оперу. Если у тебя выйдет второе такое чудо, как «Фигаро», все сомнения развеются сами, как дьявольское наваждение!

V

Да, опера — сейчас это та задача, которой Моцарт посвящает себя целиком. Когда в саду, посреди которого стоит домик Моцарта «У деревенской дороги», расцветает сирень, Да Понте приносит первые сцены своего либретто, композитор читает рукопись в его присутствии, он просто проглатывает текст, и по выражению лица Моцарта поэт видит, насколько он им увлечён. «Какое грандиозное вступление!» — думает Моцарт. Этот надутый слуга Лепорелло, не знающий покоя ни днём, ни ночью, потому что авантюры его господина не позволяют ему перевести дух; эта мимолётная, как исчезновение ночного привидения, короткая стычка между скрывающимся под маской жениха совратителем, спасающимся затем бегством, и его гордой обманутой жертвой; а потом ещё вмешательство уязвлённого в своей отцовской гордости отца, обнажающего шпагу и гибнущего в поединке, — разве можно представить себе завязку драмы более волнующую?

Моцарту известен литературный источник, послуживший основой для либретто Да Понте: трагедия испанского монаха Тирсо де Молины[91] «Совратитель из Севильи, или Каменный гость». Поэт приносил её для прочтения. Но он не узнает пьесу. Вся пространная экспозиция убрана рукой искушённого в музыкальных представлениях либреттиста. Зритель сразу, без лишних затей знакомится с главными героями и их привычками.

Моцарт рассыпается в похвалах и комплиментах, а Да Понте, гордый тем, что сумел услужить сразу трём композиторам, хвастливо объявляет ему: утром его обнимал и целовал Мартин, для которого он разработал сюжеты Петрарки, вечером он, вдохновлённый Торквато Тассо, закончил либретто для Сальери[92], а ночью, восхищенный «Адом» Данте, написал вот эти самые сцены «Дона Джованни». Криво улыбнувшись, он добавляет, что, живи герой де Молины раньше великого автора «Божественной комедии», тот наверняка поместил бы его в восьмой круг ада.

На вопрос Моцарта, когда же он, вообще говоря, спит, Да Понте отвечает:

— В свободное от всего этого время... днём!

А потом ещё добавляет, что пишет это либретто в самом приятном обществе: у него поселилась юная дама, искушённая в тонкостях любви, как Тайс[93]. Коротать с ней время одно удовольствие! А если под рукой отличнейшее токайское и севильский табак, то о чём ещё можно мечтать?

— Тогда остаётся пожелать, чтобы токайское и табак у вас никогда не переводились, а ваша прелестная муза оставалась вам верна, — замечает Моцарт.

Сотрудничество между автором текста и композитором проистекает столь же плодотворно, как при работе над «Фигаро». С той лишь существенной разницей, что она прерывается горестными для Моцарта обстоятельствами. Весть о смерти отца надолго омрачает его душу. Все былые противоречия и размолвки блекнут и отлетают прочь. Леопольд Моцарт предстаёт перед Вольфгангом Амадеем лишённым всех теней и шероховатостей своего характера, это светлый облик воспитателя и друга, постоянно заботящегося о благе и творческом преуспевании сына.

Эти дни траура и тихой печали по ушедшему из жизни чисто случайно совпадают с первой крупной ссорой с новым домохозяином, который настаивает на неукоснительной уплате денег за наем, грозит наложить арест на имущество или вышвырнуть Моцартов на улицу. Никакого разговора об отсрочке платежа не может быть! Лишь когда муж Наннерль присылает тысячу гульденов из отцовского наследства, ему удаётся успокоить разбушевавшегося хозяина и заплатить самые срочные долги. Во время этих денежных затруднений он сочиняет «Маленькую ночную музыку», восхитительную серенаду, в которой богатство мелодий подчёркивается волшебной лёгкостью звучания.

А вот работа над оперой продвигается медленно. Он нервничает из-за этого: лето на исходе, и, значит, близится срок сдачи партитуры. И снова ему на помощь приходят друзья из Праги. Супруги Душеки приглашают Моцарта с женой и сыном погостить у них в имении Бертрамка, где он мог бы закончить оперу. Здесь, на уединённой вилле, окружённой роскошной природой отцветающей осени, ему никто мешать не будет. Это письмо из Праги показалось Моцарту чем-то вроде небесного знамения. Но прежде чем они уезжают, Моцарта настигает ещё один удар: после недолгой болезни смерть уносит его врача и друга Зигмунда Баризани. Потрясённый кончиной, он в день похорон перечитывает запись, которую в книге для почётных гостей всего четыре с половиной месяца назад сделал его рассудительный советчик и добросердечный утешитель. А потом пишет прямо под ней:

«Нынче, 2 сентября сего года, я был глубоко несчастлив, совершенно неожиданно потеряв моего любимого, моего лучшего друга и спасителя моей жизни. Ему хорошо!

Но нам, — всем тем, кто близко его знал, — нам никогда больше не будет хорошо, пока нам не посчастливится встретиться с ним в лучшем мире, чтобы никогда больше не расставаться.

Моцарт».

VI

Моцартов часто принимали и радушно и тепло, но по-настоящему они впервые чувствуют себя как дома у Душеков. Правда, сыночка своего они не привозят, за ним присматривает мамаша Вебер. Сначала они поселяются в гостинице «У трёх львов», что у Зернового рынка, номер в которой для них снял директор театра Бондини. Но прелестный дом Душеков в Бертрамке, в идиллической местности совсем недалеко от Праги, обладает для Моцарта куда большей притягательной силой, нежели городская «квартира». Дом посреди сада, тишина и уют, никаких отвлекающих моментов — всё располагает к сосредоточенному творчеству. Композитор рад этому «приюту уединения» как ребёнок, особенно хорошо работается там действительно в полном одиночестве. Его часто видят прогуливающимся по саду и разглядывающим клумбы с астрами и флоксами; потом он присаживается на скамейку, достаёт из папки нотную бумагу и делает наброски. Или устраивается поудобнее в кресле, стоящем на засыпанной жёлтыми листьями веранде, думает или записывает свои мысли, а то обращает свой взор в сторону заходящего за горы солнца. А иногда уходит в обставленный с утончённым вкусом маленький музыкальный салон, где в час предвечерней прохлады весело потрескивает огонь в камине и где он, сидя за клавиром, проверяет на слух написанное утром и днём. Мелодии, улетающие через окно в засыпающий сад, превращают его в уголок таинственного зачарованного царства. Случайный прохожий обязательно подойдёт к калитке и обязательно прислушается к мелодии — то жалобно-зовущей, то страстно-возмущённой, и ощущение у него при этом такое, будто кому-то стали известны и понятны его собственные сомнения.

Моцарт привёз с собой в Прагу только часть, хотя и весьма значительную, своей оперы. Большая часть либретто положена на музыку ещё в Вене: и драматическая интродукция, и встреча Дон-Жуана с бывшей жертвой своих домогательств Эльвирой, и комичная «ария со списком», в которой Лепорелло перечисляет завоевания своего хозяина — это один из самых лакомых кусков оперы! — и ухаживания Дон-Жуана за деревенской красоткой Церлиной в галантном, чувственном дуэте «La ci darem la шепо» — «Ручку мне дай, красотка», и пролог к блестящему празднеству в замке — всё это уже написано. Но пропущен целый ряд важных номеров. Моцарт вообще не был педантичен. Не писал одну арию за другой, следуя либретто слепо, эпизод за эпизодом. Будучи ярко выраженным человеком настроения, он хватается то за одну сцену, то за другую — как того душа пожелает! — и придаёт ей законченный музыкальный образ.

Бог Амур, этот шельмец, который своими прихотливыми выходками творит столько бед среди людей, на сей раз, к чести его будет сказано, имеет большие заслуги перед искусством: опытнейший режиссёр, он отдаёт роль музы композитора Бабетточке, дочери управляющего Бертрамки, и что самое главное! — писаной красавице! Она проста и естественна в обращении, свои обязанности по дому она знает назубок и выполняет их с удовольствием, чтобы гость не испытывал недостатка ни в чём. В её отношении к знаменитому автору «Фигаро» нет ни капли подобострастия, скорее она выступает в роли его равноправного товарища.

Соблюдая кодекс благопристойности, они заигрывают друг с другом, иногда обнимаются и обмениваются поцелуями — но не больше.

Однажды вечером, когда месяц, их надёжное доверенное лицо, пронизывает своими волшебными лучами ветви старых почтенных деревьев и освещает посыпанные гравием дорожки, она даже назначает свидание в розарии композитору, которому, при всём его опьянении творчеством, как глоток свежего воздуха нужно живое человеческое участие.

Моцарт торопится на свидание с юношеским пылом. Сладкий привкус желания и возбуждения смущает его, и после того как милая плутовка, подарив ему немало горячих поцелуев, под конец всё-таки выскальзывает из его объятий и запирается в своей комнатке, он зовёт Моцарта к письменному столу, заставляет работать, творить. И в этом состоянии невольного возбуждения из-под его пера выходит романс романсов всех времён «Deh vieni alia finestra, о mio tesoro» («Подойди, любимая, к окну...»).

Мало этого! Вслед за ним возникает сцена переполоха, вызванная появлением жениха Церлины Мазетто и деревенских парней, которые хотят наказать соблазнителя, но добиваются обратного: хозяин замка, переодевшись в Лепорелло, основательно поколачивает болвана Мазетто. И Церлина, ищущая жениха с фонарём в руке, к своему удивлению, обнаруживает его, раненного, лежащим на земле.

Но и тут перо Моцарта не останавливается. Его так и подмывает воплотить средствами музыки лукавые, исполненные скрытой чувственности стихи, в которых Церлина, обманутая в своём ожидании первой брачной ночи, будит и утешает своего Мазетто. С гениальной интуицией он воссоздаёт любовное воркование и учащённое сердцебиение:

Когда эта простая лирическая ария тщательно разработана и готовы партии отдельных инструментов, как бы переброшен мостик к написанному ещё в Вене сложнейшему секстету. Это на редкость цельный сплав комического с трагическим, здесь как бы распутываются нити маскарада и на первый план выдвигается обманутый Лепорелло, на которого обрушивается злость всех оскорблённых в своих чувствах мужчин и женщин, в то время как настоящий совратитель и обманщик остаётся в тени!

Тут Моцарт, к своему удивлению, замечает, что на дворе давно день. Он долго любуется деревьями в саду, ветви и листья которых потяжелели от утренней росы. Потом встаёт, потягивается и позёвывает, потихоньку поднимается в свою спальню, где он, полураздетый, валится на постель и забывается в глубоком сне.

Проходит несколько часов. Моцарт просыпается. До него доносится снизу звук голосов. Он не спит, но и не бодрствует, и всё-таки к мечте он ближе, чем к действительности. Но тут раздаются серебристые звуки спинета, и сразу вслед за этим вступает высокий и сильный женский голос. Моцарт, широко открыв глаза от удивления, прислушивается. Сомнений нет — это ария Церлины «Я знаю средство, которое тебе, дорогой...». Он мигом вскакивает с постели и распахивает окно. Конечно, это пела Йозефа Душек, а кто же ещё?! Никогда Вольфганг Амадей не совершал утреннего туалета быстрее и поверхностнее, чем сейчас. Ещё не отзвучали последние такты арии, как он уже стоит у неё за спиной и громко хлопает в ладоши: «Бис! Бис!» Она поворачивается к нему и говорит:

— Ага, значит, мы всё же стащили нашего соню с перины! Из объятий Морфея его можно вырвать только с помощью им собственноручно написанной музыки.

— А как же может быть иначе, если ночной покой у него похищен Орфеем? Но я просто счастлив, что моя медвежья спячка прервалась столь приятным образом, — отвечает Моцарт, целуя Йозефе руку. — Который, между прочим, час?

— Самый подходящий, чтобы выпить вместе с вами послеобеденный кофе.

— О Боже, время пошло у меня кувырком!..

Постепенно подъезжают остальные гости: Франц Душек, Констанца, Бондини, его жена Катерина — первая Церлина, Гуардазони, красавица Миселли — первая Эльвира.

— Вы сами видите, Моцарт, какое общество к вам нагрянуло. Посмотрим, какой вы хозяин дома!

Моцарт готов тут же бежать на кухню, чтобы отдать там распоряжения, но Констанца удерживает его:

— Ой, муженёк, посмотри, у тебя парик съехал набок! А где твоё жабо?

— Не обижайся на меня, Штанцерль. Этот чёртов «Дон-Жуан» совсем выбил меня из колеи.

Пока Констанца поправляет парик и укрепляет сползшее жабо у подбородка, появляется Бабетта с кофейными приборами.

— Обратите внимание, Моцарт, домовые поработали за вас! — шутит Йозефа.

А теперь к нему подходит Бондини:

— Похоже, обстановка Бертрамки благотворно действует на вас, любезный синьор Амадео. Мы с Гуардазони позволили себе заглянуть в партитуру оперы. О, ваша старательность и трудолюбие выше всяких похвал!

— По совести говоря, за последние две недели я не одну ночь провёл без сна...

— Он стал просто невыносим, — подхватывает его жена. — Каждые пять — десять минут — во сне ли, наяву ли — повторял как заведённый: «Опера! Опера! Боже, что будет, если я её не напишу? Я разорён!»

Директор театра никак не может успокоиться даже за кофе и пражским тортом. Причина тревоги: а вдруг оперу не удастся поставить к приезду молодой великокняжеской четы, принца Антона Саксонского и эрцгерцогини Марии Терезии. Композитору хотелось бы успокоить Бондини, но он и сам не слишком-то уверен, что сдержит слово и сдаст полную партитуру ровно через неделю. Завершение оперы напоминает Моцарту покорение горной вершины, до которой ещё далеко.

И всё же, оказавшись в крайне затруднительном положении — между надеждой и отчаянием, между «хочу» и «а вдруг не смогу?» — он продолжает смеяться и шутить, а когда гости разъезжаются, в последнюю секунду вспрыгивает на козлы второго ландо, в котором сидят супруги Душеки и Констанца, и вместе с ними возвращается в город, где весело проводит конец этого столь знаменательного для него дня.

VII

Лету в этом году, похоже, не будет конца. На прощанье сентябрь дарит целую неделю, насквозь прогретую солнцем. До того жарко, что Моцарт, который любит прогуляться по аллеям сада, вслушиваясь в мелодии своей фантазии, а потом сесть в беседке или на веранде и спокойно перенести их на нотную бумагу, сбрасывает камзол и работает, подвернув рукава рубашки.

Время от времени Бабетта приносит ему прохладительные напитки. Он весь в поту не только из-за жары, но и ввиду усилий, которые приходится прилагать, чтобы подниматься всё ближе к вершине. Сделанное и готовое его почему-то не удовлетворяет. Светлая и приятная обстановка, окружающая Моцарта, никак не гармонирует с мрачным, предсмертным настроением последних сцен либретто. Комическая струя оперы, получившая по желанию самого композитора явное предпочтение в предыдущих сценах, должна теперь, повинуясь внутренним законам драмы и в полном соответствии с мрачной интродукцией, отступить перед трагическим финалом. Месть должна восторжествовать над происками соблазнителя, потому что, несмотря на все побочные комические ситуации, «Дон-Жуан» всё-таки трагедия.

Никогда прежде, работая над оперным материалом, у Моцарта не было случая отразить в музыкальной форме те муки, что исторгаются из его души.

Начиная с его опытов в области оперы-сериа, он всегда имел дело с внешними характеристиками бескровных бумажных героев. А сейчас он чувствует их горячее, прерывистое дыхание, которое опаляет его самого. Он оказался перед чем-то непривычным, неизведанным, но захватывающим. То, что он придумывает и быстро записывает, его не устраивает и отбрасывается; он весь во власти честолюбивого желания создать в этих последних сценах нечто особенное, никогда доселе не существовавшее, и он предъявляет к себе высочайшие требования. За всем происходящим маячит тень неумолимого «ты должен!» — он обязан сдать эту работу к назначенному сроку.

Он близок к полному отчаянию, когда видит, что все его наброски и эскизы далеки от желаемого. Неужели ему не дано справиться с этой задачей? И опере не суждено явиться на свет Божий такой, как он задумал? Впереди провал?

Им овладевает безнадёжная меланхолия, которая только усугубляется давящей духотой. Тоскуя, он бесцельно бродит по саду. Оказавшись наконец в беседке, он садится за стол, опускает голову на руки и пытается подремать. И неожиданно проваливается в глубокий сон. Просыпается он, вдруг напуганный глухими раскатами грома. В небе висят тяжёлые тёмные тучи, которые, кажется, опускаются на верхушки деревьев.

Вот из скопления туч вырывается яркая молния и ударяет где-то за домом, так что Моцарт испуганно вздрагивает, а в следующее мгновение раздаётся оглушительный разряд, как будто со страшным грохотом обрушивается сам дом.

Он торопливо подбирает разлетевшиеся нотные листы и бежит на веранду. Несколько секунд стоит под её спасительной крышей, не в силах сдвинуться с места. Но молнии одна за другой оставляют на небе свои росчерки, а за ними то вдали, то вблизи следуют удары грома, и он спешит в свой рабочий кабинет.

Появляются управляющий имением и его дочь, лица у обоих испуганные. Спрашивают, не желает ли он чего?

Моцарт их вопроса не слышит, до того он во власти пережитого. Только когда Бабетта приносит зажжённую лампу и закрывает оконные ставни, он понемногу возвращается к действительности, но слова управляющего доносятся до него словно из-за перегородки:

— Два раза ударило совсем рядом — сначала в дуб на холме, а потом в беседку.

Моцарт вскакивает с места.

— Как вы сказали? — переспрашивает он дрожащим голосом. — В беседку?

— Да, но удары были холодными. И вообще, по-моему, все удары были холодными. Гроза случалась на моём веку не раз, но такой силы — да ещё в такое время года! — я не упомню. Но скоро всё кончится. Не желает ли господин придворный капельмейстер отдохнуть?

— Нет, нет, мне не уснуть. Но я буду очень благодарен, если мадемуазель Бабетта приготовит мне пунш. Да покрепче!

— С удовольствием, — кивает та и удаляется на кухню.

Моцарт сидит при свете лампы за пуншем один, и понемногу сердце его начинает биться ровно. Отголоски грома доносятся из далёкого далёка. Но зато в стёкла окон начинает хлестать дождь. Да с такой силой, будто кто-то швыряется пригоршнями мелких камешков. Постепенно свинцовое оцепенение отпускает его, зато фантазия начинает расправлять свои крылья.

Наводящая ужас сцена на церковном погосте с оскорблениями статуи командора, который вырастает в полнолуние в гигантскую фигуру и предостерегает насмешника: «Ribaldo! Audace lascia ai morte la расе!» («Изыди, дерзновенный, дай мёртвому покой!»), словно сама ложится на бумагу.

Напряжение драматической линии всё обостряется. Бесстрашный Дон-Жуан приглашает Командора на пир. Здесь буффонное начало в музыке сопровождения должно отступить перед предвосхищением трагедии, что особенно следует подчеркнуть партиями духовых инструментов, всё более восходящих на первый план к концу оперы. Сейчас демоническое начало как бы раскрепощает композитора. Оторвав перо от бумаги, Моцарт вслушивается в тишину. Она кажется ему бездыханной. После громового возмущения природы гробовая тишина действует на него не умиротворяюще, а, наоборот, пугает его.

«Как невыносимо душно в комнате!» — думает он, подходит к окну и распахивает ставни настежь. Сад словно спит в своём неподвижном покое, лишь там и сям видны матово-светлые пятна — это сквозь неплотный облачный покров пробиваются лунные лучи.

Беседка невольно привлекает к себе взгляд Моцарта. В ночи очертания её неразличимы, размыты. Но чем дольше Моцарт в них вглядывается, тем отчётливее, как ему кажется, они становятся. Ему чудится, будто изнутри беседки светится слабый огонёк. Откуда он там взялся? Может быть, там кто-то прячется? Он не сводит глаз с беседки и чем пристальнее вглядывается, тем больше ему кажется, что полукруглая стена её расступается и он явственно — да, да! — видит, как медленно поднимается, всё вырастая, смертельно бледный человек с гривой седых волос и горящими глазами... «Мой отец!» — шепчут его губы в страшном испуге, он закрывает глаза, не зная, что его ждёт в следующую секунду. Когда он вновь открывает их, беседку проглотила тьма.

Моцарт затворяет окно дрожащими руками, возвращается к столу, едва передвигая ноги, как существо, сломленное ударом судьбы, и без сил падает в кресло. Его душа не столько потрясена появлением призрака умершего отца, сколько видением смерти. «Это знак судьбы, — говорит он себе. — Мои дни сочтены. Может быть, эти сцены из оперы — моя лебединая песня...»

Но, как бы напитавшись неукротимой жаждой жизни у своего героя, финальная сцена для которого — увы! — не написана, он допивает единым духом остывший пунш и, взяв звучный аккорд, приступает к созданию сцены пиршества. Его любовь к чувственным наслаждениям находит выход в музыке застолья, которую Дон-Жуан велит играть для поднятия собственного настроения. При этом Моцарт не чуждается самопародии, вплетая в неё мелодии из своего «Фигаро».

Всё предвещает неотвратимость появления приглашённого Каменного гостя. Природа подчёркивает ужас этого мгновения конвульсиями молний и громовыми раскатами, когда вступают тромбоны, предвещая, подобно небесному трубному гласу, неминуемую беду.

Галантным жестом приглашает Дон-Жуан Командора к столу. Но тот отвечает отказом. Вибрато скрипок и тремоло басов придают его отказу нимб сверхчеловеческого. Теперь его очередь пригласить: пусть хозяин застолья пройдёт с ним по тому долгому пути, который он проделал, идя сюда. Долгий путь? Новые приключения? Дон-Жуан соглашается не раздумывая.

Однако Каменный гость предлагает скрепить согласие рукопожатием и первым протягивает свою руку — этот решающий, судьбоносный момент выделяется ре-минорным аккордом с сильнейшим фортиссимо.

Прикосновение к холодной как лёд мраморной руке заставляет Дон-Жуана содрогнуться: он прикоснулся к смерти!

Начинается борьба с неумолимым душителем, борьба чудовищная, которую оркестр в полном составе воссоздаёт всеми мыслимыми средствами музыкальной выразительности — страстно, увлекательно, потрясающе! Это борьба не человека против человека, а демона против демона, в которой никто не хочет уступать.

Не знающий снисхождения Командор настаивает на своём «Pentiti, sederato!» («Смири свой дух, нечестивец!»), а в ответ слышит только непреклонное «No!» («Никогда»).

Здесь Дон-Жуан вырастает до гигантских размеров, здесь легкомысленный совратитель становится прообразом ненасытно-чувственного любовного влечения, необоримого стремления к жизни. Он слышит из уст Командора проникновенно-простые и страшные в своей безысходности слова: «Ah tempo piu non v’e!» («Уж близок Божий суд!»). Командор размыкает железное рукопожатие, отпуская строптивца, и пропадает.

Дон-Жуана впервые охватывает отчаяние, он ощущает шевеление совести, смешанное с обыкновенным страхом, перед его воспалённым воображением разверзаются адские пропасти немыслимой глубины, ему слышатся мрачные голоса духов смерти, в жилах дико бурлит кровь, а буря, гром и молнии, словно подчёркивающие ужас происходящего, до предела обостряют его муки.

И вот он сам падает замертво, и крыша дома над ним обрушивается. А дрожащий от страха и стенающий Лепорелло спасается бегством.

Моцарт создаёт эту грандиозную финальную сцену в состоянии крайнего возбуждения и самозабвения. Он едва ощущает гусиное перо в своей руке — оно словно само по себе, влекомое неведомой силой, бежит по бумаге. Но когда появляются чёрные нотные головки заключительных аккордов, царственно-мужественных, неслыханное напряжение, в котором он пребывал несколько часов подряд, собрав всю свою волю в кулак, сменяется полнейшим измождением, он вот-вот потеряет сознание...

Когда Бабетта ранним утром заходит в комнату Моцарта, он спит за столом, уронив голову на скрещённые руки. Она бежит за отцом, и тот пытается разбудить спящего, нашёптывая ему что-то на ухо. Ничего не выходит. Тогда он мягко треплет его по плечу. Вольфганг Амадей поднимает голову и непонимающе смотрит на возмутителя спокойствия, который обеспокоенно говорит:

— Маэстро! Господин Моцарт! Вы так бледны... у вас такой усталый вид... Позвольте, я провожу вас в спальню?

Моцарт качает головой и абсолютно безучастно произносит:

— Кофе... крепкий кофе... И велите заложить коляску.

Голова его валится набок, на плечо, и он снова засыпает. Отец с дочерью выходят из кабинета на цыпочках. В коридоре отец шепчет, пожимая плечами:

— Я думаю, он перетрудился! Странный он человек...

VIII

Начинаются репетиции «Дон-Жуана». Моцарт сдал Бондини партитуру к сроку, если не считать увертюры. Разучивание оперы, которой будет дирижировать сам автор, идёт не совсем гладко. Труппа здесь не столь многоопытная, как в Вене, и некоторые сцены приходится повторять несколько раз. Пока они не устроят композитора. Например, как госпожа Бондини ни старается, у неё никак не выходит в финале первого акта зов Церлины о помощи. Моцарт покидает дирижёрский пульт, пробирается на сцену, незаметно подкрадывается к певице и так крепко обхватывает её сзади, что она испускает испуганный вопль.

— Вот! Примерно так! — радуется он.

В другой раз Басси, исполнитель роли Дон-Жуана, долго и нудно жалуется, что в первом акте у него, помимо «арии с шампанским», нет ни одного стоящего сольного номера; Моцарту приходится уступить и трижды переписать дуэт своего героя с Церлиной, пока он не получает одобрения Басси. Особые трудности у него с Миселли в роли Эльвиры, она никак не может попасть в нужную итальянскую произносительную норму. Он не успокаивается, пока певица, и без того раздосадованная его постоянными поучениями, не справляется с артикуляцией так, как ему хочется слышать.

С исполнителями одни трудности, с оркестрантами — другие. Ни с того ни с сего тромбонисты объявляют ему, что не смогут «выдуть» то место, где Командор предостерегает подлого совратителя; приходится Моцарту, чтобы выдержать эту сцену в мрачных тонах, переписать их партии для деревянных инструментов.

Вообще-то Моцарт не имеет оснований жаловаться ни на певцов и певиц, ни на оркестрантов — они делают, что могут. Но всё же от композитора, режиссёра и приехавшего из Вены либреттиста требуется немало терпения и сил, чтобы объяснить им все тонкости сценического поведения, потому что артисты столкнулись с трудностями, совершенно незнакомыми для них. Бондини сокрушается: «Дон-Жуана» никак нельзя давать в назначенный день, то есть к приезду молодой высококняжеской четы. Необходимо отложить премьеру хотя бы на две недели. И в тот самый торжественный вечер Моцарт вместо «Дон-Жуана» дирижирует своим «Фигаро».

Двадцать восьмого октября генеральная репетиций, несмотря ни на что, проходит успешно — Да Понте к тому времени возвращается в Вену, чтобы присутствовать на репетициях оперы Сальери «Аксур», — и даже декорации получают одобрение. Перед самым её началом Бондини подводит к Моцарту пожилого господина высокого роста и представляет ему месье Джакомо Казанову, шевалье де Сентгальта, дворцового библиотекаря рейхсграфа Йозефа фон Вальдштайна. Тот отдаёт Моцарту суховатый почтительный поклон и говорит по-французски:

— Я приехал из своего деревенского заточения в Прагу, ибо возможность побывать на премьере оперы, содержание которой меня живо интересует, показалось мне очень заманчивой. Тем более что либретто написал мой земляк Да Понте. Позволите ли вы мне, месье, присутствовать и на генеральной репетиции?

— Прошу вас, с удовольствием... — отвечает Моцарт несколько смущённый. — Я рад, что такой знаменитый гость оказывает мне честь...

В его глазах светится вполне понятное любопытство. Кто не слышал приятнейших историй о Казанове, галантном авантюристе? Это имя давно на слуху у Моцарта. Он припоминает, что во время работы над текстом Да Понте не раз упоминал о нём, повторяя, что если кто из современников и напоминает прообраз Дон-Жуана, то это, конечно, Казанова.

Правда, Моцарт представлял себе его другим — более молодым, порывистым, обольстительным, воплощением демонической мужской красоты, кавалером с головы до пят, а не стариком с изборождённым морщинами лицом, маленькими колючими глазами и беззубым ртом. Ну и одет он — ни дать ни взять престарелый Вольтер. Но пусть сейчас мало что осталось от прежнего, искателя счастья, Казанова производит на Моцарта сильное впечатление. Дирижируя оперой, он нет-нет, а бросит взгляд в сторону ложи, где сидит этот необычный гость, который с интересом наблюдает за развитием сценического действия.

Оркестр играет с подъёмом, как на настоящей премьере, солисты тоже не берегут голосовые связки. Когда после финальной сцены занавес опускается, его тут же поднимают вновь, все участники спектакля подбегают к рампе и хором скандируют: «Да здравствует маэстро! Да здравствует Моцарт!» Оркестр играет туш. Дон-Жуан и Лепорелло выводят композитора на сцену, где его сразу подхватывают под руки Эльвира с Церлиной, а красавица донна Анна бросается ему на шею и целует. Одинокий зритель из ложи тоже поднимается и аплодирует. Бондини и Гуардазони вне себя от радости.

Пожав руку всем без исключения, вплоть до рабочих сцены, Моцарт покидает театр. У артистического входа его поджидает Казанова. Снова отдав суховато-важный поклон, спрашивает, не окажет ли ему Моцарт честь пообедать вместе. Моцарт с удовольствием соглашается и добавляет, что знает неподалёку одну приятную тратторию, где подают отличное кьянти и вообще угощают на славу. Оказавшийся рядом Бондини не упускает случая напомнить маэстро, что увертюры-то пока нет как нет.

— Не тревожьтесь. К завтрашнему утру она будет готова. Пришлите ко мне к семи часам копииста.

— Твёрдо обещаете?..

Но Моцарт уже удаляется вместе со своим новым знакомым.

— Странная публика эти директора театров, — обращается он к Казанове. — Считают, что если они сами горазды на обещания и скупятся, когда доходит до оплаты счетов, то и мы, музыканты, люди ненадёжные.

Несколько минут спустя они сходят по ступенькам в погребок, который Моцарт высокопарно назвал приятной тратторией и который, по мнению избалованного гурмана Казановы, не более чем дешёвая харчевня с сомнительным интерьером. Однако, когда хозяин выражает полную готовность удовлетворить гостей, заказавших весьма обильную и изысканную трапезу, да и вино, принесённое им на пробу, оказывается превосходным, недовольная мина исчезает с лица Казановы.

— Я восхищен вашей музыкой, месье Моцарт, — вступает он в разговор. — За свою долгую жизнь я слышал много опер в разных городах Европы. Но никогда не встречал композитора, способного описать эротические прелести прекрасного пола с такой очаровательной лёгкостью языком звуков, как это сделали вы. Извините меня за дерзкое предположение: вы много любили.

Слегка ошеломлённый его обезоруживающей откровенностью, Моцарт усмехается.

— Вы не обязаны подтверждать правоту моих слов, — продолжает Казанова. — «Ария с шампанским» вашего героя и великолепная «ария со списком» его слуги Лепорелло, который напоминает мне моего слугу, шельмеца Косту, открыли мне глаза на многое. Такую музыку способен сочинить лишь тот, кто часто освежался любовным напитком.

— Не забывайте, что любовный напиток не всегда сладкий; нередко у него очень горький привкус.

— О-о, тут вы правы! Мне кажется, что это болезненное разочарование я не раз и не два распознал в вашей музыке. Вы не бойтесь, я не пытаюсь разгадать тайны вашего сердца. Подобно Лепорелло я удовлетворюсь одним общим покаянием и хочу вместе с вами поднять бокалы за прекрасных дам!

Моцарт рад присоединиться к такому тосту.

— Я тем более восхищен вашим мастерством и творческим воображением, что сам текст подспорьем для вас был слабым. Бондини дал мне либретто для прочтения...

Моцарт настораживается. Этот странный человек с его быстро убегающим назад лбом и удивительно живой мимикой невольно разжигал любопытство. Какая убеждённость сквозит в суждениях венецианца, какое ощущение внутренней правоты от них исходит! А что он скажет о Дон-Жуане?

— Только что вы, месье Казанова, высказали мысль, которую я не совсем понял. Не сочтёте ли возможным уточнить её?

— Я утверждаю: Дон-Жуан у Да Понте не такой, каким мы видим его, благодаря вашей музыке. Он у него всего лишь искатель приключений и совратитель, но отнюдь не человек нашего просвещённого века. Хотя подобные ему люди, безусловно, жили задолго до нас.

— А каков же, по-вашему, сегодняшний Дон-Жуан?

— Он такой, каким и должен быть, живя сегодня с нами и среди нас: он вовсе не безрассудный разрушитель и погубитель, а эпикуреец в наряде кавалера, он вовсе не враг женскому полу, а друг, способный мудро наслаждаться его прелестями, — словом, человек, умеющий жить как следует! Человека таких достоинств никакой дьявол никуда не унесёт, даже после смертельного рукопожатия Каменного гостя. Вокруг его мёртвого тела не будут в сатанинской злобе прыгать мерзкие лемуры, красивые женщины спустятся с райских полей и возложат розы на его чело!

Казанова умолкает. Он настолько распалился, что даже забыл о еде.

— Проклятый трактирщик! — выкрикивает он вдруг. — Обещал угостить по-царски, а подал остывшую пулярку.

— Моя была с пылу с жару, — улыбается Моцарт. — И поглощал я её с удвоенным удовольствием: ваша лекция послужила вкуснейшей приправой к ней.

— Да, эта тема меня интересует чрезвычайно.

— А я тем не менее стою теперь перед печальным фактом: выходит, я зря написал такой финал. Ведь, по-вашему, она должна была завершиться героическим апофеозом?

— Оставим божественное в покое и займёмся земными заботами. Опера должна восхищать зрение и околдовывать слух. К чему устрашать публику разными призраками и чудовищами? Это ей не по нраву, от этого у неё портится настроение. А ей хочется вернуться домой в хорошем настроении, как после званого обеда. Ваша музыка, блистательный маэстро, удовлетворит самый взыскательный вкус. Тут нет и не может быть сомнений. Но не подавайте на десерт тяжёлое для пищеварения рагу, даже с самой пикантной подливкой, а велите принести устрицы и шампанское, и вы увидите, что зрители покинут театр, причмокивая и прищёлкивая языком. Вот почему я не смог отказать себе в удовольствии переписать для вас текст секстета из второго акта. — Он протягивает Моцарту лист нотной бумаги. — Взгляните и скажите, что вы об этом думаете.

Теперь, когда Моцарт углубляется в рукопись, Казанова приступает к остывшей пулярке. Почерк у него мелкий, неразборчивый, и Моцарту приходится потрудиться, чтобы разобраться в нём. Он возвращает стихи Казанове со словами:

— Ваша мысль о том, что истинный совратитель — это женский пол, околдовавший сердце и душу Дон-Жуана, прелестна и неожиданна, она придала бы нашему герою совершенно иной облик. Ну почему не вы написали либретто, месье Казанова?

— Хотя бы потому, что тогда бы получилась не трагедия, а комедия. И, поверьте, я оказался бы прав: жизнь, как ни крути, комедия, а не трагедия. А те, кто относится к ней как к трагедии, сами виноваты.

— Но тогда и мне пришлось бы написать другую музыку.

— Почему же? Я вам уже говорил: ваша музыка — это язык сегодняшнего Дон-Жуана. Только из-за неё и забываешь о жалком тексте Да Понте. Да, она пронизана чувственной силой, она дышит духовностью — что и заставляет забыть слова, на которые, слава Богу, публика почти не обращает внимания.

Уже за полночь, и Моцарт, как бы он ни был увлечён разговором, собирается покинуть собеседника: ему, увы, пора домой, самое время дописывать увертюру. Слов нет, дело срочное, признает Казанова, но всё-таки предлагает проводить Моцарта до гостиницы. Моцарт догадывается, что рассказам его словоохотливого библиотекаря, который тем временем доходит до рассказов о своих победах над примадоннами и другими театральными красотками, конца не будет, почему и отказывается, учтиво поблагодарив конечно, от этого предложения, и прощается.

— Ты куда запропастился? — упрекает мужа Констанца. — Два раза приходил Гуардазони, справлялся о тебе.

— Ага! Значит, это моя увертюра ему спать не даёт! — восклицает Моцарт. — Оба всемогущих хозяина сцены не верят, что я её осилю. Но я успею, Штанцерль! Этот занятный старик библиотекарь из Дукса мне совсем голову заморочил. Представляешь, сказал, что Да Понте написал совсем не того Дон-Жуана.

— В своём ли он уме?! — испуганно перебивает его Констанца.

— Да не волнуйся ты, жёнушка. Мой Дон-Жуан останется таким, как есть. А сейчас приготовь мне поскорее пунш. И рассказывай при этом сказку о волшебной лампе Аладдина.

Подогревая пунш, Констанца вступает в свою роль домашней Шехерезады. И это возымело действие почти чудесное: на бумаге возникает такт за тактом, сначала они летят легко и быстро, потом появляются через некоторые промежутки времени, пока наконец не отказываются приходить совсем. Перо как застревает на одном месте, так его и не сдвинешь. Ровное дыхание говорит о том, что композитор переместился из царства звуков в царство сна.

Констанце жаль будить его, а приходится.

— Муженёк, увертюра!

— Гром и молния! — вскакивает он с места. — Проклятое вино!

Жена уговаривает Вольфганга Амадея поспать часок на диване, она его разбудит. Но этот часок растягивается на два, потому что у Констанцы от усталости тоже слиплись ресницы.

Однако короткий сон освежает Моцарта, и работается ему хорошо. На рассвете появляется камердинер и докладывает о приходе копииста. А сразу после полудня Моцарт встаёт за дирижёрский пульт и проходит с оркестром увертюру. После второго повторения он говорит оркестрантам:

— Благодарю вас, господа. Я доволен!

Бондини и Гуардазони, сидевшие в зрительном зале, подходят к нему и горячо пожимают руку.

— На ваше слово, маэстро, действительно можно положиться! — поздравляет Моцарта директор театра. — Дай Бог, чтобы успех вознаградил вас за ваши усилия! Все билеты на премьеру проданы. Несколько сот мы уже продали и на следующее представление.

Тем же вечером, двадцать пятого октября, «Дон-Жуан», как пишет Моцарт своему другу Жакену, впервые поставлен на сцене — и аплодисментам нет конца!! Этот триумф навсегда останется для Моцарта одним из самых великих мгновений его жизни. Обычно достаточно осторожный в своих суждениях, Гуардазони не может в данном случае скрыть своего восторга:

— Все импресарио, все певцы и певицы должны превозносить вас с Да Понте до седьмого неба! Пока живы такие люди, как вы, об упадке в оперном искусстве не может быть и речи!

Моцарту любопытно узнать, где Казанова.

— Да он сидел в одной из лож с молодой, очень красивой дамой, — объясняет режиссёр. — Но незадолго до финала они вместе поднялись и покинули театр.

IX

Моцарт добился своим «Дон-Жуаном» беспримерного успеха. Все знатные пражане наперебой зазывают чету Моцартов к себе на торжественные обеды и ужины. Но на сей раз он отказывает всем: после напряжённейшей работы ему как никогда хочется отдохнуть. И самая лучшая обстановка для этого, конечно, в доме Душеков, которые угождают им во всём.

Через несколько дней после премьеры «Дон-Жуана» Моцарт в очередной раз потчует Йозефу галантными комплиментами, уверяя её в своей вечной преданности. А она вдруг заявляет, что не склонна слишком-то верить его словам. Допытываясь, в чём причина обидного для него недоверия, Моцарт слышит в ответ, что она до сих пор тщетно ждёт обещанную им арию.

Схваченный, как говорится, за руку, Моцарт своей забывчивости признавать не желает и оправдывается: он-де написал уже несколько арий, но все они малоудачны, недостойны божественной Йозефы. Однако текст арии у него всегда при себе, он ждёт минуту вдохновения! В доказательство достаёт из кармана камзола тоненькую книжечку со стихами итальянских поэтов. Перелистав её, певица спрашивает:

— Которые же из них предназначены для меня?

— Это до поры до времени останется тайной композитора.

— А угадать сама я могу?

— Пожалуйста! Времени у вас вдоволь — до нашего отъезда.

Утром накануне отъезда — это третьего ноября, день, когда осень прощается с ними последним тёплым дождиком, — Душеки приглашают Констанцу и Вольфганга Амадея прокатиться в Бертрам ку, куда композитор после завершения «Дон-Жуана» не наезжал ни разу. Разумеется, это предложение принимается. Пока Франц Душек, развлекая гостей, прогуливается с ними по аллеям сада, Йозефа идёт в дом, чтобы распорядиться по кухне. Некоторое время спустя она спускается с крыльца очень весёлая и прямиком направляется к Моцартам, крича Вольфгангу Амадею издали:

— Представьте себе, нашей Бабетточке не понравился «Дон-Жуан». Ай-ай-ай, Моцарт! Что же это получается? Что вы натворили?

— Я?.. — в недоумении переспрашивает Моцарт.

— Ты говоришь загадками, Пеперль, — замечает её муж.

— Ладно, слушайте: Бабетгочке непременно хотелось увидеть и услышать «Дон-Жуана». Оно и понятно, ведь он большей частью создавался под её присмотром. Она прихорашивается и отправляется в Прагу. Но о ужас! Все билеты проданы. Стоит она грустная-прегрустная. И вдруг появляется учтивый пожилой господин, который приглашает её в свою ложу. Любопытство победило её застенчивость. Итак, она почти всю оперу проводит в ложе благородного кавалера, пытавшегося в антрактах любезно её развлекать. Правда, она почти ничего не понимала, потому что он плохо говорит по-немецки. Потом он вдруг говорит ей, что опера заканчивается и пора уходить. Приглашает её поужинать с ним в гостином дворе, на что она из чувства благодарности соглашается.

— А-а-а! Понятно! — вырывается у Моцарта. — Это был не кто иной, как Казанова.

— Это вы так думаете, дорогой друг, но наша Бабетточка насмерть стоит на том, что это был Дон-Жуан собственной персоной. И он хотел совратить её! Сначала он показался ей очень привлекательным, но потом девушку охватил настоящий ужас. Дождавшись мгновения, когда её спутник куда-то вышел, она сорвалась с места и убежала. Здесь она появилась далеко за полночь. Её бьёт лихорадка, температура высокая. И хотя после той встречи прошло целых шесть дней, она всё ещё не пришла окончательно в себя и без конца твердит, будто негодяй Дон-Жуан, этот дьявол в образе человеческом, хотел утащить её в ад. Я, конечно, постаралась, как могла, объяснить отцу и Бабетгочке, что всё это вздор и самовнушение. Похоже, моё красноречие возымело действие; на прощанье она улыбнулась мне, а когда девушка улыбается, страшное для неё уже позади. Для меня, во всяком случае, было любопытно узнать, дорогой маэстро, как образ Дон-Жуана может подействовать на воображение чистой и наивной девчушки... А теперь давайте-ка прогуляемся ещё немного на солнышке, пока оно не зашло. Поднимемся лучше всего на вершину холма, оттуда такой вид открывается!..

Сказано — сделано. Во время прогулки все продолжают обсуждать странное происшествие. Франц Душек склонен видеть в нём яркий пример магии музыки, а Моцарт предпочитает не высказываться по этому поводу и думает: «А Казанова не так-то не прав, опера производит устрашающее воздействие и без финала с его молниями и раскатами грома. Хорошо, что он не дал малышке досмотреть до конца!»

Вот они наконец и на вершине холма, где стоит павильон, окна которого закрыты ставнями. В этом круглом строении есть что-то таинственное, идущее от средневековых башен. «Как странно, — думает Моцарт, — что я ни разу не забрёл сюда. Это просто идеальное место для созерцания и для сочинения музыки!» Он с любопытством разглядывает павильон.

— Прошу вас, входите, маэстро, — приглашает его Йозефа, открыв дверь.

Моцарт следует её приглашению и оказывается в помещении, как бы предназначенном для священнодействия; с потолка свисает тяжёлая люстра с горящими свечами, освещающими круглый стол, у которого стоит удобное кресло. Он оглядывается и, к своему удивлению, замечает, что он здесь один, за ним никто не вошёл. А ещё он видит на столе чистую нотную бумагу, чернила и гусиное перо. И книжечку стихов, которые он дал Йозефе; поверх неё записка. Моцарт берёт её и читает:

На его губах играет лукавая улыбка. Хватается за дверную ручку. Дверь на замке, чего и следовало ожидать. Моцарт понимает, что выход у него в буквальном смысле один: он берёт перо и начинает писать.

Йозефа признается всем, какую шутку она придумала. Муж этой затеи как будто не одобряет. Как можно насильно домогаться исполнения своих желаний! По крайней мере, рассуждает он, сперва следовало бы хорошо закусить. Йозефа возражает: после вина и закуски эта хитрость ей не удалась бы...

На самом деле она тоже начинает беспокоиться: а вдруг Моцарта такая принудительная мера оскорбит? Но Констанца успокаивает её; такое оригинальное напоминание о невыполненном обещании никогда Вольфганга не обидит, наоборот, считает она, попав в западню, он постарается выбраться из неё самым достойным способом. Они сидят неподалёку от павильона на скамейке, болтают и наслаждаются видом осеннего ландшафта, залитого красноватым светом заходящего солнца. Как вдруг раздаётся громкий стук в закрытую дверь. Йозефа встаёт и идёт к павильону.

— Чего желает господин арестант? — спрашивает она, повысив голос.

— Выпустите меня на волю! Я свою вину искупил! — слышится из-за двери.

Ключ в замке поворачивается — и Моцарт на свободе! Он выходит из павильона с величественным видом, держа в руке исписанные листы нотной бумаги. Йозефа хочет выхватить их, но он отводит руку.

— О нет! — говорит он. — Так просто я не расстанусь с тем, что стоило мне таких трудов — да ещё в голодном состоянии! Вы получите её только при условии, что споёте её с листа. И с первого раза без единой ошибки!

Йозефа берёт ноты, быстро просматривает их. Вдруг она с несчастным видом начинает причитать:

— О Боже! Боже мой! Разве можно предъявлять такие требования к голосовой партии? Эти интервалы в анданте! Да ведь это акробатические прыжки! И до чего грустная ария... Нет, прощай, моя мечта, прощай!..

— Да, это не бравурная ария, — защищается Моцарт. — Она требует особой выразительности и высокого стиля исполнения, чем вы, дорогая, владеете мастерски. А разве может она не быть грустной, когда от мысли о предстоящей разлуке у меня уже сейчас разрывается сердце?

— Не спорьте вы о «что» и «как»! — вмешивается в их разговор Франц. — Вот исполнишь арию, посмотрим, что получится...

И они возвращаются в «приют отшельника».

Там их ждёт накрытый на четверых стол, пахнет ароматным кофе, а у двери стоит Бабетточка, готовая услужить гостям и хозяевам. Лукавая улыбка выдаёт, что все тревоги, вызванные появлением в её жизни Дон-Жуана, остались в прошлом. Но прежде чем они приступают к трапезе, Йозефа подхватывает своего друга Моцарта под руку и увлекает в музыкальный салон к спинету.

— Так, а теперь приступайте к своим обязанностям. А я постараюсь заслужить право исполнять эту арию!

И Йозефа поёт. Она вкладывает в исполнение арии столько чувства, будто текст, положенный на музыку, задевает самые нежные струны её души. А ведь поёт она о том, как трудно и больно воину, идущему на смерть, расстаться со своей возлюбленной. Но композитор, как он сам позднее выразился в письме, «прошёлся в этой арии по всей шкале переживаний, от жгучей страсти до мрачного самоотречения» — и певице удаётся передать всю боль страдающего сердца.

Её «о саrа, addio per sempre!» — «любимая, прощай навсегда!» звучит с потрясающей силой. Какая сила переживаний выражена в этой небольшой вещи, которая давно жила в Моцарте, но родилась благодаря прихоти Судьбы!

Несколько долгих минут они оба молчат, а потом он обнимает певицу и охрипшим от волнения голосом повторяет:

— О, благодарю! Благодарю! Йозефа! Йозефа!

— Прощай, дорогой, — шепчет она в ответ. — Но не навсегда, а лишь на короткое время!

— На всё Божья воля, — тоже шёпотом отвечает он.

Йозефе почему-то кажется, что глаза Вольфганга Амадея влажно блестят.

X

По возвращении в Вену Моцартам в который раз приходится перебираться на новую квартиру, теперь городскую, «У полотняных аркад». От идиллического домика в саду «У деревенской дороги» приходится отказаться из-за непомерных требований домовладельца. Лето, которое они провели в постоянных стычках с ним, Моцарты всегда будут вспоминать как страшный сон.

Опять у них тысяча забот по хозяйству, надо сменить обстановку, прикупить то да се. Сейчас Моцарты могут себе это позволить, ибо пражская антреприза основательно пополнила их казну, так что Штанцерль наконец-то получает обещанный ей ещё в Зальцбурге дорогой браслет.

Вообще, когда у Моцарта появляются деньги, щедрость его не знает границ. Доброта — одна из главных черт Вольфганга Амадея, и с ней накрепко связана постоянная готовность обрадовать и осчастливить людей. Этим постоянно пользуются тёща и младшая сестра Констанцы.

Даже Констанца не так рада встрече с сыном, как Вольфганг Амадей. Он привёз для него целую кучу подарков. Маленький Карл — ребёнок очень живой и любознательный. К музыке он как будто тоже имеет склонность, но нет в нём ни той истовости, ни того упорства, что были присущи маленькому Вольферлю. Он любит слушать, когда играет отец, но самого его к инструменту не тянет. А вот в чём он явно идёт по следам отца, так это в любви к животным. Нет для него большего удовольствия, чем пополнить свой террариум или аквариум ещё одним живым существом. Отец проводит много времени с сыном, наблюдая и ухаживая за животными.

Не успели Моцарты обставить новую квартиру, как Вену облетает слух о кончине кавалера Кристофера Виллибальда фон Глюка. Любителя лукулловых пиров хватил удар прямо за обеденным столом — он умер «смертью джентльмена», как потом писали английские газеты. Самого знаменитого композитора Вены хоронят с подобающими почестями. В траурной процессии участвуют Моцарт с Йозефом Гайдном. Возвращаясь после церемонии погребения, они вступают в разговор.

— Любопытно было бы узнать, кто унаследует после Глюка должность придворного композитора, — говорит Гайдн.

— Ну, Сальери, конечно, а то кто же? — удивляется Моцарт.

— Так далеко император не зайдёт. При всём своём пристрастии к итальянской музыке он не поставит на эту почётную должность итальянца. Между нами говоря, Сальери всего лишь один из многих...

— Что это на тебя накатило? Для императора и для Розенберга Сальери — музыкальный гений недосягаемого уровня.

— И всё же... Делая свой выбор, император не позволит себе отдать место верховного жреца Жаку-простаку. По-моему, на сей раз выбор падёт на тебя.

— На меня? Смех, да и только! Меня, у которого слишком много нот! Меня, осмелившегося положить на музыку «Фигаро» и «Дон-Жуана»? Нет, папа, ты жестоко заблуждаешься!..

Однако в данном случае заблуждается Моцарт. Проходит всего три недели после похорон Глюка, как дворцовый посыльный приносит ему грамоту, из которой следует, что в соответствии с императорским указом он назначается императорским и королевским придворным музыкантом с годовым окладом в восемьсот гульденов. Не в пример своему мужу, Констанца просто ликует, потому что видит в звании «императорский и королевский придворный музыкант» неожиданную возможность возвышения, которая льстит её тщеславию. Констанцу смущает только сумма оклада.

— Одного я не понимаю, — говорит она. — Восемьсот гульденов? Маловато для императорского камер-композитора, правда?

— Ты права, Штанцерль, — кивает Вольфганг Амадей. — Глюк получал две тысячи. Пойми, они не хотят поставить меня на одну ступеньку с ним. Он ведь мировая знаменитость, — с горечью добавляет он. — А я кто такой? Учитель музыки и композитор, написавший три оперы, которые поставлены в Вене и в Праге. А больше меня нигде не знают. Или не помнят...

Моцарт совершенно не представляет себе, какие именно обязанности накладывает на него это придворное звание. Он полагается на всемогущее время — оно всё решит за него! Пока что его вполне устраивают полученные за первую четверть года двести гульденов, за что он письменно благодарит дворцовое ведомство. Сейчас он смело может идти навстречу предстоящим рождественским праздникам. Примерно в это время Констанца должна в очередной раз родить. И, словно по заказу, на Рождество ангел приносит им дочурку, которую в честь крестной, госпожи фон Траттнерн, называют Терезией. Когда Моцарт просит её стать восприемницей, та с радостью соглашается. Между ними, как и всегда, заходит разговор о музыке, и госпожа фон Траттнерн просит Моцарта ответить ей как на духу: не собирается ли он после успеха «Дон-Жуана» решительно поставить крест на уроках? Ведь они отнимают время, так необходимое ему для творчества!..

Он соглашается, что уроки бывали ему в тягость, особенно если ученики способностями не отличались; однако сейчас у него помимо Терезии остаётся всего два ученика. С осени он принимает у себя Иоганна Непомука Хуммеля, мальчика девяти лет, обещающего в будущем стать превосходнейшим пианистом, и Франса Ксавера Зюсмайера, которому двадцать один год от роду — у него задатки крупного композитора. Моцарт не скрывает, что очень расстроен итогами последних музыкальных академий: он едва оправдал собственные расходы. По одной этой причине он пока не вправе отказываться от побочных заработков.

— Я всегда непреклонно стоял на том, что во всех перипетиях моей судьбы есть Божий промысел. Я верю, что судьба мне ещё улыбнётся. И прошу у доброго Господа нашего, чтобы творческие силы мои некоторое время не убывали...

XI

Получив назначение на должность придворного музыканта, то есть «придворного композитора», Моцарт льстил себя надеждой, что он как сочинитель будет пользоваться поддержкой самых влиятельных особ, но это, увы, было заблуждением, в чём он достаточно быстро себе признается. Помимо того, что управление придворных театров заказывает ему к предстоящему карнавалу танцы для маскарадов всех слоёв общества, которые, как всегда, проводятся в залах «императорских и королевских редутов», ничего достойного внимания не происходит.

Во всём, что имеет отношение к искусству, Моцарт добросовестен даже в мелочах, к которым он подходит с исключительной серьёзностью. И этот случайный заказ чисто развлекательного свойства он воспринимает так, будто речь идёт о произведениях серьёзных и рассчитанных на долгую жизнь. Он создаёт целую россыпь очаровательных менуэтов, контрдансов и лендлеров[94]. И всё-таки надежда на другие, куда более ответственные заказы отнюдь не беспочвенна. Хотя бы потому, что формально он унаследовал должность Глюка, что является членом королевской палаты и, как напишет скоро сестра, вправе именовать себя «капельмейстером на действительной службе его императорского и королевского величества». Становится понятным, почему он в своём налоговом формуляре пишет на полях: «Слишком много за то, что я делаю, и слишком мало за то, что я способен делать».

Ожидание больших заказов скрашивается маленькой радостью: после многочисленных похвальных отзывов из Праги театральная дирекция решает поставить весной «Дон-Жуана». Правда, композитору предлагают внести в партитуру некоторые изменения и написать дополнительно несколько номеров, за что ему положен — за всё про всё, вместе с постановкой! — смехотворный гонорар в сто гульденов. Эта сумма ничтожна уже потому, что Да Понте, которого и без того облагодетельствовали очень приличной суммой, прибавили в виде личного подарка от императора целых сто цехинов.

На эти изменения Моцарт идёт с большой неохотой, считая их совершенно излишними — что впоследствии подтверждается, — и часть из них перепоручает своему ученику Зюсмайеру. В постановке участвуют Кавальери в роли Эльвиры и «бывший Фигаро» Бенуччи в роли Лепорелло; Алоизия Ланге поёт партию донны Анны. Несмотря на хорошую постановку, приём прохладный, с успехом «Похищения» или «Фигаро» никакого сравнения.

Моцарт убит. После успеха в Праге он такого не ожидал. Неужели он лишился признания венской публики? В самом подавленном настроении он отправляется к своему старому покровителю барону Вальдштеттену, чтобы излить перед ним душу. Этот преданный друг понимает, конечно, что «Дон-Жуан» поднял композитора на недосягаемую высоту, что музыкальный талант Моцарта разворачивается во всю силу, и старается по-своему его утешить. Говорит, что всё новое сбивает публику с толка и отвергается ею, что публику следует подводить к новому постепенно. Болезненно улыбаясь, Моцарт спрашивает:

— Выходит, император прав?

— В чём именно?

— Он сказал в присутствии Да Понте: «Опера прекрасна, она божественна, она, может быть, даже лучше «Фигаро», но этого блюда моим венцам не съесть».

— Пока что, пока что, — поправляет Вальдштеттен. — Давайте наберёмся терпения, а там поглядим.

— Думаете, им нужно время, чтобы разжевать?

— Да! Не забывайте, дорогой друг, всё великое в искусстве требовало много времени, чтобы быть повсеместно признанным. В этом правиле есть своя железная закономерность. А как же иначе? Великие художники опережают своё время, будто шагают в сапогах-скороходах. Чтобы публике привыкнуть к вашим приёмам, ей придётся переучиться. На это обычно уходит не месяц и не два. Доступный и приятный с виду товар легко найдёт своего покупателя, потому что тому не над чем задумываться. Возьмите, например, Диттерсдорфа, его «Врач и аптекарь» и «Любовь в сумасшедшем доме» день за днём делают полные сборы. Таковы венцы! Им подавай развлечения, чтобы было над чем посмеяться!

— Не только в этом дело, уважаемый барон. У Диттерсдорфа есть передо мной одно чрезвычайно важное преимущество: он пишет музыку на немецкие тексты, которые поймёт самый обыкновенный зритель, а таких очень много. Я же пишу на итальянские тексты, так сказать, для образованной публики, и то для очень тонкой её прослойки. Найди я немецкого поэта со способностями Да Понте — о, клянусь вам, я не дрожал бы как заяц перед постановками каждой из моих опер и они не сходили бы со сцены так быстро. Я не жил бы, постоянно разрываясь между надеждой и страхом!

Вальдштеттен с испугом убеждается, насколько бесплодны его попытки умерить печаль Моцарта. Впервые он отчётливо ощущает, что душу и сердце столь близкого ему человека подтачивает глубокая трагедия. Но он не догадывается о внешних причинах депрессии Вольфганга Амадея: испытывая непреодолимое чувство стыда, тот не открывает барону, какие тяжёлые материальные лишения испытывает он сейчас, словно опасаясь потерять из-за этого уважение старого верного друга.

А к началу лета его дела идут из рук вон плохо. Последние сбережения растаяли, а новые поступления не предвидятся. Он знает, что мелкие суммы, которые он время от времени перехватывает, ему не помогут. Ему нужна большая долговременная ссуда, которая позволит ему спокойно заниматься творчеством.

Может показаться странным, но он рассчитывает получить её не у близких друзей, а у человека, внутренне от него далёкого, но которого он тем не менее уважает. И чтобы тот обладал такими средствами, что мог дать в долг без всяких затруднений. В масонской ложе таких дядей немало, но он останавливает свой выбор на богатом купце Михаэле Пухберге. Он трезвый делец, однако любовь к ближнему воспринимает не как пустые слова. Вот к нему-то Моцарт и обращается за помощью. Причём не устно, а в письме.

Он прямо говорит о своих затруднениях, объясняет, как трудно ему творить в сложившихся обстоятельствах, просит одолжить ему тысячу-другую гульденов «под соответствующий процент» на срок не более двух лет. Осторожному купцу Пухбергу такая сумма представляется чрезмерной, поэтому он для начала посылает Моцарту двести гульденов. При тогдашних долгах это для Вольфганга Амадея всё равно что капля в море. Десять дней спустя он вынужден обратиться с повторной просьбой. И поскольку Пухберг молчит, Моцарт начинает распродавать некоторые предметы из своего «подарочного фонда». А потом отсылает ломбардные записки купцу — как бы в доказательство того, как плохо у него всё складывается. В письме есть такие слова: «Извините меня за назойливость, но вам моё положение известно. Ах, почему вы не сделали того, о чём я вас просил! Сделайте это сейчас, и тогда будет всё как нельзя лучше».

Пухберг смягчается и посылает нуждающемуся композитору большую сумму, тем более что узнает о смерти полугодовалой дочурки Моцарта Терезы.

Эти написанные в состоянии страха и отчаяния письма, в которых он взывает о помощи, особенно ярко высвечивают нам, в какой унизительной нужде он иногда оказывается. Какая же воля необходима, чтобы не позволить госпоже Неудаче подмять его под себя и сокрушить жажду жить и творить! Да, этим летом он воюет со всеми невзгодами так неистово, будто неблагосклонность судьбы его даже вдохновляет.

В течение двух месяцев появляются три симфонии, последние из им написанных. Сначала мечтательно-восторженная ми-бемоль мажорная, с её торжественным адажио, утончёнными трио для кларнетов и флейт; затем элегическая, несколько мрачноватая по своей основной тональности соль-минорная, с жизнеутверждающим менуэтом в заключительной части; и, наконец, величественная и нарядная, поразительная по совершенству до-мажорная, ещё называемая «Юпитером».

За исключением отдельных мест в соль-минорной, мы в двух других симфониях никаких мотивов уныния не услышим, — наоборот, надежда в них торжествует над злокозненностью бытия! И это доказывает, что Моцарт пока справляется с терзающими его демонами, что гению дана свыше способность одерживать победы даже тогда, когда судьбе угодно от него отворачиваться.

XII

От нужды эти симфонии его не спасают: не находится ни мецената, готового заплатить ему «гонорар признания», ни издателя, который согласился бы напечатать ноты. Никогда ещё ближайшее будущее не было закрыто от Моцарта такой непроницаемой пеленой тумана, как в начале этой осени. Он опять вынужден давать много уроков. Это Вольфгангу Амадею претит, но на двести гульденов композиторского оклада в квартал не только не разбежишься, их не хватает на самое необходимое для его маленькой семьи. Лучший из учеников Моцарта, маленький Хуммель, добивается таких поразительных успехов, что перед ним открывается карьера концертирующего пианиста. И в конце осени он оставляет своего маэстро и отправляется с отцом в турне. Из одарённых учеников у него остаётся лишь Тереза фон Траттнерн и Зюсмайер. А где найти других таких?

Некоторым успехом его усилия всё же увенчиваются. По рекомендации графини Вильгельмины Тун у него начинает брать уроки её зять, князь Карл Лихновски. Он из числа тех аристократов, которые музыку любят, но способностями обделены. Правда, у князя есть одно бесценное достоинство: он преклоняется перед гениальностью маэстро и за уроки платит щедро. Следует упомянуть ещё об одной ученице: Магдалене, дочери советника юстиции Франца Хофдемеля, особы внешне очень привлекательной, умеющей кокетливо стрелять глазками и импонирующей своему наставнику не столько беглостью пальцев на клавиатуре, сколько своими телесными прелестями. В результате этого уроки с ней теряют необходимую серьёзность, превращаясь сначала в невинный флирт, а затем шалости и ласки выходят далеко за пределы принятых приличий. На сей раз ухажёр осмотрительнее, в присутствии Штанцерль не проговаривается и опрометчивых посвящений на нотах не делает.

К исходу зимы князь Лихновски объявляет в один прекрасный день Моцарту, что ему предстоит срочная поездка в Берлин, и спрашивает, не согласится ли маэстро сопроводить его туда в качестве гостя; он надеется оказать Моцарту всяческое содействие при дворе короля Пруссии, что, не исключено, поможет многоуважаемому учителю поправить свои дела.

В данный момент дружеское предложение князя для Вольфганга Амадея — подарок небес. Он согласен, ещё бы! А Констанца огорчена тем, что не может отправиться в Берлин вместе с ним: в коляске князя нет свободных мест. Супругу стоит немалых трудов утешить её. Она чувствует себя обиженной и долго на него дуется. Чего не удаётся добиться при помощи красноречия, возможно, удастся добиться, взнуздав своего Пегаса. За обедом Констанца находит рядом с суповой тарелкой записку. Читает:

И смеётся от всей души, говоря:

— Ты мошенник, каких мало! Разве могу я на тебя долго обижаться?

Но мошеннику одного этого поэтического излияния мало. Перед отъездом он, призвав на помощь духов юмора, сочиняет шутливый квартет «Саrо mio — глотай и давись». В нём на грубоватой помеси итальянского с немецким воссоздаётся семейная сцена на почве ревности, в которой участвуют два кавалера. Как будто безобидный пустячок, а сколько в нём искорок гениальности! Жизнелюбие творца непоколебимо, какие препоны перед ним ни ставь... Он дарит квартет Констанце со словами:

— Разучи его! Споёшь мне, когда я вернусь!

Но тут Моцарт спохватывается: как он может ехать в Берлин без единого талера в кармане? Полагаться только на милость князя? Никогда! Он немедленно пишет письмо советнику юстиции Хофдемелю с просьбой дать в долг сто гульденов. Хофдемель в средствах ограничен, но, будучи человеком тщеславным и рассчитывая благодаря рекомендации господина придворного композитора быть принятым в ложу, даёт своё согласие. Однако из осторожности просит подписать вексель на шесть месяцев. Но как бы там ни было, с такой суммой в кошельке Моцарт не чувствует себя рядом с богатым спутником бедным приживалой.

XIII

Восьмого апреля 1789 года князь и композитор в запряжённой цугом роскошной карете с двумя ливрейными лакеями на запятках покидают Вену, где на зелёных клумбах распускаются первые цветы. В обществе князя Моцарт сам себе тоже кажется магнатом: с такими удобствами ему не доводилось путешествовать ни разу в жизни. Из Будейовиц, где меняют лошадей, он посылает первое письмецо «любимой жёнушке»: «Не тревожься за меня, в этой поездке я никаких неудобств не имею, и никаких неприятностей, кроме твоего отсутствия, тоже нет. Но раз этого изменить не дано, так тому и быть».

После короткой остановки в Праге путешественники в первую пасхальную пятницу прибывают в Дрезден, где никто так не радуется неожиданной встрече, как Йозефа, опередившая их на несколько дней. Она, как всегда, трогательно опекает Вольфганга Амадея, знакомит его со знатными и влиятельными господами, вводит в литературные салоны, в том числе в дом председателя верховного апелляционного совета Кернера. Ему здесь поначалу неуютно, потому что приходится постоянно слышать такие имена, как Гете и Шиллер, которые при незначительном интересе Моцарта к молодой немецкой поэзии для него пустой звук. Однако невестка Кернера Дора Шток так подробно и увлекательно рассказывает о них, что он заинтригован. Ей хочется нарисовать его портрет серебряным карандашом, и она просит Моцарта позировать ей у инструмента. А лучше всего — сыграть что-нибудь! Вольфганг Амадей сразу соглашается. Скоро в салоне собираются все члены семьи и приглашённые, которые внимают его импровизациям, тихонько присев в некотором отдалении. А обед тем временем стынет. Дора Шток подходит к ушедшему в свои мечты пианисту, мягко кладёт ему руку на плечо и говорит:

— Господин Моцарт, мы пойдём к столу; не желаете ли присоединиться к нам?

— Сейчас приду, милостивая госпожа, — кивает он и продолжает играть.

Все переходят в соседнюю комнату, а Моцарт никак не оторвёт рук от клавиатуры. Гость так и не появляется за столом, но хозяевам редкостно повезло: кто и когда обедал под аккомпанемент музыки такого звучания? Когда семья опять собирается в музыкальном салоне, Моцарт встаёт и удивлённо смотрит на вошедших.

— Извините меня, — говорит он, — время ускользнуло из-под моих пальцев. Надеюсь, суп ещё не остыл?

— О-о, суп и жаркое давно съедены, — смеётся Дора. — Но вы, маэстро, получите всё с пылу с жару. И если вы не возражаете, я продолжу работу над портретом.

Вот так и возник один из последних и лучших портретов Вольфганга Амадея, на котором он выглядит задумчивым и немного грустным.

Открытого концерта Моцарт в Дрездене не даёт. Но состоялась его академия в присутствии семьи курфюрста, во время которой он исполняет недавно написанный блестящий клавирный концерт. В награду он получает дорогую золотую шкатулку, о чём с гордостью сообщает своей Штанцерль, умолчав, однако, что в ней оказывается ещё сто золотых дукатов. Письма Моцарта к жене, в которых он отчитывается о своих дорожных впечатлениях, это трогательные свидетельства нежной супружеской заботы, а в данном случае — его прекрасного настроения. В одном из них он пишет: «Если бы я только мог рассказать тебе, что я делаю с твоим дорогим портретом, ты бы очень смеялась: достаю я его, например, из заточения в сафьяновой папке и говорю: «Бог тебе в помощь, Штанцерль! Бог тебе в помощь, плутовка-чертовка-крохотуля-смешинка! Проглоти и не подавись!» А когда кладу на место, я говорю: «Ну!-ну!-ну!-ну!» — но с разной протяжностью и значением, потому что вкладываю в каждое «ну» свой смысл, а при последнем быстро добавляю: «Спокойной ночи, мышка, спи себе на здоровье».

Музыкальная жизнь Дрездена сильного впечатления на Моцарта не производит. Оперу он находит «попросту жалкой», а мессу придворного капельмейстера Наумана, которой автор дирижирует в его честь, «весьма посредственной».

Зато Лейпциг, где он задерживается всего на полдня, даёт ему гораздо больше. Он посещает церковь Святого Фомы, где его радушно принимает престарелый кантор Долес, в далёком прошлом ученик Иоганна Себастьяна Баха. К восторгу старика, Моцарт почти час музицирует на органе — Долесу мнится, будто это играет его великий учитель. А потом Моцарт слушает, как хор мальчиков исполняет для него мотет[95] «Спойте Господу новую песню», и с восторгом восклицает:

— Учиться можно бесконечно — вот этому, например!

Когда Долес рассказывает ему, что сохранились все до единой мотеты, расписанные на голоса, он просит разрешения взглянуть на них, раскладывает на полу, на стульях, у себя на коленях и уходит в них с головой, забыв обо всём на свете. И так до самого обеда. Как вдруг появляется камердинер князя и торопит с отъездом: карета уже заложена. Все присутствующие огорчены, что встреча оказалась такой недолгой, но Моцарт утешает их — на обратном пути он задержится в Лейпциге подольше и постарается дать публичный концерт. Вообще говоря, он твёрдо рассчитывает на это, потому что на прощанье пообещал Йозефе выступить в Лейпциге вместе с ней.

Двадцать пятого апреля Лихновски с Моцартом прибывают в королевскую резиденцию. Фридрих Вильгельм II унаследовал любовь к музыке от своего дяди. Он сам играет на виолончели и, подобно большинству монархов, симпатизирует итальянцам — совсем недавно он назначил придворным композитором Боккерини, — но очень высоко ставит Генделя, Глюка и в особенности Гайдна. Из чего следует, что ни одному направлению в музыке он предпочтения не отдаёт.

Князь Лихновски представляет своего спутника королю. Тот произносит несколько лестных для Моцарта слов как о «Похищении из сераля», так и о его камерной музыке, давая понять, что имя Моцарта ему хорошо знакомо, и приглашает Вольфганга Амадея помузицировать с его домашним оркестром в кругу королевской семьи и ближайших придворных. После одного из таких интимных концертов король спрашивает его:

— Какого вы мнения о моём оркестре?

— Ваше величество! Это самый большой подбор виртуозов в мире, — говорит Моцарт. — Но когда эти господа играют вместе, они могли бы делать своё дело ещё лучше.

Король надувает щёки, а потом с улыбкой отвечает Моцарту:

— Вы откровенный человек. Ценю!

В Потсдаме они проводят всего неделю; Лихновски ни с того ни с сего начинает торопиться с отъездом.

Моцарту внезапная поспешность не по нраву, и он прямо говорит князю, что берлинская антреприза пока не принесла ему никаких реальных плодов и знакомые советуют остаться здесь подольше.

— Ну, тогда проводите меня, по крайней мере, до Лейпцига. Вы как будто пообещали друзьям выступить там с концертом? А оттуда вернётесь в Берлин...

Лейпциг прочно приковывает Моцарта к себе. Сюда же из Дрездена приезжает Йозефа со своими друзьями, и Моцарт отнюдь не испытывает в Лейпциге чувства одиночества, наоборот, число его почитателей день ото дня растёт.

Двенадцатого мая он даёт открытую академию. На репетиции оркестр играет аллегро его концерта слишком медленно.

— Ancora! — кричит Моцарт. — Ещё раз! — И показывает им на клавире нужный темп.

А поскольку это не помогает, отбивает такт ногой с такой силой, что серебряная пряжка на туфле разлетается на куски. И снова он кричит «Ancora!», пока после третьей попытки не добивается желаемого результата. После репетиции он обращается к присутствовавшим на ней любителям музыки:

— Не удивляйтесь, прошу вас. Это не каприз. Я не мог не заметить, что большинство из господ музыкантов уже в годах. Репетиция затянулась бы Бог весть на сколько, не начни я подстёгивать и сердить их. А когда они рассердились, они сделали всё, как надо.

Увы, в зале оказывается много свободных мест. Это ему не нравится, он не любит играть перед пустыми стульями. И велит впустить всех стоящих перед закрытой дверью любителей музыки, которые надеялись, что хоть кому-то из них повезёт и они получат свободный доступ в зал. Он исполняет два своих клавирных концерта, Йозефа поёт свои любимые арии, а потом он ещё импровизирует за клавиром. Аплодисментам нет конца, но он почему-то расстроен. В музыкальной уборной он подзывает к себе скрипача-солиста Карла Готтлиба Бергера и шепчет ему на ухо:

— Пойдёмте ко мне! Я буду играть для вас. Вы разбираетесь в музыке лучше, чем все собравшиеся здесь, вместе взятые.

И он действительно импровизирует для Бергера до самой полуночи. А потом срывается с места и протягивает ему руку:

— Так! Теперь вы слышали Моцарта. А остальное умеют и другие. Спокойной ночи.

Когда Моцарт девятнадцатого мая возвращается в Берлин, его ждёт сюрприз. По высочайшему повелению возобновляют «Похищение из сераля». А так как весть о его приезде быстро проносится по городу, постановку оперы назначают на тот же вечер. Композитор несколько запаздывает к её началу и тихонько становится в партере рядом с оркестровой ямой. Больше всех ему нравится исполнительница роли Блондхен с её на редкость приятным тембром голоса и грациозными движениями. Он видит и слышит её одну. И вдруг замечает, что вторые скрипки в арии Педрилло «На бой! Вперёд!» постоянно вместо «dis» дают «d». Разозлившись, он кричит вниз, в яму:

— Черти полосатые, когда же вы правильно сыграете «d»?!

— Это мог быть только Моцарт! — пробежало по оркестру.

А когда занавес опускается, о его присутствии в зале узнают все солисты. Двадцатилетняя Генриетта Бараниус чуть не падает в обморок и объявляет, что петь во втором акте не сможет. Дирижёр в отчаянии приводит за кулисы Моцарта.

— Однако, мадам, — говорит тот с укоризной. — Что это за комедию вы ломаете? Вы пели чудесно, да, просто чудесно пели, а чтобы в другой раз вы спели ещё лучше, я пройду с вами эту роль.

Певица успокаивается понемногу, и второй акт проходит без сучка и задоринки. Прелестная Блондхен, которая вдобавок ещё и маленькая Цирцея, в последующие дни послушно берёт уроки у композитора, и сведущие люди вскоре не сомневаются, что в её волшебные сети попался не только Педрилло, её сценический любовник, но и сам создатель оперы. Зато она исполняет свою роль с такой страстью, что все поклонники примадонны неистовствуют.

До публичного концерта Моцарта в Берлине дело не доходит. Якобы по той причине, что королю такие представления не по вкусу. Но за два дня до отъезда Вольфганга Амадея призывают ко двору, где он музицирует перед королевой. Программу он выбирает обычную, большей частью это свободные импровизации. Принимают его сдержанно, без особых эмоций. Однако в знак признания король велит передать Моцарту сто фридрихдоров (семьсот талеров) и заказывает шесть скрипичных квартетов для себя и столько же клавирных сонат для своей старшей дочери, принцессы Фридерики.

Двадцать девятого мая Моцарт отправляется домой, в Вену, проездом через Дрезден. На сей раз он едет один в почтовой карете. С дороги он пишет Штанцерль, чтобы она больше радовалась встрече с ним самим, чем деньгам, которые он получил. Если вдуматься, за два месяца почти беспрерывных выступлений получил он не слишком много, да и траты были немалые. Вдобавок ко всему случайный попутчик «облегчил мой кошелёк на сто гульденов», как он пишет в письме. Обокрал зазевавшегося Моцарта, только и всего. После двух месяцев духовного раскрепощения на горизонте снова грозовые облака.

XIV

Лето, чудесная погода, супруги как будто забот не знают, но безмятежность им не суждена. Констанца не вполне здорова, у неё болят ноги. Недуги телесные одно, душевные — другое. Доктор Клоссет рекомендует лечение на водах. «Очень хорошо, — думает Моцарт, — а где взять деньги?» В очередной раз на помощь приходит Пухберг, настойчивые просьбы Моцарта он без внимания не оставляет, но всей суммы, как обычно, не даёт.

Констанца попадает на курорт, где развлечений тьма. После нескольких месяцев, когда супруг был далеко и она скучала в одиночестве, от чего успела отвыкнуть, ей не под силу отказаться от всех радостей бытия. Хочется немного рассеяться, а кавалеры и ухажёры, как водится, тут как тут. Однако кавалеры эти не из самых благородных и бескорыстных.

Некий венский джентльмен свидетельствует в письме своему приятелю, что поведение Констанцы в её пользу не говорит. Слухи и сплетни быстро долетают до Вольфганга Амадея и разжигают его ревность.

Он без промедления отправляется в Баден, чтобы напомнить вероломной о её обязанностях. Зная, что в присутствии болящей, которая покорно опустит очи долу, он растеряется, Моцарт за день до приезда посылает Констанце письмо, взывая к её совести.

Да, при встрече удаётся навести мосты, готовые вот-вот рухнуть. Констанца кается, признается, что зашла далеко, и обещает исправиться, но тут же укоряет мужа: разве он сам ей не изменяет?

Моцарт возвращается домой, не зная точно, помирились они или нет. Заказов столько, что голова идёт кругом. Но этим летом ему не работается.

Из шести квартетов, заказанных королём Пруссии, готовы только три, которые по своему уровню гораздо ниже квартетов, посвящённых Гайдну, а вместо шести клавирных сонат для принцессы есть лишь одна.

Август приносит надежды: возобновляют «Фигаро». Успех не меньше того, что был три с половиной года назад. А осенью ему снова сопутствует удача: он получает заказ от самого императора написать к началу карнавала оперу в лёгком жанре. Есть настоятельная просьба, чтобы либретто не было написано по известному литературному источнику и чтобы её героем не был знаменитый исторический персонаж. Гонорар — двести дукатов.

Моцарт, само собой разумеется, обращается к Да Понте. В данной ситуации ловкий либреттист сразу готов услужить ему. Во-первых, сейчас он заказами не пере гружен, а во-вторых, у него появляется новая пассия, Адриана Феррарези дель Бене, для которой ему не терпится написать новую роль.

Да Понте недолго теряется в догадках, он находит подходящий для оперы сюжет в «Декамероне» Боккаччо. О чём он? О женской верности.

Два кавалера желают испытать, останутся ли им верны их невесты, родные сёстры. Они притворяются, будто их призывают под знамёна короля. Расставшись с возлюбленными, они возвращаются к ним, переодевшись в одежды албанцев, ухаживают за ними и добиваются взаимности.

Старый холостяк дон Альфонсо этому не нарадуется: он, усомнившись в верности красавиц, выигрывает пари у обманутых кавалеров. Но, согласившись с доводом «Cosi fan tutti» («Так поступают все»), примиряется с ними.

Получив от Да Понте либретто, лишённое всякой фантазии, но предлагающее ряд канонических ситуаций, Моцарт от него не отказывается. В нём есть свой смысл и привкус. Почему ему, после оперы о любви наивной («Похищение из сераля»), галантной («Свадьба Фигаро») и демонической («Дон-Жуан»), не написать о любви легкомысленной? С такими вот мыслями он приступает к работе.

Вольфганг Амадей смело вторгается в отзвучавший мир эпохи рококо, начало конца которой положили политические, страсти в Париже. Он как бы перенимает её легкомысленные жизненные принципы, её сверкающее остроумие и её лёгкую грациозную поступь, насыщая внешние атрибуты того времени полнокровием своего сегодняшнего мироощущения и мастерства. Поскольку действующих лиц всего шесть, он вынужден писать в основном дуэты, терцеты, квартеты, квинтеты и секстеты — все они впоследствии становятся редкостными образцами искусства обобщённой музыкальной характеристики.

Эта опера ещё одно яркое доказательство того, как мастерство композитора преодолевает пустоту либретто. Каким мощным внутренним видением надо обладать, чтобы почти на ровном месте создать столь впечатляющие картины! Необходимо добавить ещё, что Моцарт пишет «Cosi fan tutti» в состоянии, творчеству совсем не способствующему. И дело даже не в денежных затруднениях, есть более важные причины для тревог. Пребывание Констанцы на водах её здоровье укрепляет. В начале осени она возвращается в Вену посвежевшей и в прекрасном расположении духа. Но в середине ноября она рожает мёртвого ребёнка. Роды протекают так тяжело, что у неё вновь появляются симптомы прежней болезни. Забота о больной болезненно отягощает его душу. Вот в каком незавидном настроении вынужден он создавать искромётно-весёлую оперу. И что же? К концу года она готова!

В сочельник днём Моцарт, успев одолжить у Пухберга очередные триста гульденов, исполняет её на клавире перед купцом и Йозефом Гайдном. Пухбергу музыка очень нравится своей мелодичностью; слушая её, он никак не может понять, почему человек с таким божественным даром не получает от высокопоставленных особ вознаграждения, позволившего бы ему отрешиться от материальных забот? А Гайдн, наслаждающийся как гурман множеством гармонических и мелодических вкусностей, мысленно досадует: ну почему надо проматывать свой талант, решая задачи отнюдь не первостепенной важности?

Когда Моцарт поворачивается к своим слушателям, Пухберг поднимается и говорит:

— Я благодарю вас, дорогой брат, за полученное мною несравненное удовольствие. Теперь я на премьере буду, как говорится, во всеоружии.

А Гайдн лишних слов терять не привык. Он коротко замечает:

— Напиши ты одного «Дон-Жуана» — с тебя этого за глаза хватило бы!

XV

Двадцать шестого января 1790 года, накануне тридцатипятилетия Моцарта, «Cosi fan tutti» ставят на сцене «Хофбург-театра». Композитору постановка не нравится. За исключением озарённого Бенуччи в роли Гуглиельмо, остальные певцы его не устраивают, особенно Феррарези, лишённая малейшего актёрского таланта. А публика принимает оперу превосходно, венские весельчаки и гуляки не нарадуются: «Наконец-то настоящая карнавальная опера!» Но карнавальные радости перечёркиваются прискорбным событием: император Иосиф II, болевший с осени, двадцатого февраля умирает от воспаления лёгких. Из-за траура при дворе «Cosi fan tutti» с репертуара, естественно, снимают, а когда оперу через несколько месяцев возобновляют, число представлений не превышает десяти.

Смерть императора ставит Моцарта перед новой проблемой: будет ли благосклонен к нему наследник престола, брат умершего великий герцог Леопольд Тосканский? И вспомнит ли он о нём вообще после памятной встречи двадцатилетней давности во Флоренции?

Несколько месяцев он проводит в состоянии мучительной неизвестности, между надеждой и отчаянием, вынужденный, ко всему прочему, то и дело прибегать к займам у Пухберга, чтобы оплатить самые срочные долги, не рассчитывая на большие поступления в обозримом будущем.

В начале весны как будто загорается огонёк надежды. Свитен обещает походатайствовать за Моцарта перед императором, чтобы тому дали освободившееся место второго придворного капельмейстера. С этой целью он просит поддержки у эрцгерцога Франца. Однако ожидание оказывается тщетным. На первых порах император Леопольд вообще никакого внимания музыке и театру не уделяет. Он просто-напросто всё оставляет по-старому; оклад придворного композитора Моцарту выплачивается регулярно, но не повышается. Материальное положение семьи Моцартов ухудшается с каждым месяцем. Он уже не знает, к кому обратиться за помощью. Совсем недавно Вольфганг Амадей хотел было совсем отказаться от платных уроков, чтобы целиком посвятить себя творчеству, а теперь мечтает набрать побольше уроков. Сейчас у него их двое: Зюсмайер, который сам нуждается и способен платить сущие гроши, и Магдалена Хофдемель, с которой он вынужден продолжать занятия в счёт долга её мужу. Тереза фон Траттнерн и князь Лихновски к тому времени уроков у него больше не берут. «Я готов давать уроки восьми школярам — постарайтесь подыскать для меня подходящих», — пишет он в полном отчаянии Пухбергу. Но ни его усилия, ни попытки других приятелей помочь Моцарту к успеху не приводят.

Состояние здоровья Констанцы требует повторного лечения на водах. Ему самому не помешал бы продолжительный отдых: летом он два раза серьёзно хворал. Эти атаки он успешно отбил, но чувствует себя до того вялым и немощным, что опасается, как бы при очередном вражеском приступе не сдаться без боя. Лёгкие у него всегда были слабыми, а постоянная борьба за существование силы его основательно подтачивает.

Но всё это пустяки, лишь бы его Штанцерль, лишь бы его «любезная жёнушка» выздоровела! Состояние здоровья Моцарта настолько настораживает безотказного кредитора Пухберга, что при виде такой нужды он предлагает ему значительную сумму: хватит и Констанце для поездки в Баден, и самому Моцарту на некоторое время. А с возвратом долга Пухберг обещает не торопить...

Моцарт несколько раз навещает Констанцу в Бадене, но остаётся у неё ненадолго. Он нервничает, торопится обратно в Вену: а вдруг за время отсутствия он что-то упустит? До него доходит слух, что коронационные торжества назначены на осень во Франкфурте и что Сальери с целым штабом музыкантов будет сопровождать туда императора.

Ему тоже должны предложить отправиться во Франкфурт — эта мысль как будто лежит на поверхности. И в этом будет его спасение! Помимо всего прочего, ожидается приезд сестры императора Леопольда и его свояка, королевской четы из Неаполя. Его просто не посмеют забыть ввиду таких торжеств!

И действительно, королевская чета прибывает в Вену в середине сентября. Но никакого приглашения к музицированию во дворце он не получает. Зато узнает от кларнетиста Антона Штадлера, для которого прошлой осенью написал прекрасный кларнетный квинтет, что будет исполнена симфония Гайдна и что король пригласил Йозефа в Неаполь и дал большой заказ.

В первый раз в жизни он испытывает ревность по отношению к своему другу и соратнику. А когда в завершение всего выясняется, что на торжества ожидается новая постановка «Аксура» Сальери, его недобрые чувства к извечному сопернику и недоброжелателю находят выход в припадке ярости.

Чтобы выговориться, он бросается к барону Вальдштеттену и со слезами в голосе признается в испытанном им позоре:

— Теперь я точно знаю, почему мне не удаётся и не удастся сделать карьеру в Вене — музыкой у нас командует этот итальянец! Сальери мой смертный враг! Он виноват в том, что меня здесь не ценят. Если бы он мог, он отравил бы меня!

Вальдштеттен, по своему обыкновению, с отеческим терпением увещевает Моцарта и даже пытается несколько выгородить Сальери: после того что он о нём слышал, ему трудно заподозрить этого человека в бесчестном поступке и клевете. Более того, насколько ему, Вальдштеттену, известно, положение Сальери при дворе непрочно, он даже подумывает об отставке.

— Он — и в отставку? — с презрением в голосе откликается Моцарт. — Да я скорее поверю, что наша планета разлетится на куски. Уверяю вас, любезный барон, за всеми махинациями, в результате которых меня не берут а поездку, стоит он, и никто другой. Ничего, поеду во Франкфурт за свой счёт. Я докажу этим господам: Моцарт ещё жив!

Это не случайная прихоть, родившаяся в минуту возбуждения, такое решение им принято загодя. Правда, пока он не знает, как приведёт его в исполнение — всей наличности у Моцарта пятьдесят гульденов, остальные деньги он отдал Констанце. Но своего он добивается. Для чего прибегает к средству, которым ни разу прежде не пользовался: он берёт ссуду в тысячу гульденов под пять процентов годовых, подписав закладную на свою мебель.

Такую сумму на этих условиях ему предлагает не Пухберг, который при своей корректности и порядочности ни о чём подобном и помыслить бы не мог, а мало знакомый Моцарту господин по имени Генрих Лакенбахер. Двадцать второго сентября Моцарт садится в почтовую карету вместе со скрипачом Францем Хофером, два года назад ставшим его свояком, и едет во Франкфурт.

Старый имперский город на Майне принаряжается в ожидании коронационных торжеств. Гостиницы переполнены иногородними. Много развлечений самого разного характера и уровня. Три театра стараются перещеголять друг друга, а местная труппа даже ставит в честь Моцарта «Фигаро».

Сам он все надежды связывает со своим концертом, к участию в котором он приглашает прекрасную певицу из майнцской оперы Маргарету Шик. Несмотря на обширную программу — в том числе два клавирных концерта — академия полный зал не собирает. Скорее всего, публика пресыщена множеством представлений и расшевелить её трудно. Так что концерт завершается «с точки зрения почестей прекрасно, а с точки зрения денег — жидковато», как он пишет в письме к «любезнейшей, лучшей из лучших, жёнушке». Моцарт приходит к выводу, что «во Франкфурте людишки ещё большие скряги, чем в Вене». И это заставляет его отказаться от мысли о второй академии, дать которую побуждают Вольфганга Амадея друзья, и отправиться восвояси.

В Мюнхене, где он останавливается на несколько дней, курфюрст сразу приглашает Моцарта выступить при дворе в присутствии короля Неаполя.

Вольфганг горестно улыбается:

— Какая честь для венского двора, что король Неаполя, чтобы послушать меня, должен сперва переехать в другую страну!

Моцарт рассчитывал вернуться из Франкфурта с целым кошелём дукатов, а приезжает в ноябре почти ни с чем. Но вскоре получает от директора итальянской оперы в Лондоне О’Рейли приглашение погостить полгода в английской столице и за гонорар в триста фунтов стерлингов написать две оперы. Перечитав письмо внимательно, Моцарт думает: «А недурно! Дело стоящее! На какое-то время выбьюсь из нужды и добьюсь признания за границей — то-то мои венцы вытаращат глаза!»

В жизни нередко случается так, что после целой цепи неудач где-то вдалеке видна и светлая полоса. Через две недели после того, как получено это письмо, из Лондона приезжает боннский скрипач и импресарио Иоганн Петер Заломон. Он привозит для Йозефа Гайдна очень заманчивый ангажемент на целый ряд концертов из его произведений. Навещает он и Моцарта, передаёт приветы от О’Келли, Эттвуда и Сторэйс, заранее радующихся встрече с маэстро. Он делает ему такое же предложение, что и Гайдну, — сразу по окончании его гастролей в Лондоне, то есть не раньше чем через год. «Может быть, — размышляет Моцарт, — удастся совместить оба проекта?» Провожая скрипача к коляске, он говорит:

— Я обдумаю ваше любезное предложение и к назначенному вами сроку дам знать, на чём мы остановимся. Пока что время терпит.

Гайдн договор подписывает и назначает отъезд на конец декабря. Он, конечно, приходит к Моцарту попрощаться.

— Как хорошо было бы, если бы мы отправились на острова вместе, дорогой друг, — говорит он. — Почему вы отказали О’Рейли?

— Я не отказывался, я только попросил отсрочки. Тебе, папа, я признаюсь откровенно: худо мне, не верю я в свои силы.

— Ты не должен так говорить. Просто ты устал, не в духе, обижен тем, как несправедливо с тобой поступают. Но ведь тут открываются новые возможности. Тебя ждёт успех!

— Слишком поздно, слишком поздно! Почему они не позвали меня раньше?

Сколько боли в его взгляде, обращённом на Гайдна!

— Почему слишком поздно? Тебе всего тридцать пять лет. Что прикажешь говорить мне, если мне скоро шестьдесят стукнет?

— Не сравнивай! С тобой судьба обошлась иначе, чем со мной. У тебя была трудная, полная лишений юность. Сколько раз я вспоминал обо всём, что тебе пришлось выстрадать! Помнишь, ты рассказывал мне в Зальцбурге? Мне тогда казалось, что мой жизненный путь — по сравнению с твоим — усыпан розами. Но ты пробился. И поднимался всё выше и выше. Меня же буря сломила как деревцо, которое ещё не окрепло и не дало самых красивых и сочных плодов. Вот в чём разница между нами. Я чувствую: финал симфонии моей жизни уже близок.

Никогда Гайдну не приходилось слышать от Моцарта таких горчайших признаний. Он любит Вольфганга Амадея и как композитора, и как человека. Как может, старается утешить друга, объяснить, что на удары судьбы сетовать бессмысленно, что будущему нужно смотреть в глаза смело, а мысли о смерти отбросить раз и навсегда. Но все эти слова отклика в душе Моцарта не находят, он глух к ним. С тяжёлым сердцем обнимает Гайдн друга, говоря на прощанье:

— До встречи в Лондоне! Через год, слышишь?

— Счастливого пути! — отвечает Моцарт. — И возвращайся домой живым и здоровым!

XVI

Вопреки самым мрачным предчувствиям, маэстро Моцарт ощущает приток новых творческих сил. Да, похоже на то, что лестное для него предложение из Лондона и ободряющие слова Гайдна вновь пробудили их. И наконец, после нескольких месяцев застоя, наступление нового года ознаменовалось яркой вспышкой его таланта, он работает с такой же яростью, как в свои лучшие годы. Создаёт изумительный, местами проникнутый грустными мотивами фортепианный концерт B-dur, возникают вариации для фортепиано, песни, танцы. А тем временем в венском театральном мире происходят перемены, которые ему по душе. Директор театра, граф Розенберг, от которого он за все годы не видел и капли добра, увольняется на пенсию. А его любимчик Сальери, опасаясь, что теперь под ударом окажется он сам, предпочитает добровольно подать в отставку, но выдвигает на своё место Йозефа Вайгля, второго капельмейстера театра и своего ученика. По словам Да Понте, император высказался в том смысле, что Сальери — невыносимый эгоист, озабоченный только собственным успехом, но отнюдь не делами театра. Увы, приходится уйти в тень и самому Да Понте, о чём Моцарт глубоко сожалеет. Он, человек неосторожный и беспрекословно преданный своей любовнице, примадонне оперы Феррарези, желая услужить ей, умудрился отправить приглашённым в трупу итальянским певцам анонимные письма, в которых изобразил театральную жизнь Вены в таком свете, что они предпочли разорвать контракты. Об этой интриге доложили императору, и тот в гневе бросил:

— Прогнать этого возмутителя мира и покоя ко всем чертям!

Правда, все эти перемены ничего в судьбе Моцарта не меняют. Большого заказа он не получает, продолжая существовать на своё «почётное жалованье» да на случайные заработки, более того — ему приходится даже обращаться к ростовщикам, чтобы хоть как-то удержаться на поверхности. Случаются дни, когда он испытывает недостаток в самом необходимом. Однажды Йозеф Дайнер, управляющий пивным заведением «У серебряной змеи», где супруги Моцарт иногда обедали в долг, заглянув к ним в один из холодных зимних дней, застал их танцующими. Он остановился, донельзя удивлённый.

— Слыханное ли дело! — воскликнул он. — Никак, господин придворный капельмейстер вздумал давать уроки танцев?

— Вот уж нет, — ответствовал Моцарт. — Просто мы греемся: печка-то наша давно остыла, а на дрова денег нет.

Добрый старик сжалился над мёрзнувшими и принёс им большую вязанку из собственных запасов.

— У вас, Дайнер, истинно христианская душа. Вот получу я деньги, с лихвой заплачу...

— Ничего, оно не к спеху. Если потребуются ещё дровишки, я вам с радостью услужу.

Однажды мартовским утром к Моцарту, лежавшему ещё в постели, неожиданно явился с визитом Эмануэль Шиканедер, директор театра «Ауф дер Виден», высокий, представительный господин, всегда одетый по последней моде и с самыми изысканными манерами. По его внешнему виду ни за что не скажешь, что родом он из крайне бедной семьи, что за спиной у него полная злоключений жизнь бродячего комедианта и что ему известны любые превратности судьбы. Моцарт уже давно знаком со своим гостем, ибо ещё шесть лет назад Шиканедер подвизался в роли директора «Кертнергор-театра», где давались преимущественно зингшпили, без особого, правда, успеха. После многочисленных поездок по стране со своей труппой, ставившей наряду с современными немецкими пьесами и народные комедии, что принесло ему немало денег, он вернулся в Вену, помирился со своей бывшей женой, державшей антрепризу в театре «Ауф дер Виден», и взял на себя его руководство. Поскольку он умеет в точности угадать и угодить вкусу венцев, любящих народный юмор, сборы в его театре всегда аншлаговые. Моцарт знает Шиканедера ещё и по масонской ложе, и, так как директор театра любит красиво пожить и с удовольствием платит за общее застолье, оба они не раз выказывали своё почтение богу Бахусу и в приподнятом настроении пивали на брудершафт.

— Не удивляйся моему раннему визиту, дорогой брат, — обращается Шиканедер к представшему перед ним в шлафроке Моцарту, — меня привело к тебе пресерьёзнейшее дело. Мой товар больше не в цене. Маринелли отваживает всю мою публику своими гансвурстиадами. Если ты мне не поможешь, я через месяц-другой буду при последнем издыхании.

— Чем же я могу помочь тебе, когда я беден, как церковная мышь?

— Ты разбогатеешь, как индийский набоб, если поможешь мне.

— Хотелось бы знать — как?

— Напиши для меня оперу — оперу, которая пока не снилась ни одному театру. Либретто уже почти готово.

— Кто его написал? Ты?

Шиканедер прокашлялся:

— Ну, скажем так: частично. Во всяком случае, источник нашёл я, и драматическая версия, естественно, тоже моя. Да, а стихи написал Гизеке, тот самый Гизеке, что сделал либретто для оперы Враницки «Оберон, король эльфов».

— Да, припоминаю, я видел её во Франкфурте.

— И какова она?..

— Ну, вполне приличная. Нечто новое во всяком случае. Мне давно уже представляется что-то в этом роде.

— Выходит, ты только меня и дожидался?

— Как называется твоя опера?

— Название у неё замечательное, — сказал Шиканедер с таинственным видом. — Такое название обеспечит нам две трети успеха. Называется она «Волшебная флейта».

— Неплохое название. А как насчёт оплаты?

— Брат, не станем терять лишних слов! Ты знаешь меня как человека, который и сам любит хорошо пожить, и другим даёт. Спроси моих актёров. Они тебе подтвердят. Это для меня дело чести.

— Идёт. Напишу для тебя, если Бог даст, оперу. Если мы потерпим фиаско, я не виноват: до сих пор мне волшебных опер писать не приходилось. Но обещай мне не передавать партитуру другому театру. Она принадлежит мне.

— Обещаю. От всего сердца!..

Когда Моцарт читает «почти готовое» либретто Шиканедера, он видит, что перед ним незавершённые наброски. Да и сама фабула — обычная история о злом волшебнике, похитившем у доброй феи, помимо её сокровищ, ещё и дочь, и о принце, посланном оскорблённой матерью за сокровищами, исполнившем поручение и получившем в награду за этот подвиг дочь феи в жёны, — все эти перипетии Моцарта не особенно вдохновляют. Единственное, что вызывает его одобрение, — это волшебная флейта, которую фея дарит принцу и звук которой открывает перед принцем все сердца. Моцарт отверг всё, что ему не по вкусу в существующем тексте, и Шиканедер не был бы опытным мастером сцены, не признай он справедливости этих суровых замечаний. Оба они с помощью Гизеке принимаются за переделку либретто. Красивая фея превращается в божественную Царицу ночи, мавр Моностатос, воплощение отталкивающей похоти, несёт в себе отныне и черты донельзя комичные, а по-детски влюблённая парочка птицеловов Папагено — Папагена привносит в оперу элемент народности. Но тут происходит нечто неожиданное, повергающее композитора и его соавторов в глубокое уныние: восьмого июня Маринелли даёт в своём театре премьеру зингшпиля «Каспар-фаготист, или Волшебная цитра», написанного неким Венцелем Мюллером. Успех у зингшпиля огромный, билеты распроданы на много дней вперёд. Выясняется, что либреттист воспользовался тем же источником, что и Шиканедер, — изданным Виландом сборником волшебных сказок «Джиннистан», развив свой сюжет исключительно в развлекательном направлении. Единственную возможность для спасения Моцарт видит в том, чтобы придать опере более серьёзный характер. При этом опера получит ощутимый древнеегипетский колорит и совершенно преобразится Зарастро. Бывший злой волшебник Зарастро превратится в жреца, проповедующего духовность и гуманность...

Пока планы зреют и постепенно обретают форму, жена Моцарта, Констанца — она на сносях, — отправляется на отдых в Баден, что стало возможным после того, как Шиканедер вручил Моцарту первую довольно скромную, надо сказать, субсидию в счёт аванса. Время от времени Моцарт навещает супругу, на сей раз разлука даётся ему особенно тяжело.

Дома, в Вене, житейские невзгоды набрасываются на Моцарта, и шаловливый тон, в котором написаны его письма к своей дорогой Констанце, призван лишь затушевать эти обстоятельства. Во время своего вынужденного соломенного вдовства он ведёт беспорядочную жизнь холостяка: увольняет служанку Лори, питается чем придётся, а иногда и вовсе не ест, пьёт много крепкого кофе, чтобы взбодриться и подстегнуть себя, и работает над оперой. Временами в садовой беседке, что стоит совсем рядом с театром и где он в основном и сочиняет «Волшебную флейту», появляется Шиканедер, всякий раз с «животворным» шампанским, и на несколько часов силы вновь возвращаются к заметно слабеющему Моцарту. Сомнения нет, в уголках его глаз притаилась зловещая усталость, которая только и ждала часа, когда сможет обрушиться на него всей своей тяжестью. Он сам не признается себе в этом, но, когда взглядывает в зеркало, часто невольно пугается своего пожелтевшего лица.

Примерно за две недели до родов Констанца возвращается в Вену. Вместе с ней как будто вернулся в дом и уют. Моцарт может перевести дух. Ему чудится, что само присутствие жены — сильнодействующее лекарство, которое снимает с него этот неимоверный груз безотчётной тоски и тревоги.

Несколько дней спустя в коридоре забренчал колокольчик. Констанца идёт к двери, отворяет и видит перед собой пожилого худощавого мужчину весьма почтенного вида, который вежливо просит позволить ему побеседовать с господином придворным камер-музыкантом. Моцарт принимает его.

— Извините, что побеспокоил вас. Я здесь по поручению весьма значительного лица. У меня к вам дело.

— Позвольте узнать, кто вас послал?

— Мой поручитель желает остаться инкогнито.

— О чём идёт речь? — сдержанно интересуется Моцарт.

— Речь идёт о «Реквиеме», который моему господину угодно заказать вам. Он намерен особым образом отметить годовщину смерти своей покойной супруги, и «Реквием» придаст этому особое звучание. Возьмётесь ли вы?..

— Охотно, — ответил Моцарт после недолгих колебаний.

— Для ясности скажу ещё: мой господин большой ценитель музыки, но он оставляет за вами полную свободу музыкального решения. Когда, вы полагаете, вещь будет готова?

— Точного срока назвать вам не могу. По возможности — скоро.

— Хорошо. Я позволю себе время от времени осведомляться о ходе работы. Да, и вот ещё что. На какой гонорар вы рассчитываете?

— Пятьдесят дукатов, — отвечает Моцарт, подумав.

— Вот они, — говорит неизвестный и отсчитывает монеты. — По завершении вещи мой поручитель непременно заплатит вам точно такую же сумму. А теперь разрешите мне откланяться.

Незнакомец удалился, а Моцарт сидит словно окаменев. Констанца, подслушивавшая у двери, входит в комнату:

— Эге, муженёк, нам, кажется, немного повезло.

— Повезло? — тихо произносит Моцарт и смотрит на неё с грустью.

— А ты разве не рад? Столько денег за ненаписанное произведение пока никому не платили.

Он растерян:

— Ты права. Мне даже предстоит получить больше... Конечно, конечно, я рад, очень даже рад... не будь этого «Реквиема»...

XVII

Заказ таинственного незнакомца разрывает душу Моцарта: он то бесконечно рад и готов обнять весь мир, то подавлен, едва ли не в отчаянии. В таком вот состоянии глухой тоски он подходит к колыбели своего младшенького, вглядывается в кукольное личико ребёнка и думает: «Неужели мне и тебя суждено потерять, как я потерял уже четверых детей, или судьба сохранит мне тебя, чтобы сын завершил то, что не дано было завершить отцу?» Глубокий вздох вырывается из его груди. Одно ясно: тёмных, тяжёлых часов в его жизни сейчас куда больше, нежели светлых, приносящих счастье. Может быть, причиной тому — явный упадок сил? Это заметно и по тому, как он творит. Работа над оперой постепенно отступает на второй план перед новым заказом, за который он уже принялся. Только первые партии Зарастро, где выражена его мудрость, проникновение в глубины всего сущего, явно продвигаются вперёд, но кроме них — ничего.

А в середине августа снова неожиданное известие, на сей раз из Праги: по поручению властей Богемии Гуардазони передаёт Моцарту заказ на оперу, которую предусмотрено исполнить шестого сентября, в день коронации императора Иосифа II королём Богемии. Ему обещан гонорар в двести дукатов, а к письму приложено либретто под названием «Тит». Моцарт испуган. Как ему написать оперу за три недели и вдобавок разучить её с оркестром? Но заказ почётен, ему впервые предоставляется возможность продемонстрировать императорской чете своё мастерство, и потом гонорар чересчур соблазнителен. Прочь все сомнения! Он вместе с Констанцей готовится к поездке, а дети останутся на попечении у бабушки.

Когда Моцарт с женой садятся в карету, перед ними внезапно предстаёт посланец таинственного незнакомца:

— Как насчёт «Реквиема», господин Моцарт?

Поражённый его появлением, тот отвечает:

— Приказ императора заставляет меня на несколько недель оставить Вену. Но пусть вас «Реквием» не тревожит. Вернувшись, я первым делом примусь за него.

— Благодарю вас за сведения. Извините моё любопытство, — произносит незнакомец, кланяется и исчезает.

Моцарт размышляет о новой опере, либретто которой бегло просмотрел. Ещё в пути набрасывает отдельные куски, но никак не может отделаться от впечатления, что где-то рядом стоит незнакомец и заглядывает в написанные им ноты. Его друзья Душеки предоставляют в его распоряжение свою идиллическую виллу Бертрамка, где за восемнадцать дней он и создаёт своего «Тита».

Но работа даётся ему нелегко, пышная псевдоримская среда, которую он должен воспеть, внушает ему, пробившемуся в «Волшебной флейте» к совершенно новым горизонтам, одно отвращение. Неудивительно, что отдельные партии, например речитативы, он отдаёт для отделки своему другу Зюсмайеру.

Для репетиций с оркестром остаётся всего четыре дня. Второго сентября, в день приезда императорской четы, Моцарт стоит за дирижёрским пультом в опере: дают его любимое детище — «Дон-Жуана». И высокие гости весьма милостиво аплодируют. Иное дело — четыре дня спустя, на премьере «Тита». Опера не то чтобы с треском провалилась — этому препятствовал сам торжественный повод постановки, — но была принята на редкость холодно.

«Немецкое свинство» — такова уничтожающая оценка императрицы, которую не замедлили передать Моцарту. Он раздавлен, у него нет больше ни малейшего желания оставаться в Праге, несмотря на все просьбы семьи Душеков.

— Что вы хотите, — говорит он. — Я потерпел поражение. У меня есть один шанс: перечеркнуть случившееся оглушительной победой, и, возможно, «Волшебная флейта» принесёт мне эту победу. А посему отпустите меня и будьте здоровы.

На другой день Моцарт, прощаясь, обнимает Душеков и благодарит их за любезное гостеприимство. Он теряет самообладание и плачет, как ребёнок. У него предчувствие, что прощается с ними навсегда.

Вернувшись в Вену, Моцарт находит письмо Да Понте из Триеста, в котором тот подбивает его оставить неблагодарную столицу империи и отправиться вместе с ним в Лондон. Он напишет для Моцарта новое либретто, и оба они, в этом Да Понте убеждён, снищут в Англии более пышные лавры, чем в Вене или в Праге.

Моцарт с неожиданной пылкостью обнимает Констанцу и говорит:

— Ещё один, кто призывает меня в Лондон. Да Понте уже третий! Знаешь ли, я думаю, что в будущем году, когда истечёт контракт Гайдна, я, возможно, приму предложение англичан. Но сперва дай мне закончить «Волшебную флейту». И «Реквием»! А потом поедем навстречу новому счастью.

— Ах, это было бы так славно, муженёк. Но ты должен беречь себя. Поезжай, отдохни. Деньги на это у нас сейчас есть.

— Да, так и сделаем. Но прежде надо поставить «Волшебную флейту».

Шиканедер ожидал Моцарта с величайшим нетерпением. Он намерен начать репетиции в середине сентября. Однако впереди немало работы, и прежде всего необходимо найти связки для уже готовых номеров. Моцарт с рвением приступает к этому делу, и ему приходится до предела напрягать свои силы, которые грозят вот-вот оставить его. Он не раз и не два теряет сознание от слабости и пытается вернуть присутствие духа и живость мысли, употребляя много кофе и шампанского. Но худощавый седой господин, повелительно требующий «Реквием» для неизвестного заказчика, не идёт у него из головы. В тягостном настроении, словно предчувствуя близкую смерть, он пишет по-итальянски ответ на послание Да Понте:

«Я рад бы последовать Вашему совету, но как мне туда попасть? Я сделал вс`, что было в моих силах. Он просит меня, он вселяется в меня, он требует от меня работы. Поэтому я продолжаю писать. Это утомляет меня меньше, нежели отдых. Собственно, мне не перед чем более дрожать. Я ощущаю это настолько отчётливо, что мне не требуется никаких доказательств. Час пробил. Я готов принять смерть. Я перестал радоваться своему мастерству. Какой прекрасной была жизнь! Моя карьера началась с самых светлых видов и надежд. Но своей судьбы никому не дано изменить. Никто сам над собой не властен. Следует с ясностью духа принимать то, что предопределено тебе провидением. Итак, я закончу свою надгробную песнь. Я не смею оставить её незавершённой».

XVIII

Тридцатого сентября состоялась премьера «Волшебной флейты» в театре «Ауф дер Виден». Дирижировал сам автор. В зале сидела не та публика, которую он привык видеть на постановках «Фигаро» или «Дон-Жуана». Конечно, друзья его здесь, пришли все близкие знакомые и записные поклонники, но большую часть присутствующих составляли те представители буржуазии, которые приучены к сентиментальной слезливости, общепонятному развитию событий на сцене и готовы аплодировать грубому бурлескному юмору. Для этих людей со скромными художественными запросами милый и вкрадчивый юмор Папагено, тонкие и изящные кантилены Тамино и Царицы ночи — пища незнакомая. Поэтому и аплодируют они после первого акта довольно вяло. Моцарт, весь бледный, бросается за кулисы к Шиканедеру, загримированному под Папагено, и возбуждённо восклицает:

— Всё тщетно! Наша опера провалилась!

— Потише, потише, дражайший брат мой и компаньон, — отвечает тот. — Погоди-ка. Я моих венцев знаю. Они просто удивлены, что им вместо крепкого вина предложили новомодное шампанское. Ничего, они войдут во вкус этого напитка.

Моцарт, только что бывший почти в отчаянии, весело смеётся шутке неисправимого весельчака компаньона. А тот подзывает юношу из свиты Зарастро и велит ему налить в бокалы всем стоящим вокруг искрящееся вино, уносящее печали, поднимает свой бокал и обращается к Моцарту:

— Долой все сомнения, о любимец Госпожи Музыки! Пью за то, чтобы ты с блеском провёл второй акт. На всякий случай, Хепнеберг, ты должен быть готов его заменить, — шепчет он капельмейстеру, пока композитор осушает свой бокал. И потом, обращаясь к другим, продолжает: — Пейте, дорогие дети мои. Зарастро, Памина, Тамино! И ты тоже, распутник Моностатос! Вы хорошо делаете ваше дело. Делайте его во втором акте ещё лучше! И ты, гордая Царица ночи, освежись водой из своего божественного источника и так спой им «Арию мести», чтобы у почтеннейшей публики мурашки по коже побежали!

Шиканедер оказывается прав. Во втором акте зрители уже куда восприимчивее, они следят за происходящим на сцене широко раскрытыми глазами, превратясь в слух; даже зрители галёрки отдают себе отчёт, что здесь им показывают то, чего они никогда прежде не видели и не слышали. И когда с шелестом опустился занавес, после некоторого, подозрительного поначалу молчания раздались рукоплескания публики, причём это был не безотчётный взрыв эмоций, а продолжительные, сдержанные аплодисменты, вызванные почтительным восторгом и приподнятым настроением. «Моцарт! Моцарт!» — доносилось из партера и лож. Но композитора нигде нет. Наконец его нашли в укромном уголке за сценой, и Зарастро с Папагено силой выводят хрупкого маэстро в голубом фраке на сцену. Его встречают овацией.

Вечером следующего дня, когда он снова дирижирует своей оперой, поддержка публики ещё сильнее, и она растёт от спектакля к спектаклю.

Любопытно читать трогательные письма, которые посылает Моцарт своей жене, уехавшей вскоре после премьеры с младшим сыном. В них композитор описывает успех оперы. То его радует, что постоянно проданы все билеты и что всякий раз опера вызывает тихую овацию, в этом ему видится доброе предзнаменование; то он сообщает Констанце, что завтра вечером поедет в театр вместе с тёщей. «Мама скажет, наверное: я смотрела оперу, а не: я слушала оперу». То он берёт с собой семилетнего сына Карла и живописует, какое удовольствие доставил этим мальчику.

Естественно, радость, дарованная ему успехом «Волшебной флейты», весьма способствует улучшению его здоровья. Случаются дни, когда он просто переполнен энергией, и тогда он вновь принимается за «Реквием». Но неожиданно болезнь набрасывается на него с новой силой. Констанца, недавно возвратившаяся с вод, подходит однажды утром к его постели, чтобы разбудить, и с ужасом глядит на его мертвенно-бледное лицо. Взгляд у Моцарта отсутствующий, на лбу холодный пот. Поднявшись ранним утром, он потерял сознание.

— Думаю, сегодня мне не стоит вставать с постели, — говорит он. — Устал я смертельно. Может быть, меня отравили.

— Но кто, кто мог тебя отравить, муженёк мой? — спрашивает она в испуге.

— Откуда мне знать? У меня много врагов: Сальери, Мартини, Венцель, Мюллер... они не простили мне моего успеха.

Сейчас Констанце кажется, будто он бредит. Она велит позвать доктора Клоссета. Тот даёт больному успокаивающее, и Моцарт засыпает. Придя в себя после долгого сна, он чувствует себя окрепшим и требует принести партитуру «Реквиема». Констанца возражает: врач предписал полный покой.

— Я должен, должен его закончить... я пишу его для себя самого... и ни для кого другого... Час пробил... у меня совсем мало времени...

Констанца рыдает. Наступают тяжёлые дни. То он по несколько часов лежит совсем без сил, то как будто приходит в себя и тогда непременно требует принести ему ноты «Реквиема». Доктор Клоссет приходит ежедневно, пробует различные лекарства, не установив для себя окончательно диагноза болезни. Не в порядке лёгкие, почки, почти все внутренности, и только сердце бьётся нормально. Констанца не знает, что делать. Иногда после разговора с мужем ей кажется, будто он на пути к выздоровлению, а потом, чаще всего по вечерам, его состояние настолько ухудшается, что она по ночам в страхе ждёт его смерти. Её сестра Софи в эти тяжёлые дни во всём ей помощь и опора. Она трогательно ухаживает за больным, и каждый раз при виде Софи лицо Моцарта светлеет, ибо она, по его словам, «сметает привкус смерти с его языка». Когда доктор Клоссет видит, что состояние здоровья пациента не улучшается, он приглашает на консилиум доктора Саллабу, и оба они ставят диагноз «перемежающаяся лихорадка», признавая в то же время, что их врачебное искусство не в состоянии помочь ослабевшему организму.

Вот так, в надеждах и тревогах, проходят первые дни декабря, причём ни разу за это время больной сознания не терял. Ближайшие друзья навещают его, ведут с ним недолгие беседы. Каждая приятная новость, например, что «Волшебная флейта» по-прежнему делает полные сборы, доставляет ему несомненное удовольствие. Однажды вечером он сидит в постели с часами в руках, мысленно следя за ходом оперы, коротко обозначая жестом руки, какая в это время идёт сцена. Обращаясь к сидящему рядом второму дирижёру театра, говорит:

— Как бы я желал ещё раз послушать «Волшебную флейту»!

Розер идёт к инструменту, играет и поёт песенку Птицелова.

Слёзы радости увлажняют глаза маэстро.

Такая же радость охватывает его, когда на другой день Констанца читает ему вслух письмо венгерских любителей музыки, которые предлагают ему ежегодное содержание размером в тысячу гульденов в год, чтобы он мог трудиться, не зная забот. Он выслушивает эту новость с улыбкой, берёт руку жены, поглаживает её, говоря:

— И вот станем мы с тобой состоятельными людьми... Ежегодный пансион... Лондон... «Волшебная флейта»...

Он умолкает на полуслове, теряется в забытьи, потом ненадолго засыпает. Вскоре после обеда к Моцартам заглядывают несколько певцов из театра. Больной встречает их дружелюбной улыбкой:

— Вы пришли как раз кстати. Не согласитесь ли порепетировать «Реквием»?

Он подзывает Зюсмайера, который подаёт ему партитуру, во время болезни всегда лежащую недалеко от него. Зюсмайер раздаёт ноты. Бенедикт Шакт — Тамино — получает партию сопрано, Франц Герль — Зарастро — баса, а свояк Моцарта Франц Хофер — тенора. Сам композитор берёт партию альта. Тихо льются по комнате звуки, тонкая рука маэстро руководит поющими. Но вскоре она повисает, а сам он откидывается без сил на подушку. Пение умолкает, и все, за исключением Зюсмайера, покидают комнату.

Некоторое время Моцарт лежит, безразличный ко всему, устремив неподвижный взгляд в какую-то немыслимую даль. То и дело в комнате появляется Констанца, испуганно глядя то на него, то на Зюсмайера, сидящего рядом. А страждущий как будто не замечает ни её, ни друга. Только шевелятся бескровные губы, а слов нет. Лишь когда появляется Софи и пытается приободрить его, он поворачивается на бок и выдавливает из себя несколько слов:

— Хорошо, что ты здесь. Я думаю, скоро конец.

Констанца тем временем посылает за врачом, которого не сразу удаётся найти. Когда он наконец появляется, от лица пациента пышет жаром. Врач предписывает холодные компрессы: от них Моцарта начинает бить лихорадка, он впадает в забытье, прерываемое бессвязным бредом. В полночь он ещё раз приподнимается, обводит всех стоящих вокруг невидящими глазами и, мертвенно-бледный, падает на подушки. Тихо, без видимой борьбы со смертью отлетает душа Моцарта к вечному покою...

XIX

«Дорогая подруга!

Из газет Вы знаете, что Вольфганг Амадей Моцарт, наш Моцарт, не дожив до тридцати шести лет, умер в час ночи пятого декабря. Известие это потрясёт Вас так же, как и меня, хотя я внутренне был к нему подготовлен.

Нужда, тяготы жизни и сверхчеловеческое душевное напряжение истощили Вольфганга Амадея физически до такой степени, что он оказался не в силах противостоять болезни.

Мы оба, наблюдавшие за его творческим развитием с детских лет и до достижения высочайшего мастерства, потеряли с ним человека, которого ценили и любили. Но потеря, постигшая с его смертью немецкую музыку, ещё болезненнее; я убеждён, что он, провозвестник новой музыки, без сомнения, стал бы величайшим из немецких композиторов, отпусти ему судьба более долгую жизнь. Последнее детище Моцарта, «Волшебная флейта», на премьере которой мне посчастливилось присутствовать, показывает, какие могучие творческие силы зрели в нём подспудно. Думаю, не ошибусь, если скажу: это произведение откроет новую эру в немецкой опере.

И вот неиссякаемый источник музыки угас. Кто станет его наследником? Я не знаю никого, кто стал бы с ним вровень — даже Гайдн. О будущем же умолчим. Может быть, его наследник ходит уже среди нас, но мы пока не знаем его имени.

Одно меня утешает: до самого последнего своего часа он был в полном сознании и даже продолжал работу над «Реквиемом», который ему заказал неизвестный. Как странно — теперь это реквием ему самому...

Я имел твёрдое намерение проводить дорогого усопшего в последний путь и вызвал коляску. Я ехал следом за небольшой траурной процессией, состоявшей из самых близких ему людей, а также нескольких знаменитостей вроде Сальери, ван Свитена и других. Но когда началась ужасная метель, слуга Францль уговорил меня повернуть обратно, тем более что я несколько дней до этого не поднимался с постели.

Как я об этом сожалею! Вскоре мне стало известно, что все его так называемые друзья, испугавшись непогоды, не доходя до кладбищенских ворот, разошлись по домам. А может быть, им стало стыдно, потому что — Вы не поверите, но это чистая правда — его гроб вместе с двадцатью другими был опущен в безымянную общую могилу для бедняков на кладбище Святого Марка. Вот как был погребён человек, искусством которого восторгались императоры и короли, музыка которого осчастливила тысячи и тысячи людей, вот как почтили смертного, творившего бессмертное!

Будьте счастливы, драгоценнейшая графиня, и извините восьмидесятилетнего старца за сухость и краткость его послания. Остаюсь Вашим до последних своих дней

преданный Вам Игнац фон Вальдштеттен.

Вена, 15 декабря 1791 года.

Графине Авроре фон Шлик, в Граце».