Вольные города

Море шумит волнами, будто вздыхая. Под всплески волн Тео­доро забылся в тяжелом сне.

Проснулся оттого, что кто-то грубо тряс его за плечо. Открыл глаза—перед ним старый ди Гуаско.

— Хорош! Нечего сказать! — сердито кричит Антонио. —Благо­родный ди Гуаско ночует у моря, будто бездомный пес! Ищу тебя со вчерашнего вечера. Облазил всю Солдайю. Пил?

Сын молчит, что он может сказать отцу?

— Пойдем в город. Есть новости. Скажу — одуреешь.

Они прошли сквозь густые заросли можжевельника, вышли на неровную, каменистую дорогу. Отец начал разговор:

— Болтаешься черт знает где, хозяйство бросил, дела стоят. Надумал жениться, да, видно, кишка тонка. У невесты был?

— Где теперь невеста? — грустно проговорил Теодоро.

— Где! Где! Уж несколько дней, как дома. Об этом знает весь город, только один жених, длинноухий ишак, спит на камнях у моря.

— Неужели нашлась, отец?

— Говорят тебе — давно дома. Идем сейчас туда.

— Не может быть, чтобы в городе знали. Я все эти дни в Солдайе и...

— Люди еще не знают, это я так сказал. Я случайно узнал... Из Кафы письмо получил: видели там Ольгу с отцом вместе. Но не это главное. Слушай — в Кафе заваривается страшная каша. Эти голодранцы снова поднимают голову. Помнишь, когда-то я рассказывал про капитана Леркари? Так вот он опять мутит на­род. Я готов взять дьявола в свидетели, одноглазый ди Негро вме­сте с ним. Вчера масарий Феличе из Кафы прислал нам своего человека. Они с Антониото ди Кабелой просят у нас помощи. На кафинских стипендариев надежды нет — они могут пойти за капи­таном. Но страшно, сынок, не это. Тот самый Сокол, что разграбил наше Скути, хочет привести на помощь Леркари своих разбойни­ков. А их там ни много ни мало полтысячи душ.

— Откуда все это узнали?

— Будто бы от хана. У того, верно, в ватаге есть свой шпион. Так вот, сразу же после свадьбы соберем сотню надежных парней из наших слуг, и ты поведешь их в Кафу на помощь консулу. Не дай бог верх возьмут мятежники — тогда нам здесь крышка. Ачеллино давно точит на меня зуб, а его дружок Христофоро — знаешь сам...

Никита Чурилов принял гостей не особенно приветливо. Анто­нио сразу это почувствовал.

— Мы пришли вас поздравить, синьор Никита, с большой ра­достью,— сказал Теодоро, снимая шляпу.— Говорят, синьорина Ольга дома!

— Да, слава богу, дочь моя нашлась.

— Где она? Мы хотим видеть нашу невесту,— весело произнес старый ди Гуаско.

— Послушай внимательно меня, синьор Антонио,— заговорил Никита.— Очень жаль мне, виноват я перед тобой, но только Оль­га, дочь моя, женой другого обещала быть. Я против желания ее пошел. Моя вина, и отвечать мне. Так получилось... Пусть сын твой ищет себе другую невесту.

— Ты давно знаешь меня, синьор Никита! — злобно и громко сказал Антонио. — И, давая мне слово, ты думал о том, с кем дол­жен породниться. Раз ты согласился, мало того, сам навязался со своей дочерью,— значит, слово свое сдержать должен. Я требую, слышишь ты, требую этого! Или мы породнимся, или одному из нас не жить на этих берегах.

— Зачем грозишь мне? Добром ладить давай.

— Какое добро может быть тут? От меня не жди его. Или от­давай нам дочь свою, или ей, да и всей семье твоей жизни не ви­дать. Запомни это. Подумай. Сам за ответом приду.

С вечера разыгрался шторм. Ветер со свистом проносился меж­ду зубцами консульского замка, широкое алое полотнище, с крас­ным крестом посредине, билось на древке.

К ночи буря усилилась. В цитадели закрыли все окна, затопили камины. Консул Солдайи Христофоро ди Негро и нотариус Гондольфо закрылись в кабинете. Антонио ди Гуаско с сыновьями по-прежнему не обращали внимания на приказы консула и делали все, что им вздумается. После возвращения Гондольфо консул дважды жаловался на самовольников в Кафу и в конце концов по­лучил приказ не беспокоить ди Гуаско, Было ясно, что консул Кафы подкуплен. Сегодня ди Негро решил написать жалобу в Ге­ную, протекторам Банка. Он неторопливыми шагами ходит из угла в угол комнаты и диктует нотариусу.

— «Светлейшему и превосходительному Совету святого Геор­гия высокой общины Генуи». Написал, Гондольфо?

— Дальше, синьор консул, дальше. Вы не думайте, что я пьян.

— Только не напутай... Голову сниму! «Светлейшие господа! В прошлом я написал вам о здешних трудностях в надежде на то, что консулы, масарии и официалы Кафы проявят достаточную за­боту об ограждении нашего достоинства и чести...»

— Подождите, синьор. Вышли все чернила. Я разведу мигом...

Якобо скучает в верхнем этаже замка. В последнее время ди

Негро часто проводит с сыном свободные вечера, и Якобо рад это­му. Вот и сегодня отец обещал рассказать о странах, где он побы­вал, и юноша с нетерпением ждет, когда отец освободится. Он то и дело подходит к люку и, приоткрыв его, слушает. Консул все еще диктует.

— «...Скажу о подкупах,— слышит Якобо слова отца.— В Ка­фе они установили порядок отличать солдайских стипендариев и аргузиев в зависимости от услужливости себе и делают это в та­кой форме, что страдает авторитет консулов. Подкупами и боль­шими подарками, сделанными в Кафе, главари Андреоло ди Гуа­ско и Николо ди Турилья отменяют приговоры, вынесенные в Солдайе, во вред светлейшему Совету. Подкупами лиц, не брез­гующими средствами в добывании денег, они стараются унизить солдайских консулов. В деревне Скути ди Гуаско самолично тво­рят суд. Зло умножая злом, они установили виселицы и позорные столбы...»

— Синьор консул, мы ведь тоже установили виселицы и позор­ные столбы. Там, на холме.

— Молчи, Гондольфо. Мы посылаем на виселицу согласно за­кону!

— Вы думаете, несчастным повешенным от этого легче?

— Болтаешь глупости! Пиши дальше. «Рассчитывая на безна­казанность, они недавно обошлись непозволительно с моим кавзлерием и аргузиями».

Раздался стук в дверь. Консул снял засов и увидел аргузия Скароци.

— Синьор консул, у ворот крепости стоит человек. Он из Кафы, от капитана Имени не сказал. Просит впустить.

— Он один?

— Со слугой.

— Впусти.

Скароци подбежал к воротам и дал знак. Двое всадников въехали в крепость.

Спустя пять минут один из них стоял перед консулом.

— Эвива, синьор Христофоро! — воскликнул вошедший.

— О Батисто! Видно, важную весть ты принес мне, если ре­шился в такую погоду бросить свою таверну. Садись, говори. Не смущайся, Гондольфо — свой человек.

— Ачеллино вчера ночью вернулся,— неторопливо произнес Батисто.

— Он в Кафе?

— Его трирема под другим именем стоит на внешнем рейде. Невольники согласны выступить на стороне капитана.

— Когда он думает начинать?

— Четырнадцатого сего месяца осенняя ярмарка. На второй день ярмарки.

— Что я должен сделать?

— К сожалению, о замыслах капитана стало известно во двор­це. Ди Кабела многого не знает, но на всякий случай готовится. Мы узнали, что он просил у Антонио ди Гуаско двести человек, и тот обещал послать их. Завтра и вы получите приказ — по нему долж­но набрать из жителей Солдайи сотню ополченцев, вооружить их и послать на помощь Кафе. Леркари просил вас сообщить консулу Кафы, что ополченцы будут посланы.

— А на самом деле их не посылать?

— Наоборот, надо поспешить с набором ополченцев и отпра­вить с надежным командиром в Кафу и непременно раньше лю­дей, посланных от ди Гуаско. Мы знаем, что к вам приедет вель­можный человек. Он будет следить за выполнением приказа и по­ведет ополченцев в город. Ваш командир должен остановить от­ряд на отдых в лесу и убедить официала ехать в Кафу.

— После этого возвратиться обратно?

— Да нет же, синьор консул. После этого надо дождаться лю­дей ди Гуаско и вступить с ними в бой.

— Ловко! — воскликнул консул.— Но только...

— Знаю, что вы хотите сказать. В случае, если наше предприятие не удастся, командиру легко оправдаться — он скажет, что принял людей ди Гуаско за разбойников Сокола. Этому поверят.

— Передай капитану, что все будет сделано,— ответил консул, подумав немного.— Я сам поведу ополчение.

Батисто кивнул головой в знак согласия.

Якобо осторожно прикрыл люк. Больше он не в состоянии был слушать. Юноша твердо знал, что власть консула Кафы благослов­ляет святой Георгий, от имени всемогущего бога, и посягать на эту власть большой грех. Отец его, как один из первых помощни­ков синьора ди Кабелы, должен укреплять могущество Кафы. Это ему казалось таким же незыблемым, как и «Аве Мария», произно­симая трижды в день.

Но то, что он услышал сейчас,— это не только большой грех, это предательство! Разве мог Якобо подумать, что его отец, которого он считал самым справедливым и непогрешимым, способен на такую гнусность. Может, Якобо не так понял?

Он дождался, когда, громыхнув цепями, упал подъемный мо­стик, и спустился к отцу. Консул угрюмо сидел у стола. Увидев сына, улыбнулся и спросил:

— Ты все еще не спишь, мой мальчик?

— Зачем приезжал этот злой человек? — спросил в свою очередь Якобо.

— По делу. Разве тебе интересно знать, кто и зачем приезжает в этот замок? И к тому же этот человек совсем не злой.

— Я все слышал, отец.— Якобо говорил очень спокойно, и это насторожило консула.

— Не тебе осуждать кафинцев, сын мой. Тот, кто только что уехал от меня,— суровый человек. Но он не может быть другим! Ты не знаешь жизни, которая идет за стенами этой крепости,— в ней добрый человек пропадет. Люди столько творят зла...

— Но он замыслил предательство! Он хочет погубить консула Кафы, и ты обещал помочь ему.— Господин ди Кабела бесчестный человек, и ему не место в Кафе! — Если он плох и не достоин быть консулом Кафы — скажите ему об этом прямо и, если он не захо­чет отдать свое место более достойному, вызовите его на открытый и честный бой.

— Твои речи наивны, ты очень мало знаешь жизнь.

— Мне не надо много знать! Мой отец честный и благородный ди Негро, и этого достаточно. Я не хочу, чтобы ты предательски убил людей ди Гуаско, которые пойдут в Кафу. Я не хочу, чтобы ты помогал этому грязному человеку.

Консул хотел сказать сыну что-то резкое, но, взглянув в глаза Якобо, полные слез, взял его за плечи и притянул к себе.

— Ну, хорошо, хорошо, мой мальчик. Я даю тебе слово, что ничего не сделаю такого, что запятнало бы нашу честь!

Якобо промолчал. Впервые он заговорил, как взрослый, и впервые не поверил отцу.

А утром консула уже не было в замке. Тяжело было на сердце Якобо, он непрестанно думал о словах отца, сказанных неизвест­ному человеку. Даже приход Эминэ не так обрадовал его, как раньше.

— Мой господин бледен! — воскликнула Эминэ.— Он, верно, плохо спал сегодня? Пойдем скорее на солнце. Буря утихла, и на пюре тепло-тепло, пойдем!

Они вышли из замка и направились к стене, которая шла до Георгиевской башни. Узкая площадка, ограниченная с одной сто­роны стеной, а с другой — отвесным обрывом, была самым люби­мым местом их отдыха.

У стены росла жесткая трава, цвел бессмертник. Эминэ села на траву, прислонилась спиной к стене. Якобо лег рядом с ней, по­ложив голову на колени девушке. Эминэ молча перебирала кудри на его голове и глядела на спокойное море.

— Ты о чем задумалась, Эминэ? — спросил Якобо.

— О своей судьбе, мой господин. Я очень много думаю теперь об этом, — ответила девушка и тяжело вздохнула.— Я давно хочу попросить тебя, только боюсь...

— Проси. Я слушаю тебя.

— Дай мне слово, что не оттолкнешь меня, если даже и же­нишься. Позволишь ли и тогда быть около тебя служанкой в твоем доме? Я ничем не выдам свою любовь...

— Глупенькая ты, Эминэ. Я еще молод, чтобы жениться. Вот пройдет полгода, у отца окончится срок консульства, и мы уедем н Геную. Там я возьму тебя в жены, в этом ты можешь быть уве­рена. Только сейчас не надо говорить об этом отцу, он может по­мешать нам. А там... там я буду взрослым.

— Вот этого я боюсь больше всего. Сейчас мы забыли все на свете, а потом ты вспомнишь, что я раба...

— Я люблю тебя, Эминэ!

— И ты пойдешь против отца? Для него я — вещь, которую можно купить и продать. И он заставит тебя...

— Ради бога — верь мне! — Якобо вскочил, заговорил отрывисто: — Я клянусь... силами неба... огнем и водой...

— Клятвы так легко забываются...

— Вот смотри! — Якобо расстегнул тонкую серебряную цепоч­ку, снял с шеи золотой крестик, приложил его к губам трижды и тихо, но твердо сказал: — Пусть меня покарает господь, пусть мне не жить на свете, если я забуду тебя, если откажусь от нашей любви! Ну теперь ты веришь мне?! — Якобо расправил цепочку и повесил крестик на шею девушки.

Я и раньше знала, что ты любишь меня, а теперь... — Эминэ нежно провела ладонью по щеке Якобо и, опустив густые ресницы, закрыла глаза.

...Через день Батисто появился в крепости снова. Консула он не застал — Христофоро ди Негро собирал ополченцев. Якобо с неприязнью встретил трактирщика, попытался следить за ним. Батисто долго слонялся по двору, заглядывал в башни, совал свой нос во все углы. Потом он встретил Гондольфо, и они вышли из крепости, скрылись в кабачке у Главных ворот. Возвратились поздно ночью. Трактирщик был пьян, куражился над Гебой, тре­бовал, чтобы постель ему застилала не она, а Эминэ. Геба боя­лась Батисто, она знала, что он из Кафы, и принимала его за боль­шого начальника. И все же, прежде чем посылать Эминэ в комна­ту консула, она предупредила Якобо. Юноша возмутился и вместе с Гебой поднялся в цитадель.

— А где же эта смазливая девчонка? — спросил Батисто, при­щурив глаз.

— Слушай ты, трактирщик! — в гневе воскликнул Якобо.— Если тебя впустили в жилище консула Солдайи, то будь порядо­чен— веди себя достойно! Здесь не кабак!

— Утри, малыш, сопли! — рявкнул Батисто,— не то я надеру тебе уши. И скорее пошли сюда девчонку. Не то я разнесу ваше гнездо по камню. Иди!

— Я уйду. И пошлю сюда аргузиев, а они вышвырнут тебя от­сюда вон. Не будь я Якобо ди Негро.

— Вот оно как? — сказал сам себе Батисто, когда Якобо вы­шел.— Выходит, это сынок консула. А я думал...

Христофоро ди Негро возвратился в цитадель лишь на рас­свете. Усталый, он, едва успев раздеться, упал в постель и уснул. Утром его не будили. Гондольфо и Якобо тихо занимались мате­матикой, Геба готовила еду. Эминэ подметала двор. Консул спал неспокойно, метался, порой выкрикивал непонятные слова. Нако­нец, проснулся, сел на край постели и увидел Батисто. Тот уже не спал — он ждал, когда консул проснется.

— Доброе утро, Христофоро! Я снова у тебя в гостях! — трак­тирщик еще не вполне протрезвел и говорил громко.

— Рад тебя видеть. Как поживает наш достославный капитан?

— Ты, наверное, понял — в прошлый раз он посылал меня, что­бы тебя я как следует прощупал. Ты ему нужен не ради сотни ополченцев.

— Для чего же?

— Он хочет сделать тебя консулом Кафы!

— Хитрит, как всегда. Для чего же ему свергать ди Кабелу?

— Ты пойми, Христо, капитан прекрасно знает, что метропо­лия никогда не утвердит его консулом — переверни он Кафу хоть трижды вверх тормашками. А ты самая подходящая фигура.

— Какая же ему корысть?

— Он будет при тебе главным масарием. Должность, сам знаешь, какая. Деньги можно грести ковшом. Он высосет из кафинской колонии все соки, будь уверен. И тебе перепадет немало, и к моим подошвам прилипнет кое-что...

Якобо и Гондольфо занимались на втором этаже замка. Крыш­ка люка, как всегда, была не прикрыта, и весь разговор консула и Батисто был слышен. Туговатый на ухо нотариус подвинул стул к люку и с любопытством слушал разговор консула. Когда Бати­сто заговорил о деньгах, разговор перешел на шепот, и от люка пришлось отойти. Через полчаса снова зарокотал бас трактир­щика:

— Стало быть, об этом договорились твердо. Теперь я хочу те­бе сказать еще кое-что. Тут мы вчера за кружкой вина болтали с твоим нотариусом. И он сказал мне, что твой сынок задумал же­ниться.

— Кто, Якобо? Он еще совсем мальчишка.

— Он такой же упрямый, как и ты. И он женится на этой телке. Как ее зовут? Кажется, Эминэ. Кто она? Татарка, гречанка или турчанка?

— Я купил ее за сто золотых в Солхате.

— Вот-вот. Рабыня — подходящая жена для сына благород­нейшего ди Негро. Если это дойдет до святых отцов... Они не по­щадят вас обоих.

— Напрасно ты пугаешь меня, Батисто. Ты же сам сказал: сын весь в меня. Рабыня останется рабыней.

— Не скажи. Они уже обменялись крестами.

— Зачем?

— Сын дал клятву на кресте, что женится...

— Это неправда!

— Спроси нотариуса.

— Гондольфо!

— Я тут,— нотариус просунул голову в люк.

— Позови быстро Эминэ!

Девушка вошла через несколько минут и встала в дверях. Кон­сул подошел к ней, молча сунул руку в вырез платья, вытянул за цепочку крестик, повертел его в руках, спросил грубо:

— Где взяла?

— Что... синьор Якобо, — губы девушки дрожали, и она не мог­ла больше выговорить ни слова.

— Иди и возврати ему сейчас же,— консул повернулся к трак­тирщику.— Видишь, все как просто. Завтра ее не будет в кре­пости.

65

— Сжальтесь, синьор! — воскликнула Эминэ.— Не прогоняйте меня.

5 Вольные города

— Ты еще здесь?! — консул подошел к девушке, поднял руку, но не ударил. Над люком что-то загремело.— Знай свое место, грязная скотина. Иди во двор.

Втянув голову в плечи, девушка вышла. Трактирщик, облизнув пересохшие губы, сказал:

— Продай ее мне, Христо. Я дам тебе пятьдесят золотых.

— Ты что? Я сам уплатил за нее сто. А она тогда была совсем крошка. Я кормил, поил.

— Сколько же ты хочешь?

— Сто пятьдесят.

— С тебя? Оставлять теперь ее в крепости нельзя. Я же тебе делаю услугу...

— Ладно — бери за сто. И забирай сегодня лее.

— Только дружбы ради. Себе в убыток...

Так в одну минуту была решена судьба двух юных сердец.

* * *

Когда Якобо услышал окрик отца, он рванулся к люку, чтобы спуститься вниз и защитить Эминэ. Но Гондольфо успел схватить его за руку и задержал. После короткой борьбы он усадил юношу около себя и заговорил торопливо:

— Милый! Тебе туда нельзя особенно сейчас. Это я, старый болтун и пьяница, виноват во всем, я и помогу вам. Ты надейся на меня, мой мальчик, надейся на старого Гондольфо!

— Но ты слышишь, он ее продает! Пусти!

— Упаси тебя боже! Ты нагрубишь отцу... Разве ты не знаешь, как горд Христофоро ди Негро. Особенно при трактирщике он спо­собен на все. Тебя он может и пощадить, но девчонку он прикажет сбросить со скалы.

— Ее уже продали, Гондольфо!

— Ну и что же. Велика сумма — сто золотых. Если я поскребу по своим карманам да выверну чулки у старой греческой квашни Гебы, то наберу втрое больше. И Батисто не устоит. Я куплю ее, и она будет моей служанкой. И мы твоему отцу покажем шиш! Я подарю ее тебе в день совершеннолетия. Понял? Иди, разыщи ее и успокой...

...Словно в тумане, пересекла Эминэ двор крепости, вошла в глубь храма, опустилась на колени. «Боже, прости меня, грешную. Прости и помилуй. Я виновата только в одном: я — раба, полюби­ла своего господина. Укажи нам путь к спасению».

Богородица стояла перед алтарем величественная и грозная. Ее рука была поднята и указывала двумя перстами в сторону Де­вичьей башни. «Нет тебе спасения!» — как будто говорила она. Де­вушка повернулась налево. Два святых апостола, Петр и Павел.

глядели на нее из золотой рамы сердито. «Нет спасения! Грех твой велик». Обратив взгляд свой направо, Эминэ увидела лик святой Агнессы. Великомученица стояла около святых скрижалей и ука­зывала на них рукой: «Ты забыла седьмую заповедь! Вот она: «Не прелюбы сотвори». Ты — грешница!»

Не помня себя, выбежала Эминэ из храма, срываясь и падая, стала подниматься на вершину скалы. В Девичьей башне никого не было. Днем дозорные туда поднимались редко. Эминэ вбежала в закрытую часть башни и в изнеможении упала на лестнице. Здесь, наверху, в ее сознание пришла ясность: надо спасти Якобо. Если ее увезут в Кафу — он не выдержит и наделает много бед. Она ни на минуту не сомневалась в том, что Якобо исполнит клят­ву. Надо его освободить от нее... А это можно сделать только од­ним путем... Вот оно, смотровое окно дозорной башни...

— Эминэ! Где ты, Эминэ! — раздался внизу голос Якобо. Де­вушка задрожала всем телом, заметалась из угла в угол. Голос все приближался. И тут она решилась. Быстро сорвала с себя кре­стик, выбежала на дозорную площадку...

— Я давно ищу тебя, Эминэ! Зачем ты пошла сюда! — крикнул Якобо и, толкнув дверь, вошел в башню. Девушки не было... Юно­ша огляделся и вдруг увидел крестик. Он висел на железном крю­ке и тихонько покачивался на мелкой серебряной цепочке.

Якобо в ужасе закрыл глаза. «Я опоздал! Она там, внизу»,— мелькнуло у него в голове. Одним прыжком он вскочил на выступ, ухватился за крюк и, подавшись вперед, глянул вниз. Там на чер­но-коричневых камнях ярко выделялось светлое пятно.

И странно — Якобо не ощутил жалости к погибшей. Он понял ее. Эминэ мысленно шла к этой башне теми же путями, что и он. Якобо представил, как она думала о боге, о их любви, и не осу­дил ее. Он сам думал о том же.

Ветром покачивало крестик, и Якобо, не отрываясь, глядел на него. Глядел и думал.

Для чего теперь жить? Кто даст ему радость в этих мрачных стенах крепости? Отец? За один вечер он стал ему чужим. Пре­датель и убийца! Многое, чего Якобо не понимал раньше, ему се­годня разъяснил пьяный Гондольфо. Только сегодня Якобо узнал, что отец торгует живым товаром. И не пойди он продавать рабов, быть может, мать и до сих пор была бы с ним...

— Я не оставлю тебя, Эминэ, — спокойно произнес Якобо, и, взглянув еще раз вниз, он разжал руки и с силой оттолкнулся' от крюка.— Я иду к тебе, Эминэ!..

На берег консула привели под руки. Море глухо рокотало, вол­ны, шелестя, набегали на берег. Якобо и Эминэ лежали почти ря­дом. Консул тихо опустился около них на колени и закрыл лицо руками.

— Мальчик мой, — проговорил Христофоро, не открывая ли­ца.— Что заставило вас поступить так? — он протянул руки к сы­ну и, глядя в окровавленное лицо Якобо, еще раз спросил: — Ска­жи, из-за чего ты ушел от меня? Я всегда берег тебя, и вот не угля­дел. Ты сделал неверный шаг. Прости меня, мой мальчик...

На Эминэ, консул даже не взглянул — его больше не беспокои­ла судьба проданной рабыни...

Стражники, сопровождавшие консула, стояли в отдалении. За ними виднелись две фигуры. Эти были Геба и Гондольфо. Гречан­ка беззвучно плакала, вытирая рукавом рубахи слезы. Нотариус, сложив руки на груди, говорил:

— Это ты, старая ведьма, виновата, только ты одна, и больше никто. Прожужжала малышу все уши своими бреднями. Сколько легенд о Девичьей башне рассказала ты ему! Если все, что ты на­говорила, принять за правду, то все камни должны быть усыпаны костями. Это ты толкнула его вниз, старая туфля.

— Разве я желала ему гибели, Гондольфо! Он искал смерти и нашел ее. Судьба!

Вечером Гондольфо с горя запил. В кабачке у Розинды он оста­вил все имевшиеся у него деньги, но хмель не брал его. «Пойду-ка я к русскому купцу в подвал»,— подумал он. Выпив по кружке и помянув новопреставленного раба божия Якобо, они долго молча­ли. Потом Григорий, сославшись на неотложное дело, вышел, оста­вив нотариуса одного. Тут Гондольфо немедля зачерпнул кружку вина и выпил ее одним махом. Потом вторую, третью, пятую...

Когда кружка стукнулась в дно ушата, нотариус сообразил, что вино кончилось. Покачиваясь на скамье, он протянул руку к уша­ту, чтобы наклонить его, но вдруг увидел белого чертика. Он си­дел на противоположном конце стола, свесив ноги, и показывал нотариусу кукиш. Такого неуважения к своей особе Гондольфо вы­терпеть не мог. Он запустил в черта кружкой, но не попал. Схва­тив вторую, прицелился и... снова мимо. Гондольфо с трудом встал со скамьи и, осторожно переступая, двинулся к черту. Он совсем было ухватил сатану за хвост, но промахнулся и упал. Когда он поднялся, черт уже плавал в кружке посреди чана. Гондольфо ре­шил во что бы то ни стало отнять посудину. С трудом подтащив скамейку к чану, забрался на нее и, перевесившись через край, потянулся обеими руками к кружке. Действуя хвостом, как вес­лом, черт отплывал все дальше и дальше. Потеряв равновесие, но­тариус взмахнул руками и свалился в чан.

Когда Григорий вошел в подвал и увидел поставленную к чану скамью, все понял. Нотариуса быстро извлекли из чана, но было уже поздно.

Гондольфо ди Портуфино был мертв.

Глава четвертая

«СМЕРТЬ ЗНАТНЫМ! ДА ЗДРАВСТВУЕТ НАРОД!»

В день 15-й прошлого месяца ве­ликое было волнение. Перевернута была земля от оружия... кричавшими «Да здравствует народ! Смерть знат­ным!» Зачинщиками были Джули Ле­оне и Клемене Валетаро, а остальные же были люди самые маленькие, без имени...

Из донесения в Геную о вос­стании в Кафе

ЛЮДИ МАЛЕНЬКИЕ, БЕЗ ИМЕНИ

вор в Суроже опустел, затих. Остались в нем только работные люди да слуги. Покинув дом свой на попечение младшего сына Гри­гория, Никита выехал в Кафу. Людям сказал — едет на ярмарку.

До лесного поворота сопровождали его Ва- силько с Ивашкой, которые гостили у купца чуть не целую неделю. К Соколу в эти дни вся семья Чуриловых относилась как к жениху Ольги; осо­бенно атаман пришелся по нраву Григорию.

Собираясь в дорогу, решили невесту оставить в ватаге — там ей самое место. Под крылом ата­мана да под надзором Ивашки проживет до лучших времен в полной безопасности. В Кафу везти побоялись -- времена там ожидались не­спокойные.

Перед отъездом Никита долго говорил с Ивашкой, упрашивал беречь Ольгу.

— Пойми, Иванко, меня, старого. Самое до­рогое вам отдаю. Семенко да Гришка сами от­цы— теперь ломти отрезанные, а Оленька одно наше утешение в старости. Ее ради и живу. Ни­кому не говорил — тебе скажу: из-за ее счастья

хочу Васю в люди вывести, чтобы муж у дочери моей был человек знатный. И опять же о людях наших забота. Пусть вольно пожи­вут. Счастья им хочу.

— Ладно, цела будет Оленька,— сказал Ивашка, прощаясь,— Нас не забывай. Если в городе зашевелятся — дай знать.

Как только Никита приехал в Кафу, начались заботы и всякие беспокойные дела. Батисто сказал купцу, что Леркари ушел в мо­ре и не вернется (чему Никита не поверил) и что вместо него вос­стание готовят два судейских чиновника — Джули Леоне и Кле- мене Валетаро. И еще сказал Батисто, что у Леоне и Валетаро под рукой выступят две тысячи ремесленников, а еще более того ры­баков, грузчиков да всякого иного мелкого люда.

— Они умоляли просить вас, чтобы вы разбойников из леса не приводили,— сказал трактирщик.— Только помешают лесные люди делу.

— Наоборот,— горячо сказал Никита.— Они хорошо вооружены и отважны!

— Я и это говорил синьору Леоне. Но он сказал, что разбойни­ки в торговом вольном городе нежелательны и опасны и если они появятся, то все — и жирные и тощие — соединятся против них, за­щищая свои очаги. А это помешает восстанию и вызовет ненужное, кровопролитие.

— Сокол хочет помочь бедному люду города. Если жители этой помощи не желают, он уйдет,— успокоил Никита трактиршика.

«Боятся Сокола, стервецы,—подумал купец, выходя из таверны.— Теперь надо узнать, когда начнется сполох, и упредить ата­мана!» И он погрозил в сторону таверны.

Дома пожаловался Никита на свои неудачи сыну. Семен, поду­мав, сказал:

— Сходил-ка бы ты, батя, к наемникам, послушал, что они говорят. А я налажу свою ладью да пойду в море рыбку половлю. Может, что и узнаем нужное.

Никита сказал: «Молодец, Семка» — и пошел собираться в путь.

Взяв с собой пятерых слуг и захватив сети, Семен двинулся на берег. Отыскав свою ладью и подняв парус, они вышли в море.

Все дальше и дальше туманный берег. Тихо идет ладья, по бо­кам, не опасаясь людей, играют с волнами острогорбые дельфины. Семен стоит на корме, навалившись на канаты, протянутые от бор­тов. Правая рука лежит на изогнутом рычаге руля. Рука жили­стая, загорелая.

Играет, искрится солнечное море. На душе у Семена радостно. Любит Семен море, часто ходит на лов. Рыбаки его знают почти все и уважают. Вот и сейчас приветственно машут руками со своих фелюг. Отойдя от рыбаков на версту, Семен приказал убрать паруса и закинуть сети. Слуги начали готовиться к лову.

В первый раз поднятые сети рыбы не принесли. Зато второй за­мет оказался удачным. Сложив рыбу в корзину, Семен снова под­нял паруса и двинулся к соседней фелюге.

— В гости к Фштосу. Можно? — крикнул он по-гречески.

— Милости просим, Семеоно,—радостно ответил старый рыбак Филос.— Давненько в море не выходил ты.

— Хочешь рыбки — окуни хвост в воду! — проговорил Чурилов, принимая от своего слуги бутыль, оплетенную мелкой лозой.

Рыбаки подсели ближе к гостю.

— Тебе хорошо, Семеоно,— сказал Филос.— Ты в море ходишь отдыхать. А для меня — труд это нелегкий. Иногда кажется, что я и родился на этой старой фелюге. И сыны мои здесь — вот они. Три сына, и я еще не стар — четыре пары здоровых рук, а семью прокормить не можем.

— Перестань, отец,— сказал один из сыновей.— Семеоно не ви­новат, что ты беден.

— Я этого не говорю: он ходит с караванами в северные зем­ли, а это во сто крат опаснее, чем штормы на море. Он добыл бо­гатство смелостью и честностью, и потому я его принимаю как лучшего гостя. В моей бедности виноват хозяин. Разжирел, как боров, в пять раз богаче Семеона, а куда он ходит? От дома и до солильни! Акула и та честнее нашего хозяина.

— Мой брат недавно утонул во время шторма,— сказал один рыбак, как бы подтверждая слова Филоса,— так эта сволочь, наш хозяин, вышвырнул его семью из лачуги. Теперь они теснятся у ме­ня — не погибать же бедной женщине с детьми.

— Дождется, жирная падаль! — крикнул младший сын Фило­са,— скоро и до его брюха доберемся!

— Слышал я, что капитан Леркари задумал поход на жир­ных,— сказал Семен.— Я тоже хотел встать рядом с ним на святое дело, да, видно, напрасно. Говорят, капитан ушел в Геную на­всегда.

— Он здесь,— тряхнув головой, сказал Филос.—Ты, Семеоно, не предатель, тебе скажу: «Святая Агнесса» стоит второй день на внешнем рейде. Ее не узнать, она сменила все — вплоть до па­русов. Если хочешь, зайди к капитану и поговори с ним, его ко­рабль называется теперь «Лигурия».

— Значит, жирным скоро конец?

— Восстание начнется на второй день ярмарки. Все рыбаки готовятся к этому дню.

На этом же судне рыбачил сосед Филоса, старый грек Кондараки. Он был совсем дряхлый, его брали в море, чтобы сортиро­вать рыбу. Вначале он молчал, так как был глуховат и многого не расслышал. Но когда речь зашла о капитане Леркари, не утерпел, заговорил:

— Капитана Ачеллино я знаю,— шамкая беззубым ртом, ска­зал он,— мерзавец ваш Леркари.

— Замолчи, старик,— сказал старший сын Филоса.— Капитан добивается свободы для простых людей.

— Двадцать лет назад он говорил нам то же самое. Этот гор­лохват добивается места в консульском дворце. И все, кто пойдет за ним, попадут по его милости на галеры. Моих двух сынов, ко­торые поверили ему тогда, он погубил собственной рукой. Моло­дежь не помнит этих страшных дней. Тогда тоже, как и сейчас, повсюду кричали: «Леркари, Леркари!» А как только консулом был поставлен его сын, началась расправа с теми, кто добыл этим разбойникам власть. Ачеллино стал главным синдиком—это он послал на виселицу моих ребят. Не верьте этому капитану.

Крепко призадумались рыбаки над словами старого грека.

— Дед, пожалуй, прав,— произнес Чурилов после молчания.— Вы все, верно, слышали о Соколе. За ним стоит полтыщи молод­цов, и они хотели помочь бедному люду в борьбе против знатных. Леркари отказался от этой помощи.

— Я не верю этому. Все это выдумки злых людей,— сказал старший сын Филоса.— Сокол в Кафу боится нос показать. Кто видел его в городе?

— Я видел. Он был в моем доме. И при мне трактирщик Батисто отказался от помощи ватажников.

— Батисто тоже подлец, каких не видел свет,— подтвердил дед.

На прощанье Филос сказал Семену:

— Все, что здесь сказано, я донесу нашим рыбакам. Только они, как и я, этому не поверят. Они за Леркари готовы душу от­дать. А Соколу, если сумеешь, передай: мы ждем его на ярмарку. Раз ты говоришь, что он простой человек, как и мы,— его рыбаки примут. Если люди хотят драться за свободу, им никто не может запретить!

Чурилов перешел на свою ладью и, выбрав сети, направился к берегу.

Вечером Семен, рассказав Никите о посещении рыбаков, спросил:

— Сам-то ты удачно ли сходил?

— Был я у наемных людишек, наслушался ихних речей — го­лова кругом идет. На богатых фрягов злость у людей неимовер­ная. Про консула со скрежетом зубовным говорят. И то надо по­нять— наложил он на горожан новый налог. Пугает людей наше­ствием турок, зовет приношениями крепить мощь города. Нам с тобой али кому другому с достатков десять сонмов уплатить на укрепку стен не так уж тяжело, а подумай — где такие деньги го­лытьбе взять. Ходят по хижинам стражники с провизорами, уно­сят за неуплату последнее добро, оставляют голые стены. Народ консула клянет во всеуслышание, говорят, налогами он потому и гнетет, что Кабела^[4]. Иди в людскую, посылай вершника к Черному камню. Передай, пусть на третий день к вечеру встают всей си­лой у Малой горы. Ночью проведем их в город. А там —- бог по­может. Иди.

* * *

Посыльный Никиты Чурилова приехал в ватагу под вечер. Ва­силько сразу же собрал людей на круг. Ватажники подходили к кленам молчаливые, взволнованные. Знали: сейчас атаман скажет о том, к чему так долго готовились. Сокол оглядел ватагу и не­громко начал:

— Ну, други мои, пришел час. Через два дня на третий выйдем мы в большую дорогу. Будьте все наготове: одежонку, что порва­лась,— почините, обутки пригоните к ноге, чтоб не терли. С собой возьмем только оружие. Остальное оставим здесь. Люди старые, болящие, женки да ребята малые останутся у Черного камня. С ни­ми— два десятка здоровых ватажников — пусть берегут. Чтобы мы сразу знали, сколько душ пойдет в бой, давайте разделимся. Те, кому с нами не по пути, пусть выходят сейчас же и встают осторонь. Над волей вашей, ватажники, никто силой стоять не бу­дет. Выберите себе атамана и сейчас же из ватаги с богом уходите на все четыре стороны. Так мы на котловом совете порешили.

Люди стояли неподвижно. Потом вышли вперед аргузии, при­бежавшие когда-то из Сурожа, и, не глядя на людей, отошли в сторону.

— Кто еще?

Все молчали, стояли не шевелясь.

— Хватит, атаман! — крикнул Микешка.— Нам всем с тобой по пути. А эти... Не дай бог с такими трусами в бой идти. Ну, мок­роштанные, убирайтесь к чертовой бабушке!

Один из аргузиев подошел к атаману и сказал:

— Позвольте нам уйти из ватаги в один час с вами. Чтобы по­том никто не сказал, что мы предали тех, с кем прожили столько дней. Вам будет так спокойнее.

— Как, ватажники, решим?

— Пусть живут! За три дня не объедят! Оставайтесь!

— Тогда идите все на покой.

Когда ватажники разошлись, к Соколу подошла Ольга. Она

жила вместе с Полихой и Ялитой и при людях подходить к атама­ну не решалась. Только вечерами, когда ватага утихала, они ухо­дили на плоскую вершину скалы и сидели на нагретом за день камне. Вот и сейчас Ольга взяла атамана за руку, и они пошли к скале.

Осенняя ночь в этом краю великолепна. Она теплей весенней, мягче летней. Небо темно-синее, бездонное. Звезды, крупные и яр­кие, тихо мерцают в высоте. Ольга молча приникла к атаманову плечу. Василько что-то хотел сказать ей, но она движением руки остановила его:

— Слышишь, поют,— шепнула Ольга.

На дальнем краю поляны вправду зазвучала песня.

Василько прислушался. Песня рассказывала о близком и, ка­залось, рождалась тут же, в сердцах поющих.

Уж как пал туман на сине море,

Как легла тоска в ретиво сердце,

Под горой блестит огонь малешенек,

У огня разостлан ковер шелковый,

На ковре лежит добрый молодец,

Прижимает платком рану смертную,

Унимает молодецку кровь горячую.

Подле молодца стоит его добрый конь,

Бьет копытом в мать-сыру землю —

Будто слово хочет вымолвить хозяину.

Ширится песня, плывет над горами...

Ты вставай, вставай, удал-добрый молодец!

Отвезу я добра молодца на родину,

К отцу, матери родимой, к роду-племени,

К малым детушкам, молодой жене!

На миг затихли голоса, и снова льется грустный напев:

Ах ты, конь, мой конь, лошадь верная,

Ты товарищ мой в ратном полюшке,

Ты скажи, скажи моей сударушке,

Что женился я на другой жене.

Взял в приданое поле чистое,

Нас сосватала сабля острая,

Положила спать стрела каленая!

— Думы свои выпевают,— тихо произнес Василько.— Душа, поди, у каждого болит. Один бог знает, что ждет нас впереди. Сжи­лись все, привыкли друг к другу, а скоро, быть может, многих не будет на этом свете. Сейчас песни поют, а придет час, и кто-то умолкнет навсегда.

— Не надо, Вася, об этом,— слушай...

Не сходить туману со синя моря,

Уж не выйти кручинушке из сердца вон!..

Кафа! Обширен город и богат. Во все концы земли разнесся слух о его рынках. Здесь средоточие множества торговых путей, приют славных негоциантов всего мира. Трудно представить место с более разноликой и разноязычной толпой. Торгует тут китаец и русский, грек и армянин, генуэзец и араб, француз и мадьяр.

Товару всякого — пропасть! Особенно знатен живой товар. Ка­фа продает работную силу — коренастых, приземистых невольни­ков, стройные и высокие покупаются для войны, строптивые — на галеры, за весла. Можно здесь купить девушку нетронутую — для гарема, молчаливую и покорную — в служанки.

В большом спросе и цене женщины с грудными детьми. За мо­рем, особливо в Египте, русскую полонянку считают лучшей кор­милицей для детей знатных особ.

Если хочешь — купи дитя. Здесь их много—маленьких, бессло­весных, ничего не ведающих о своей судьбе.

Сегодня первый день осенней ярмарки. Главный городской ры­нок кишмя кишит народом. Всю ночь до самого рассвета не закры­вались ворота Кафы. Проходили через них мохнатые лошаденки с арбами, нагруженными виноградом и фруктами, с телегами, пол­ными огурцов, дынь и арбузов. Бесконечные вереницы ишаков нес­ли на спинах огромные мешки пшеницы, гороха, фасоли и ячменя.

Проходили не спеша караваны верблюдов из дальних земель. Высокие тюки покачивались на их горбах, задевая своды камен­ных ворот.

Поутру миновал ворота обоз сурожан. На возах с виноградом, фруктами, просом и вином важно восседали русские купцы. За ними — дородные купчихи с румянцем во всю щеку, выщипывая зернышки из огромных, как колесо, подсолнухов, коротали длин­ную дорогу.

Много тысяч возов пришло на рынок города. Кафа, ненасытная Кафа, сожрет все: иное в городе, иное погрузит на корабли и от­правит в другие, дальние и близкие места. Везут на ярмарку соль, рыбу, икру, зерно, воск — свой товар. Везут заморские: опиум Бенгала, сандалово дерево Малабара, пряности и алмазы Индии, му­скус Тибета. Особое место занимают ткани: восточная камка и моссульская парча, витрийский бархат и ковры —для богатых, а камарда и букарана по восемь аспров аршин — для прочих.

Утром над рынком поднялось ослепительное солнце. Никита Семен Чуриловы сегодня в своем лабазе с самого раннего утра. Суровокое полотно идет в продажу полным ходом. От покупателей отбою нет, не купец, а они набивают цену. У прилавков Семен с приказчиками. Старый Чурилов со слугами очищает третий ла­баз— переносит из него все товары в первые два. К делам торго­вым эта переброска касательства не имеет. Тут совсем другое: в лабазе будут ночевать люди. Множество мастеровых живут за городской стеной — в антибурге. Для них, как и для всех иногород­них, вход в Кафу разрешен только днем. К вечеру пристав и стражники бездомных людей выгоняют за ворота. Если завтра начнется сполох, нужным людям в город не попасть.

А за лабазами шумит ярмарка. От храма Введения до самою армянского собора святого Сергия расставлены для продажи не­вольники. И женщины, и мужчины оголены до пояса. Всюду оглу­шительные крики:

— Вот свежая ясырь! Ясырь свежая!

— Смотрите, трогайте, покупайте!

— Хек, ты, сволочь колодная, поднимись! Покажись поку­пателю.

— А вот сорок мальчиков, а вот сорок мальчиков! Возьми, джаным!

— Здоровые, продаем! Работящие — берите! Сильные, как буй­волы!

— Господин, иди сюда! Девочка, сладкая, как айва, кожа нежная. как у персика! Счастье найдешь на ее груди!

— Бери рабыню покорную, умелую! Дешево отдам!

-— Посмотри — сотня рабов! Выбирай любого!

— Гурия рая — покупай!

.Люди топчутся вокруг живого товара, щупают мускулы, гладят бедра, заглядывают в рот. Звенят цепи, слышен тяжелый, надрыв­ный стон.

Шумит ярмарка.

У консула Антониото ди Кабелы сегодня большой и важный гость. Сам Менгли-Гирей пожаловал в Кафу. Начали с посещения рынка. Ди Кабела с ног до головы одет в пурпурный бархат. На шее золотая цепь, у пояса короткий меч на золотых подвесках. Плащ темно-синего сукна. Хан в ярких шелках, надменный и су­ровый, словно вросший в седло. Впереди бегут дюжие аскеры и копьями раздвигают толпу, освобождают дорогу хану. Сзади — телохранители консула.

Проезжая мимо рядов с невольниками, хан сказал:

— Ясыря нынче много — покупателей мало. Отчего так?

— Дороги морские опасны, великий хан. Путь через проливы оттоманы держат на запоре. Живой товар везти некуда.

Хан промолвил: «Так угодно аллаху» — и больше за все время не произнес ни слова.

Искоса поглядывая на консула, Менгли-Гирей размышлял: «Ничто не вечно под луной. Раньше без помощи латинцев жить не могли, а теперь зачем нам латинцы, если ясырь у нас покупать не будут. Турецкий султан из Перы и Галаты выгнал их давно, прихо­дит пора и нам подумать об этом».

В консульском дворце Менгли-Гирей переоделся в латинские одежды. Недаром до своего восшествия на престол хан жил семь лет среди генуэзцев — одежду ихнюю носить умел, по-латынски говорил сносно.

Во время обеда слушал песни невольниц, наслаждался пляска­ми танцовщиц. О важных делах говорил с консулом шутливо.

, — Ты хороший мой друг, Антониото, и я во всем помогаю тебе,

котел ты сменить моего наместника в Кафе, я тебе позволил. А разве я перечил, когда ты задумал сменить епископа Тер-Ованеса и отдать кафедру Тер-Карабету? Не перечил.

— Но Карабет достойнее...

— Скажи — богаче. Мне ведь все известно. Ты получил от не­го две тысячи червонцев и...

— Видит бог...

— Я не знаю, что видит бог, но нашему аллаху стало извест­но, эти червонцы в твоем поясе. И не только эти... Ладно, ладно. Я ведь не упрекаю. Я только хочу сказать, что делаю для тебя много, а ты для меня очень мало. А теперь я скажу тебе самое главное, ради чего я приехал в твой дом. От моих верных людей стало известно мне, что завтра в городе начнется калабаллык. Вос­станут грязные скоты, хаммалы^[5] и прочий сброд. И поведет их ка­питан Леркари.

— Твои верные доносители, мой хан, говорят неправду. Капи­тан Леркари более недели тому ушел со своим кораблем в Геную и, может быть, теперь сидит в плену у турок. Ему вряд ли удастся проскочить проливы. А без него плебеи не начнут.

— На все воля аллаха. А вдруг они поднимут оружие?

— На свою голову. Не проходит ни одного лета без того, чтобы чернь не волновалась. У нас, слава всевышнему, есть множество способов обуздать бунтовщиков. Кой-какие меры мы уже при­няли.

— Слыхал ли ты о разбойнике Соколе? Говорят, у него под рукой пятьсот человек. Он тоже обещал прийти завтра в город.

— Я этому не верю. О Соколе я слышу с самой весны, но ни­кто ни разу не видел его ни в нашем городе, ни в окрестностях.

Менгли разгневался. Ему, чьи слова священны,— не верят! Стоит ли дальше вести разговор? Он хотел помочь кафинцу, как другу, а тот... пусть же теперь сам выкручивается.

— Пусть судьба решит то, что неподвластно решать людям. Давай будем веселиться.

Поздно вечером Менгли-Гирей оставил город и ускакал со сво­ими верными аскерами по направлению к Солдату.

Горожане провожали осенний праздник. На улицах бродили пьяные стражники, стучали тупыми концами копий в ставни до­мов — приказывали гасить свет. У городских ворот, уже закрытых на ночь, дремали, навалившись на алебарды, захмелевшие по­стовые.

День 14 октября уходил в ночь, пошатываясь от хмеля, устало­сти и веселья.

* * *

Подрумянилась закатом светлая цепь горных вершин. К ночи румянец блекнет, горы становятся алыми, с фиолетовым налетом.;

За городскими предместьями — мелкий лес вперемежку с не-} ровными прогалинами и холмами. С бугров рваными хвостами; сбегают глубокие овражки. Столетиями вымывали их бурные дож­девые потоки, с каждым годом становились они глубже и извили­стее.

На дне самого длинного оврага расположил атаман людей. Сам поднялся на холм. Перед ним открылись очертания крепост­ных стен, церквей и мечетей.

К Соколу подошел Ивашка с Андрейкой. Мальчонка испод­лобья взглянул на атамана.

— Привел к тебе ватажника,—сердито произнес Ивашка.— Ослушался приказа. Велено оставаться у Камня, а он вон где!

— И ослушался,— дерзко ответил Андрейка.— Дед Славко оставлен — он слепец, Полиха — девка, а я? Нешто я не мужчина? Я тоже за правду биться хочу, коли ватажником меня чтете.

— Что ж, когда-нибудь начинать надо, пусть привыкает к се­чам малец,— сказал Сокол Ивашке.

В эту минуту в городе зазвонили к вечерне. Сначала встрепе­нулась одна церковь, потом другая, и скоро над берегом и морем тоскливо и монотонно поплыл вечерний звон. Защемило у атама­на сердце предчувствием недоброго.

— Тяжко у меня на душе,—сказал он Ивашке.— И не хочу скрывать — города этого боюсь. Неведом он нам, и это самое страшное. Когда мы ходили на Хатыршу, я вел туда ватагу, как домой, потому в неволе там провел немалое время. А сейчас не чувствую я себя атаманом, жду, когда скажут, что делать дальше. Вот назвали меня однажды в Кафе разбойником. Если бы так — куда легче. Одно бы знал — налететь на город, пограбить и снова в лес. А правду искать намного тяжелее.

— Даст бог, найдем правду, Сокол,— ответил Ивашка.— Что бы там ни случилось, помни одно: ватага тебе верит.

— В случае чего — за меня останешься ты, Иваша. Если и те­бе не судьба живым быть — атаманом пусть станет Кирилл. Ку-

пец Никита Чурилов обещал ватагу на Дон проводить — помощью его не гнушайтесь...

После полуночи со стороны предместья раздался свист. Василько ответил, как было условлено, и вскоре из тьмы вынырнул всадник. Это был Семен Чурилов. Ватага зашевелилась. Сразу же к атаману подошли котловые, с ними Ивашка и Митька.

— Все идет, слава богу, хорошо,—заговорил Семен.— Сейчас мы подойдем к воротам, дадим знак. На той стороне Назарка- юльчужник с. ребятами удушат постовых. В городе праздник — люди весь день гуляли и пили, теперь спят не только приставы, но и стражники. Пройдем ворота — и сразу направо. За церквой Бла­говещенья живут русские мастеровые. Тихо разойдемся по дворам, утром чуть свет матросы и наемный люд прибегут с кораблей в город и почнут поднимать простых людей, грабить и убивать знат­ных. Мы ни в коем разе из домов выходить не будем до тех пор, пока на колокольне у Благовещенья не загудит набат. После на­бита одним котлом ударим по башне святого Константина. Там оружейный склад, где хоронится селитра, порох и сброя.

— Кирилл! Пойдешь туда с своими людьми,— приказал ата­ман,—Второй котел пойдет в порт. Там будут драться рыбаки. Скажите, что вы от меня, помогите им и хозяйничайте на берегу. Чтобы ни один корабль не ушел из бухты.

— А ты, атаман, со всеми остальными на сенат иди. Я тоже с тобой пойду — бери меня под свое начало. Батя пойдет с Гриць- ком, а Ивашку бы с Кириллом послать не мешало. Но только знайте: все мы придем на места, когда там будет уже бой. Мы в помощь идем. Будьте осторожны. А сейчас с богом,— и Семен пе­рекрестился.

До городской стены ватага дошла без помех. Семен, сложив ла­дони у рта, прокричал совой. На той стороне ответили. Скоро от­туда послышались возня и глухие стоны. Кто-то коротко ойкнул, и все смолкло. С тихим скрипом медленно открылись ворота.

Ватага прошла в город.

Наступило утро 15 октября. Перед рассветом погода резко из­менилась. Небо, спокойное и чистое до полуночи, к утру нахмури­лось. Изменилось и море. Огромные волны неслись к берегу, со страшным шумом разбивались о темные щербатые стены. Корабли качались с боку на бок, и оттого бухта казалась живой.

Матросы во главе с Леркари высадились недалеко от порто­вых ворот. Здесь их ждали рыбаки вместе с Джули Леоне.

Перебив стражу портового входа, матросы и рыбаки ворвались

в город. У таверны «Музари» их встретили соции и стипендарии. Толпа, вооруженная чем попало, выросла.

— Смерть знатным! — выкрикнул капитан.

— Да здравствует народ! — ответила ему стоголосая толпа.

— Половина из вас под началом Джули Леоне разгромит арсенал и добудет оружие, после того пойдете к крепости. Остальные; пойдут со мной к сенату. Мы займем его и тоже направимся к/ крепости. У каструма нам придется принять жаркий бой, но кон­сула мы так или иначе должны повесить. А потом возьмемся за всех жирных. Пошли!

Леркари сбросил с головы шляпу, выхватил шпагу и зашагал вперед. Потом он побежал — толпа не отставала. На улицах и в пе­реулках к восставшим присоединялись все новые и новые группы горожан. И всякий раз Ачеллино восклицал, поднимая шпагу:

— Смерть знатным!

— Да здравствует народ! — неслось в ответ.

С колокольни храма Иоанна Богослова раздались первые зву­ки набата. Затем тревожный призыв колоколов зазвучал из ар­мянской церкви св. Параскевы. Ей начала вторить колокольня св. Стефана.

Пожары начались сразу во многих местах. Перепуганные лю­ди в нижнем белье выскакивали из домов, прятались в погреба. Наиболее знатные и богатые, имевшие своих вооруженных слуг, пробирались под охраной к крепости, куда их впускали с великой предосторожностью.

Ди Кабела, узнав о волнении народа, не растерялся. Он послал гонца в казармы с приказом поднять всех арбалетчиков и бросить на защиту сената. У башни святого Константина постоянно нахо­дилось двенадцать вооруженных охранников крепости.

Консул понимал, что, независимо от того, возьмут бунтовщики сенат или нет, они непременно бросятся к крепости и постараются взорвать стены. Если им это удастся, тогда беда. Надо во что бы то ни стало затянуть восстание на три-четыре дня, тогда оно обре­чено на провал. Из опыта прошлых лет консул знал это. И потому всех способных поднять оружие поставил на защиту стен и ворот.

Консул поднялся на башню. С высоты был виден весь город. Около сената — свалка. Леркари прорвался к самому зданию се­ната, стража которого после короткого боя сдалась. Но когда не­ожиданно сбоку ударили арбалетчики и около сорока человек сразу упало убитыми и ранеными, рыбаки первыми бросились на противоположную сторону площади, чтобы укрыться от стрел во рву. Арбалетчики, не мешкая, окружили сенат и разбежались по балконам. Сверху они разили каждого, кто попадался на глаза.

Леркари, собрав своих матросов, пошел в обход. План капи­тана оказался удачным: арбалетчики, увлеченные охотой за теми.

кто был на площади, не заметили, как на балконы ворвались мат­росы, и скоро здание сената перешло в руки восставших.

Джули Леоне с большой группой социев прибежал к башне св. Константина. Идти на приступ каменной твердыни со шпагами, мечами и копьями было бы просто безумием. Но Джули уверенно вел людей к башне. Одного из охранников арсенала капитан Леркари подкупил, и он по условному сигналу должен был открыть вход в башню. Восставшие рассыпались вдоль стены, примыкав­шей к башне, и затаились. Джули пронзительно свистнул. Дож­давшись ответного сигнала, выскочил на площадку у зхода, но в этот миг раздался мушкетный залп. Джули схватился за грудь и упал.

Рядом падали люди, бежавшие за ним. Джули приподнялся и крикнул:

— Николо! Где же ты, Николо!

И словно в ответ на его зов между зубцами башни появилось тело Николо и секунду спустя глухо ударилось о камни. Надежда на взятие башни рухнула... Уже теряя сознание, Джули сказал подползшему к нему Клемене:

— Стойте здесь... не уходите... Никто не должен вынести из этой башни... даже и булавки. Не выпускайте никого.

...Капитан Леркари сразу же, как только покончили с арбалет­чиками, приказал матросу забраться на крышу здания и спустить, а потом снова поднять знамя Республики.

Это был условный сигнал. «Лигурия», подняв паруса, двину­лась к берегу. На борту ее стояли триста освобожденных от цепей невольников.

Башня папы Климента считалась самым высоким зданием в Кафе. Но с колокольни церкви Благовещенья город был виден еще лучше. Невысокая сама по себе церковь стояла на большой воз­вышенности, и потому Никита хорошо видел все, что происходило в городе. Как только на крыше сената исчезло на несколько ми­нут знамя, Никита дал знак звонарю.

Под тревожные звуки набата первыми на улицу выбежали ва­тажники с Кириллом и Ивашкой во главе. Вместе с ними были местные ковали, плотники и бочары. Они самым коротким путем повели котел к арсеналу. На одной из улиц наперерез ватажникам выскочила толпа горожан.

— Смерть знатным!—закричали они.

Горожане присоединились к ватаге.

Вырвавшись на треугольную площадь около башни, люди сра­зу попали под огонь мушкетов и град стрел. Несколько человек упало на мостовую. Толпа схлынула в боковые улочки. Кирилл с группой ватажников залег за фонтаном, стоявшим посреди пло­щади. Каменные края широкого бассейна надежно защищали от

пуль. Бассейн был сух — в фонтане, видимо, давно не было воды. Внимательно приглядевшись к узким окнам башни, Кирилл заме­тил в одном из них черный раструб. Осторожно подняв мушкет, он тщательно прицелился и нажал на спуск. Ухнул выстрел, и все увидели, как из бойницы, блеснув на солнце, выскользнул мушкет и упал в кусты у подножия башни.

— Сколько у нас мушкетов? — спросил подползший к Кирил­лу Митька.

— Три.

— А пистолей?

— И пистолей три.

— Все равно отсюда нам в башню не попасть во веки веков. Надо с наружной стороны...

— Давай попробуй.

Митька отполз от фонтана и перебежал к стене, где укрыва­лись рыбаки и ватажники. Четверо ватажников быстро встали у стены и положили руки друг другу на плечи. На них взгромозди­лись еще трое, а на тех еще двое. Ловкий Митька, сунув за пояс четыре ножа, поднялся по живой лестнице и перемахнул за стену.

Сторона башни, обращенная к морю, имела два окна. Митька глянул вверх — окна были высоко, однако добраться до них мож­но. Митька поднял руку и всадил нож между камней. Еще выше воткнул второй нож и, цепляясь пальцами за щели, поднял ногу и встал на первый нож. Нащупав следующую щель, переставил ногу повыше. Огляделся. За окнами людей не видно. Вытащил из- за пояса третий нож...

Первого фряга увидел, протискиваясь в узкое окно. Тот выхва­тил шпагу и бросился на Митьку. Митька успел вытащить пистоль и разрядил в грудь фряга. Не задерживаясь ни минуты, он сбе­жал по крутой лестнице вниз.

Весь нижний этаж был заставлен бочками с порохом и селит­рой. На стенках висели арбалеты, мечи, шпаги, копья.

Оружия было много. Окинув склад взглядом, Митька подбежал к двери. Она была заперта снаружи. Вверху послышался топот ног. Взглянув в широкий люк, Митька увидел, как по лестницам сбе­гали вооруженные люди. Их было много. «Всех не одолеть,—мельк­нуло в голове Митьки,— а ребята подмоги ждут». Топот все ближе и ближе... «Все равно смерть! Так пусть...» Он подбежал к бочке с порохом, ударил ножом в днище, выломал клепку. Когда в люке показалась оскаленная рожа фряга, сунул пистоль в порох и на­жал крючок...

Кирилл в это время прицелился в стрелка, засевшего между зубцами башен. Но выстрела не успел сделать. Над башней взмет­нулся багряный столб пламени, дрогнула земля, и раздался оглу­шительный взрыв. Угол башни откололся, качнулся и рухнул вниз, «обнажив деревянные перекрытия. Сверху на площадь полетели осколки камней, обломки половиц, изуродованные человеческие тела.

Кирилл перекрестился: «Господи, прими душу раба твоего Митрия».

Горожане бежали к развалинам, расхватывали уцелевшее оружие.

Арсенала города Кафы более не существовало.

В крепости становилось все тревожнее. Донесения приходили одно страшнее другого. Сначала стало известно, что капитан Леркари вернулся в Кафу и ведет восставших. Потом узнали, что убий­ца Панчетто со своими друзьями-преступниками высадился и гра­бит дома богатых горожан.

С башни консул хорошо видел, как на берег из шлюпок выско­чила большая группа людей. По одежде он узнал в них неволь­ников.

Это очень напугало ди Кабелу. От прежнего спокойствия не осталось и следа. Надо было действовать немедля, и консул ре­шил выступить из крепости, чтобы ударить по нищему сброду.

Уже все было готово для выступления, уже натянули цепи, что­бы поднять створы ворот, как вдруг послышался страшный грохот. Ди Кабела быстро поднялся на башню, но из-за туч черного дыма, заклубившегося над правой стороной города, ничего увидеть не удалось. Вскоре прибежал испуганный посыльный и рассказал, что в город пришло великое множество лесных людей, которые взорвали арсенал и разрушили башню Константина.

— Много ли у них оружия? — спросил консул.

— Несметное множество, синьор консул,— дрожащим голосом ответил посыльный.

Ди Кабела спешно спустился вниз и отдал приказ: всем занять старые посты, кипятить в котлах воду, разогревать смолу — с ча­су на час ожидается нападение на крепость.

Самых ловких конников консул послал за помощью: одного в Солхат к хану, двоих — к консулам Солдайи и Чембало.

Василько вместе с Семеном Чуриловым и ватажниками дви­нулся к сенату как раз в тот момент, когда на крыше здания упало знамя Генуи. Путь их лежал через большой рынок. Люди бежали по площади, перескакивая через коновязи, прилавки, торговые помосты. Вдруг Сокол явственно услышал русский говор, а затем крик:

— Православные, помогите!

Бежавшие враз остановились. Крики доносились из погребов, вырытых под рыночной стеной. Семен, хорошо знавший располо­жение рынка, крикнул:

— Там невольники!

Все бросились к погребу, сорвали двери. Цепляясь худыми ру­ками за грязные и скользкие ступеньки, из погребов вылезали не­вольники.

А на площади около сената снова разгорелся бой. После пер­вого поражения арбалетчиков их командир вернулся в казармы, чтобы взять воинов, оставленных для охраны помещения. Но в ка­зарме оказалось людей больше, чем он предполагал. Сюда собра­лись портовые стражники, убежавшие от восставших, здесь же были уцелевшие из охраны городских ворот. Собрав всех под свое начало, командир повел их снова к сенату.

Арбалетчики сумели ворваться во двор сената. Уже были заня­ты нижние веранды, в главном входе шла ожесточенная борьба. А когда к арбалетчикам пришла неожиданная помощь от фран­цисканцев, Леркари стал готовиться к бегству из сената.

Но тут на площади раздался шум, громкие крики, и сразу из трех прилегающих улиц выбежали люди. «Смерть знатным! Да здравствует народ!» — кричала толпа-, приближаясь к сенату. Мо­нахи и арбалетчики были растерзаны в одно мгновение.

Леркари выскочил на балкон и увидел площадь, заполненную народом. Треснули от напора двери всех входов, и толпа заполни­ла коридоры, залы и комнаты сенатского дворца.

Спустившись вниз, капитан встретил бежавшего по коридору юношу с кривым мечом. Леркари крикнул:

— Чьи это люди? Кто их ведет?

Юноша, размахивая мечом, заговорил на незнакомом капитану языке, потом неожиданно выпалил:

— Виват Сокол!

— Проклятье! — воскликнул Ачеллино.— Этот Сокол все-таки влез в наши дела!

Он побежал в главный зал сената.

Под высоким распятием стояли два незнакомых капитану че­ловека. Один из них по-генуэзски сказал подошедшему стипен- дарию:

— Иди и разыщи капитана Леркари.

— Я — Леркари,— сказал капитан, подходя.— Кому я нужен?

— Город в руках народа,— произнес Чурилов,— Что будем де­лать дальше, капитан?

— Вы Сокол?

— Я воин из его ватаги. А Сокол вот он, перед вами,— и Се­мен указал на Василько. Леркари подошел к атаману, пожал его руку и сухо произнес:

— Благодарю. Вы пришли как раз вовремя.

В это время в зале появился Ивашка. Он устремилея к Со­колу.

— Константинова башня наша, атаман. В воротах города сто

ят наши люди. Там хозяйничает Кирилл с Днепра. Гришку-черкасина видели?

— Нет еще,— ответил Василько.

— Тут он, в доме. Тебя ищет. У него в порту тоже все ладно. Троих ватажников ранило, один убит. Берег взяли в руки накреп­ко... Да вот и он сам.

— Прошел я, атаман, по городу. Всюду народ хозяин,— ска­зал подошедший Грицько.— Люди спрашивают, что делать?

— Сейчас же, немедля надо идти на крепость! — крикнул Леркари.

— По-моему, в этом нет никакой нужды,— ответил ему Ва­силько.— Только напрасно прольем кровь. Мы только что излови­ли человека, посланного из крепости за подмогой. Говорит он, что еды у них самое большое на неделю, а воды и того меньше. А лю­дей, словно рыбы в бочке. Вскорости сами пощады запросят.

— Пока крепость не взята, мы не можем быть спокойны! — кричал капитан.— Если вы не согласны на штурм, я сам со сво­ими людьми пойду туда. Со мной — весь город.

— Ватага на крепость не пойдет!—отрезал Василько.— И у нас, и у вас нечем разрушить стены. А с голыми руками там гибель найдем. Если ты хочешь губить своих людей,— иди.

Леркари выскочил на балкон и крикнул тем, кто стоял внизу:

— Друзья мои! Город в наших руках. Но в крепости заперся злодей консул. Все, кому ненавистно имя ди Кабелы, пойдут со мной! — Капитан выхватил шпагу и спустился вниз. Призывая всех следовать за ним, он побежал по двору к раскрытым воротам. В воротах встретил его Кондараки. Старик загородил дорогу.

— Прочь, старый хрыч! — крикнул капитан и толкнул грека в плечо. Кондараки пошатнулся, но не упал. Он схватил Ачеллино за край камзола, взмахнул другой рукой и всадил в грудь Лерка­ри кривой нож. Ачеллино охнул, стал оседать на камни.

На Кондараки набросились матросы, но рыбаки окружили ста­рика, защищая его от ударов. Моряки бешено орали, готовые пустить в ход оружие.

Семен Чурилов, сбегая по лестнице, увидел, что старый Кон­дараки в опасности. Он протолкался к нему, вскочил на повален­ную решетку, крикнул:

— Стойте! Старика не трогайте!

— Он убил нашего вождя!

— Смерть грязному греку! — орали матросы.

— Защитник нашелся! Тащи его за ноги! — выкрикнул один из моряков и рванулся к Чурилову.

— Я те дам — за ноги,— спокойно произнес Грицько-черкасин и сунул под нос матросу дуло пистоля. Ватажники окружили мо­ряков, оттеснили их.

А город кипел. Народ собирался около домов богатых, врывал­ся во дворы, ломал окна и двери. У дворца второго масария, бан­кира Фиеоко, собралась огромная толпа. Более всего было жен­щин из предместий. Большие железные ворота со скрипом раска­чивались под напором человеческих рук, но не поддавались. Несколько мужчин бросились за бревном, чтобы им, как тараном, разбить замки. Женщины вздымали руки к окнам дворца и кри­чали:

— Мы пухнем с голоду, а они жиреют!

— Кладовые от снеди ломятся!

— Хлеба! Хлеба — голодным!

Кто-то поднял с мостовой увесистый камень и метнул его в ши­рокое окно. Брызнуло цветными осколками венецианское стекло. Кто-то протяжно взывал:

— Бе-е-ей!

Толпа раздалась, пропуская людей с бревном. Заухали гулко удары. Ворота, не выдержав мощного напора, распахнулись, и лю­ди, словно полая вода весной, что рвет и ломает все на своем пу­ти, хлынули во двор. Затрещали обитые медью и бронзой двери, качнулись внутрь, сорвались с петель и упали в коридор. Топая по створкам, люди неслись через вход с криками:

— Рви горло кровопийцам!

— Берегись, большебрюхие!

А на дворе толпа неистово орала:

— А-а-а-а!

Всюду, на тихих улочках и на широких площадях, народ. Го­род горит. Из окон каменных домов вырываются снопы желтого пламени и взлетают к небу вместе с дымом, гудя и потрескивая.

Группы людей бегают по мостовой, орут невесть что, кто-то ко­го-то бьет, кто-то что-то тянет. То тут, то там слышится:

— Смерть паукам! Виват популюс!

По улицам стелется дым пожарищ.

СЕМЯ РАЗДОРА

Три дня осаждают крепость. Три дня Кафа во власти народа. Сокол, Ивашка и Семен Чурилов не уснули в эти дни ни на минуту. Да и ватага третьи сутки на ногах.

Со стороны слухи идут тревожные. Говорят, хан Менгли-Гирей послал вдогонку своему войску, ушедшему в набег, приказ вер­нуться. Из Львова перехватили гонца. Андреоло ди Гуаско нанял для консульства пятьсот шляхтичей, ведет их на Кафу, и будто через месяц жолнеры прибудут на место.

У Сокола на душе неспокойно. Ватажников вроде было много, когда жили они в куче у Черного камня, а теперь разослал их во все концы города, и словно бы нет ватаги. Растворились люди сре­ди горожан.

Рыбаки в море не выходят, ждут, когда появятся покупатели на рыбу. А покупателей нет, рынки пустуют. Не работают и наем­ники, к кому наниматься — неизвестно. Мастеровые тоже забро­сили свои дела. Люди подкормились в богатейских подвалах, сде­лали кой-какой запасец и живут пока. Ждут, когда объявится вольная власть.

Вечером третьего дня атаман, Ивашка, Никита и Семен Чури- ловы собрались на совет. Позвали Федьку Козонка, Кирилла и Грицька-черкасина.

Стали думать, как дальше быть.

— Завтра же торговлю начинать надо,— заговорил Семен,— рынки открыть, лабазы.

— Нужно бы с народом тутошним договориться. Ты, Кирилл, иди к рыбакам. Тебе, Грицько, придется с наемниками поговорить, а Федька сходит к мастеровым. Поняли?

— Я понял, атаман,— ответил Грицько,— только как я с наем­никами балакать буду? Языка ихнего не знаю.

— А где этот чертов Ионаша? — спросил Ивашка.— Уж не уби­ли ли его? С первого дня не вижу. Найди его, Грицько.

Нет, не убили Ионашу. Как только загудел над городом набат, кашевар вскочил на первую попавшуюся лошаденку и ускакал в Солхат, к хану. Менгли-Гирей выслушал шпиона со вниманием и приказал скакать обратно в Кафу, пробраться в крепость и помо­гать консулу. Хан о полонений ватажников мысли не оставил. Дал Ионаше строгий наказ — следить за Соколом. Как только воины консула почнут брать верх, а ватажники будут разбегаться, ата­мана укараулить одного, поймать и привезти в Солхат. Тогда Мен- гли попытается подкупить Сокола и с его помощью всю ватагу заковать в цепи. Если это не удастся, хан пошлет в горы Ионашу, тот соберет ватажников и поведет их на выручку атамана. Пове­дет туда, куда укажет хан, а там доблестные сераскиры Джаны- Бека сделают свое дело.

Ди Кабела тайно впустил ханского посланника в крепость, провел в свою комнату. Ионаша сказал консулу, чтобы тот дер­жался в крепости самое большее неделю. Через семь дней хан соберет войско и вступит в Кафу.

— А до того дня хан повелел вам следовать моим советам.

— Я слушаю тебя, посланец хана,— сказал консул.

— Да будет вам известно, что я почти все лето жил у Сокола и он мне верит. Я сегодня же уйду в город и буду посылать вам через верных людей вести. А пока скажите мне: много ли в кре­пости вина?

— Вина? А зачем оно тебе?

— Все до капли надо отдать трактирщику Батисто. Пусть он открывает свою таверну и отдаст вино даром. Мятежники каждый день должны быть пьяны. Я слышал, у вас много красивых жен­щин— пусть они идут в город. В крепости хоронятся многие бога­тые горожане. У них, наверное, есть тайные подвалы с вином. Узнайте и прикажите открыть. Когда люди пустятся в пьянство и разгул, я брошу в их сердца семя раздора.

Ди Кабела позвонил в колокольчик.

— Позови ко мне Батисто,— сказал он вошедшему слуге.— По­том собери всех музыкантов, разыщи моих танцовщиц, и пусть они придут все сюда. Позднее пошли ко мне масария Феличе. Иди.

На следующий день гонцы, разосланные по городу, объявили, что власть в Кафе перешла к Совету Двенадцати. Первый указ Совета документально объявил Кафу вольным городом, а всех кафинцев вольными людьми.

«Отныне,— говорилось в указе,—каждый человек может ходить в городе в любое время дня и ночи, вольно продавать сделанное им или выращенное им. Скорее открыть лавки, лабазы, рынки и про­давать там все, окромя живого товару, сиречь рабов и невольни­ков. А еще открыть трактиры и прочие людные места...»

В силу этого указа Батисто открыл свою таверну «Музари» и выкатил в большой зал шесть бочек вина.

— Друзья мои! — сказал он собравшимся рыбакам и сгигіенда- риям,—Поздравляю вас с вольностью, за которую отдал свою жизнь наш незабываемый Ачеллино. Помянем его светлую душу, пейте вино бесплатно. Капитан любил повеселиться — давайте бу­дем гулять до тех пор, пока не опустеют мои погреба. За свободу, друзья! — и поднял первый бокал.

Узнав о даровой выпивке, люди сгрудились у бочек, и девушки не успевали наливать кружки.

Весть о бесплатном угощении в какой-нибудь час разнеслась по городу. Народу в таверну набилось полным-полно. Слуги выка­тывали в зал бочку за бочкой, вино лилось рекой.

У входа, под ржавой вывеской, толпились не успевшие попасть в таверну. Батисто выбрался через кухню и, поднявшись на подо­конник, крикнул:

— Кто из вас знает улицу Дворовых собак?

— Я живу на ней! — ответил один из толпы.

— В начале ее за красным каменным забором — мои погреба с вином. Идите туда и пейте сколько влезет. Ради нашей свободы мне ничего не жалко. Лови ключи! — и он бросил в толпу звеня­щую связку.

Кто-то поймал ключи и вырвался вперед. За ним по откосу хлы­нула толпа жаждущих.

Ни один из ключей к замку подвала не подходил. Оно так и

должно было быть: подвал не принадлежал Батисто. Но какое до этого дело людям? Раз хозяин разрешил — ломай замок! Не прошло и четверти часа, как на дворе около подвала появились бочки, кружки, ведра. Началась великая попойка.

К полудню город нельзя было узнать. Шум и веселье царили повсюду. По улицам во главе с трубачами и барабанщиками хо­дили орущие, поющие, пляшущие пьяные толпы.

Бочки выкачены на улицы, вино носят ведрами, люди пьют с каждым встречным. И за кого только не пьют! Поднимают круж­ки с вином за Совет Двенадцати, за упокой Леркари, за армянских епископов Тер-Карабета и Тер-Ованеса, за рыбака Кондараки.

В сенате впервые собрали Совет Двенадцати. В него, кроме Никиты, вошли Филос и Паоло — от рыбаков, Джудиче и Родоль­фо— от наемников. От мастеровых послали в Совет кузнеца Егор­ку Перстня да колесных дел мастера Паоло Рума. От купцов вы­браны Федор Сузин и армянин Каярес. От ватаги в Совет вошел Василько Сокол. И сразу же на Совете начался великий спор.

— Порядки в городе надо менять,— сказал Филос.—В указе повелели рыбакам ловить и продавать рыбу, а где же они будут ее продавать, если лавки и лабазы в руках нашего хозяина. Снова к нему на поклон идти?

— Сие дело нелегкое,— ответил Семен Чурилов.— Лавки у на­шего хозяина можно отнять, но чем он хуже, допустим, купца Кая- реса или Федора Сузина? И у того и у другого тоже лавки и ла­базы есть.

— Да я за свое добро горло любому перегрызу! — крикнул Су­зин.— К тому же, если торговое дело в руки голытьбе отдать, пропадем сразу. Вот ты, Колька, сможешь ты торговать? Не смо­жешь, бо до десятка считать научился, не боле.

— Если у меня возьмут лавки и коморы, я ваш Совет — тьфу!—горячась, выпалил Каярес,—Твое лело, Филос, ловить ры­бу, а продать ее и без тебя сумеем.

— Соции и стипендарии велели мне спросить у Совета, к кому наниматься на работу? — заговорил Джудиче.— Работа всюду сто­ит, хозяев нет.

— Не все сразу, мой дорогой Джудиче,— ответил Никита.— Наведем в городе порядок и тишину — хозяева появятся. Боятся они сейчас, по ямам да погребам хоронятся.

— Постой, постой, Никита Афанасьевич,— вмешался Иваш­ка.— Это что же получается? Стало быть, все снова отдадим хо­зяевам, а простому народу — шиш!

— Ты, Иван, не хорохорься, кому-то дела вершить надо. Если отдадим мы торговлю и дела важные людям неумелым, начнется в городе голод. Тогда наша власть и выеденного яйца не будет стоить.

— Так ведь ежели бедным людишкам мы облегчение не дадим, они отшатнутся от нас. С кем от недругов обороняться будем? А ежели татары на город полезут?

— С ханом договориться надо,— предложил Каярес,— обещать ему дань платить. Золота я дам, и другие тоже не пожалеют.

— Золота у хана и так хватит. Ему рынок потребен, чтобы ясырь продавать. А мы сие запретили,— вставил слово Сузин.

— Придется запрет снять. Без дружбы с ханом мы долго не продержимся.

— Тьфу! — Ивашка сплюнул, махнул рукой и вышел из зала.

Василько за ним. В соседней комнатушке сели они на подокон­ник, долго молчали.

Случилось то, чего Василько никак не ожидал: ватага переста­ла подчиняться ему. И почувствовал он это раньше, чем начались беспорядки у церквей.

Решил он навестить своих ватажников, раскиданных по городу в разных местах. Не успел атаман выйти на улицу, ведущую к порту, как увидел Пашку Батана. В ватаге Батан слыл самым мол­чаливым и послушным, говорил тихо, был смирен, как овца. Сей­час Пашка шел, обнявшись с четырьмя ватажниками, и горланил песню. Увидев атамана, он гаркнул:

— Расступись, сыра землюшка! Разбойнички идут!

— Это еще что такое? — грозно спросил Сокол.

— Слобода нынче пришла, атаманушка! Воля! Пей — гуляй?

— Сейчас же смирно идите к своему котловому и скажите, что я повелел всех вас наказать!

— Пойде-е-м, как же! Держи карман шире. Братцы, идем в кабак! — И Пашка, не глядя на атамана, будто здесь его не было, потянул друзей к таверне.

Атаман схватился за саблю, но тут же сообразил, что не Паш- ка-тихоня ему надерзил, а вино, им выпитое. Завтра в ногах ва­ляться будет, прощения просить.

Сразу видно — сегодня не тот город, что вчера. Снова заня­лись пожары, по дымным улицам шатаются пьяные люди. Широко шагая по запорошенной пеплом мостовой, Василько то там, то тут видел отвратительные картины разгула. У Кафской курии кто-то запалил легкую деревянную арку, воздвигнутую в честь праздни­ка. Смех, пьяные выкрики...

А Ионаша разыскал Панчетто. Старый грабитель очумел от жадности, его подручные рыщут по городу, тащат все, что попа­дет под руку. Ионаша насмешливо глядит бандиту в глаза и го­ворит:

— Мелочью промышляешь, старина. Не для твоих рук дело. К храму Благовещенья сходи. Знаю, где церковная казна спрята­на. Иконы все под золотом. Хочешь, покажу?

— Храмы грабить — грех,— угрюмо говорит Панчетто.

— Православные и бог велел. А это храм — русский, и охраны нет. Показать?

Немного погодя Ионаша подбежал к Охотничьим воротам, где находились около сорока ватажников из Кириллова котла. Зады­хаясь от бега, он крикнул:

— Братцы! Католики церковь Благовещенья грабят! Правосла­вие оскверняют.

Ватажники сегодня под хмельком. Вскочили все на ноги, схва­тились за мечи. Ионаша, не говоря ни слова, бросился обратно. Ватажники за ним. У дома купца Сузина полно мастеровых. Уви­дев бегущих, насторожились, смотрят, куда так спешат лесные люди.

— Что рты раззявили! Под носом у вас храм божий разграби­ли, а они стоят...

Мастеровые похватали колья, камни и бросились к церкви.

На паперти придушенный пономарь лежит. Двери церкви сло­маны, врата царские настежь распахнуты, стойка с просфорами опрокинута. Золотые ризы с икон содраны, в алтаре подняты пли­ты каменного пола, повсюду обрывки хоругвей и святых одежд. В левом притворе нашли перепуганного насмерть дьякона. Заи­каясь и дрожа, дьякон рассказал, что осквернили храм божий фряги. Тут вспомнили про Ионашу, схватили, давай спрашивать, от­куда он узнал про святотатство. Ионаша спокойно рассказал, как он шел мимо храма и услышал шум.

— Сразу почуял, что тут дело неладное, и вбежал в церковь. Фряги ломали пол в алтаре, и были среди них католические свя­щенники, которых я раньше видел при церкви святой Агнессы.

Это известие взбесило мастеровых. Два старых плотника под­няли с полу икону Божьей Матери и бережно понесли по улице в направлении католической соборной церкви святой Агнессы. Ва­тажники и мастеровые, крича и проклиная святотатцев, кинулись за иконой. По пути им встречались греки и православные армяне. Они тоже с проклятьями присоединялись к разгневанной толпе.

Ионаша в одном из переулков свернул в сторону и бегом бро­сился к таверне «Музари».

Здесь шло шумное веселье. Среди гуляющих было много социев и стипендариев, почти все католики. Грек протолкался к Батисто и шепнул ему на ухо несколько слов.

— Эй, вы-ы!—заорал Батисто.— Слушайте меня! Пока мы тут бражничаем, лесные люди да русские мастеровые пошли грабить храм святой Агнессы. Кому дорога мадонна — за мной!

И Батисто, соскочив с возвышения, бросился на улицу.

Когда прибежали к соборной церкви, здесь уже шел настоящий разгром. Батисто первый врезался в толпу православных и начал направо и налево разить шпагой. Замелькали в воздухе мечи, саб­ли и шпаги, плиты церковной паперти окрасились кровью.

Площадь перед храмом — сплошное месиво убитых, истерзан­ных и израненных тел. Толпа все растет и растет. И нет силы, что­бы остановить ее. Половина верующих пьяна и потому лезет в бон не глядя: на меч — так на меч, на шпагу — так на шпагу. Крики, стоны, вой, рычание...

Когда началась свара из-за церкви, ватажники и совсем вышли из повиновения. Василько вместе с Ивашкой сели на коней, мета­лись по городу, но ничего сделать не могли. Каждый православ­ный наказание осквернителей церкви считал своим благоугодным делом. На уговоры атамана никто не обращал внимания. Даже Грицько-черкасин, на которого Сокол полагался всегда, вместе со всем котлом вступил в драку и погубил в ней чуть ли не поло­вину людей.

На следующий день волнения утихли, возбуждение улеглось. Пьяных в городе стало меньше — все вино было выпито. Но между восставшими черной тенью легла неприязнь. Рыбаки, мастеровые, наемники дробились на мелкие кучки. Стычки между православ­ными и католиками можно было видеть на каждом шагу. По го­роду шныряли посланцы консула и еще более разжигали нена­висть людей друг к другу.

— Что дальше делать-то, атаман? — спросил Ивашка.— Погу­бим мы здесь ватагу и сами головы за купцов складем.

— Напрасно пришли мы сюда. Слыхал, как этот горбоносый Джудиче перед Советом печалился, что хозяев нет и работать не на кого. Ему свободу дали, а он не знает, что делать.

— А мы знаем?

— Знаем! Не вышло Кафу вольным городом сделать — соору­дим такой город на Дону. Послушайся моего совета: пока корабли и берег в наших руках, давай махнем отсюда.

— Купцов жалко. За смуту придушат их здесь без нас.

— Так консул тоже купец. Они промеж собой сговорятся. А то нусть с нами на Дон едут, нам в вольном городе тоже купцы по­надобятся.

— Вечером пойдем к Никите, там все й решим.

* * *

Пока «Лигурия» стояла на внешнем рейде, времени, для того чтобы обдумать свое положение, у Деметрио было достаточно. Он понимал, что капитан Леркари и в случае удачи, и при поражении считаться с ним не будет. Кто знает, как он распорядится его судь­бой? Поэтому, как только Леркари выпустил рабов и Панчетто вместе с его грабителями, молодой ди Гуаско стал готовиться к побегу. А когда в городе вспыхнуло восстание и «Лигурия» опу­стела, Демо, переложив добытые в Кафе деньги из сундука в ме­шок, улизнул с корабля на лодке. Кончету он заверил в том, что вернется за нею тотчас, как только подыщет безопасное для обоих место. Под вечер он пристал к берегу на окраине города и дож­дался темноты. Под покровом ночи выбрался из Кафы и напра­вился к ближайшему селению, чтобы купить коня. Оставаться в Кафе было нельзя. И ди Кабела, и Леркари его не пощадили бы, и потому Демо спешил под крылышко могучего отца.

Почти в то же самое время из Сурожа в Кафу выступил Теодоро ди Гуаско. Он вел на помощь консулу более стал вооруженных слуг.

Миновав Тарактаси, он прошел Каменную долину и углубился з лес. Люди очень устали. От Скути и до Сурожа они шли целый день. Здесь отдыхали не более часа и снова двинулись в путь, на­деясь за ночь добраться до Кафы.

Дорога шла по дну широкого оврага, заросшего дубняком. Теодоро ехал верхом впереди слуг. Было совсем темно и тихо.

Вдруг из дубняка раздался пронзительный свист. На дно овра­га полетели тяжелые камни, вокруг зажжужали стрелы.

Неожиданное нападение насмерть перепугало людей ди Гуа­ско, и они начали разбегаться. Теодоро пришпорил коня и помчал­ся вперед.

В темноте нельзя было ничего разобрать. Слуги, выбравшись из оврага, попадали под удары шпаг и мечей, всюду слышались стоны, крики о помощи.

Выскочив на открытое место с десятком людей, Теодоро оста­новился. ожидая неизвестного противника. Но из лесу никто не появлялся, и шум стычки в овраге уже затих.

— Кто бы мог напасть на нас так внезапно? — спрашивал ди Гуаско своих слуг.— Скорее всего это лесные разбойники Сокола.

— Я видел ихнего начальника. Может быть, я ошибаюсь, но­ он очень похож на консула Солдайи.

— Может, это и действительно так,— согласился Теодоро.— Они, вероятно, шли тоже в Кафу и приняли нас за разбойников. Надо дождаться их и все выяснить.

Но сколько ни ждали появления консула, из оврага никто не вышел. По одному выбирались на дорогу разбежавшиеся слуги, но людей консула не было.

Собрав около полусотни человек, ди Гуаско решил идти даль­ше, теперь уже с великой осторожностью, выслав вперед до­зорных.

С рассветом на землю лег туман. На перевале Теодоро решил сделать отдых и дождаться солнца. Люди расположились на лу­жайке и после тревожной, бессонной ночи заснули как убитые.

Из белой клубящейся пелены показалась темная фигура дозор­ного. Он подошел к ди Гуаско и тихо произнес:

— По дороге слышен стук копыт. Кто-то едет.

— Много их?

— Один или двое.

— Задержите и приведите ко мне.

Через несколько минут дозорный снова подбежал к Теодоро.

— Господин! Это едет синьор Деметрио. Я его сразу узнал!

— Мой дорогой братец как всегда верен своим привычкам,— сказал насмешливо Демо, когда подъехал к Теодоро. Он соскочил с коня, толкнул брата в знак приветствия в плечо и уселся на траву.

— О каких привычках ты говоришь?— неласково спросил Тео­доро, когда дозорный отошел.

— Валяться по ночам на самом опасном месте,— Демо огля­дел спящих людей и заметил у многих окровавленные повязки,— Я не ошибусь, если скажу, что тебя опять кто-то пощупал. С кем ты дрался?

— Дьявол их знает. Наскочили ночью...

— В таких делах, Тео, тебе просто не везет. Добрая сотня мо­лодцов разбежалась от трех лесных бродяг. А я совсем недавно один одурачил полтора десятка ханских воинов и вырвал из их когтей твою невесту.

— Значит, не врут люди, все это правда?

— Правда! — гордо воскликнул Демо.

— И то, что ты взял за нее выкуп,— это тоже правда?

— Видишь ли, потом я узнал, что... Но, чтобы выкуп... нет!

Теодоро вскочил, подбежал к луке седла, рывком сорвал при­тороченный кошель. Он тряхнул его, в кошеле зазвенели деньги.

— Ты уехал из дома с грошами, а везешь полный мешок зо­лота. Откуда эти деньги? — и Теодоро запустил руку в кошель.

— Не тронь! Деньги мои. Я добыл их храбростью и удачей!

— Скажи лучше — подлостью! Это из-за тебя, мерзавец, я ли­шился невесты! Ты самая последняя тварь!

— Если тебе не везет, при чем тут я? Ты просто неудачник. Купил рабов — их отняли татары, полюбил девушку — ее увели из-под носа, пошел в Кафу — остался без слуг.

— Ты продал нашу честь!

— А ты продал свою веру. Оттого бог и наказывает тебя! Ты христопродавец!

Теодоро яростно выругался и, размахнувшись, влепил Демет­рио пощечину, Демо выхватил из-за пояса стилет; удар пришелся Теодоро в плечо. Острая боль привела Теодоро в бешенство. Вы­бив стилет из рук брата, он повалил его на землю и схватил за горло.

Демо запрокинул голову, широко открыл рот, ловя воздух, в вдруг затих...

Убил! Теодоро испуганно огляделся. Люди, к счастью, не проснулись. Он оттащил тело брата в кусты. Потом поднял с зем­ли суковатую палку и с силой ударил по лошади Демо — конь сорвался с места и ускакал по дороге в сторону Сурожа.

Разбудив людей, Теодоро дал приказ следовать дальше. До­зорным сказал, что синьор Деметрио уехал домой в Тасили.

* * *

Писал ли Шомелька из Кафы еще другие письма после этого— нам неведомо. Остался ли жив или погиб в вихре кровавых собы­тий этих годов — тоже неизвестно.

Много времени прошло с тех пор, и как знать, долго ли помо­гал русскому князю верный Шомелька. Поэтому несколько жел­товатых, исписанных тесным почерком листков мы будем считать последними. Надо полагать, что посланы они были не дьяку, а боя­рину Никите Беклемишеву, ибо начинаются так:

«Боярин, доброго тебе здоровья! Оставляючи меня в Кафе, ты заботился о ватаге лесной, о судьбе гостей кафинских и сурожских и повелел мне известить тебя, коли с ними что случится. Не знаю, с твоего ли позволения, а быть может, так судьба велела, только лесные люди не пришли в Кафу и прихлестнулись к мятежу, кото­рый кафинская чернь учинила и выпущенные на невольничьем рынке ясырники человек до двухсот и еще более невольников с ко­раблей, которых за море продавать повезли, да не успели.

И такой страх нагнали на богатеев — выразить в письме не можно. Ведь они о защите города не заботились, а всего более на­бивали свои мошны, и потому мятежники их сломили и объявили Кафу вольным городом...»

Видно, в дальнем пути в Москву послание Шомельки попало в воду или под дождь, и некоторые листки так сильно подмочены, что ничего в них прочесть нельзя. На втором листке буквы рас­плылись совсем, и ни одного слова ясного нет. Зато третий листок почти цел.

«...а оттого в городе начались пожары да грабежи, атаман с этим ничего поделать не мог. Промеж мятежниками не стало сог­ласия, а пошло все это из-за церквей. Пограбили православный храм Благовещенья, чем озлобили русских мастеровых и ватаж­ников. Те в отместку осквернили соборную церковь св. Агнессы самую почитаему у католиков. Из-за власти споры в городе идут злы и жестоки: купцы стараются взять Кафу под свою руку, а про­стой люд этого не хочет, и между ними пошла большая свара...»

На четвертом листке уцелело слов совсем мало.

«...ди Кабела ждал подмоги от консолоса солдайского, но та подмога не пришла. Аргузии и арбалетчики, вышедшие из Сол- дайи, встретились в лесу с людьми ди Гуаско, приняли их за раз­бойников да друг друга и перебили. О сем узнал я от сына Гуаско- ва Теодорки, который сам еле спасся и добрался до Кафы с гор­сткой людей. Татары же...»

И последняя страница.

«...и города им не удержать, ибо раздоры меж людьми сильны, каждый свою корысть блюдет, а о простом люде опять заботы мало. Знатные, запершись в крепость, высылают в город своих ла­зутчиков, те мутят народ. Консул ждет татар да наемных шлях­тичей, и когда они к городу подойдут, одному богу известно, что случится. О том я тебе, ежели будет можно, отпишу. А более не буду задерживать, думаю, что ты не забудешь верного тебе Шо- мельку Токатлы».

Ночная Кафа насторожена. Темно, тихо. Ватажник Назарка несет дозор на крепостной стене. Жутко и жалобно ухает где-то

сова, нет-нет да и просвистит пущенная неизвестным злодеем стре­

ла. Назарка крестится и шепчет:

— Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, спаси и помилуя МЯІ

Вдруг внизу атаманов голос:

— Кто на стене?

— Это я, Назарка. И не страшно, атаман, по городу в ночи бродить?

— А тебе на стене не страшно?

— А что ж делать?

Рядом с Соколом Назарка видит Ивашку. Назарка рад людям. Спустился со стены, подошел к Соколу.

— Как, Назарка, живешь?

— Жирных вроде бы одолели, атаман, только свободы для простого люда нет. Вот хожу я по стене и думаю: сколь здесь ни жить, все самих себя сторожить. А мне бы в поле выйти, землю пахать, хлеб растить. Если честно сказать — не любо мне здесь. Как и прежде, на Дон тянет.

— Стало быть, воля здешняя тебе не по нутру? — спросил Ивашка.

— Какая тут воля! Погубим мы себя здесь.

— Иди, Назарка, на свое место и не беспокойся, не погубим. На Дон уйдем в сохранности. Спокоен будь.

Осмотрев посты и дозоры, Василько и Ивашка пошли в дом к Чуриловым. Несмотря на поздний час, Никита и сын не спали. С ними вместе сидел священник церкви Благовещенья отец Ро­

дион. Родион был из греков, много жил в Киеве, потом уехал в Константинополь. На склоне лет судьба занесла его в русскую церковь в Кафе, где он был уважаем прихожанами за великие знания, доброту и мудрость.

Видно было, что пригласили Родиона специально для совета. Прикрыв выпуклые глаза, поп медленно говорил:

— Более ста лет во граде Сионе люди тощие, аки и ныне, взя­ли власть, одначе справиться с нею не сумели. Управлять оным городом не знали как. Чего ради мятеж сотворили — не ведали. Старые уставы порушили, а новых дать народу не могли. И оттого погибли, как и у нас погибнут здесь.

— Сто лет—велик срок,— сказал Семен.—Времена меняются.

— Так было и будет так. Глаголел ми фряжский монах, что недавно в королевстве Людовика взбунтовались работные люди и також погубили множество животов своих всуе. И вы забыли, грешники, что несть власти, да не от бога.

— Что нам делать, посоветуй, отче? — спросил Никита.

— Не ждите силы карающей, думайте о мече разящем. Пока не поздно, от места сего бегите, травой укройтесь, с землей срав­няйтесь, живите тихо.

— А город, а люди? — тихо спросил Ивашка.

— Отдайте судьбы их в руки бога. Мудростью народною ска­зано: повинную голову меч не сечет.

— Ох, не так, отче,— сказал Семен.— За нас с батей, в случае чего, в первую голову возьмутся.

— Лесных людей, на господа бога надеясь, проводите подале, они, многотерпеливые, всю вину на себя примут. Ты, Никита, и ты, Семен, скажите, что принудили вас. Удалитесь в Сурож — там тише.

— Как ты, Вася, думаешь? — обратился к Соколу Никита.

— На всех нас перед ватагой вина большая,— заговорил Со­кол.— Поманили вольным городом, а где он? Приуныли ватажни­ки, мысли о волюшке в сердцах притушили, а коль мысли о сво­боде умрут средь нас, то станем мы самые что ни на есть настоя­щие разбойники. Посему понять надо — в Кафе доле ватагу держать нельзя. Вспомни, Никита Афанасьевич, что боярин нам советовал: уходить на вольные земли.

— Про вину перед ватагой — это ты, атаман, зря,—сказал Ивашка.— Слыхал условие: за битого семь небитых дают. Про се­бя скажу — за эти дни я про вольный город, который мы в сердце вынашиваем, в три раза боле узнал, чем за долгое время, что у Камня жили. Теперь, ежели даст бог, попадем на Дон, я ужо знаю, с чего начинать. Да и ватажники науку здесь добрую прош­ли. А теперь, Никитушка, сполняй обещание, что послу государеву дал,— провожай нас в дальний путь. Соберем ватагу, сядем на кораблики, махнем на Дон, да и дело с концом! А вы здесь на нас всех собак вешайте — не жалко. Нам в Кафе невест не выбирать, детей не крестить!

— Резок ты, Иванко, однако справедлив,— произнес Никита,— мешкать, видно, нельзя. С утра бегите с Семенком в порт, готовь­те корабли. Отправлю вас на вольную волю, а сам здесь умирать буду.

Когда отец Родион, Ивашка с атаманом и Семен поднялись, Никита сказал:

— Ты, Вася, останься. Поговорить с тобой по душам хочу.

Никита сел против Сокола и просящим голосом заговорил:

— Оставайся у меня, Вася, а? Отпусти ватагу на Дон, с Ива- шей. Им что ты, что другой — лишь бы голова светлая да рука твердая. А Ольгунка моя зачахнет без тебя, изведется. И оборо- нить-то ее будет некому. Я стар, у Семена своя семья, у Гришки — тоже. Кто защитит ее с дитем на руках в это тяжкое для нас время? Подумай.

— Думал я о сем много...

— Ну и как порешил?

— Остаться мне здесь пока нельзя,— ответил Василько, не глядя на Никиту.— Потому в тайне сие не сохранить, и навлеку я на вашу семью беду. Да и смогу ли я один, без ватаги, защитить вас? — Помолчав немного, добавил: — К тому же братьев моих, товарищей оставить нельзя. Дал я им слово привести на Дон— слово это порушить не могу. Они мне — как родные.

— А дите, что скоро на свет появится, неродное? Сердце у те­бя есть али нет?

— Прошу тебя, Никита Афанасьевич, пойми меня. Связала нас с тобой судьба одной веревочкой, а с ватагой я сотнями нитей скреплен. Бога ради помоги мне. Отпусти меня. Ольгу с дитем мо­им сохрани на время. Уведу людей на место — вернусь, если даст бог. В начале зимы вернусь.

Старый Чурилов долго молчал, потом поднялся, подошел к ок­ну, глухо сказал:

— Я тебя, может, и понимаю, только она поймет ли? Сходи к ней.

В Ольгиной светелке Василько пробыл до утра. Вышел — руба­ха на груди мокрая от ее слез. В голове мутные мысли, спутан­ные мольбами, упреками. Дал слово любимой не уезжать с вата­гой, остаться в семье Чуриловых. Как теперь Ивашке, Кириллу и другим ватажникам в глаза смотреть?

А утром к атаману прибежал Пашка Батан весь в крови, упал на крыльце без памяти и только успел сказать:

— Атаман, беда, наших бьют!

Схватив два заряженных пистолета и саблю, Сокол бросился в город. Около церкви Воздвиженья он увидел большую толпу ва­тажников. Подбежал, растолкал людей, вышел на середину. На лужайке лежит Кирилл с Днепра, около него бьется в тяжелых рыданиях Полиха. Ватажники стоят кругом, обнажив головы. Ва­силько снял шапку, склонился на одно колено, открыл воротник рубашки убитого. На левой стороне груди чернеет круглое черное пятно крови. «Шпагой пырнули, гады»,— подумал Василько.

— Где Иваша? — тихо спросил он подошедшего Родионку.

— Ранен Иваша. Унесли к лекарю.

— К какому лекарю? А ну, веди туда сейчас же!

По дороге Родионка рассказал атаману о случившемся. На рассвете Ивашка и Семен пришли в порт, чтобы готовить корабли. Им понадобились люди, и Ивашка повелел собрать в одно место всех котловых, чтобы те готовили ватажников к дальней дороге, а заодно и выделили по десятку человек для погрузки. Вдруг со стороны Охотничьих ворот показалось множество вооруженных людей. А ватажников было совсем мало. В первую же минуту стычки был убит Кирилл с Днепра, тяжело ранен Ивашка. Хорошо дрался Грицько-черкасин, но потом тоже был ранен.

— А Гришка где? — воскликнул Сокол.— Где же те, что Ки­рилла жизни лишили?

— Пошли в крепость. От раненого мы узнали, что это пришла консулу подмога из Сурожа и Чембало.

Ивашка был в памяти, хотя рану получил большую. Лекарь- еврей перевязывал грудь и живот раненого большими белыми платками и поил настоями трав. Увидев атамана, Ивашка припод­нялся, подозвал его к себе и тихо сказал:

— Если не поспешим, дела будут плохи. Знатные получили подмогу и сегодня непременно выступят из крепости. Беги в порт, собирай ватагу — и на корабли. Ждать нечего.

— А ты?

— Меня хлопцы приволокут прежде всех. О ватаге заботься.

— Родионка, подь сюда! — позвал атаман. Мчись по котлам и зови всех ватажников в порт. Говори: «Спешно уезжаем»...

Семен Чурилов о стычке ничего не знал. Он успел за это время нанять двух капитанов и матросов на два корабля, побывал на «Святой Агнессе», все там привел в порядок, приказал вновь на­нятым матросам подвести трирему к причалу. Все съестное, что нашлось в порту, ватажники перетащили в трюмы. Сухари, соле­ная рыба, вино и пресная вода — запасы немалые.

Скрипят дощатые трапы — ватажники идут на корабль. Иваш­ка и Грицько перенесены на суда прежде всех. Лишился Василько верных помощников, про обещание Ольге и думать забыл. Мыс­лимое ли дело оставить ватагу без головы? Хорошо, хоть Федька

Глава пятая

СУЛТАН БАЯЗЕТ БЛИСТАТЕЛЬНЫ«

Взошед на престол, солтан Бая- зет Вторый взоры свои обратил на Север.

Собрание русских летописей

КОРОНАЦИЯ

страя игла минарета с золотым полумеся­цем на конце упиралась в небо. Позолочен­ная крыша дворцовой мечети Эюб ослепительно блестела под лучами весеннего солнца. Направо в сторону пролива раскинулась верхняя часть Стамбула, среди садов с их лаврами, жасми­нами и розами белели дворцы богатейших вла­дык Османской империи. Как ценнейший ал­маз, в оправе улиц и площадей сверкала ме­четь Ай-София, вокруг нее вонзали свои копья в лазурь неба минареты мечетей Баязета Мол­ниеносного и Ахмета Первого.

Внизу темнела Галата — другая часть города, где жили гяуры — купцы из Генуи, Маркета и Лагора.

Стамбул ликовал!

Сегодня шейх-уль-ислам¹ венчает на царство султана Баязета Второго, и все люди города вышли на улицы, заполнили площадь перед сул­танской мечетью Эюб. Сегодня новый султан проедет по улицам Стамбула и будет осыпать

¹ Глава мусульманского духовенства в Османской им-, пер ии.

104

своих подданных медными, а если он более щедр, то и серебряны­ми монетами.

В полумрак сводов султанской мечети возносятся славословия служителей аллаха, звучат заунывные молитвы. Вся знать Осман­ской империи собралась в просторнейших залах мечети. Пестрым, цветастым ковром одежд покрыто все пространство от входа до мраморного возвышения, где шейх-уль-ислам готовится к обряду. Сверкают драгоценные камни на грудях, на шеях и на перстах сипахов, беев и шейхов. Приглушенный гул стоит над толпой.

Девять дней назад умер великий и несравненный Мехмед Фа­тих— завоеватель. Сегодня, согласно шариату^[6], кончился траур по старому падишаху и должен принять священную саблю Османа новый султан.

Сам Баязет Второй стоит на мраморном возвышении и нетер­пеливо ждет конца приготовлений шейх-уль-ислама. Новый султан молод, высок и широк в плечах. Лицо его чуть смугловатое, нос с горбинкой, крупные черные глаза и аккуратно подстриженная бородка — все это придавало облику султана красоту и мужест­венность. Впоследствии его назовут Баязетом Блистательным.

Шейх-уль-ислам что-то долго возится у золотого блюда, на ко­тором под шелковым покрывалом лежит сабля основателя импе­рии. Шейх знает, что в таких случаях торопиться не надо. Может быть, он ждет святого дервиша из Конии. Только он, посланец мо­нашеского ордена, по древнему обычаю может торжественно опоя­сать священной саблей нового султана при восшествии на престол.

Наконец, святой дервиш появился. Шейх-уль-ислам торжест­венно подошел к золотому блюду, откинул пурпурное покрывало:

— Нету бога, кроме бога, и Магомет—-пророк его!—воскликнул он и поднял над головой тяжелую кривую, в золотых ножнах саблю. Рукоятка ее украшена крупным алмазом — освещенный солнцем камень разбрасывал по сторонам яркие снопики лучей, искрился, как раскаленный уголь.

Старец в белом до пят бурнусе и двенадцатиугольной меховой шапке — знак ордена дервишей — подошел к шейху, поклонился и принял в тощие коричневые ладони священное оружие.

— Аллах велик! — скрипучим голосом пропел дервиш и, поце­ловав саблю, начал подниматься по ступеням возвышения. На каждой ступени он произносил строки из Корана. Их почти никто не понимал: дервиш говорил на древнем языке, который сохранился только у нищих монахов Конии.

Баязет шагнул к дервишу и низко склонил голову. Это был по­следний поклон султана, больше нигде, никогда и ни перед кем он голову склонять не будет. Святой остановился против султана, еще раз поцеловал саблю и привычным, быстрым движением опоясал ею Баязета:

— Смотрите, люди, аллах дает вам властелина, вот вам пове­литель правоверных, тень бога на земле, царь царей, избранный среди избранных, ваше величие, ваш падишах! Да хранит его ал­лах множество лет, да будет он славой великого и святого рода Османа. Поклонитесь ему!

И все правоверные пали ниц, прикоснулись лбами к толстым коврам, потом шумно встали и простерли руки к высокому куполу мечети:

— Слава падишаху! Да живет он вечно!

Баязет властным взглядом окинул толпу, поднял руку. Шейх- уль-ислам поднес ему Коран, султан опустил руку на священную книгу и начал громко и раздельно произносить слова присяги...

...Выйдя из главного входа, султан остановился у высокого под­ножия мечети. Солнце ударило в глаза, Баязет прикрыл их ла­донью, но тут же отдернул руку. Каждый жест падишаха должен быть величественным, походка степенной, осанка гордой, одежда блистательной. На него смотрят тысячи глаз. Около мечети Ай- София, около ипподрома, около усыпальницы Мехмета Фатиха, вплоть до ворот старого дворца стоят шпалеры воинов в белом одеянии, за которыми толпятся тысячи правоверных. Окна, крыши домов, заборы, ограды, площади, памятники — все это тонет в скоплении верноподданных, которые шумят, кричат, размахивают руками — приветствуют властелина.

Со стороны Эдирне-капу послышались пронзительные звуки зурн и дробь барабанов. За Золотым рогом ударил пушечный салют.

Султан спустился по ступеням, к нему подвели серебристо-бе­лого коня, он ловко вскочил в седло и выехал на середину улицы. К нему присоединилась свита на вороных конях, за свитой при­строился великий визирь с пашами, и шествие началось.

Баязет величественно кивал головой то в одну, то в другую сторону, и оранжевая кисточка на его синей феске перекидывалась с боку на бок.

За свитой великого визиря шел караван верблюдов. Животные покрыты зеленым бархатом, между горбами сидят чиновники сул­танской казны и держат на руках широкие подносы. На них свер­кает богатство падишаха: алмазы различной величины и формы, золото, длинные нити жемчугов, диадемы, украшенные изумруда­ми, перстни с крупной бирюзой. Пусть правоверные знают: вла­ститель их не только родовит и знатен, но и богат.

За караваном шествуют знатные особы. Сверкают на солнце их цветные одежды, сияют ордена.

За знатью — сыновья и родственники султана, вслед им в за­крытых колясках с решетчатыми окнами — гарем. Он многочис­ленный. Все жены падишаха должны видеть торжество их повели­теля, их же не видит никто.

И самая желанная для народа — последняя часть процессии. Четыре больших повозки с резными, открытыми сундуками громы­хали коваными колесами по камням мостовой. Здоровенные ра­бы—нубийцы, сверкая белыми зубами, захватывали широкими пригоршнями только что отчеканенные медные и серебряные мо­неты и бросали их в толпу. И сразу прерывались шпалеры воинов, люди бросались на мостовую и, давя друг друга, расхватывали деньги.

Щедр новый султан! Десятки задушенных, искалеченных и из­битых в этой свалке. Ликует Стамбул!

Вечером под сводами Старого императорского дворца собра­лись сильные мира сего на торжественный ужин. Здесь под вели­чественной верандой, украшенной эфесским мрамором, на невысо­ком подножии, на коврах установлен тяжелый трон падишаха. Над ним — балдахин из бледно-розового шелка с вышитым на нем гер­бом Османидов. По обеим сторонам карлики размахивали страу­совыми опахалами, навевая прохладу. Около стен—широкие ди­ваны. Гости знают: после целования полы султана он произнесет тронную речь. Поведает ли падишах о своих истинных замыслах, сказать было трудно, но как собирается править империей он дол­жен сказать.

Баязет вошел переодетым. Все знали: новый султан и раньше любил красивые наряды, теперь же он превзошел себя. Белая, как снег, чалма с рубином и пером черно-зеленого отлива венчала его голову. Такая же белая, до пят стамболина^[7], под ней кафтан, ши­тый золотом, широкий пояс в драгоценных камнях с золотой пряж­кой, алмазная цепь на шее и золотой полумесяц на ней.

После целования его полы, когда шейх-уль-ислам, великий ви­зирь и все гости расселились на диваны, султан встал и начал свою речь:

— Отныне, вступая по воле всевышнего на престол моих ве­ликих предков, я беру в свои руки бразды правления империи и халифата^[8], уповая на поддержку неба, я продолжу дело высоко­чтимого Мехмеда Фатиха, да будет священно его имя в обоих ми­рах. Я буду управлять государством столь справедливо, что каж­дый мой подданный будет пользоваться благоденствием, закон­ностью и свободой. Вечная слава аллаху!

— Аллах велик! — подтвердили гости хором.

— Предки наши принесли империи славу и могущество — мы будем достойны наших предков. Великий Мурад завоевал для нас Сербию, Баязет Молниеносный покорил Болгарию, Мурад Второй разбил крестоносцев, славный сын его Мехмед Завоеватель поко­рил Византию, Боснию, Морею, Грецию, Албанию, Молдову и Ва­лахию. Мы обратим свои взоры на Север, ибо аллах предопреде­лил нас для великих дел. Мы поднимем священное знамя пророка на объединение всех мусульман вселенной, мы поставим всех, кто проповедует веру Магомета и годен носить оружие, на священную войну против неверных. Поглядите на Север, там стоят разроз­ненные юрты: Крымский, Астраханский, Казанский, и загадочная, кеобгштная, молчаливая страна—Русь. Мы возьмем под свою ру­ку Крым, Казань, Астрахань и Золотую Орду и вместе с ними бросим" под копыта наших коней все земли от Черного до Белого моря. Мы раздвинем наши границы до океана и водрузим знамя великого Османа над миром. И я молю бога ниспослать мне свою благодать во преуспевание всех моих начинаний!

— Велик аллах!

— А теперь сядем за столы и примем те яства, что ниспослал нам аллах.

Гости степенно и чинно направились внутрь дворца, где были расставлены столы.

ВОЛЯ ПАДИШАХА

Великому визирю Азизу Хюнкару речь падишаха показалась чересчур хвастливой. Баязет наметил сделать больше того, что сделали все султаны империи. Мало того, он задумал присвоить се­бе сделанное его предшественником султаном Мехмедом. Несколь­ко лет назад советник великого визиря паша Авилляр, который ча­ще жил в Крыму и в Золотой Орде, чем в Стамбуле, донес Хюн­кару, что трон Менгли-Гирея начинает шататься, а среди латинян готовится бунт. Визирь, узнав об этом, посоветовал султану вме­шаться в крымские дела. Мехмед верил великому визирю и тотчас же послал к берегам Кафы флот и войско. Новый султан даже не упомянул об этом. Видно, хочет крымскую победу себе присвоить. А ведь он больше, чем кто-либо другой, знал, как это происходило. Все, что в Кафе было, делалось через Авилляра, а паша еще тогда лучшим другом Баязета был.

...Когда турецкая эскадра, разгромив Кафу, взяла ее, султан позвал Авилляра и сказал ему:

— Я сына своего наместником Кафы ставлю, но он молод и неопытен. Ты поедешь с ним, и на твои плечи я возлагаю все забо­ты о тех землях. Помни одно: Кафа — город малый, но он нам на­-

добен. Отныне один глаз мой будет устремлен на реку Дон, а за ним есть река Волга, а далее лежит земля руссов. До холодных северных морей дойдут границы моей империи, и для тебя теперь нет более важного дела, чем это. Иди туда, живи там, волю мою верши. Дорогу на Русь расчищай. Тебе это с руки. Ты ведь когда- то у руссов жил.

...Приехал паша в Кафу, на кого надо положил тяжелый налог, кого надо заковал в цепи и отправил в Стамбул, кого надо при­казал утопить в море. Консула Кабелу отправил на галеры, его масария Феличе велел повесить за ребро на крюк. Лучшие церкви велел переделать в мечети, худшие велел сжечь. Зрело рассудив, велел возвратить из плена Менгли-Гирея и посадил его снова на крымский трон. Посадивши, спросил:

— Кто у тебя, хан, соседи? Как ты с ними живешь?

Стал Гирей перечислять соседей: самый ближний и самый (да поразит его аллах!) скверный сосед — хан Ахмат. Кичится славой Чингиз-хана, доблестью Батыя и мудростью Берке-каана. Все еще думает, что сильнее его Орды на свете нет, и подданство султана не примет.

— Посмотрим,— сказал Авилляр.

— Слева живет польский и литовский круль Хазиэмир. Спеси­вый сосед, хитрый, ненадежный. С Ахматом в кошки-мышки иг­рает, со мной играет и еще — не знаю с кем.