— У меня денег нет.
— Деньги я дам. Знакомые у тебя там остались?
— Должны быть.
— Съезди. Потом Руна в Касимов пошлешь. Я там ждать буду. И еще проведай: не думает ли Алихан на русские земли набегать? Об этом князь Иван велел просить.
Проводил Туга Магмет-Аминя, оседлал коня и поехал в Казань. Поехал с опаской. На постой зашел к Даньяру. Когда Туга охранную сотню держал, Даньяр у него простым лучником был. А теперь заматерел, брюшко отрастил. Теперь Алихана охраняет.
Пошли на второй день по городу. Обошли чуть не все лавки, накупили подарков молодой жене Туги, нарядов. Даньяр гостю бархатную тюбетейку, шитую золотом, купил — в подарок. А когда шли домой, спросил:
— Москве служить, я вижу, выгодно? Деньги в твоем кошельке бренчат немалые.
— Я теперь никому не служу. А из Москвы убег тайно, великий князь на меня гнев положил. Теперь я сам по себе.
— Тогда к хану надо зайти, поклон отдать. Раз ты Ивану не служишь, хану служи. Земля твоя, ты и люди черемисские — Казани подданные.
— Зачем у Алихана зря время отнимать? Если бы война с Москвой была — другое дело. А теперь я ему не нужен.
— Как знать. Суртайша не раз про тебя спрашивала. Зайди,
— Позовут — пойду. А так, боюсь.
Еще день прошел, а к вечеру — в доме Даньяра вестовой. Приказано Туге явиться к старой царице на поклон. Сейчас же!
Откровенно говоря, Туга пошел во дворец с большим страхом. (іуртайшу и раньше боялись больше хана, а теперь, говорят, она совсем умом тронулась. Прикажет голову снести — и ахнуть не успеешь.
В покоях у Суртайши резко пахнет снадобьями. Сама полулежит на подушках, читает какие-то свитки. Судя по письму — старинные. Туга встал перед него на колени, коснулся лбом ковра. Старуха поздоровалась с ним ласково, спросила:
— Давно ли в Казани?
— Три дня.
— Почему не заходил?
— Боялся.
— Чего боялся?
Я Нурсалтан служил, Ивану служил...
Напрасно боялся. Ордынке и Ивану ты не по своей воле і іужил. Да если бы и по своей — беды нет. Ордынка тогда цари- цгй Казани была, снохой моей была, теперь она к другу нашему Мі іігли хану ушла. С Иваном тоже мы давно в мире и дружбе.
Рядом с великими быть — всегда бояться надо,— тихо ска- юл Туга.— Я князю Ивану сколько услуг сделал, а не убежал — Пишки бы лишился.
За .что же?
Сам не знаю. Что-то в Крыму неладно сделал.
Слышала я. Как Менгли хан посла русского принял?
Шерть дал, обещал помогать против любого врага.
Ордынка здорова ли? Хану по мысли ли?
Здорова. Хан ее за большую царицу держит.
Иван на Казань войско не думает слать?
— Я почти год в Москве не живу. Что я в своей лесной глуши знаю?
— А в Казань зачем приехал?
Туга глянул на Суртайшу, в голове мелькнуло — нет, не тронулась умом старуха. Ответил:
— Женился я. Купить молодой жене подарки приехал.
— Врешь, поди. Твой батька, Изим-горшечник, любил на русский Нижний Базар ездить. А ты почему в Казань?
— На Нижний Базар черемисам ездить не велено. Я пред Москвой виноват, да если и перед Казанью провиниться — куда мне деваться тогда?
— Русского воеводу Руна около себя держишь зачем?
— Он сам по себе. У него на нашей стороне жена, ребенок. Ему тоже в Москву ходу нет.
— Если он на горной стороне живет — хану подданным будет. Захочет он?
— Куда ему деваться.
— Мой внук Алихан посольство в Москву наряжать хочет. Поедете?
— А Иван-князь нас не тронет?
— Послов не трогают.
— Если надо — поедем. Как мы можем Казани ослушаться.
— Послом будет Даньяр. Он по-русски ни слова не знает, ты при нем будешь. А Рун пусть охрану посла держит. Завтра садитесь на лошадей — ив путь.
Когда Туга собрался уходить, у порога еще раз задержала его Суртайша:
— Говорят, Магмет-Аминь на казанский трон собирается? Тебе он ничего не говорил?
— Я давно его не видел, не знаю.
— Снова врешь. Служить нам надо прямо. О том, что он недавно к тебе от Касима приезжал, мы уже знаем.
— Прости, великая.
— Магмет-Аминь — мой внук, и я должна знать, что он думает. А князю Ивану вы скажете, что Казань по примеру Менгли хана договору верна хочет быть, набегать на Русь не станет, а с ханом Золотой Орды, если надо, и повоевать может. Новую шерть на это писать не надо — старая есть.
На следующий день Даньяр, Туга и двадцать шесть всадников
покинули Казань. Туга ехал и думал: «У старухи ум острее стал______
теперь и меня, и Рунку к Казани накрепко привязала. И посольство сделано хитро, ни Даньяр, ни Туга у хана не были, и если Алихану понадобится дружбу порвать, он скажет, что о посольстве и не знал вовсе».
Через сутки послы прискакали в Нуженал, и пока Туга и Рун
собирались в дальнюю дорогу, Даньяр объезжал другие илемы. Теперь хан ему Горный край поручил.
Порадовал Туга молодую жену подарками, посоветовался с Руном, и вышло, что ехать им в Москву самый резон. Может выйти так, что они и с Казанью в ладу будут жить и Москве помогут. Князь Иван должен их понять.
От Казани по Волге дошли они до Нижнего Базара, уплатили там дорожную пошлину. Затем шли по Оке до Мурома, там тоже уплатили пошлину. За Муромом купили лошадей и дальше на Москву верхом поскакали. Туга ехал впереди, дорога лесная знакомая, сколько раз по ней хаживал, за ним — посол ханский Дань- яр со свитой.
Вдруг стон услышали. Попридержал коня Туга, прислушался. Верно, где-то человек мучается. Остановился, сошел с лошади, шагнул в сторону, глянул: лежит в траве парень, лицо, как воск, желтое, глаза впалые, на губах пена. Лежит без памяти, выкрикивает разные слова, видно, сильно хворает. Рядом в чехле — гусли. У черемис гусляр—самый уважаемый человек, и сам Тугейка о і менно на гуслях играть умеет — жалко ему стало парня. Подъехал Даньяр, не сходя с коня, поглядел на хворого, сказал брезгливо:
— Мало ли бродяг на дорогах встретишь? Пусть подыхает.— II поехал дальше. Свита за ним. Туга снял притороченный у седла мешок, ковшик вынул, зачерпнул из придорожной лужицы воды. Омыл парню лицо, разжал ножом зубы, влил воды в рот. Парень перестал стонать, открыл глаза.
— Есть хочешь? — спросил Туга. Парень кивнул чуть заметно. Вынул из мешка кусок овечьего сыра, лепешку, приподнял парня, прислонил к пеньку, дал еду в руки. Тот жадно начал есть. Туга посмотрел в глаза парню, усмехнулся, сказал:
— Ну, стало быть, живой будешь. Как зовут-то?
— Андрейка.
— Куда путь держал?
— В Москву.
— Вот и хорошо. Поедем вместе.
Он поднял паренька, посадил впереди себя на коня.
Даньяра догнал на привале, снова дал больному поесть и поишь. Даньяр, правда, сперва ворчал, говорил, что взял Туга бро- п іжку напрасно, теперь с ним не поскачешь, придется ехать до Москвы шагом. Но когда Туга вынул из чехла гусли и заиграл,
■ срдца у татар отошли, размягчились, и они перестали на Андрейку коситься. После привала Андрейка сел сзади Туги и, обхватив по, стал держаться сам.
Перед Москвой, когда Андрейка совсем оклемался, Туга затоварил:
— Когда я тебя нашел, ты без памяти был, слова всякие говорил про Кафу, про Никиту Чурилова. Откуда ты Никиту знаешь?
Андрейка видит: человек его от смерти спас, довериться ему вроде бы можно, но ведь татарин он. Ответил осторожно:
— Никита далеко. В Крыму.
Совсем удивился Туга ответу. Что верно, то верно, Никита жил в Крыму, и было время, когда ходил он с ним к царице Нур- салтан, но когда это было? Теперь Никита в Москве живет. Если парень в бреду Чурилова поминал, то почему он не знает, что тот в Москве? Может, ищет его, может, родня?
— Человеку, с которым хлеб разломил, врать не надо.
— Я не вру,— тихо ответил Андрейка.
— Как это не врешь? Чурилов живет в Москве. Я его знаю.
— Неужто?! — совсем неожиданно вырвалось у Андрейки.
— Он кто тебе — батька?
— Я в Крыму его видел, в Кафе. Давно, когда мальцом был. Там тогда сеча была великая. Мне она в бреду все время снилась... Вот я и... — И Андрюшка рассказал Туге о деде Славко, о том, как вел он его на родину умирать, как оба простудились...
В Москве Туга еще раз накормил Андрейку, вывел за посады
на дорогу, махнул рукой в сторону леса, сказал:
— Иди по этой дороге до села Малый Сурож. Там Чуриловых
дом. Когда в гусли будешь играть — меня вспомни.
Ольга, после встречи с гусляром, будто заново народилась. Придумывала Соколу занятие, а в то, что он жив и вернется, она свято верила и ждала от него весточки более верной, чем песня гусляра. В свою последнюю поездку к княгине Софье Фоминичне она снова встретила Якова, сына Верейского, и снова великая княгиня уговаривала выйти за него замуж. Ольга смиренно попросила больше такие разговоры не заводить, потому как венчана она с другим и ждет его.
— А жив ли он, знаешь? — спросила княгиня.
— Жив.
— Откуда знаешь?
— Да, уж знаю.
На том разговор и закончился. Погостив у Софьи, Ольга уехала домой, а Никита остался в Москве — ждали ордынское посольство.
Сегодня, под вечер, отец приехал домой. Долго и подробно рассказывал о том, как Иван Васильевич растоптал басму, выгнал посла и перебил его подручных. Кирилловна и Ольга ахали да охали, под конец все решили: быть в нынешнее лето войне. Говорили, что нашествие это будет страшнее, чем Мамаево, а битве быть пожесточе, чем Куликовская. И бог знает, чем это кончится.
Перед сном Никита, оставшись с дочерью вдвоем, сказал:
— Не знаю, говорить ли тебе, доченька... может, зря только истому на твое сердце положу...
— Про Васю? — Ольга сразу изменилась в лице.
— Про него. Когда вошли мы в Брусяную избу и сели в ожидании ордынцев, вошли туда два богатых татарина, с которыми князь приветливо поздоровался. Сели они в другом конце палаты, и сдалось мне, что один из них — твой Василько.
— А ты не ошибся, тятя? —в голосе Ольги тревога.
— Я-то мог, это не мудрено, а вот он зачем глазами меня чуть не съел? Пока избиение ордынцев не началось — неотрывно глядел на меня. А когда кончилось, растаял, как дым. Я уже нарочно остался в Москве, около подворья татарского околачивался, на Ордынку заглядывал — нет нигде.
— К великому князю бы зашел, спросил бы...
— Я у дьяка Васьки пытал — говорит, что это слуги турского султана, а не татаре. Может, гусляр твой врет все, может, забыл тебя твой разбойник. Узнав меня, скрылся — стыдно в глаза-то смотреть. Во о чем я думаю.
— Не нарочно ли с турком спарился, чтобы ко мне добраться?
— Пора бы в таком разе объявиться...
— Не убили ли его замест татарина?
— Нет. Дьяк Мымарев по секрету мне высказал: ушли они обратно в Крым.
Ольга встала, приникла к дверному косяку, и плечи ее затряс- тпсь в рыданиях. Никита хотел ее успокоить, подошел к ней, но | у г в оконце застучали.
— Кого бог послал? — спросил Никита.
— Пустите переночевать, христа ради.
— Сейчас отопру,— Никита вышел, в дверях сказал Ольге:—•
< кажи, чтобы открыли мяльную избу, чтоб накормили. Я туда гушу эту проведу.
Откинув засов ворот, Никита увидел парня в рваной одежде, Гин-ого. Длинный мешок за спиной выдавал в нем просящего[13]. Такие чуть не каждую ночь просились на ночлег, и не было дома,
I дс бы не привечали их. Часто впускал таких и Никита. Изба, где 41 ш лен, редкую ночь пустовала. Туда сразу и повел он парня. П<> гог остановился, спросил:
Никита Чурилов не ты ли будешь?
Я,— ответил Никита.— А ты кто таков?
- С вольного Дона я. Андрейка.— У Ольги, подошедшей в это и|н'мя к мяльной избе, подкосились ноги. Она узнала парня по юлосу.
— Андрюшенька, родной! — побежала, обняла за плечи, прижалась к телу, грязному, оборванному, пахнущему потом.
— Ну, будя, будя,— сказал Никита,— веди гостя в горницу.
Подумать только — с вольного Дона... в такую даль. Веди.
Никите Андрюшку в Крыму видеть как-то не привелось, а Ольга, живши в ватаге, его хорошо знала и любила.
В горнице зажгли свечи, посадили Андрейку за стол, подали холодных щей с говядиной, молока. Андрейка сидел и ел, а Никита и Ольга молча глядели на него, не решаясь спросить о главном и, может быть, самом страшном.
Наконец Никита решился:
— Ну, как там, на Дону?
— На Дону все слава богу. Ватажники живы, нашего брата, голытьбы, еще более поприбавилось,— говорил Андрейка, хлебая щи,— Теперь ищо дела веселее пойдут: атаман из плена вырвался.
— Жив! Васенька мой жив?
— Жив и здоров. А вот дед Славко умер. Андрейка, будучи в ватаге, по малолетству во взрослые дела вникал мало и о любви атамана и Ольги не знал вовсе, поэтому радости ее он не заметил и сразу перешел на рассказ о близких ему событиях: о смерти деда, о своей болезни и о том, как его направил сюда проезжий татарин из Казани.
— Так разве тебя сюда не атаман послал? — тревожно спросила Ольга.
— Он не знает, что вы здесь живете. Он в Кафу заезжал, на подворье ваше заходил, там ему сказали, что вас турки поубивали.
— Да как же это, господи боже мой! — воскликнула Ольга.—
Тятенька, он, может, потому и не искал нас, в Москву приехавши?
— Кто... в Москву приехавши?
— Ты знаешь, парень, недавно я человека в Москве видел. Уж больно на атамана похож...
— Не-е.— Андрюшка аккуратно облизал ложку, положил на стол.— Атамана в Москве быть не должно. Он меня и деда Славку в Москву послал, а дед на Оке умер. А я тоже занедужил...
— Зачем же... в Москву? — спросила Ольга.
— По большому делу.
— По какому?
— Ты прости меня, дядя Никита, но велено дело это открыть только великому князю Ивану Васильевичу и никому боле. Прости меня...
— Ну что ж,— Никита развел руками,— раз нельзя, так нельзя. А завтра поведу я тебя к великому князю. А ты, Оленька, уложи его спать — истомился, поди, парень в дороге.
Ольга согрела воды, заставила Андрюшку помыться, дала ему исподники и чистую рубаху, уложила на перину и до полуночи донимала расспросами. Андрюшка же, видевший перину и подушки в первый раз в своей жизни, такое испытывал блаженство, что в конце рассказа уснул на полуслове и спал как убитый до утра.
А Ольга сидела около него, тихо плакала радостными слезами. И молила бога о скором возвращении своего суженого.
На другой день около полудня Никита и Андрюшка были уже в Москве. В кремле Никите сказали, что великий князь уехал в Переяславль смотреть рати, потом заедет за тем же в Дмитров. Иван Васильевич в эти дни дома почти не сидел, готовил свое воинство к встрече с ордой. На будущий день вечером обещал быть дома. Никита водил пока Андрейку по Москве, погостили они и у Григория в доме. Нарядили парня в одежды невиданные: в сафьяновые зеленые сапоги, в синие, стеганые порты, малиновый армянок, перепоясали красным кушаком, а шапку дали с беличьей оторочкой.
Великий князь возвратился из поездки поздно, усталый, но довольный. Ополчение собиралось успешно, со всех краев московской земли стекался в Князевы полки люд, и не из-под палки, как в прошлые времена, а по воле. Люди понимали, что идут на последний бой. Стояла середина лета, мужики почти везде убрали рожь, и для схода в полки у них руки были развязаны. Орду ждали вот-вот, люди русские знали, что ордынцу в поход собраться все одно, что голому подпоясаться. Каждый надеялся столкнуться с врагом около петрова дня, каждый верил, что враг будет одолен и, может быть, еще можно будет успеть убрать яровые.
Князь решил к нашествию татар поставить под копье всех мужиков государства, способных держать оружие.
11рямо в гридне слуга снял с него выпачканные в глине сапоги, принес большой ковш сладкого пива. Иван, крупно глотая, выпил весь ковш и велел стлать постель. К Софье Фоминичне на половину князь решил не заходить до утра. Но в гридню тихо вошел Нпська и шепоточком произнес:
— Князюшко-батюшко, прости, но вторые сутки ждет тебя Ни- | ига Васильев по большому, бает, делу. Пришел к нему парубок с Чина и никому кроме тебя дело говорить не хочет.
— С Дона? Немедля же зови.
Когда' Никита вошел в гридню, князь сидел бос и держал в широком ушате натруженные в поездке ноги. Над ушатом вился мир. Шуба накинута на плечи, портки закатаны выше колен.
Ты будь, Никитушка, попросту, я только с коня. Года-то на- емалые, ноги ну прямо гудят. Где твой донец — показывай.
Никита выскочил из гридни и в тот же миг возвратился, под- |.вшивая впереди себя Андрейку. А тот никак не мог подумать,
что смуглый, носатый мужик с закатанными портками — великий князь. Он тревожно огляделся, увидел у стола разнаряженного дьяка Ваську и бухнулся перед ним, как учил его Никита, на колени.
Иван Васильевич густо хохотнул, вдруг спросил, как-то мягко и ласково, по-отечески:
— Сколько тебе лет, донец? Да ты встань, встань.
Андрейка поднялся, повернулся к князю, переступил с ноги на
ногу и, теребя в руках шапочку, ответил:
— Пятнадцать, шестнадцатый...
— А как зовут?
— Андрей Булаев, Иванов сын.
— Ну так скажи мне, Андрей Иванов сын, какая нужда привела тебя в Москву?
Андрейка глянул на дьяка Мамырева, на Никиту.
— Ты не бойся. Этим людям, как и мне, можно говорить все. Говори.
— На реке на Доне,— нараспев, подражая деду Славко, начал говорить Андрюшка,— живет люд вольный, люд пришлый...
— Откуда пришлый?
— Как это откуда? Из разных мест,— Андрюшка сказал это недовольно, потому что распевную, множество раз повторенную до этого речь пришлось сломать.— Наша ватага пришла из Кафы генуэзской...
— Погоди, погоди,— Иван повернулся к Никите.— Это не о них ли, в кои лета, боярин Беклемишев рассказывал?
— О них самых, великий князь. Атаманом у них, если помнишь, был Василько Сокол.
— Это, ежели хранит мне бог память, твой зять?
— Истинно так.
— А родом он с окраинных земель?
— Истинно.
— Так уж не он ли недавно у меня был?
— Не он, не он,— убежденно сказал Андрейка.— Он зараз на Дону.
— Не встревай, Андрейка,— заговорил Никита,— сдается мне Иван Васильевич, что ты не ошибся. Я его в Брусяной избе тоже признал. Был он с татарином.
— То не татарин. То — турок. И назвал мне он того Василька слугой султана Баязета.
— Сему не верь, великий князь, не верь! — Андрюшка осмелел и, подойдя прямо к ушату, заговорил торопливо, убеждающе.— Я не знаю, был ли он у тебя, аль не был, но туркам он не слуга. Он у них в плену был, это верно, они весной его к ватаге отпустили, это тоже верно, но не напрасно же меня с дедом Славкой к
тебе послали, а дед тот, на Оке простудившись, умер, и я тоже чуть было...
— Да ты, Андрей, не торопись. Я пока не думаю, что ваш Василько турский прихвостень. Ты мне вот что скажи: зачем туркам понадобилось его к ватаге отпускать?
— Атамана в ватаге дюже любили. Когда он у турок в плену был, все богу молились о его возвращении. А султан атаману велел на Дон идтить, всех людей вольных сбить под свою руку и„ когда орда на Москву пойдет, Сарай пограбить и разрушить.
— А что потом? Ну, что ты молчишь? Далее что?
— Потом... погоди, дай вспомнить... Я ведь со слов деда Славки говорю, самому мне в ватаге ничего не сказали, а дед умер.
— Это я уже слышал,— в голосе князя нетерпение, он сейчас псе яснее и яснее стал понимать, что приезд турка и дела в ватаге имеют прямую связь и, разгадав ее, можно найти ключ к чему-то очень важному.— Ты про деда уже сказывал. Теперь вспомни, что далее дед говорил.
— Султан велел атаману с городом Сараем не торопиться. Когда, мол, сарайский хан с Москвой сшибется, когда они друг дружку расколошматят — только тогда. Ордынцы-де, узнав об этом, бросятся домой свой Сарай спасать, а ватага в это время им навстречу. А в степи-де вы обессиленную орду потреплете, ихних лошадей заберете и пойдете на Москву.
— Вот как?!
— И я о том же минулый раз говорил,— заметил Чурилов.
— А что ватаге на Москве велено делать?
— Велено тебя, великий князь, воевать. У тебя к той поре сила тоже поиссякнет, и велено тебя из Москвы вон.
— А кого замест меня?
— К той поре султан сам с войском на подмогу придет и по- садит на Москве кого-нето из ватаги, и будет он подданный султана. А батьке моему султан гарем обещал.
— Батька твой кто?
— Пока Василько на ватаге не было, батя атаманом был.
— Ну и как — согласилась ватага?
— Согласилась. Атаман и батя мой с дедом Славкой пореши- 1п султана оммануть. Тайно послали нас с дедом вроде за товарами в Кафу, а мы ночью лодочку перевернули да и обратно, а по- плі на Москву подались, а дед на Оке помер.
- Что велели мне передать?
- Они сделают все, что велят турки. Сарай они пограбят, ор- IV в степи пощиплют, но на землю родную турка не приведут. Сарн некого хана разгромивши, под твой наказ станут, и веры у тебя просили, чтобы ты их заместо татар не разметал, а рядом со своей рпи,ю поставил бы.
— Велика ли ватага?
— Шатущих людей много. Дед Славко мне так, умирая, сказал: «Выговори ты у князя всем шатущим людям прощение, пусть он пообещает после одоления татар по княжеским вотчинам, где они прежде пребывали, не отсылать, а дать им сидение по посадам на Москве али в рать свою возьмет. Тогда, говорит, ватага многолюдной станет, вся вольница донская на Орду пойдет».
Князь задумался, долго молчал. Потом сказал:
— Ну что ж, Андрей Иванов сын. Спасибо тебе за добрые вести. И деду твоему спасибо. Я велю за него панихиду в храме отслужить, душа у деда твоего, как я понял, была великая. Да и ты, я верю, еще много русской земле своей послужишь. Оставайся сегодня гостем моим.— Он тряхнул седеющей гривой волос, глядя на Мамырева.— Усталось мою как рукой сняло. Вели, Вася, кафтан мне подать — пойдем ко княгине ужинать,— и вынул из ушата ноги.
На следующий день великий князь принимал посольство Казани. Если раньше послов Алихана (Алегама по-русски) встречали скромно, то теперь Иван, словно чуя, что приехали они с добром, повелел поместить их в теплые и светлые палаты, выдавать в день на едока по курице да по две части говядины, по два калача по- луденежных, а соли, сметаны, масла, меду и вина — сколько понадобится.
На лестнице, у дверей встретили Даньяра два сановных боярина, провели в палату. Послы сразу поняли, что прием им сделан великий: в палате было многолюдно. Сам великий князь сидел на возвышении, на троне, ступенью пониже, справа сидел его старший сын Иоанн, слева — великая княгиня Софья с годовалым своим первенцем Василием на руках. Младенца выносили на все большие приемы, потому как он провозглашен был великим князем и наследником престола. За спиной у Софьи стоят Василий Мамы- рев, за спиной Иоанна—дьяк Курицын. Остальных дьяков и бояр Рун не знал.
Вошедши, Даньяр поклонился Ивану большим поклоном и по- татарски произнес:
— Брат твой Алихан, властитель Казани, кланяется тебе, государю Москвы, с почтением.
Туга перевел слова посла по-русски. Иван, вставши с трона, тоже склонил голову и спросил, здоров ли брат его, Алихан. Потом подал Даньяру руку, чего ранее не случалось, и велел садиться на скамью супротив себя.
Посол сел, посидел немного молча (так его заранее научил Ма- мырев), потом заговорил:
— Повелитель мой, царь Казани Алихан, велел сказать тебе, повиниться за то, что его воины на твои земли бегали и лихо тебе чинили без его, великого хана, ведома. Отныне Алихан обещает следить за своими подданными крепко и договор на дружбу исполнять прямо. Потому как та шерть тебе его отцом дана, а воля умершего хана Ибрагима священна. И еще хан велел сказать тебе, что все твои недруги будут и его недругами и, буде кто из них на тебя войной пойдет, тому хан помогать не будет, на то крепкое слово тебе дает.
Иван выслушал перевод и ответил твердо:
— Передай брату моему, царю Казани Алегаму, что я, великий князь, стоял на той шерти и буду стоять, воинов моих в его пределы слать не буду и недругов хана своими недругами честь буду. Обещаю мир и дружбу на все его царствование. На том крепкое слово мое.
— И еще просил Алихан, чтобы ты с подданных его: Туги сына Изимова и с Ивана Руна — гнев свой снял и вину их простил бы.
—- Людей этих я знаю, в том, кому им служить, они вольны, а гнева своего я на них никакого не клал, вина их мне неведома. Однако, если они передо мной вину чуют, пусть скажут об этом.
— Великий государь,— заговорил Рун,— в ту пору, когда мы творили посольство в Крым, служили боярину Беклемишеву. Ты его в подземелье посадил, а мы, убоясь, что и с нами то же будет, из Москвы убежали. Вот наша вина.
— Страх ваш напрасен. Боярин Никита закреплен мною был по ошибке, теперь он на воле, живет в городе, и вины на вас нет. Коли хотите вы брату моему Алегаму служить — служите. На том слово мое. А грамоту хану Казани дадут вам дьяки Курицын и Мамырев дня через три.
Потом послов увели на подворье, где, по принятому порядку, будут потчевать вином и медом.
Спускаясь с лестницы, Мамырев шепнул Руну:
— Седни вечером отпросись у посла и приходи во двор к дьяку Курицыну. Дело есть важное.
Даньяр на посольском подворье от вина отказался, потому как пророк Мухаммед правоверным пить вино запретил. Но поскольку к Коране про медовое пиво ничего не сказано, то посол нахлестался ( я медовухи до того, что ему отказались служить ноги и на постель был отведен под руки.
Вечером Даньяр спал как убитый, и Рун с Тугой без помех пришли, к дьяку Курицыну.
Сперва говорили о делах государственных, дьяк передал им слова великого князя, что он на Руна и Тугу крепко надеется и просит совета немалого. Задумал-де Иван Васильевич срубить на границе земель казанских город и просил указать для этого место самое удобное. Вы бы на горной стороне, сказал он, места получше
поразведали, подумали бы и сказали. Иван Рун ответил, что он об этом уже думал и лучшего места, чем то, где Сура впадает в Волгу, не найти.
Поговорив еще о том о сем, дьяк Курицын сказал:
— Хочу я боярину Никите помочь, да без вас, видать, не обойтись. Знаю я, что страдает он во вдовстве своем по княжне Мангупской, что спрятал ее где-то под Москвой, а открыться в этом боится великого князя. Вы бы пошли к нему да сказали, чтоб не боялся.
Иван, почуяв в этих словах ловушку, ответил:
— С какой стати — мы? Нам про княжну ничего неведомо. Ежели ты, дьяче, знаешь — ты и скажи.
— Пойми: ни мне, ни великому князю таких советов давать нельзя. Если делать это открыто, пойдут по Москве снова худые разговоры...
— Что ж тут худого?
— Вы многого не знаете. Князь Исайя Мангупский убит турками, Мангуп разграблен, и княжества такого ноне нет. А великому князю брак этот ради княжества был нужен. Теперь такая надобность отпала. И люди скажут: пока нужна была княжна, прочил он ее за сына, а теперь... Короче говоря — пусть Никита тихо обвенчается с Катериной и живет. Сие говорю вам по совету великого князя.
От дьяка Рун и Туга пошли на двор боярина Никиты Беклемишева...
В первых числах июля в ватагу возвратился Василько. Посетили они с Авилляром Казань. Паша делами своими был доволен, поведением атамана — тоже. Да и в ватаге дела шли хорошо: узнала вольная донская степь, что скоро предстоит поход в Сарай- Берке, где будет чем поживиться, и повалили к Ивашке ходоки от станиц, ватаг и мелких ватажек. Паша радостно потирал руки: веление султана он исполнил в точности, теперь смело можно в Кафу возвращаться и ждать там начала великой и выгодной войны.
Уезжая, сказал атаману: ,
— Пошел ты со мной по одной дороге, смотри в сторону не сверни. Отступишься — голову сломаешь. А тебя жена в Москве ждет. Говорят, красавица. И еще скажу: я не только каждый шаг твой буду знать, не только каждое слово — что во сне будешь видеть, тоже буду знать.
— Не думай обо мне плохо, господин. Я себе не враг,— ответил Василько.— Ты, я чаю, сам заметил, что я о измене и не помышляю. Все будет, как задумано.
Когда турок уехал, Ивашка спросил:
— Где же это вы шлялись столь долго? За это время не токмо Орду, всю землю разведать можно.
Когда рассказал атаман, что были они в Сарай-Берке, в Москве и даже в Казани, у Ивашки от удивления — глаза на лоб.
— Ну-ко, давай, давай рассказывай. Вот диво-дивное, а?
— Расскажу все, успеешь. Ты сперва сам расскажи — от деда Славко вестей нет?
— Нету. За Андрейку беспокоюсь — ночи не сплю.
— Хоть и присосался ко мне этот поганый турок, будто клещ, не отпускал меня ни на шаг от себя, одначе понял я, что в Москве их не было. Кого-то надо еще послать. Инако вся задумка наша — коту под хвост. Пропадем.
— Видать, оплошку где-то сделали, — с грустью сказал Ивашка.
— У этого турка ногти, что у волка. Загубил он наших — старого да малого.
Всю ночь Василько рассказывал Ивашке про свой истомный, тревожный и радостный путь. О Москве, о встрече с Чуриловым, об Ольге.
А через неделю еще одна радость. В глухую полночь прискакал из своей станицы Микеня, ввалился в Ивашкину каюту хмельной, растолкал Ивашку и атамана.
— Зажгите огонь, черти! Пить будем, гулять будем! Музыка при себе! — и выложил на стол гусли в знакомом всем чехле.
— Откуда?! — у Ивашки затряслись от волнения руки, он долго не мог зажечь плошку с салом, кресало выскакивало из рук. Когда фитиль в плошке разгорелся, Микеня неторопливо начал говорить:
— Вчерася ночью будит меня Охримко. Есть теперь у меня осдовая голова — Охримко.
— Да не томи ты, леший!
— Разбудил и говорит: «Микешенька, вставай, идет по Дону пья богатая-пребогатая. Может быть, пощупаем?»
— Идол ты,— застонал Ивашка, развязывая тесемки чехла,— говори скорее!
- Давай, говорит, пощупаем,— невозмутимо продолжал Ми- пгпя.— Выскочили мы на бережок, струги приготовили, только хо- t• '.оп оттолкнуться, смотрим, ладья к нашему берегу правит. Тут, пумлю, что-то не так. Притаились, ждем. Вдруг голос с ладьи. Пускать,' атамана Микешу просим, одного, ежели, конешно, он не і руг. Подарок, мол, ему велено передать. Ну я, вестимо, стружок ■ ni >іі оттолкнул, один, заметьте, пошел, не боясь. Подхожу к ладье Порт о борт и спрашиваю, кто такие, мол, и куда путь держите?
І і ширят: идем к хану Менгли-Гирею, везем посла от Москвы.
У Ивашки отлегло от сердца, а Микеня продолжал:
— Выходит из-под навеса сам посол, разодетый, как петух, и говорит, наглец, мне таковы слова: «Чтобы ваши, говорит, злодеи- разбойники нас по реке пропустили с богом, даем мы вам подарок. И сует мне эти гусли. Этому, говорит, подарку цены нет, особливо чехлу». И один глаз, мерзавец, так незаметненько прищурил...
— Врешь ведь,— заметил успокоенный Василько.— Ночью-то как ты все это заметил?
— Не перебивай! Луна вовсю сияла. Подмигнул он мне так легонько, помахал рукой, потом взял весло и нахально оттолкнул мой стружок от ладьи. Остался я на воде один и думаю, где этого посла раньше видел? Не его ли, сукина сына, я как-то ненароком с одним гусляром в реке утопил.
— Андрейка? — шепотом спросил Ивашка.
— Он,— так же шепотом ответил Микеня.
— Ну, слава богу!
А Василько уже оторвал нашитую внутри чехла тряпицу, вынул оттуда сложенную вчетверо грамоту, развернул. Витиеватым почерком дьяка Васьки Мамырева было написано:
«Благоверный и христолюбивый, благородный и богом венчанный, в благочестии во все концы вселенной воссиявший, в царях пресветлейший, преславный государь, великий князь Иван Васильевич всея Руси благословляет Донских вольных людей...» Далее Васька-дьяк от имени великого князя даровал всей донской вольнице прощение и звал ее на богоугодное дело одоления нехристей ордынских, на спасение родной земли русской. И обещал великий князь всем ватажникам житье на посадах Москвы, либо других ближних городов. После подписи князя дьяк Васька от себя приписал:
«Велел сказать великкнязь атаману вашему Ваське Соколу, что он турку не верит, а ему верит и потому, как дальше ватагам вашим быть, мы вам будем грамоты слать. Столь верной оказии, как сия, для тех грамот может не быть, и они, не дай бог, недругам в руки попасть могут. И дабы ваши имена были в безопасности, мы будем те грамоты слать на имя Микени Ноздреватого. А вы же знайте, что они вам надлежат».
По поводу столь радостных вестей Ивашка смахнул все со стола, выволок флягу с вином и три чарки.
— Эх, порадовался бы старик,— вздохнув, произнес Ивашка,—I чудная и великая душа была у человека!
— Многим мы ему обязаны,— задумчиво сказал Василько.
А Микеня, роняя на бороду пьяные слезы, молчал и тенькал на одной гусельной струне.
— Кал-тынь, кал-тынь, кал-тынь,— однотонно вызванивала струна, наполняя мир печальными, бередящими душу звуками.
Глава восьмая
СТОЯНИЕ НА УГРЕ
...Великий князь отправил царевича Нордуалата и Василия Ноздреватого на Орду. Те опустошили Орду... Ахмат же, получив весть о разорении собственных улусов, обратился в бегство с берегов Угры.
Архангелогорпдский летописец, с. 187
ТЯГОТЫ ВЕЛИКИЕ
ж так было заведено издавна: посылали к хану людей знатных — либо бояр, либо воевод. Ездили они к ханам на малое время. Теперь же великий князь решил держать в Крыму посла постоянно, и был туда направлен воевода Шейн с наказом не выезжать из Бахчисарая ни весной, ни летом и хлопотать, чтобы хан шел либо на Орду, либо на короля Казимира, а великому князю доносить обо всем. Но воевода Шейн заболел и своевольно приехал в Москву. У Ивана Васильевича не только каждый князь, воевода или боярин на счету, но и дьяков от дела оторвать нельзя. Шутка ли: предстояла решительная битва с Ордой. Долго искал князь человека для посольства пригодного и никак не мог найти. Тут Васька Мамырев возьми и скажи князю:
— Приглядывался я в эти дни к парубку Андрейке— молод, а смышлен. Крым исходил пешком, в Кафе бывал, с Дона по такому опасному пути чуть не один до нас добрался, по-татарски разумеет — чем не посол?
— Худороден больно,— сказал князь, поморщившись.— И юн.
— Хан родословных не ищет, пусть скажется боярским сыном. А юность — дело проходящее.
— За посольские дела ты ответчик. Ежели ручаешься — шли.
Васька неделю поучал Андрейку посольским порядкам, а потом приодел его как следует да и направил к хану через Дон. А в грамоте Менгли-Гирею от имени князя написал:
«Прости, великий брат мой, что я посылаю к тебе юношу, боярского сына, старые мои бояре либо хворые, либо по уделам заняты. А пути в твое царство стали не токмо истомны, но и опасны. Через Литву проезду теперь нет, полем посылать через хана Ахмата опасно, а оный юноша дороги через Дон знает и послом будет справным».
Добрался Андрюшка до Бахчисарая, к хану пришел смело, вручил грамоты, рассказал все, чему учил Васька Мамырев. Хан грамоты принял, посла выслушал, но уважения ему никакого не сделал. Даже обрадовался: с таким юнцом можно не церемониться. Велел поместить его в полуподвальную комнатушку под покоями литовского посла, а кормить приказал после султанского посольства — объедками.
Андрюшка заглянул в каморку, ничего прислужнику не сказал. Ужинать привели его поздно, турецкое посольство уже откушало. Было оно многочисленно, на столе еды осталось столько, что можно прокормить десяток человек, но Андрюшка ни к чему не притронулся и велел сказать хану, что он отъезжает завтра обратно. Слуга повел его к великому визирю, и тут Андрюшка спокойно заявил, что жить ниже литовского посла не будет, кормиться объедками не намерен.
Узнав об этом, хан покачал головой и приказал дать послу хорошее жилье и отдельное кормление.
Через неделю великий визирь позвал его к себе и сказал, что хан посылает свое посольство в Москву, не хочет ли молодой боярин что-нибудь передать князю.
— Передайте великому князю, чтобы он послал ко мне сотню парубков.
— Для чего же?! — воскликнул скуповатый визирь.
— Я приехал к вам сам-шестой, а хан посылает более сотни. Столь великому посольству в Москве делать нечего. Великий князь показывал мне, чтобы с крымскими послами лишних людей не было.
Хан, узнав об этом, сначала сильно разгневался, но перечить Москве в столь горячее время ему не хотелось, и, подумав, посольство сократил наполовину. О молодом после стал думать уважительнее.
Спустя время пришел в посольскую каморку брат хана Ямгурчей. Поглядел на Андрюшку свысока и изрек:
— Я нынче женился и сына женил: напиши великому князю, чтобы он меня пожаловал, прислал шубу соболью, да шубу горностаєву, да шубу рысью. Третьего года князь пожаловал мне панцирь; я ходил на недругов и панцирь истерял, пусть князь мне новый пришлет. И поторопись — я долго ждать не люблю!
— Ничего я великому князю писать не буду.
— Почему?!
— В шертной грамоте, что царь твой моему государю дал, сказано: никаким поминкам и пошлинам не быть. Ни с той, ни с другой стороны. Князь у тебя поминков не просит, с чего тебе их давать? Если будет на то княжья воля, он тебе и без грамоты пошлет. А сейчас такой воли нет.
Ямгурчей выскочил от посла, хлопнув дверью, но к хану жаловаться не пошел. Он знал, что слова в шертной грамоте такие записаны были.
С той поры Андрея стали считать за твердого, настоящего посла...
Тени от юрт все удлинялись. Солнце уходило за степной горизонт, окрашивая травы в багряный цвет. С реки веяло прохладой. Нойон1 Сардар лежал в своей юрте на верблюжьей кошме и хрюкал, как боров. Наложница, маленькая и светловолосая девочка, чесала Сардару спину. Больше всего на свете нойон любил это занятие и часто засыпал под приятные, ласкающие прикосновения девичьих пальцев.
Сейчас, на летнем кочевье, весь род Сардара — двенадцать семей. В каждой семье то темник2, то сотник, а юнагасов3 по три или четыре. А безродных воинов более сорока тысяч. У каждого конь, а то и два. Часто кочевать надо, чтобы такую пропасть лошадей накормить. Правда, монгольские лошаденки очень выносливы. Они сами зимой копытами выбивают из-под снега траву и кормятся, а летом совсем заботы о них мало. Вот овечьи отары — тем надо большую заботу.
В этом году кочевье было трудным. Подался Сардар к югу, где теплее, а там крымские конники спокою не дают, на Дону какие-то айдамахи объявились — тоже кочевью мешают. Только недавно отыскал Сардар хорошее, обильное травой и водой, а главное, спокойное место. И теперь наслаждается покоем. Спит, пьет кумыс, е наложницами тешится, на охоту ездит. Перед сном ему спину чешут — хорошая у нойона настала жизнь. До осени никуда трогаться не надо. Спокой...
'Нойон (тат.) — глава большого и знатного рода в Орде.
2 Темник (тат.)—командующий десятью тысячами войска.
3 Ю н а г а с (тат.) — командующий десятью воинами.
Ласкает девочка спину, млеет от сладостнейшего удовольствия Сардар, сон накатывается на него приятной волной.
Вдруг у входа в юрту зашумели, закричали сторожа, вошел в юрту человек в запыленном полосатом халате, в белой войлочной шляпе с завороченными краями, упал перед нойоном на колени, протянул золотую овальную с двумя отверстиями пластинку. На пластинке письмена. Сардар взял ее, но читать письмена не стал. Он узнал пайдзу хана. Все, что скажет человек, ее принесший,— повеление великого Ахмата.
— Сажай, благородный Сардар, своих воинов в седло, веди свой байрак в Сарай-Берке, наместник небесного царя хан Ахмат большой поход задумал. Война!
— Еще говори!
— Коназ Иван грамоту ханскую, священную порвал, бакаула Кучука выгнал, послов перебил. Хан приказал Москву под копыта коней бросить.
Сардар оттолкнул девчонку, встал, приказал принести одежду. Вестнику велел идти отдыхать.
— Прости, благородный нойон,— мне по другим кочевьям ехать надо. Прикажи коней мне сменить...
...А из Сарай-Берке уже выступила бакаульная орда[14]. Уже сели в седла воины всех кочевий, через два-три дня ее догонят. Вся Золотая Орда идет в большом походе, стекается в один поток на Муравский шлях. Хан Ахмат, злой, как шайтан, носится на коне по шляху, воинов торопит, шлет ертаульные[15] сотни к Московским рубежам. На реке Тим Ахмат сделал орде большой привал. А на привале созвал совет. В ханский шатер собрались все сераскиры, сотники ертаульных сотен. Они чуть не на всех рубежах Московских побывали. Здесь же, на совете, хан главного сераскира назначит. Многие думают, что им будет смелый и решительный Кара-Кучук. Не зря он бакаульную орду водит. Иные думают: главным сераскиром будет осторожный, хитрый и расчетливый Сардар. Его род славный, идет от кагана Узбека. Первым на совете говорил Кучук:
— Идти надо прямо. Через рязанские земли на Тулу. Там у Ивана мало рати — вся она дальше, между Серпуховом и Коломной стоит. Тульские заслоны собьем, потом расколем рать на две части и поочередно втопчем в грязь. А там Москва беззащитной будет лежать. У наших воинов волчьи сердца, наши кони быстры, как ветер, я сам впереди пойду. Ивану не надо давать опомниться. Наша победа в быстроте.
Сардар похвалил Кара-Кучука за храбрость и отвагу, потом обратился к хану, сказал:
— Совет великого бакаула, да продлит его жизнь аллах во веки веков, хорош, но не в этой битве. Он донесения наших ертаулов слушал плохо, над ними думал мало. Раньше, когда Русь была слаба, никакой другой совет, кроме этого, не годился. Теперь, воюя, считать надо. А по рассказам наших ертаулов, пусть они и преувеличены, может быть, у московитов рати на рубежах поставлено по шесть крат сто тысячей. Справа у нас лежит Рязанское княжество, раньше через него мы ходили вольно, теперь рязанцы сами Москвы боятся. Казанский хан слаб — надежды на него нет, сзади Менгли-Гирей. Он, того и гляди, копье в спину метнет.
— По-твоему, идти на Москву нельзя? — крикнул Кучук.— По- твоему, домой возвращаться, снова баранов пасти?!
— Ты же сам сказал — основная рать у русских между Коломной и Серпуховом. Зачем же нам идти там, где сила? Не лучше ли обойти их слева? По верховским княжествам мы пройдем свободно — они литовскому королю в рот глядят, а княжество Литовское с нами давно в дружбе. Ертаулы говорят, что на реке Угре рати Ивановой нет, переправы и перевозы целы. Вот куда нам надо идти. И если мы от Угры ударим на Медынь, Боровск и Можайск— главные силы обойдем и Москву схватим за горло. И спина у нас Литовским княжеством будет прикрыта.
— Угра далеко. Пока мы до Угры идем, нам русские все пятки отдавят. Да и до Угры им ближе, чем нам. Они и туда успеют. А нам, великий хан, медлить нельзя. Иди на Москву прямо.
— Еще раз выслушай меня, блистательный и мудрый,— Сардар низко поклонился Ахмату.— Раньше мы не раз ходили на Москву, но это были легкие походы. Помнишь, дошли мы до Алексина, судьба была неблагосклонна к нам, мы вернулись, и ничего худого не было. Этот поход — великий поход. Он не из-за даней и починков собран. Этим походом судьба наша решается. Или нам сыть в Москве и вся земля эта твоя, или конец могуществу нашему. Решай, великий хан, твоя теперь воля.
Ахмат долго думал над словами своих сераскиров, потом воздел руки к небу и сказал:
— На волю аллаха уповая, идем на Угру. Орду поведет Сардар.
На рассвете орда тронулась с места и сошла с Муравского шляха -на Пахнутцев шлях, к литовским границам...
...Русские доглядчики, посланные Иваном, зорко глядели за ордой Ахмата. И стоило ей свернуть на запад, как великому кня- по стало об этом известно. Был он в это время в Коломне. За несколько дней до этого Иван Васильевич побывал в Тарусе, где с полками стоял его меньшой брат Андрей, и в Серпухове, где вдру- | орядье были поставлены ополченцы под рукой его сына Иоанна.
Весь левый берег Оки, от Тарусы до Коломны, на сто двадцать верст ощетинился русскими копьями и мечами. Сам великий князь решил стать в Коломне вместе с князем Холмским на левом крыле войск, на самом опасном месте.
Весть о том, что ордынцы свернули с прямого пути, испугала князя: западные рубежи защищены были слабо. По-быстрому в Коломне был собран совет, на нем были Андрей Меньшой, князь Холмский и сын великого князя Иоанн. При Иване Васильевиче, как всегда, был дьяк Васька Мамырев, Никита Чурилов и два боярина: Григорий Мамон и Иван Ощера.
Великий князь вышел на совет одетый по-боевому: синего сукна корзно[16], подбитое дамасским алым шелком, застегнуто на правом плече золотой застежкой. Корзно собрано так, что все левое плечо закрыто, а правая рука от сукна свободна, в таких плащах князья сысстари хаживали на битву, боевое корзно не мешало орудовать мечом. Под плащом князя кафтанец темно-красного цвета до колен. Полы кафтана затканы золотом. Широкий кожаный пояс с серебряными пряжками затянут натуго. На нем висит меч, перешедший князю еще от деда, а может быть, и от прадеда.
— Стало нам ведомо,— сказал великий князь,— что татарове пошли Пахнутцевым шляхом к нашим западным рубежам. Где они замыслили в земли наши войти, должно нам предугадать. Молви ты, князь Данила Холмский.
— Вестимо, хан лазейку в наших заставах удумал найти. Ина- ко зачем ему крюк великий было делать? До града Калуги таких лазеек нету, стало быть, еще дале орда пойдет. А там незащищенная Угра.
— Разнюхали-таки, нехристи, — произнес молодой князь Иоанн.— Пусти меня на Угру, отец, с моими полками. Все одно я здесь вдругорядье стою.
— Один супротив всей орды встать хочешь? На гибель верную?
— Пусти, брате, меня с ним,— сказал Андрей. — Здесь ты и князь Данила со своими полками останетесь. Хватит в случае чего.
— Быть по сему. Придите оба со своими полками по-быстрому, на берегах Угры встаньте, перевозы все как есть отымите, переправы закрепите. И еще одно велю: на правый берег не ходить, сражение, елико можно, оттягивать.
— Прости меня, княже, бездельное стояние на Угре нам во вред пойдет, хану на пользу. Нам до зимы с ордынцами надобно рассчитаться. Стояние долгое на нашем берегу ратников токмо испортит, а хан, укрепившись на том берегу, до зимы по-доброму до- оидит, а как река льдом встанет, полки наши сомнет. Проку от сего стояния не вижу.
— Татаре нас через реку засмеют,—запальчиво произнес князь Иоанн.— Трусами почтут всех!
— Ежели не сражаться, зачем в такую даль идти? — спросил Андрей.— Надобно непременно Угру перейти, тайно на берегах тех укрепиться и по святому примеру великого предка нашего князя Дмитрия Донского вторую Куликовскую битву ордынцам устроить и не токмо волю нашей земле добыть, но и славу великую. Верно сын твой изрек: аль мы трусы? Ответь, княже, чего мы тем стоянием добьемся?
— Еще раз говорю: на правый берег ходить не велю,— упрямо твердил великий князь.— Своевольничать не след, единым замыслом войско сильно, а не разнобоем. Придет пора, скажу: «С богом, на битву!..» А пока...
— Для чего же, отец, в наши руки полки даешь? — крикнул молодой князь.— Вон, Ваську, дьяка, пошли тогда,— пусть стоит. А мы воеводы!
— Береженого бог бережет, сынок,— мягко промолвил Иван Васильевич.
— Тебе в Коломне теперь никто и не грозит. Чего беречься? А мы орду как-нибудь встретим.
Все замолчали. Великий князь изменился в лице, все думали, вспыхнет сейчас, опалит сына гневом. Но Иван Васильевич посмотрел на сына не то с упреком, не то с сожалением и неожиданно тихо сказал:
— Нам, сынок, как-нибудь нельзя. Не ты и не я на орду идем. Вся земля русская поднялась, весь народ. А народ беречь надо, ому дел впереди много: отчизну свою устраивать надо. Не забывай сего и ты, брат Андрей, и все вы не забывайте. И сегодня же, с богом, ведите полки на Угру. Медлить нельзя. Я больше не держу вас, воеводы.
Когда Холмский, Иоанн и Андрей вышли, Иван Васильевич сказал:
— А теперь давайте о мирных делах посоветуемся. Скажи-ка мне, Григорий сын Андреев,—он обратился к боярину Мамону,— как нам пропитание на Угру подвозить? И где его взять? И не возьмешь ли ты эту заботу на себя?
— Возьму, государь,— басом ответил дородный Мамон,— со- лонинки у меня в запасе достаточно, говядины я в Боровске закуплю, просо в Медыни мне обещано. Прокормим угрянские полки с божьей и твоей, князь, помощью.
— Дарует бог нам победу — сочтемся, боярин. А коли под копыта ордынские ляжем, бог простит.
— Я не к расчетам сказал...
— Я тоже. А ты, Иван сын Васильев, сказал бы мне, чем нас до се давила орда? — спросил князь.
— Известно чем — конем,— ответил Ощера.
— Истинно так: конем. И нам пришла пора против седла вражеского свое седло ставить. Не поехать ли тебе к казанским купцам да и не купить ли у них елико можно больше лошадей? Денег я в своей казне малость поскребу, да и ты земле русской помоги. Поедешь?
— Поеду, государь. Завтра же и поеду.
— Ну с богом, бояре.
— Уходя, мы бы тоже советец тебе, князь, дали. До-зволь? — спросил Мамон.
— Молви, боярин.
— Не слушай ты воевод, только что ушедших отсюда. Дани- ла-князь тщеславен, сын твой молод и горяч, брат твой, сам знаешь, против тебя мятежен — береги себя. Ты нам богом на счастье дан, ты не простой воин. Отца своего вспомни. Тоже так было: нашлись горячие головы — воеводы, батюшку твоего, вечная ему память, в суздальский бой втравили, а что вышло? С воевод— как с гусей вода, а батюшку татары заполонили и били смертным боем.
— И еще великого князя Дмитрия вспомни,—заметил Ощера, — не ушел бы он от Тохтамыша в Кострому, а бился бы с ним, как ему советовали, и не сносить бы ему головы. А он н голову сохранил, и княжество.
— Спасибо за совет, бояре.
Когда Ощера и Мамон вышли, Иван сказал дьяку Мамыреву:
— А ты, Василий, немедля правь гонца в Донскую степь. Пусть ватага Сокола Сарай-Берке грабит, пусть разъезды ордынские ловит, пути меж ордой и Сараем пресекает. Пора, самое время. Поглядим, как Ахматыга зашевелит своим толстым задом, коли узнает, как его хатуни с разбойниками спят, его сундуки с награбленным трещат. А ты, Никитушка, снесись с нашим молодым послом у Менгли хана — пусть он намекнет сему Гирею, что не мешало бы и ему свою орду на Казимира двинуть. И нажива ему будет, да и от меня большие поминки. А то, не дай бог, король польский и литовский на помощь Ахмату бросится.
— Снесусь, великий князь,— сказал Чурилов.— Гришку моего через Дон за товарами в Кафу пошлю, и все будет исполнено.
Дьяк Васька Мамырев, видя, что князь более к нему не обращается, вышел. Иван Васильевич расстегнул застежку на плече, сбросил корзно на лавку, снял меч, положил его поперек кресла. Сам сел за стол, на лавку, облокотись, подпер руками подбородок и долго глядел на Чурилова усталым взглядом.
— Мудрая у тебя, Никитушка, голова, бывал ты всюду, мно
го знаешь — скажи мне: прав ли я в своих думах и деяниях? И понимаешь ли ты, чего я хочу?
— Один бог твои помыслы знает, Иван Васильевич.
— Тяжко мне, мыслями не с кем поделиться. Не верю никому... сыну своему не верю. Вот ты слышал бояр: советы мне давали. Ты думаешь, ради меня? Нет, ради себя. Ежели я в сече или в полоне загину, кто им за ихнюю солонину и просо расчет даст? Никто. Вот они меня и жалеют. А на отчизну, на народ им наплевать. Сын мой в душе меня трусом чтет... А ему что надобно? Ему славу ратную давай, ему лавры князя Дмитрия Донского спать не дают. А того, глупец, не понимает: Куликовская битва не умом, а кровью выиграна. Еще слабее, бескровнее Русь после этой битвы стала. А я этого не хочу. Боле двадцати лет я ночей не досыпаю, не доедаю, не допиваю — отчину свою креплю, правдой и неправдой во единое государство собираю. Двадцать лет вокруг Орды пустоту делаю, подпорки со всех боков у нее вышибаю — не ради же того, чтобы в нашей крови ее утопить. Наше одоление сейчас, Никитушка, не в сечах, а в том, чтобы Орду Ахматову до зимы на наших рубежах продержать. А тогда гибель ей, а нам бескровная победа. И я сии замыслы свои выдержу, Никитушка. Пусть меня трусом чтут, пусть анафеме отцы святые предадут, пусть мать проклянет — выдержу. И Орду одолею, и сам сильнее прежнего на своих рубежах стану. Людишки мои целы будут, и иго ордынское стряхну. И вольной станет земля, и многолюдной. Ты думаешь, даром султан турецкий сюда Авилляра-пашу посылал? У него давно слюнки при виде нашей земли текут. Изойдем мы кровью в битве с Ахматом — все содеянное мной нарушится. И договор шерт- ный с Гиреем, и ханов, наших доброхотов, из Казани вышвырнут, и поганые голову поднимут. И Литва... И попадем мы в более страшную неволю, нежели ордынская. Ан нет, не бывать тому! Я в рогожу грязную расстелюсь, а ордынцев до зимы на Угре продержу.
— Спасибо тебе, князь, за великую любовь ко мне,— растроганно произнес Чурилов.— Ты, я чаю, подушке своей этих помыслов не доверял, а мне доверил. Чем заслужил я это, княже?
— Бескорыстием своим. Живя среди чужеземцев, ты всегда родине предан был и теперь ей служишь честно. Сколь давно ты мне помогаешь, а маковой росинки у меня не спрашивал. Другой бы давно на твоем месте сан боярский выпросил, а ты как был куп- цом-сурожанином, так и до се им остался. Но видит бог: не останется служба твоя втуне. Видит бог.
— Что дальше будем делать, княже?
— В Москву поедем. Ты снаряжай сына в Кафу. Я казанскими делами займусь: надо, чтобы в сей год Казань нам не мешала.
Путь орды на Утру был трудным и медленным. Прежние дороги на Москву были привычны, протоптаны и дедами ордынскими, и прадедами. По всему пути татары грабили деревни и города, в них кормились и одевались. Теперь же дороги пошли неизведанные, переправ через большие и малые реки было множество. Да и не в том была беда: как только вышла орда на Волхов, так сразу пошли земли верховских княжеств. А они попеременно были то во владении Литвы, то во владении Москвы. В этих землях грабить села и города нельзя: можно навлечь гнев Литвы. А с Литвой ссориться хану Ахмату и вовсе не с руки. И пришлось ордынцам подтягивать кушаки. А правый берег Угры и вовсе на литовских владениях, там хворост для костра и то без спросу не возьмешь. Пришлось посылать отряды на рязанские земли, чтобы промыслить кое-какое пропитание. Запасных лошадей закололи на мясо.
На берега Угры хан пришел только в начале октября. Видит: переправы отняты, перевозы разрушены. На другом берегу тысячи костров дымят — русской рати там видимо-невидимо.
Рассвирепел хан, Сардара за плохой совет велел мучительно задушить. Правда, на другой день раздумал, но было уже поздно: подручные Кучука повеление хана исполнили незамедлительно.
— Что будем делать, могучий? — спросил Кучук хана, когда они вышли на берег.
— Два верблюда в одной упряжке не ходят,— сказал хан. А это означало: готовь, сераскир, войско к переправе.
Четыре дня шел бой на левом берегу Угры. А берег этот лесной. Переправятся на него ордынцы под стрелами русских ратников— в лесу для конного боя простору нет. Приходится татарам спешиваться. А пеший ордынец — половина воина. Посему все четыре дня были для ордынцев гибельными.
На военном совете решили ждать зимы, ждать, когда замерзнет река. Тогда можно будет переправляться в любом месте, и всей ордой сразу. Тогда русским не устоять. Хан послал десятника к Казимиру просить обещанную подмогу войсками, пропитанием и одеждой. Десятник вернулся скоро. И с горькой вестью: круль польский и литовский подмоги дать не может, у самого на шее всадники Менгли-Гирея висят, оторвать не может. Впору ему самому у хана Ахмата подмоги просить.
Хан велел своим воинам готовиться к зиме, закапываться в землю.
Началось великое стояние на Угре.
Великое и по времени, и по голоду, и по тяготам.
Поздней осенью, в неласковый пасмурный день, решил Василько съездить к Микене. По слухам чувствовалось, что решительные бои, о которых все мечтали давно, скоро наступят. Надо было обстоятельно посоветоваться обо всем и без помех. Здесь атаману не было ни единого спокойного мига. Ватага все разрасталась, к ней прибивались шайки бродячих людей, у каждой свой вожак, иные нахальные, иные совсем развращенные разбоями. Каждый лез к атаману с настырными просьбами, дикими советами, а то и с угрозами. Чуть что — кулаком по столу, а то и нож из-за голенища вон. Приходилось обкатывать шероховатых, обламывать рога, ставить на свое место. От святости, которой окружил атамана поп Ешка, не осталось и следа. Приходилось иному наглецу двинуть по скуле, оглушить ядреным словцом — какая уж тут святость!
С начала осени ватага ежедневно обучалась ратному делу, вся вольница была разделена на сотни, десятки и пятишны. Учились орудовать саблей, копьем и мечом. Появились конные сотни, в них ставили самых надежных и отважных. Конницу обучал сам атаман. Ивашка Булаев возглавлял пеших ратников. Добивались порядка, какой надлежит быть в военной дружине. Несогласные с таким порядком убегали в ватагу к Микене.
Утром ударил настоявшийся за ночь морозец, но к обеду выглянуло солнышко, быстро распустило замерзшую сверху грязь, высушило ветром. Ехали втроем: атаман, Ивашка и поп Ешка. Не торопились. В стан к Микене надо было попасть ночью: чем меньше глаз, тем лучше. А то налезут в лачугу любопытные, поговорить не дадут.
Подъехали к рощице, когда стан Микени был погружен в осенний мрак. Только редкие огоньки костров мерцали где-то на холмах, за станом: там запоздалые ватажники варили ужин.
В последнее время Микеня, видно, взялся за ум: вокруг стана возведен невысокий частокол, а в проходе торчат двое сторожевых. Ватажники выдернули засов и, пропуская атамана, сдернули шапки.
— Беспечно живете,— сказал Ивашка.— А вдруг мы злодеи?
— Ты бы, рыжий сатана, меньше орал, по степи ехавши. Наши дозорные за пять верст вас учуяли и упредили. Проезжай давай— атаман ждет.
И верно. Микеня об их приезде уже знал и вышел навстречу.
— А я только что хотел к тебе гонца слать.— Микеня помог атаману сойти с седла и шепнул: — Гость у меня из Москвы.
Раньше атаман знал, что Микеня живет в лачуге, теперь же перед ним из мрака появилась островерхая юрта, обтянутая по каркасу кожами.
— Да ты, словно хан, живешь,— сказал Василько, откидывая полсть.
— Хан не хан, зато сухо,— ответил Микеня.— У соседа одного позаимствовал. Такой добрый сосед оказался. Раз, говорит, юрты берешь — бери и гарем. Девять штук пришлось взять. Замучили окаянные.
Когда вошли в юрту и вздули свет, все трое ахнули. Микеня в парчовой чаплашке, халат шелковый в три цветных полосы, а в юрте хозяйничают три черноглазые татарочки.
— Где остальные шесть? — сурово спросил Ешка.
— По другим куреням. А мне и трех лишку. Их ведь не только ласкать, но и кормить надо. Они у мурзы сладко привыкли есть.
— Мытарь ты и фарисей! — воскликнул Ешка. Теперь он почитывал где-то добытую книгу священного писания и научился словесам, каких ватажники и не слыхивали.
— Ты, попик, не лайся,— серьезно сказал Микеня.— Налетел я на кочевых мурз, а может, и темника какого, пес их разберет, хозяин удрал, а хатуней своих покинул. Не бросать же мне их на съедение волкам!
— Православный ты али нет? — гремел Ешка.— Многоженство — великий грех.
— Ладно, отец Иохим,— сказал атаман,— помолчи пока. Не за тем приехали. Иное дело, поговорить нам не дадут. Может, отошлешь куда?
— Зачем? — Микеня махнул рукой.— В этом балагане все одно по секрету говорить нельзя. Я иногда с натуги крякну — за частоколом слышно.
— Как же быть?
— Есть у меня укромное местечко. Пойдем...
— А гость из Москвы?
— Всему свое время.
Микеня вывел гостей на берег Дона, посадил в лодку, сам сел за весла. В том месте, где река делала поворот, посредине — ма- люхонький островок сажен сорок в длину и столько же в ширину. Зарос он густым ивняком, берега песчаные, сухие. Посреди островка — землянка. Встретил их лохматый, одноглазый мужик, провел по ступеням вниз, открыл скрипучую дверь. Внутри землянка просторна, стены забраны дубовыми лубками, на длинном столе горит жировой светильник. С нар поднялся человек.
— Вот он гость из Москвы,— сказал Микеня.— Прошу любить, и жаловать.
Посланник великого князя оказался молодым дьяком от Васьки Мамырева, назвался Данилой Свечкиным. Пока атаман, Ивашка и Ешка здоровались с ним, одноглазый наставил на стол жареного мяса, хлеба, вина и гору сушеной рыбы.
— Иди и смотри,— сказал Микеня одноглазому.— Чтоб ни одна живая душа...
Одноглазый понимающе кивнул головой и вышел.
Микеня начал было разливать вино по чаркам, но Ивашка положил ему руку на плечо, сказал:
— Погоди. Разговор, ради которого мы приехали, надо вести на светлую голову и голодное брюхо. Ты сперва вот что мне скажи: почему у тебя на стану тишина такая? Где твоя ватага?
— «Где, где»? Ушла ватага,— пробормотал Микеня и глянул искоса на Свечкина.
— Куда ушла?
— На Сарай-Берке ушла. Два дня тому.
— Моя душа чуяла,— сказал атаман.— Разве мы так договаривались? Ты своевольничать в своих делах можешь, а кто тебе общие замыслы рушить позволил?! Давно посла тут держишь?
— Пятые сутки.
— Запер его на острову, а сам разбойничать?! — заорал Ивашка.
— Сказано — мытарь и фарисей,— заключил Ешка.
— Ну што вы разорались,— Микеня ухмыльнулся.— Я волю государя сполнил — только и всего. Скажи, Данила, что князь великий повелел?
— Иван Васильевич приказал вам пойти на Сарай-Берке и столицу хана разметать и пограбить.
— Слыхали? И пограбить. А ты же, атаман, грабить не дозволяешь, да и не умеешь. Ты же святой Василий Победоносец...
— Зубы не скаль, говори по делу,— прервал Микеню Ивашка.
— Хорошо. По делу так по делу. Пошли бы мы всей оравой на Берке, а поскольку там, окромя хатуней, стариков да сопливых ре бятишек, нет никого — дел для нас на одни сутки. А потом што? Потом бы стали твои святые ватажнички баб щупать, да добро награбленное делить, да татарчат резать, поскольку злость, накопленную за годы, надо на ком-то излить. И к той поре, когда Ахмат пошлет на выручку тысяч пять, а то и боле конников, ты бы пыдохся, как кувшин без затычки, а ватажники твои перепились бы и слушаться тебя не стали бы. Поскольку ты с такой-то силой в открытые ворота бы вломился. Я все это Даниле и рассказал. И порешили мы послать в Берке моих обормотов, они, грешные, всю вину перед богом, перед великим князем и особливо перед Авилляр-пашой на себя примут. А ты выводи свое воинство на ІІахнутцев шлях, к курганам, сокрой его меж холмами да и жди, когда ханская выручка на Берке поскачет. А дождавшись, в спину его и ударь. И тогда победа будет верная. Вот сейчас мои горлохваты, наверно, Сарай уже грабят, ордынские гонцы, должно быть, к хану за выручкой уже умчались. Через суток трое они будут там, а еще через трое — у курганов появится ханская конница. За пять-шесть ден ты вполне туда и подоспеешь. А орать-то каждый умеет.
— А ведь он дело говорит,— сказал Ивашка,— Не думал я, что у тебя, Микеня, такая голова светлая. Как ты мыслишь, атаман?
— Я, пожалуй, согласен,— ответил Василько.— Как ты, Данила?
— Мы эту задумку вместе обговаривали.
— Так что же нам остается? — вопросил Ешка и сам же ответил:— Выпить паки и паки за одоление нечестивых.
Через сутки трехтысячная ватага Сокола снялась с насиженных мест, а спустя два дня расположилась недалеко от шляха под скифскими курганами. Ждать пришлось недолго. Гонцы из Берке оборотились гораздо скорее, чем рассчитывал Микеня.
Передовые сотни ордынской выручки скакали на взмыленных лошадях, не оберегаясь, не выставив боковых дозоров и без разведки. Сокол пропустил их, не трогая, он знал, что основное ядро конницы идет поодаль. Передовую тысячу можно было отдать ватажникам Микени, если, даже увидев бой с основными силами, она не возвратится. Ядро ордынцев появилось после полудня. Когда сотни поравнялись с курганами, по ним из засады ударил из пищалей и мушкетов Ивашка. Всадники скакали сломя голову, и, когда передние ряды смешались в кучу, с налета врезались идущие вслед сотни: началась свалка. Пешие ватажники, не выходя из укрытий, поливали ордынцев дождем стрел, палили из огнестрельного оружия, нанося врагу большой урон. Всего, как предполагал Микеня, шло около пяти тысяч, задние темники, увидев свалку впереди, развернули конницу двумя рукавами и повели в обход курганов. В этот момент с двух сторон вырвались конники Сокола и Микени, раскололи лавину на части, и началась сеча. Кони татар да и сами ордынцы устали, а нападение было неожиданным, поэтому сопротивляться свежим силам ватаги они не могли. Ивашка так расставил своих ратников, что, куда бы ни кидались разрозненные сотни татар — всюду их встречали тучи стрел, длинные пики и мечи ватажников.
К вечеру с ордой, посланной на выручку, было все кончено: ватажники переловили рассыпавшихся по степи всадников и коней, стащили к курганам оружие врага, связали пленников, похоронили убитых. Погибших с той и другой стороны было немного. Ордынцы сражались плохо, все норовили удрать в степь.
Теперь у каждого ватажника был конь, а то и два — для запаса.
В ту же ночь Данила Свечкин с охранной сотней ускакал в сторону Москвы, чтобы доложить великому князю о битве и узнать, что делать ватаге дальше.
Здесь же, у курганов, решили разбить новый стан, оставили в нем две трети людей. Атаман, Ивашка и Микеня, взяв свободных лошадей, поехали на берег Дона, чтобы забрать оттуда Ешку и все имущество ватаги. Микеня свернул к своему стану, чтобы потом идти на Берке, а оттуда со всей его ватагой присоединиться к ратникам Сокола.
(На берег Денна прискакал паша Авилляр. Ему донесли, что ватажники ходили на Сарай-Берке и учинили там такой разгром, какого ордынцы давно не видывали. Паша выскочил из фелюги, бросился в Ивашкину халупу. Видит: сидят там атаман, Ивашка и поп Ешка. Брагу пьют.
— Почему на Берке ходили? Кто велел?
— Да никуда мы не ходили,— сказал Ивашка.— Твоего повеления ждали.
— Столица хана уже разграблена! Рано еще. Надо было, когда ордынцы в бой вступят, чтобы от себя ни одного воина оторвать не могли. А теперь они выслали сюда всадников. И вас всех передушат.
— Ия это ж говорил! — воскликнул Ешка,—Это не мы на Сарай ходили, благородный паша. Это Микеня ходил, пропади он пропадом!
— Что за Микеня? Почему не знаю?
— Есть тут ватажка небольшая: сброд разный и раньше грабежом промышлявший. Живут отдельно — нас не слушают,— объяснил Василько.
— Этот Микеня сына моего утопил,— добавил Ивашка.
— Как малая ватага могла пограбить такой город?
— Это она преже малая была,— сказал Ешка, хлебнув браги из ковша,— а теперь текут к этому ироду Микешке ватажники каждый день. Помоги нам, мудрый паша.
— Поедем к этому презренному! Я на него своих воинов пошлю, если он будет нам мешать.
Оседлав лошадей, берегом поехали к Микене. А тот выслушал пашу, глянул на Ивашку укоризненно, покачал головой, сказал:
— И-эх, вы! Всю вину на меня свалили. Ты им не верь, паша. Гордецы они и чистоплюи. Меня отвергают и презирают. По весне послали своих людей на Кафу за товарами. Сын евойный, замеж- ду прочим, поехал,— Микеня указал на Ивашку.— Нет, чтобы упредить, поклониться Микене, дескать, не тронь, мол. Гордыня заела. А мне ночью отколь знать — я взял их да и утопил, деньги, вестимо, отнял. Но я, паша, человек честный, деньги-я вернул, ей- богу. А теперь я сызнова виноват! Да откуль мне было знать, что Сарай грабить нельзя, ежели они сами летось у ордынцев баранов поотнимали, да и дерутся с ними постоянно. Надо же было упредить— обошелся бы без вашего Сарая!
— Вам надо соединиться,— сказал Авилляр.— Придет пора — я сам вас поведу на Ахмата. А сейчас не время еще.
— С кем соединиться? С этими спесивцами? Да они с каких уже пор говорить со мной не хотят. А ежели, благородный паша, сказать по совести, то что с ними делать? Коз доить?
— Веселые вы люди,— сказал Авилляр, уезжая из ватаги.— Поп ваш веселый, Микеня еще веселее. Плакать бы не пришлось. Помни, атаман, одно: впереди вас Ахматова орда, сзади орда Менгли-Гирея. Раздавят в случае чего. Помните это все время. Не шутите.
Мягко говорил с ватажниками Авилляр. Знал вездесущий паша, что теперь за спиной Сокола сила, а у него только слова. Султан Баязет Блистательный много обещал, но на деле блеску у него мало. Обещал сделать пашу великим визирем — не сделал. Со старым визирем поссорился, и тот ему не столько помогает, сколько вредит. На Русь больно смело замахнулся, а ударить боится. Теперь ватагу только один Менгли-Гирей напугать может. И поехал паша спешно в Бахчисарай. Но и там Авилляра ждала неудача. Крымский хан только что поднял свое войско и ускакал в набег на Подолию — землю польского короля Казимира.
Паша удивился: как это могло случиться? Ведь с королем у хана договор был, посол польский при дворе живет. Пошел он к послу, а там уже другой человек сидит — молодой посланец Москвы.
— Где Казимиров посол? — спросил паша.
— Говорят, в темнице.
— Как так?
— Хана спроси.
— Почему хан на Подолию пошел? Ему султан Баязет велел государю твоему помогать воевать Ахмата.
— Мой государь в том нужды не видит. С Ахматом он сам справится. Да и какая хану от Ахмата выгода? А в Подолии есть чего взять.
Вышел Авилляр из посольской комнаты, надвинул феску на лоб, подумал: «Теперь мне в этих местах делать нечего. Этот жадный волк Менгли теперь свяжет руки Казимиру, и тот на помощь Ахмату не пойдет. Пора мне в Стамбул ехать».
* * *
В Москве тревожно.
Стало известно, что великая княгиня Софья из города выехала на Белозеро с казною и драгоценностями. Пошли слухи, что и сам великий князь нашествие отражать не намерен и тоже готовится в бега. Инокиня Марфа приехала в Москву. Придворным сказала: «Где римлянки чернозадой не оказалось — там я и есть».
С нею вместе сел в осаду митрополит Геронтий, князь Верейский да воевода Патрикеев. Поскольку Марфа митрополита недолюбливала как сторонника ненавистной снохи, то в Москву был позван владыка Ростовский Вассиан. Сей старец был умен, неис- стов и на язык остер. Если бы не дряхлость да не телесная немощь, вскочил бы старец в седло, схватил бы меч да и рванулся на недруга. Его Иван Васильевич боялся пуще всех. Знал, что от этого владыки ему достанется больше всего.
Так оно и вышло. Когда великий князь вернулся от войск в Москву, встретил его Вассиан в кремле, руку, поданную под благословение, не окрестил и стал говорить такие речи, за которые и боярину бы язык вырвали.
— А, бегунок явился! — скрипучим голосом сказал Вассиан.— На северский окиян-море бежать собрался. Где же твое величество, князь?
— Не все люди мечом возвеличены, владыко,— ответил князь и, пройдя мимо архиепископа, вошел в покои. Вассиан, с неожиданной для старца бойкостью, повернулся и, не отставая от князя, начал выговор:
— Запомни, князь: вся кровь христианская падет на тебя за то, что, выдавши христианство, бежишь прочь, бою с татарами не принявши. Зачем ты боишься смерти? Дай мне, старику, войско в руки, увидишь, уклоню ли я свое лицо перед татарами?
Иван не вытерпел, резко остановился, так, что старец, как петух, налетел на его грудь, и стали они близко, лицо в лицо, и глядели горящими глазами друг на друга.
— О христианстве печешься, владыко? Меч в руки просишь? Ежели дам я тебе войско, ты, глазом не моргнув, тысячи христиан на смерть пошлешь. В том твое человеколюбие?! А я за мои деяния не перед тобой отвечу — перед богом! — И ушел, захлопнув перед носом Вассиана дверь.
Марфа тоже всю ночь не давала сыну спать — все укоряла его в бездействии, просила дать ей войско.
Даже на улице показаться было непросто, горожане кричали вслед князю: «За сколь нас царю татарскому продал?»
Пришлось уехать в Красное сельцо, где князь с болью в душе думал: «Господи, почему они все крови жаждут, почему разуму не внемлют? Не мною страх движет, а ими. Это они в ужасе ропщут, а я в рассуждениях своих спокоен».
А время шло. В ордынском стане стало совсем худо: жрать воинам нечего, одежонка на них летняя, да и та поизносилась, а на дворе осень, дожди с холодными ветрами. Небывалое дело: в орде, где даже недовольный вздох карался смертью, начался ропот.
Хан мечется в своем шатре — выхода ищет. А выход один: снова попробовать переправу, вырваться на русские просторы. Там будет и еда, и одежда, и успокоение. И уж совет был у хана, и время переправы назначено, вдруг — гонец из Сарай-Берке.
Упал вестник перед ханом на колени, прокричал:
— Беда, великий и блистательный! Воины, оставленные в Сарае, перебиты, город разграблен айдамахами с Дона.
Хан велел оторвать от войска полтумена всадников. Приказано им было разбойников переловить, добро вернуть, охранять город до возвращения хана. Скакать на выручку без передышки.
В тот же день пятитысячная лавина вырвалась на простор и помчалась спасать Сарай-Берке...
...Иван Васильевич все еще жил в Красном сельце. Все думали, что великий князь затаился в страхе, о том, что творится в войске и в Москве, не знает, забился, словно заяц, в нору и дрожит перед врагом. И шло по Москве роптание.
На самом деле государь знал все, страха перед ордынцами не испытывал, а уехал в глухое село для того, чтобы никто не мешал ему исполнять задуманное. Под его рукой все время находился воевода князь Холмский с сотней вершников, он слал людей и в Москву, и на Угру-реку, и в Серпухов, и в Тарусу, и в Коломну. Они приносили вести о том, что творится в войске, в тыловых городах, в запасных полках. В Крым, к молодому послу, была отправлена грамота. Иван просил хана Менгли-Гирея послать своего сына Нордуалата в Донскую степь, там разыскать воеводу Василия Ноздреватого и вместе с ним добить хана Ахмата, если он ринется от Угры к себе домой. Видно, в донесении князю о делах Василька Сокола кто-то что-то напутал, и он имя Сокола совместил с прозвищем Микени Ноздреватого. Оба они считались атаманами, и, верно, их признали за одного человека. Но Андрейка, посол, все понял как надо и хану эту просьбу не довел. Парень раздумал хитро: Нордуалат ватаге только помешает, а если потом великий князь спросит, то можно будет сказать, что хана в это время в Бахчисарае не было.
В одну из ночей в Красное сельцо возвратился Холмский. Дело было спешное, и он пошел прямо в опочивальню князя. Ивана Васильевича там не было, и воевода стал его ждать. В опочивальне пахло березовыми дровами: великий князь любил, чтобы на ночь хорошо топили, а иных дров, кроме березовых, он не признавал. И еще любил сосновый дух, любил, чтобы в его палатах, гридне и трапезной стены были из сосновых бревен и чтобы по затесам сочилась смола.
Широкая деревянная кровать в опочивальне чтоб непременно еловая, а столешницы из пихтовых досок. Скатертей Иван не держал, перед едой слуги скоблили эти доски косарем добела. Летом
над кроватью вешали пестрядевый полог, в мелкую клетку, не тепла ради, а для защиты от мух и комаров. Местность за рекой по правому берегу была болотистая, и комарья было великое множество. Хмельного у себя держал мало, пил редко — по праздникам. В обычное время любил ржаной крепкий квас, такой, чтоб от резкости перехватывало дыхание. После обеда пил корчажное пиво сладкое, да такое, чтоб над ковшом был пенный хололок. Выпив такого пива, князь с наслаждением убирал пальцем с усов пену, стряхивал ее на пол.
Князь возвратился усталый. Вошел в опочивальню, сбросил с головы соболью шапку, скинул с плеч бобровую шубу, расстегнул пояс. Спросил:
— Сына моего неразумного привез?
— Не привез, государь. Силу употребить я не посмел, а на мои добрые увещевания он ответил словами: «Лучше-де я здесь погибну, а к отцу не пойду. Я — воин и с рубежа земли не тронусь».
— Грамоту мою приказную отдал?
— Он ее не исполнил. Мало того, устерег ордынскую переправу и налетел на татар, более пятисот ратников положил в той стычке без пользы.
— Ну а ты-то, князь, зачем был послан?! Тебе, я чаю, хорошо ведомо, что сейчас ордынцев воевать рано — зря людей губить. Пошто ты не схватил сего спесивого щенка и от рати пошто не оторвал? Силы не хватило?
— Я, государь мой, уж сед, и ты прости меня, жизнью научен. Меж вами давно вражда идет, и кто в этой борьбе пересилит, мне неведомо. Быть может, он — сын твой.
— Вот как?! Уж не его ли сторону взять хочешь?!
— Ты на меня глазами не сверкай, Иван Васильевич, но ему теперь терять нечего. Наследия твоего он лишен, теперь у него одна надежда на силу да на недругов твоих.
— Неужто он ордынцев на подмогу звать будет?
— Окромя татар, у тебя недругов немало. На вот, прочти...
— Что это?
— Послание Вассианово. И заметь при этом: послание тебе, ты его еще не получил, а оно, размноженное монахами, в полках читается, в Москве о нем все знают. А тут тебя в прямой измене упрекают. И не дай бог, Ахмат нас одолеет, тебя твой сыночек с попами к кобыльему хвосту привяжут, а мне голову снесут и род Холмских весь повыведут. Чти,— князь протянул Ивану свиток.
— Не хочу. Сам прочти.
Холмский пододвинул свечу, развернул свиток:
— «Благоверному и христолюбивому, благородному и богом венчанному,— начал читать Холмский,— преславному государю
великому князю Ивану Васильевичу всея Руси богомолец твой, архиепископ Вассиан Ростовский, благословляю и челом бью. Ныне слышим, что бусурманин Ахмат христианство губит, а ты перед ним смиряешься, молишь о мире, а он гневом дышит, твоего моления не слушает, хочет до конца разорить христианство. Дошел до нас слух, что прежние твои развратники не перестают шептать тебе в ухо льстивые слова и советуют предать на расхищение волкам словесное стадо христовых овец. Какой пророк, какой апостол научил тебя повиноваться этому богостыдному, оскверненному, самозванному царю? Не уподобайся окаянному Ироду...»
— Ироду? Вот до чего дошло. Хватит, боле не читай. Лучше скажи — ты на берегу Угры был? Что про Ахмата слышно?
— Был. От хана лазутчика слушал. И будто хвастает Ахмат и говорит: «Даст аллах зиму на вас: когда все реки станут, то много дорог будет на Русь, и никто не сможет остановить меня».
— Скоро ли на Угре лед будет, по-твоему?
— По утрам, государь, прибрежные воды схватывает ледком, но днями солнечно, и лед тот тает. Брат твой, Андрей Меньшой, спрашивал, как быть, когда лед будет крепок. Сын твой рвется на переправы...
— Завтра же шли гонца с моим приказом: как только появится тонкий лед, отвести рати на Кременец, а полки, что под рукой сына моего, еще дале — на Боровск.
— Тут и я замыслов твоих, государь, не понимаю. От Боровска до Москвы рукой подать...
— Скажи, князь, от Угры до Кременца много ли сел?
— Леса там дремучие. Деревенек, почитай, совсем нет.
— Слышал я, что воины Ахматовы сей день постолы в казанах варят и жрать им нечего. А в лесах, когда снег выпадет, он не токмо себе, а и лошадям своим корму не найдет.
— А ежели Казимир ему кормов подбросит, подмогу пошлет? Не зря хан прямо на нас не пошел, а к левому рубежу жмется. Литва там рядом...
— Казимир с крымским ханом воюет. Ему не до Ахмата.
— А ежели Ахмат в тех лесах не растворится и пойдет прямо?' Кременец, тем паче Боровск нам не удержать.
— Добро было бы, коли пошел он на Боровск. Но хан не пойдет. У него уже на седни хвост к берегу Угры примерз...
...Хан каждую ночь засыпает в своем шатре под заунывные песни волчьих стай. По утрам выскакивает на волю, ждет заморозков. Но мечет по берегу студеный ветер вороха опавших листьев, а мороза все нет и нет. Иногда прихватит за ночь землю ледком, а днем либо солнце, либо дождь, и все снова тает.
Вчера на рассвете вполз в шатер воин, распластался перед кошмой, на которой спал хан.
Ахмат сердито тряхнул головой, сбрасывая остатки сна, сказал хрипло:
— Встань, говори.
Ордынец сорвал с головы войлочную шляпу, запахнул мокрый, драный стеганый халат и, дрожа всем телом не то от страха, не го от холода, произнес:
— Худые вести привез.я, могучий. Всадники Туралыка до столицы не достигли и все рассеяны у Семи холмов. Сам Туралык попал в плен к урусситам.
— Откуда там урусситы?
— Не знаю, великий. Нас осталось не более сотни, юнагас Хонтуй отошел к Донцу, а меня послал к тебе. Он ждет твоих повелений.
— Иди обсушись. Повелеваю прикусить язык и молчать. Узнают об этом — язык вырву.
В другое время после такой вести хан излил бы зло на гонце, принесшем дурную весть, приказал бы отрубить ему голову. От такой обиды он откусил бы кончики своих усов, изгрыз бы губы до крови. Позвал бы слуг и бил бы их нагайкой, срывая гнев. А сейчас хан промолчал, укрыл голову подушкой, только застонал устало. Для гнева не было сил, да и не время буйствовать — надо спокойно самому, без советников, обдумать, что делать дальше. Если бы это был простой набег... Раньше, бывало, придет в войне удача —слава аллаху, возвращается хан с добычей. Если набег неудачен, тоже невелика беда: отлежится хан в своей столице — и снова в дорогу. Теперь совсем другое дело. Сейчас этот поход решает: быть Орде или не быть. Домой теперь дороги нет, в Сарай вести войско нельзя Стоит только двинуться с места—русские сразу в спину ударят и будут бить до самой Рязани. Там айдамахи какие-то появились. Если они за один день пять тысяч лучших бойцов разметали, значит, у них сила. Хоть и обессилели ханские сотни, но всей ордой разбойников придавить можно, до Сарая добраться можно. Но столица пуста, не успеешь там кибитки поставить, как Менгли-Гирей пожалует. Ахмат знает: за спиной крымского хана султан Баязет. Они его не помилуют.
Остается одно — Москва. Надо строптивому Ивану все простить, пожаловать его, выпросить хоть какую-нибудь дань — тогда можно спокойно и не спеша в родные степи идти. Гордость свою до поры до времени спрятать.
И, не советуясь с сераскирами, хан велел послать гонца в Москву.
Гонцу было сказано так:
— Передай князю Ивану, что я его жалую. Но пусть он сам придет бить челом, как делали предки его.
Гонец ускакал. Идет неделя, вторая, третья. Князь все не едет.
Снова хан давай собирать совет. А на совете даже настырный Ка- ра-Кучук против переправы. Надо ждать зимы,— сказал он,— либо склонить князя на мир». Послал хан гонца в Боровск, где в это время стоял князь.
— Если сам не хочешь ко мне идти, сына или брата пошли.
Иван обещал послать сына. Еще прошла неделя. Нет ни сына
княжеского, ни брата. А время идет. Хан шлет еще гонца.
— Если сына и брата не хочешь слать, то пришли Никифора Басенка. А то даст бог зиму — все реки станут, тогда много дорог будет на Русь.
Хану теперь не до гордости, пусть русские посылают просто ратника — лишь бы мир выговорить. А Иван думает: «Теперь не я к тебе, а ты ко мне гонцов шлешь. До зимы же ты не токмо лошадей, но поеголы свои сыромятные сожрешь».
В первых числах ноября выпал снег. Мокрый, но обильный. В реке Угре снежная каша — льду еще не жди.
А в стане ордынском разгулялась простудная хворь. Мрут ордынцы тучами — хоронить не успевают. Ахмат ждет ледостава, а на дворе слякоть. Совсем плохо хану: он тоже простудился, все тело в жару, ломит кости, в голове боль.
Десятого ноября, наконец, ударил страшный мороз. А по морозу прискакал из Сарая всадник с вестью: Крымская орда вырвалась на просторы Дикого поля и идет к столице хана. Ахмат выслушал весть лежа и ничего не сказал. Ночью позвал Кара-Кучука и, задыхаясь, выкрикнул всего одно слово:
— Домой!
В один день свилась орда, собралась и ринулась через литовские и польские земли в свои пределы. Ахмат, когда его выносили хворого в повозку, сказал Кара-Кучуку:
— Главным подстрекателем этого несчастного похода был круль Хазиэмир. Это он погубил поход, оставив нас без помощи. Теперь для меня врага хуже, чем он,— нет.
А это означало: грабь, разоряй, жги.
Глава девятая
МОСКВА — ВОЛЬНЫЙ ГОРОД
Москва всем городам мать. Кто а Москве не бывал—красоты не видал.
В. Даль. Пословицы русского народа
ГУЛЯЙ-ГОРОД
очью грянул мороз. Словно выпущенный после долгого и томительного ожидания, он зарезвился на улицах и начал бедокурить: пьяному сторожу у Покровских ворот прихватил мокрую бороденку к воротнику чапана, и тот, отдирая ее, вырвал препорядочный клок волос, заморозил воду в пожарных кадях, разорвал обручи, впаял в лед все лодки, плоты и переправы на Яузе, на Неглинной и на Москве-реке.
У Тверских, Никитских и Арбатских ворот с утра собрались толпы москвичей. Людишки встревожены и насторожены. Этого дня ждали давно. Все знают: с первым ледоставом бросит хан через Угру войско, не сомнет ли он русскую рать и не налетит ли черной тучей на Москву? От Угры до Москвы чуть более ста верст, если класть по прямой. В городах попутных посады все равно выжжены, орда там не задержится и через сутки будет здесь, у городских стен.
В утепленной башенке над Арбатскими воротами осадный воевода князь Михайло Верейский, инокиня Марфа, архиепископ Вассиан. Осадную рать уже благословили на битву кро-
вавую. Стоят, безотрывно смотрят на обледенелую дорогу. Ждут тревожного вестника, либо, хуже того,—орду.
День прошел беспокойно и тревожно. Еще тревожнее была ночь. Мороз чуть отпустил, повалил снег. Мало кто в Москве спал — по расчетам, орда должна появиться ночью. На улицах жгли костры, колотили лапоть о лапоть, хлопали рукавицами, согреваясь. Около рассвета, когда было время петь петухам, на белой снежной дороге к Никитским воротам появился возок. Тройка коней, раскидывая по сторонам снежные комья из-под копыт, несла возок легко и быстро. Настенные сторожа от Никитских ворот во все стороны подняли переклич: «Едут, едут!»
Осадные ратники повскакали с нагретых мест, расхватали поставленные у стен копья, бердыши, рогатины, шестоперы. Горожане крестились и разбегались по дворам. Сторожа, расхлебянив ворота, возок пропустили. Тройка, не остановившись, помчалась по Земляному городу, на Арбат. Здесь, уже спустившись на землю, ее ждали воевода, Марфа, Вассиан.
Из возка выскочил дьяк Васька Мамырев, с хрустом расправил плечи, похлопал по затекшим от долгого сидения коленям, перекрестился на церковь Благовещенья, стоявшую почти у самых ворот. Все думали — побежит он навстречу воеводе, крикнет: «Орда близко!» — и упадет на колени. Но дьяк, перекрестившись, снял тулуп и стал укладывать его в повозку. Верейский не утерпел, зашагал торопливо к возку. Инокиня Марфа — за ним. Только Вассиан, сжав тонкие губы, не тронулся с места.
— Где? — задыхаясь, спросил воевода, подходя к Ваське.
— Что где?
— Орда где? Близко?
— Орда ушла,— тряхнув бородкой, ответил дьяк.
— Куда ушла?
— Как куда? Восвояси.
— Быть того не может! — стукнув посохом, крикнула Марфа.— Ты, поди, лжешь.
— Что ее уйти заставило? — спросил Верейский.
— Великий князь Иван Васильевич заставил.
— Чем?
— Разумом и деяниями своими.
— В догоню орде мой сын пошел ли? — Марфа распрямилась, приосанилась.
— А зачем?
— Как это — зачем? Иродов бегущих изничтожить чтобы.
— Нет нужды, великая княгиня-матушка. Теперь Ахмата литовские князья и прочие попутные люди всю дорогу клевать будут. Заклюют и без нас...
...Еще не окончены расспросы, а радостная весть молнией осветила весь город. Во все стороны из уст в уста передавалось: «Ушла орда, нет ворога на рубежах наших, слава богу!» И забурлила Москва! Как будто из кандалов вырвалась. Люди, радостные, сияющие, вышли на улицы, поздравляли друг друга с победой, целовались. К полудню веселье затопило все улицы: из кабаков выплескивались хмельные ватажки, на площадях появились скоморохи.
По Котельнической набережной к Зарядью несется песня:
Как из дальних, диких стран ехал к нам Багьиа-хан На пятнистом жеребце, с зверской думой на лице.
Это припевка старая. А за ней новая, может быть, сложенная
тут же.
У родных, святых ворот собрался честной народ:
Убежал Батыга-хан, испугался христиан.
А на Красной площади скоморошья ватага собрала огромную толпу. Молодой скоморох, сунув колпак за пояс и повязавшись платком, жеманясь, пел:
Сватался за Марьюшку татарский лютый хан,
Сказывал-рассказывал богачество свое:
Двадцать городов и все без домов,
Двадцать сундуков полны рубленых голов,
Думала-подумаЛа, пойти ли за него?
Остальные скоморохи, подпрыгивая, подпевали:
Тюх-тюх-тюрюрюшеньки, ай да на улице Марья-душенька, Думала-подумала и хана прогнала!
Пой, веселись, вольный город Москва!
Все лето и осень Андрейка прожил в Бахчисарае у хана Менгли- Гирея. Когда посылал его туда великий князь, наказывал жить до того, как хан его сам не отпустит. Но однажды подняли его в холодную слякотную ночь, повели во дворец.
Когда Андрейка был у хана в первый раз, то разглядеть его не успел. На этот раз провели по дворцу тихо, открыли дверь и поставили перед ханом. Менгли-Гирей оглядел парня, через толмача спросил:
— Сколько лет?
— Восемнадцать,— соврал Андрейка.
— В Москву пора ехать. Готов?
— Хоть сейчас, великий хан.
— Брату моему Ивану-поклон передашь. Грамоту я ему не пошлю: поедешь ты на Москву другой дорогой... опасная эта дорога. Все, что скажу, в голову свою положь, память у тебя свежая. Чтобы никто, кроме меня, тебя и князя не знал.
— Исполню.
— Скажи Ивану так: хан Ахмат в Сарай-Берке не возвратился. Он меня сильно теперь боится. И пошел хан Ахмат к устью реки Донца—там кочевать думает. И еще скажи: по ту сторону Волги есть Шибанская орда, князь Иван знает где. Ханом этой орды Ивак есть. Он Ахмата ненавидит, но о беде его не знает. Пусть князь повелит Иваку Ахмата убить. Запомнил?
— От слова до слова.
— А теперь про себя слушай: дам я тебе коня, провожатых дам, пойдешь Донской степью тайно, ночами. Мои люди укажут тебе место, где ваши русские живут. А главным там у них Сокол да рыжий Ивашка. Дальше они тебя проводят. И передай им мой совет: пусть с этой земли уходят, пусть идут на Москву. В степи они мне мешать будут. Степь Донскую твой князь мне отдал.
Андрюшка слушает ханскую речь, будто песйю колыбельную.
— А как про это султан скажет? Они вроде ему служить обещались.
— Ты откуда про султана знаешь? — хан насторожился.
— Какой из меня был бы посол, ежели бы я ничего не знал.
— Тогда знай еще,— хан ухмыльнулся, глядя на безусого посла,— султану сейчас не до них. Султан три котла каши заварил: одну с королем Карлом, другую кашу с венграми и третью со святым папой. И во всех котлах каша подгорает. Если брат мой Иван об этом не знает—ему тоже об этом скажи. Еще раз кланяйся князю. И не медли. Кони у ворот. Пусть тебе ветер в спину будет. Иди
Андрейка важно, как справный посол, поклонился и вышел.
Две недели спустя от Дона на Волгу двинулось разношерстное войско: и верхом, и на повозках, и на санях. Вооружены чем попало: и кистенями, и мушкетами, и саблями, и пиками. Впереди войска Василько, Ивашка, Микеня. Сзади Андрейка с попом Ешкой.За ними — обоз. В обозе все более Микенин скарб-добыча.
Девять ден гуляла Москва, а вместе с нею Коломна, и Серпухов, и Таруса, и Оболенск, и Калуга. Ратники гуляли и веселились в Медыни, в Боровске, в Верее, в Можайске. Благовестили колокола, служились молебны по церквям от Звенигорода до Ростис- лавля. Спёрва люди думали: откупился Иван от ордынцев, такое бывало не единожды на Руси, хоть сколь-нибудь отдохнет от набегов русская земля. Но что ни день, то новая весть. Узнали, что хан ушел не по откупу, а по нужде, что орда к зиме оказалась разутая и раздетая, и что моровая язва появилась у татар, и тает войско Ахматово, теряя по дороге раненых и мертвых. И стали по-
нимать люди: не подняться больше Орде, а если и поднимется, а пределы русские сунуться не посмеет. И что сбросила Русь иго татарское на веки веков.
На десятый день Москва ждала воевод и великого князя. Встречу рати своей готовила небывалую. Улицы разукрасила хвоею, люд принарядился, как на первопрестольный праздник. Звонари на всех колокольнях, а их в Москве без малого три сотни, приготовились к благовесту. К Тверским, Никитским и Арбатским воротам вывезли кади с пивом, брагой и вином. Священники вынесли хоругви, иконы, сами вышли вместе с Геронтием и Вас- сианом к воротам во всем благолепии.
Рати возвращались тремя дорогами: первую рать вел Данила Холмский, его ждали к Арбатским воротам, вторая рать должна подойти к Никитским — ее вели Иван с сыном. Через Тверские ворота готовились принять рать князя Андрея Меньшого.
Марфа, Вассиан и князь Верейский подошли к Никитским воротам. День выдался морозным, солнечным. Блестел снег на куполах церквей, золотом горели торжественные одеяния епископа и священников. Колыхались на ветерке сотни хоругвей, яркая разноцветная толпа запрудила улицы Земляного города. Как только рати появились на дорогах, ударили колокола всех церквей. Распахнулись Никитские ворота, и рать вошла в город. Но что это? Впереди рати не только великого князя не видно, но и нет сына его. Ведет рать захудалого рода князь Лыко-Оболенский. Воевода подошел к Геронтию под благословение, тот перекрестил его, коленопреклоненного, поздравил с победой. Вассиан наскоро окропил его святой водой, и войско двинулось к ликующей толпе. Народ отсутствие князя даже не заметил — все думали, что князь вошел не в эти ворота, а в соседние.
А у князя с сыном вышла размолвка еще на реке Пахре.
— Дале я не пойду,— сказал князь,— веди рати ты. Я в Красное сельцо поеду.
— Как можно? — возразил Иоанн.— Москва ждет тебя как Орды победителя, а ты...
— Меня вся Москва трусом чла,—сказал князь,— недостоин я.
— А я достоин?
— А как же! Ты от самой Москвы до Медыни мечом махал где надо, а боле, где не надо... доспехами бряцал — вот ты и покрасуйся впереди рати. А я же по-стариковски отдохну,— и поехал в сторону Красного сельца. Сын скрипнул зубами и повернул в сторону Домодедова. Рать повелел вести Лыке-Оболенскому, которого москвичи недолюбливали за частые перебежки из одного княжества в другое.
Спустя два дня в Красное сельцо прикатили Вассиан и Марфа. Ивана нашли на площади села — он закладывал с мужиками но-
вую церковь и как раз обтесывал брус. Воткнув топор в бревно, обнял мать, поклонился Вассиану, и невиданное доселе дело: к благословению не подошел.
— Святая церковь в селе есть — зачем еще одну? — спросила Марфа.
— В честь ослобонения Руси от неверных думаю храм Пречистой деве поставить.
— Не рано ли? Орда еще жива, отлежится, раны залижет...
— Не залижет. Все мною сделано, чтобы не поднялась боле. Скоро о гибели хана Ахмата услышите...
— В Москву пошто не идешь? Меня вот, святого старца, обидел. Ты же знал, что мы оба этого лыкового князя ненавидим.
Князь ничего не ответил, накинул на плечи шубу, повел гостей в хоромы. Когда разделись, Марфа строго сказала:
— Ну, хоть теперь благословения попроси, нехристь.
— У кого мне благих слов просить? У кого? — Князь сверкнул глазами в сторону Вассиана.— У этого выжившего из ума старца, который оскорблял меня весь минулый год устно и письменно? Ты нехристью меня назвала, а я трижды боле вас для христианства сделал, ни единой капли крови не пролив. Видит бог, пошли я по вашему совету рать свою в сечу, теперь бы не ордынцы, а мы раны зализывали. И пришлось бы нам рыскать по пределам, последнее от мужика отнимать, чтобы поминки хану Ахмату везти. А неистовый сей старец и ты же с ним служили бы за убиенных христиан панихиды, и все для вас лепно было бы...
— Не смей хулить святого владыку! — крикнула Марфа.
— Ты, матушка, подожди,— Вассиан положил руку на плечо Марфы,— сих речей я ждал и, рассуждая зрело, князя не виню. Но скажи мне, княже, зачем ты в радостный день ликования рать христову обидел, перед ее очи не вышел? Ну мы, ее пастыри, замыслов твоих не поняли, содеянного твоего для одоления сыроядцев не увидели, так ты нас вини! А людьми православными брезгуешь пошто? Гордыней себя тешишь зачем?
— Если пастырь стадо свое с откоса в обрыв гонит, какой он пастырь? Если ты, святой владыка, над душами людскими владеть хочешь, то трижды государственным мужем должон быть. Трижды! И на много лет вперед должон видеть и государю это виденное рассказывать. А коли не можешь, то иди со своей святостью в монастырь. Что касаемо людей наших, православных, то я их не обидел, и они меня поймут. Обида ли то, коль я их пошлю сейчас храмы новые строить, землю свою удобрять, рубежи нашего государства крепить. И простите меня, я к мужикам пойду, у меня брус не обтесан остался. Гостите тут — хозяевами будьте.
И, накинув шубу, вышел.
Шестого января 1481 года ночью в устье Донца появилась неожиданно Шибанская орда. Ничего не подозревавший хан Ахмат спал в своей юрте. Вдруг послышались крики, топот коней, в юрту ворвался Ивак с обнаженной саблей. Ахмат только успел вскочить с лежанки, сверкнула сабля, и голова ордынского хана покатилась по кошме. Ивак схватил ее за чуб и, словно чайник, понес к выходу. На ковры ручьем хлестала темная кровь.
Так погиб Ахмат — последний грозный для Москвы хан Золотой Орды, потомок Чингиз-хана.
Ватага пришла на московские рубежи только в половине зимы. О ее подходе уже знали и выслали навстречу дьяка Ваську Ма- мырева. Наказ ему был такой: остановить ватагу в Ростиславле, оглядеть попридиристее, что это за люди, куда их можно приспособить. А потом взять с собой атамана и ехать к великому князю. Ватаге стоять в Ростиславле и ждать государевой воли.
Дьяк Мамырев, приехав на место, нашел Василька, поздоровался.
— Как дошли?
— Трудно. Зима.
— А турок твой где?
— Говорят, в Стамбуле...
— А я думал, перешерстит он вас.
— Мы тоже боялись этого. Потому и весны ждать не стали.
— Ахмата по пути не встретили?
— Сотню одну заблудшую повстречали.
— Ну и как?
— На махан[17] перевели.
— Всех ватажников привел?
— Только тех, у кого кони. Остальные на Дону остались.
— Ну показывай, где твои разбойники?
Посмотрел дьяк на ватагу — люди как люди. Ходят по городу, толкаются на рынке. Иные пьяные — песни орут. Все на постой по домам приспособились, с хозяевами подружились. А некоторые уже успели пожениться. Сосчитали всех — вышло три тысячи с половиной. У каждого конь, оружие у всех разное.
Вечером к атаману пришел Ешка-поп, сказал сердито:
— Совсем ты, атаман, от рук отбился. Ежли заутреню и обедню пропустил, так хоть на вечерне бы помолился. Совсем, дьяче, пастыря своего не слушает.
— Вот как?
— И тебе, дьяче, помолиться бы не мешало,— и подмигнул хитро.
Мамырев сразу смекнул, что затевает этот разбитной попик, и к вечерне сходить согласился. Пришли они к Ешке, а там уже ждут Микеня и Ивашка. На столе брага, медовуха, фряжское вино.
Накачали они дьяка по самое горлышко, поволок его Василько к себе. На морозе дьяк очухался, покачал скулой из стороны в сторону:
— Давай воротимся... помолимся ищо, а?
— Хватит, дьяче, нам завтра ко великому князю ехать надобно.
— А вот этого не хочешь?— и Васька вывернул под нос атаману кукиш.
— Теперь князь, о-го-го! Раньше, бывалоче, войдешь к нему запросто и скажешь: «Иван Василии, мне потребно то-то и то-то», а он: «И сделай. Васька, и все тут». А нонче меня и вовсе к нему не пускают, нонче к нему только Федька Курицын вхож. Теперя его, князя нашего, запросто по плечу не похлопаешь. Теперь он, Иван Василич, божьей милостью государь всея Руси и великий князь Владимирской, Московской, Новгородской, Псковской, Тверской, Пермской и прочая и прочая. Недавно на Литейном дворе отлили для князя печатку, а на ней — византийский двуглавый орел. А сие означает, что князь- наш — государь над всем православным миром. И ты к нему ноне не ходок. Ежели боярин перед светлые очи допустит, скажи спасибо.
Слова пьяного дьяка встревожили атамана, и он всю ночь не спал. Вдруг снова раскидают ватажников по княжеским вотчинам, повелят идти под прежних князей — ради чего тогда ушли от вольного донского житья? Василько, грешным делом, думал: приветит его князь особо, пожалует высоким чином, все-таки сильно он помог князю, послав Микеню грабить Сарай-Берке. Теперь пришли сомнения, вспомнил Василько княжеский норов: пока в беде, ты нужен — города сулят, а прошла беда — и деревни жалко.
Утром, опохмелившись, вчетвером в одном возке поехали в Москву. Дьяк всю дорогу молчал, жевал какой-то корень, дабы выгнать изо рта винный дух. Сокол был грустен и задумчив, а Ивашка с Микеней сразу же заснули и подняли такой храп, что с испугу шарахались встречные кони.
В Москву приехали ночью. Ватажников определили в съезжую избу, а дьяк Мамырев пошел сразу к боярину Никите Беклемишеву Весь следующий день прождали вызова, но их так никто и не позвал. На минутку вечером зашел Мамырев, сказал, что их дела решатся не сразу, и велел пока смотреть стольный град Москву. А Москва за это время изменилась. Даже в кремле все по-друго-
му. Брусяную деревянную избу повалили, на ее месте возводят преогромную палату из белых граненых камней. За собором тоже стройка: поднимают палаты митрополиту. На самой средине кремля псковские мастера возводят огромный собор в честь благой вести об уходе татар с Угры. Кремлевские стены во многих местах разрушены, на их месте ставятся новые, из темно-красного кирпича. Из такого же кирпича, замест старых, деревянных, поднимали огромные башни. «Недаром возгордился великий князь,— думал Василько,— есть чем. Во всем величии и силе встает Москва, и великие перемены будут впереди».
Позвали их на другое утро. Разговор с боярином был короткий.
— За верность вашу земле Русской,— сказал боярин,— государь наш Иван Васильевич вас и людей ваших повелел посадить на Москве в посады, и место вам указано. Ты, Василько Соколов, гы, Ивашка Булаев, и ты, Микеня Ноздреватый, сядете в Китай- городе на улице Варварке. Люди ваши сядут: кто в Замоскворечье, кто в Белом городе, кто в Земляном. Избы себе сами строй- го, на это дам вам время — до весны. Дел для ваших людей у нас ноне великое множество. Идите снова в Ростислав и людям разбор сделайте. Ты, Булаев, набери себе людей сколько можешь и поди их на Литейный двор к мастеру Альберти. Будете пушки лить, колокола. Рукомеслом ценнейшим обзаведетесь — будете у государя в чести. Ты, Ноздреватый, бери к себе народ, веди прямо в Белый город. Там жить они будут и будут стены кремлевские заново выкладывать, храмы и палаты строить. А с тобой, Василько, у меня разговор особый будет.
Под вечер встретили они боярина Беклемишева.
— Кафу, поди, часто вспоминаешь? — спросил боярин.
Тяжелое время для меня было. Да и для всех нас.
— Тяжелое? А разве любовь свою не там встретил?
Василько глянул на боярина, удивился. С чего бы сей суровый
муж о любви заговорил? А боярин, не ожидая ответа, сказал:
У меня то времечко светлым пятнышком в груди светится. Как увидел тебя ноне, кольнуло под сердцем. Вспомнил я те дни...
Боярин смолк, долго глядел на слюдяное оконце, где светилось желтое солнечное пятно.
Выходит, княжну Мангупскую не довез, боярин? — тихо спросил Василько.
Довез. Поместил ее тайно в монастырь, думал у великого князя прощения за самовольство выпросить, а уж тогда... Не довелось. Может, выведал все князь, может, с умыслом послал меня в Iмиопию. Пробыл я там чуть не полгода — вернулся домой, по- II в монастырь, а там надгробная плита. Говорят, тосковала там сильно, говорят, простудилась. Бог один знает. До сих пор
забыть не могу.— Боярин подошел к Васильку, взял его за плечи и неожиданно привлек к себе. — Ты тоже пострадал без своей зазнобушки немало, но ты счастливее меня. Ты ее сегодня увидишь.
— Где она?
— К вечеру будет в Москве.
— Знает, что я здесь?
— Не знает. О том, что ватага пришла, в Москве и то знают немногие. А ей в деревне откуда знать. Никита Василии хворый лежит. Повелел он ей сегодня быть в городе с Васяткой. Поедем вечером к ним — хоть на твое счастье полюбуюсь. Что ж ты не весел, а?
— Боюсь. Судьбы своей несчастной боюсь. Так и кажется, случится что-нибудь.
— Все будет хорошо. Будешь в Москве жить. Повелел тебе государь выбрать тысячу самолучших воинов, и станешь ты тысяцким воеводой в дружине великого князя. Жалованье тебе будет хорошее, а жить, я чаю, у Никиты места хватит...
Ольга, как только получила весть, что батюшка захворал, сразу стала собираться в Москву. Было еще сказано, что дедушка больно соскучился по внуку и просит его привезти с собой. Васятка узнал, что ему предстоит поездка, и рад несказанно.
Дорога была укатана. До Москвы добрались хорошо. Светило солнце, повизгивал под полозьями саней снег. Васятка, как скворец, высунув нос из высокого воротничка тулупа, во все глаза смотрел по сторонам. Мимо бежали косматые ели и пихты с белыми снежными шапками на лапах. В одном месте из перелеска заяц выскочил и поскакал по снегу наперерез. У Ольги защемило сердце. Она знала: заяц через дорогу — к беде. Васятка гоже увидел зверька и звонко крикнул: «Маманька, заяц!» Косой, услышав крик, резко остановился перед самой дорогой, повернулся и, вскидывая длинные задние ноги, поскакал обратно. Ольга, радостно вздохнув, перекрестилась и подумала: «Стало быть, батюшка выздоровеет».
В сумерки приехали к Чуриловскому двору. Ольга вошла в прихожую, чмокнула мать в щеку, стала раздеваться. Кирилловна, помогая ей снять шубу, шепнула радостно: «Гости у нас, Оленька».
Васятка, не раздеваясь, в тулупчике и кушаке, пробежал в переднюю к деду. Дед сидел за столом, рядом с ним были дядя Гриша и еше двое незнакомых ему людей. Один из них, помоложе, увидев мальчонку, привстал. Васятка бегом бросился к деду, забрался к нему на колени, обвил ручонками шею и приник к его мягкой волнистой бороде. Дед распустил внуку кушак.
— А я, деда, зайца видел! — воскликнул Васятка, снимая тулупчик.
— Ты сперва поздоровайся,— сказал Григорий,— не видишь, у нас гости.
Васятка слез с коленей на пол и, как учил его дед, сперва подошел к боярину, подал Беклемишеву руку и спросил:
— Здорово ли живешь?
— Слава богу, здоров,— ответил боярин, смеясь.— А как ты?
— Живем помаленьку,— сказал мальчуган и подошел к Васильку.
— А тебя я где-то видел,— сказал он атаману, протягивая руку.
— Где же ты меня мог видеть? — сквозь проступившие слезы произнес Василько и, взяв озябшую ручонку мальчика, привлек его к себе.— Нигде ты меня не видел, кровиночка ты моя.
Он хотел было взять сына на руки, но распахнулась дверь, и на пороге появилась Ольга. Она на миг задержалась в дверях и птицей перелетела через комнату.
— Долгожданный мой! — Ольга приникла к Соколу.
Мальчишка недоуменно глядел на мать, а она, смеясь и плача,
обнимала чужого человека, а тот, целуя ее в мокрые от слез глаза, повторял: «Плакать пошто? Пошто плакать...»
Васятка подошел к матери, потянул за сарафан. Ольга подхватила мальчишку на руки и передала мужу.
— Это, сынок, тятька твой... тятька. Помнишь, я тебе рассказывала?
Васятка сначала пытался оттолкнуть от себя человека, который прижимал его к себе, но потом, глянув в его глаза, светящиеся лаской, обхватил руками голову и сжал ее всей своей детской силенкой.
Васятка сидел у отца на коленях и рассказывал, какие у него дома есть игрушки, и о том, что в деревне мужики изладили для него санки и ледяную горку, и о том, что он уже ходил с ребятишками в лес' за грибами.
Вошла Ольга, одетая по-праздничному. И все залюбовались ею, изукрашенной не столько нарядами сколько радостью и счастьем.
Один только Васятка этого не заметил — все его внимание было отдано широкому кожаному ремню с блестящими медными пряжками