Вооруженные силы Чили: пример империалистического проникновения

Глава V

Шесть месяцев спустя после сентябрьского военного переворота корреспондент западногерманского журнала «Штерн» посетил Чили, поговорил с военными и гражданскими лицами, встретился с бывшими военнопленными и посетил город Ранкагуа, центр медеплавильного района. Приветствуя военного главу провинции полковника Кристиана Аккеркнехта, он обратил внимание на его неистребимый немецкий акцент, с которым говорил этот потомок немецкого иммигранта, выходца из Вюртемберга, представляющий, по мнению корреспондента, прототип «тех чилийских немцев, которые и на краю земли продолжают жить в этаком уединенном садике той черно-бело-красной Германии, что окончательно исчезла еще в 1918 году».

«В нашей среде, — сказал Аккеркнехт корреспонденту «Штерна», — господствует дух старого германского вермахта; мы этим гордимся и не собираемся за это краснеть». Полковник, как отмечает корреспондент, олицетворяет всю чилийскую армию, — армию, где дух Потсдама ощутим и в 1973 году, как будто это происходит в Германии 1896 года, где господствует дух слепого подчинения, железной дисциплины и безграничного презрения ко всему гражданскому, к политикам, которые обсуждают проблемы, легко разрешимые посредством простого приказа.

Презрение к гражданскому, преклонение перед бездумной дисциплиной и возвеличивание устаревшего милитаристского духа — вот характерные черты чилийской армии, являющиеся следствием определенных исторических факторов, о которых мы скажем несколько позднее. Эти особенности в повседневной жизни казармы неизменно проявляются в различных формах во всех собранных нами в процессе подготовки этой книги свидетельствах.

Думаем, что эти характерные особенности исторического порядка представляют собой важный момент, который объясняет характер поведения чилийских офицеров после государственного переворота, являются, если так можно выразиться, дополнительным ингредиентом идеологической обработки в антинародном духе, полученной в созданных империализмом центрах специальной подготовки. Встреча с одним лейтенантом запаса чилийской армии, назовем его Пересом, раскрывает в прямой и конкретной форме ту доктрину, которую на протяжении десятилетий вдалбливают в сознание чилийских военных; те зерна предубеждения и ненависти, которые дали чудовищные всходы в сентябре 1973 года.

Журналист: Как создается дисциплина в армии?

Перес: Я сказал бы, что дисциплина в армии создается на уровне полка, где царит обстановка восхваления необходимости повиновения. Старший уже определен, но не вследствие его знаний или возложенной на него ответственности, а в силу большего или меньшего количества имеющихся у него нашивок и звездочек. Каждому, кто носит эти эмблемы, необходимо повиноваться. Никому, кто два-три дня побудет в какой-либо части, и в голову не придет сомневаться в выполнении приказа, каким бы он ни был, если этот приказ отдан человеком, носящим звездочки и нашивки.

Журналист: Как у вас формируют это убеждение?

Перес: В первую очередь нам внушают, что любое сообщество людей нуждается в руководстве, в противном случае это будет группа разрозненных людей, анархистов, существование которой как группы не имеет смысла. Необходима железная власть над этими людьми в такой форме, чтобы начальник, олицетворяющий эту власть, был бы способен повести людей на выполнение поставленной цели. Под поставленной целью понимают в условиях войны захват определенного объекта военного назначения, к овладению которым людей может повести только человек, обладающий властью. Для военных авторитетом являются не президент, не интеллигенты, не люди науки, не государственные деятели, не поэты, для них авторитетом являются генералы, маршалы, способные вести за собой людей во время войны.

Журналист: Каково отношение армии к гражданским?

Перес: Делается заметное различие между тем, кто носит форму, и тем, кто ее не носит. Как следствие военные считают настоящим гражданином со всеми правами только того, кто носит форму. Всякий, кто живет вне казарм или не носит форму, всякий, кто даже обладает определенными достоинствами или квалификацией, но не носит форму, не заслуживает никакого уважения со стороны человека в военной форме. Потому что гражданский человек, по сути, работает на себя, исходя из своих личных интересов, он, как говорят военные, не подчинен дисциплине, той дисциплине, которая господствует в армии. Военные считают, что если бы гражданские подчинялись той же дисциплине, которая действует в армии, то страны развивались бы быстрее.

Журналист: Следовательно, все, что сделано в результате переворота, исходит от полученного воспитания и обучения?

Перес: Думаю, что да. Я думаю, что в целом в силу громадного презрения к гражданским военные считают их абсолютно неспособными что-либо сделать из-за их анархизма и поэтому, естественно, прибегают к определенным видам принуждения, чтобы дисциплинировать этих цивильных, а наилучший способ сделать их управляемыми, заставить их подчиняться — это милитаризировать их.

Журналист: В рамках армейской иерархии велика ли разница, существующая между сержантом, унтер-офицером и офицером?

Перес: Конечно, эти различия очень заметны. В первую очередь пропасть между офицером и унтер-офицером, с одной стороны, и между унтер-офицером и солдатом — с другой. Как правило, унтер-офицеры — это выходцы из бедных слоев. В некоторых случаях эти люди остались в армии потому, что им понравилась дисциплина, форма, духовой оркестр и, кто знает, что еще. И человек в конце концов почувствует себя властью, надев на себя мундир и взяв винтовку в руки, к тому же он понимает, что за воротами казармы, вне полка его возможности выжить весьма ограниченны. Из-за недостатка знаний, из-за того, кем он был. И человек кончает тем, что остается на сверхсрочной службе в армии. Это кадровый солдат, человек деклассированный, с антинародными настроениями; он имеет звание солдата 1-го или 2-го класса; он может сделать карьеру, если его направят в одну из школ для унтер-офицеров, есть также люди из бедных слоев, которые сразу поступают в такие школы. В результате повседневных контактов с преподавателем, являющимся офицером, и последующих контактов с офицерами части такой человек начинает испытывать ту же ненависть к народу, что и офицер. Они живут в военных поселках, а не где-нибудь и очень оторваны от гражданской действительности. А когда солдат и сержантов направили жить в обычный гражданский поселок Хуан-Антонио-Риос, то поместили их всех в одно-два здания. Они не могут жить разбросанно, вместе с гражданскими, поскольку должны поддерживать корпоративный, как они выражаются, дух. И в расположении части, как я уже говорил, солдаты живут под присмотром офицера, который учит их ненавидеть все истинно народное.

Журналист: Как он учит их этому?

Перес: По собственному опыту знаю, что это происходит в повседневных, длительных и постоянно повторяющихся беседах, на примерах из окружающей жизни. Вот один из примеров: неряшливого солдата ты отчитываешь не потому, что он грязный, а подчеркиваешь, что нечистоплотность — признак бедняков, нищих и не может быть чертой солдата. К такого рода уловкам прибегают. Не объясняют, например, почему жители нищенских районов[30] не имеют воды. Просто утверждается, что они не моются, а солдат должен мыться. В том случае, если часть находится в лагерях или расположена вне городов, в сельской местности, и о крестьянине говорят так же плохо; завидев проходящего мимо крестьянина, насмехаются над его одеждой, над жизнью, которую он вынужден вести, тащить на себе дрова и воду, а за собой быков; в общем, говоря о крестьянине, издеваются над ним, особенно над его одеждой. И в этом заключается другой, очень важный момент: для солдата «кабальеро» только тот, кто носит рубашку с жестким воротничком и галстук. Этот галстук отличает достойного уважения человека от оборванца. Для военных цивильные делятся на два вида: на тех, кто носит галстук, и тех, которые не носят галстука, то есть оборванцев. Гражданский, который носит галстук, — это, к примеру, Фернандо Ленис; к нему как цивильному следовало бы относиться с презрением, но он носит галстук, поэтому с ним считаются, его принимают. А кого убивают там, в простых поселках, это того, кто не носит галстука, и поэтому неважно, что его расстреляют. Это не «кабальеро». Военные очень хорошо различают, кто достоин уважения и кто нет.

Журналист: Иными словами, ты думаешь, что они не испытывают никаких угрызений совести?

Перес: Возможно, но только в отдельных, частных случаях. В целом никакой проблемы это для них не представляет. Для них естественно относиться пренебрежительно к рабочему, к крестьянину, к любому, кто бедно одет. И пытать их так же естественно, как наказывать подчиненного.

Журналист: Они бьют своих подчиненных?

Перес: Конечно. Солдат, который не выполняет определенный приказ, рискует быть наказанным; и в армейской среде наказание обходится без нравоучительных разговоров… Приказание снять рубашку и нанесение ударов стеком по спине — вещь обычная, никого особенно не удивляющая экзекуция производится спокойно и на глазах у всей проходящей мимо полковой казармы публики. Высший начальник имеет абсолютную власть, чуть ли не распоряжается жизнью и смертью того, кто проявляет неповиновение. Это как с ребенком в начальной школе: если он ведет себя плохо, ему надевают дурацкий колпак и усаживают лицом к стене. Конечно, солдату срочной службы колпак не надевают, а вместо того чтобы усадить его напротив стены, его ставят во фронт посреди футбольного поля на весь летний день до тех пор, пока он не упадет в обморок от солнечного удара и голода.

Журналист: Как ты говоришь, единственным из гражданских, кого уважают, является президент Республики?

Перес: Был единственным из гражданских лиц, кого уважали, но теперь уже нет, поскольку он убит. Кроме того, его уважали по одной причине: на лацкане пиджака президент носил звездочку, свидетельствующую о том, что он является верховным главнокомандующим вооруженных сил Чили. То есть он являлся как бы военным в служебной командировке на гражданском поприще.

Журналист: Ты не помнишь какой-либо случай неповиновения в армии, случай, который военные могли бы расценить как бунт, мятеж против властей?

Перес: Да, конечно. Однажды во время военных занятий теоретико-практического плана, когда мы спускались с одного из холмов, командовавший нами офицер (речь идет о лейтенанте Неккерманне, бывшем тогда знаменосцем полка «Старая андская гвардия») приказывает петь пехотный гимн. По случайности эта 2-я андская рота не разучивала пехотный гимн. А поскольку в строю не положено говорить, никто не мог объяснить офицеру, что мы не знаем гимна. Но в силу необходимости выполнять любой приказ мы запели что-то… А офицер поднял свой пистолет-автомат и выстрелил, правда поверх голов, чтобы попугать нас. Ясно, это вызвало замешательство и панику в колонне. Вот это весьма важное обстоятельство: когда отдается приказ, привычка повиноваться, повиноваться механически такова, что солдаты, не понимая еще ясно, что надо делать, уже делают что-то. Это очень типичный случай: было приказано петь, и люди, не зная песни, стали петь, потому что надо было что-то петь, надо было повиноваться. Офицеру не понравилось то, что пели, и он выстрелил. В этом — вся суть чилийской армии.

Журналист: Офицеры сознают себя частью какого-то общественного класса?

Перес: Я думаю, что они считают себя вне всяких общественных классов, вне любого общественного явления, и это несмотря на то, что они чувствуют себя ниже какого-либо всемогущего богача или буржуа с некоторым интеллектуальным превосходством. Но правда, это не очень их беспокоит. Они чувствуют себя вне социальных классов, что наблюдается в гражданской жизни. Они — офицеры армии, а это повыше, чем что-либо другое. Это максимум престижа — быть офицером чилийской армии, — армии, оставшейся непобежденной во всех ее войнах, армии прусской выучки (они не забывают напоминать об этом, и это для них самое важное), армии традиционной старой выучки. Чилийские офицеры насмехаются над другими армиями. Например, много насмешек вызывали военные делегации, приезжавшие с визитами и выступавшие на военных парадах, о них говорили, что они танцуют вместо того, чтобы проходить строевым шагом, поскольку не знают прусского парадного шага, гусиного шага. Они с большим пренебрежением относятся ко всем другим армиям, говорят, что только чилийская армия умеет строиться, маршировать, владеть оружием по прусскому образцу — единственно хорошему.

Политических деятелей, парламентариев военные считают людьми, которые живут беспорядочно, недисциплинированно и не работая. Большим уважением пользуется Порталес[31], потому что, как они считают, он навел порядок и дисциплину в Чили… Ненависть против народа у военных культивируют с момента прихода в армию. Им постоянно вдалбливают, что рабочий — это некультурный человек, что его надо направлять твердой рукой. Для них люди делятся на тех, кто командует, и тех, кто работает. Этим последним надо дать только необходимое для того, чтобы они выжили, но не больше, и в то же время их надо постоянно держать в ежовых рукавицах. Они говорят при этом, что рабочему нравится, когда им командуют.

Другие военно-морские силы Латинской Америки… Для них лучший флот — это чилийский. Прежде всего в силу своих традиций, потому что это он победил перуанцев, в силу английских традиций чилийского флота — это подчеркивается постоянно: английская невозмутимость, терпеливость и беспристрастие, а другая традиция — это знаменитый американский образ жизни. По их мнению, в Латинской Америке, в общем, нет другого флота, который можно было бы сравнить с чилийским. Аргентинцы нечистоплотны. Грязные корабли, неряшливая матросня, плохо воспитанная и малообразованная. О перуанцах и говорить нечего, их считают за обезьян. Чилийские морские офицеры нередко смеялись над кораблями, прибывавшими с визитами в Чили. Нас водили на эти корабли, а потом говорили: «Вы видели, в каком состоянии камбуз, как они одеты, и то и другое…» Об аргентинских моряках говорили, что они грязны и неряшливы; о перуанцах, что они индейцы. Я никогда не был на перуанском корабле, но то, что я слышал от своих офицеров, всегда носило оттенок пренебрежительности.

Напротив, перед американцами — немыслимое раболепство. Мне пришлось это видеть при визитах «Энтерпрайз» и «Констелейшн», двух авианосцев, посетивших Чили. Были разные уморительные случаи… Командира одного из наших кораблей все звали «Пожарник», потому что он был очень туп. Это прозвище столь же нередкое на флоте, как и «Кот», употребляющееся по отношению к ворам, думаю, в силу народной поговорки, которая гласит: «такой же вор, как деревенский кот». Так вот, этот «Пожарник» — исключительный дурак, а был командиром фрегата. Был он настолько туп и неспособен, что — единственный в порту — сталкивался с другими кораблями. Его знал весь флот. В первую очередь потому, что он был начальником арсенала в Вальпараисо и отличался тем, что был самым большим вором среди других воров. А на корабле, на котором плавал я, на «Ранкагуа», он прославился тем, что за один год имел пять столкновений. В конце концов его стали звать «Пожарником» и все потешались над ним, но, видимо, он имел большие связи, потому что и после пяти столкновений ему ничего не сделали, просто его направили на другой корабль, поскольку «Ранкагуа» он изуродовал.

Так вот, рядом с авианосцем «Энтерпрайз» в Вальпараисо мы находились два дня, сливая ему нефть, и в качестве премии за эту трудную работу нас, нескольких унтер-офицеров, отправили с визитом на корабль. Все чилийские офицеры побывали на «Энтерпрайз», и, чтобы не обидно было, нам тоже разрешили посетить его. Мы, чилийцы, оказались участниками грандиозной пьянки на борту авианосца, нас принимали «очень хорошо». К нам прислали трех негров, поскольку другие американские офицеры не пожелали прийти. А эти негры пришли, уже подвыпившие, пообедать с нами в унтер-офицерскую каюту, поскольку и сами были сержантами. Они не пили наше вино, а пришли со своей выпивкой. Они вели себя очень вызывающе, разговаривали только между собой, насмехались над всем, что видели, а кончили тем, что напились и ушли, никому не сказав ни слова.

Три дня спустя часть экипажа пригласили познакомиться с «Энтерпрайз», но мы сказали, что предпочитаем провести этот свободный день на берегу. Но стоило посмотреть, как дерутся за приглашение посетить американский корабль наши офицеры. Все три дня, пока мы стояли рядом, наши офицеры поднимались на авианосец, чтобы выпить, купить сигареты, зажигалки, виски и другую контрабанду. Обменивали также наши деньги на доллары. И в день окончания работ американцы с большой снисходительностью предоставили нам возможность познакомиться с «Энтерпрайзом». Но мы совсем не были расположены лизать им ноги, как наши офицеры, и никто не пошел. С нашими ребятами, что работали на перекачке нефти на американском корабле, они обращались как с индейцами, бросали им жевательную резинку, шоколад. А наши офицеры не обращали на это внимания, они были счастливы отношением к ним со стороны американцев.

Журналист: На чем основывается пренебрежительное отношение военных к собственному народу?

Мартинес: В нашей стране одной из характерных черт средних слоев, а это утверждаю не только я, об этом же говорит даже Фрей в одной из своих книг, является их неопределенность в плане политическом, что ведет к оппортунизму и карьеризму. Средние слои, зараженные карьеризмом, стремлением занять место повыше, такое же, как и крупная буржуазия, всегда испытывали особую ненависть ко всем, кто плохо одет. К примеру, они испытывают подлинную ненависть к грязному человеку. Они не задаются при этом вопросом, что, может быть, этот человек идет с работы или что дома у него нет воды; и даже больше, они ненавидят не только грязного человека, но и просто того, кто одет в поношенное или старое платье, только поэтому они называют его грязным и сторонятся его. Хорошо известно положение в государственных школах, где часто создается ситуация, когда бедно одетый ребенок сразу же становится предметом отчуждения. Я сам учился в двух государственных лицеях в бедных районах, где учились и многие дети средних и мелких служащих, и они плохо относились к тем ученикам, которые были одеты хуже их. Так вот, все это в общественной жизни приобретает другие масштабы. Это уже необъяснимый страх перед тем, что в определенный момент рабочий класс, крестьяне займут какое-то место в руководстве страной. В связи с тем что вместе с Сальвадором Альенде к власти пришли рабочие, крестьяне и эти «плохо одетые босяки» стали даже министрами — все это вызвало шок в средних слоях и у буржуазии вообще; а отсюда и в среде военных. Ненависть к народу стала предметом их повседневных разговоров. Вспомним презрительные прозвища по отношению к людям из Народного единства: все эти «вонючки», «грязнули»… «Плохо одетые» пришли к власти, это ведет к катастрофе. Досада чувствовалась повсюду: на политических митингах, в печати, у домашнего очага. А молодые люди, обучающиеся в военных училищах, помимо той порции ненависти к народу, которую они приобретают в своих академиях и частях, ощущают такое же давление еще и со стороны своих близких. И тогда человек просто никак не может освободиться от этого, он живет в обстановке необъяснимой ненависти к народу. Это главное в его жизни.

Занятен также вопрос о милитаристском духе латифундиста. Посмотри, что происходит: латифундист обычно и охотник, а потому он любит оружие; и с малолетства сын латифундиста приобщается к огнестрельному оружию.

Журналист: Но в целом латифундисты пренебрежительно относятся к офицерам, служащим в провинции.

Мартинес: Здесь двойная игра. С одной стороны, некоторые латифундисты ищут связей с офицерством расположенного вблизи полка. А с другой стороны, сам офицер ищет связей в среде местных денежных людей, поскольку общаться с босяками он не будет. Денежных тузов в провинциальных поселениях представляют крупный торговец, местный торговый спрут и землевладелец. Обычно проводится много празднеств, поскольку офицерам очень нравятся вечеринки, шумные веселья, танцы. Поэтому местные власти часто организуют и приглашают на них офицеров. Эти пикники возмещаются офицерами для местной знати встречами в казино соответствующего полка. Причем их оплачивает казначей полка. Сейчас они очень озабочены состоянием бюджета, но забывают о пирушках, которые им оплачивало государство, когда они назначались в провинциальные гарнизоны. И так же как офицер представляет собой буржуазию и средний класс, унтер-офицер — это, в общем, деклассированный рабочий или выходец из самых низов мелкой буржуазии. Унтер-офицер — это наиболее обиженный из них, наиболее недовольный. Он знает, что никогда не будет ходить в потрепанном костюме, даже если он и является сыном рабочего. Офицер делает себе костюм на заказ; унтер-офицеру одежда выдается массового производства, но некоторые унтер-офицеры тоже шьют ее на заказ, что особенно заметно по мундирам старших унтер-офицеров, фельдфебелей. Это генерал среди рядовых. На козырьке головного убора он носит желтое шитье, как и офицер, и не носит ремень, то есть его мундир походит на офицерский. А чтобы он еще больше походил на офицерский, он шьет его у портного.

В военные училища раньше шли провалившиеся, которые после колледжа не могли попасть в университет. А также явные фашисты, которые понимают, что в гражданской жизни им делать нечего. Это люди, которые ищут место, где можно выплеснуть свои обиды и ненависть, а это можно сделать, только надев мундир.

Журналист: Почему же военные испытывают ненависть к университетам? Они закрыли факультеты, преследуют преподавателей, назначают «ректоров» из военных.

Мартинес: Это естественно, потому что армейский офицер — человек, ненавидящий все, что означает прогресс или связано с интеллектом. Военный — это человек, который чувствует себя уязвленным, разговаривая с окончившим университет, и обычно с такими людьми он разговаривает жестко, чтобы доказать свое мнимое превосходство. Это ненависть к знаниям, к развитию мышления. И как следствие — он утверждает себя демонстрацией силы.

Возьмем пример Пиночета, который написал глупейшую книгу о геополитике, отражающую убогость его интеллекта. Отсюда, будь сказано в скобках, ненависть к генералу Пратсу, который был человеком с обширными познаниями, даже военную специальность имел исключительно трудную — военная стратегия. Тогда как Пиночет был преподавателем геополитики, а это все равно что сравнивать профессора математики с преподавателем ручного труда. Аналогичный пример и с адмиралом Монтеро Корнехо, чья военная специальность была связана с электроникой, и человек он очень образованный, с литературными наклонностями.

Журналист: Ты можешь рассказать мне о том, чему тебя учили?

Рамирес: Так вот, очень важна идеологическая обработка. Велась она с помощью фильмов, диапозитивов. Были также и теоретические занятия. Нам говорили о родине, о высоких духовных ценностях… о Тихоокеанской войне… И очень своеобразно говорили об О’Хиггинсе. О том, что первым президентом был вовсе не О’Хиггинс, а Каррера. Что О’Хиггинс был человеком плохого происхождения, так как являлся незаконнорожденным. О’Хиггинса дискредитировали, поскольку он был «сыном любви».

Нас учили, что мы должны доносить на коммунистов. О рабочих говорилось с пренебрежением. К примеру, если кто-то вел себя недисциплинированно, ему внушали, что полк — это не профсоюз, что в полку должны быть порядок и дисциплина. Иначе говоря, профсоюз представлялся в виде вражеской организации, как нечто достойное только презрения. Рабочие рассматривались как класс, который всегда должен подчиняться «действующим законам, уставу и распоряжениям». Нам говорили, что быть коммунистом — значит быть бандитом, «человеком думающим, но зависимым», то есть зависимым от Советского Союза. Разговоры велись в этом духе.

После окончания курса я понял, что дисциплина со временем превращается в рефлекс, а ты становишься частью машины. Машины классовой и чудовищной. О солдатах срочной службы говорят, что они пришли в армию потому, что им нечего есть. А находясь год в ее рядах, они обеспечивают себе пишу на этот год. Чудовищно презрение к солдату срочной службы— выходцу из пролетарской среды. Ибо выходец из мелкой буржуазии устраивается так, чтобы в армии не служить.

Почему они повинуются, когда им приказывают стрелять в народ?

В первую очередь в силу дисциплины, которая становится рефлексом и заставляет тебя повиноваться приказу офицера. Тебя учат, что сначала надо выполнить приказ, а уж потом ты можешь сомневаться или возражать. Но сначала повиноваться, ты понял? То есть принцип совершившегося факта.

Офицеров к столь жестокому обращению с народом подталкивает, во-первых, их классовое происхождение. Поскольку обычно лейтенант Фулано является сыном полковника Менгано и т. д. Это что-то от семейных традиций. А во-вторых, их профессиональная подготовка. Каким образом их уродуют? Сначала оболванивают бессознательной дисциплиной.

Журналист: Кого в армии считают «противником»?

Рамирес: Для армии враг — это рабочий. Не рабочие промышленных предприятий того или иного города, а рабочие вообще, рабочие как класс. Он всегда был врагом, ибо имел собственные организации, профсоюзы, которые покушались на целостность армии. Так нам объясняли на занятиях; я так никогда и не смог понять, почему профсоюзы покушались на целостность армии, не уловил связи. Враги — гражданские лица, особенно если они выходцы из трудящихся. Профсоюзная организация — это нечто полностью противоположное иерархической организации в армии, и только уже в силу своего существования представляет угрозу армии. Уже сам факт, что в профсоюзе рабочий может обсудить что-то, высказать свое мнение, представляет нечто ужасное с точки зрения военных. Ведь в армии существует порядок, называемый «обычным поведением» или «регламентированным поведением», иначе говоря, ни один человек не может открыть рот, если на это нет разрешения вышестоящего начальника. Напротив, в профсоюзах ты имеешь свободу высказываться, не испрашивая разрешения ни у кого. Поэтому если в полку кто-то осмелится потребовать чего-то, ему говорят: «Послушай, ты чего себе вообразил? Что находишься в профсоюзе?»

Ты спрашиваешь меня, почему они так жестоки. Я ответил бы, потому, что они фашисты, а теперь о том, почему они фашисты. Потому что так их воспитывают; потому что так их учат. И солдат срочной службы такой же фашист, как и генерал, не будем себя обманывать, не надо рассматривать их как братьев по классу. Люди, которые всегда были внизу, люди, которых топтали кому не лень, теперь имеют возможность бить, унижать, топтать других. Люди, которых унижали, а они даже не сознавали этого, теперь имеют в своих руках оружие и чувствуют себя сильными, имеющими право распоряжаться жизнью и смертью других.

Журналист: Ты не находишь, по твоему опыту, что военные не доверяют интеллигентам?

Рамирес: Больше, чем не доверяют. В них заложен дух антикультуры, антиинтеллигентности. Я сам это пережил. Среди моих товарищей по курсу, студентов, были многие закончившие второй или третий курс университета, люди с интеллектуальным уровнем, казавшимся блестящим по сравнению с уровнем развития офицеров. Даже наш командир Лагос иногда пытался говорить с нами об искусстве, о литературе. Он был тогда командиром кирасиров, затем стал генералом, Хоакином Лагос Осорио. Ему нравился Сартр, это довольно редкое явление для чилийских военных. Кто-нибудь мог бы подумать, что он испытывал определенное восхищение, но в это же время он выражал явное пренебрежение к людям, интересовавшимся искусством или литературой, потому что они никогда не станут людьми жестокими и дисциплинированными, какими полагается быть военным. После окончания университета в 1968 году я вновь вернулся в армию по призыву министерства обороны. Я впервые надел офицерскую форму, но, боже, что происходило со мной? Я не имел ничего общего с этими офицерами. В моей семье нет военных, вся наша семья из левых. Мы все марксисты. По случаю нашего прибытия командир части Фернандо Паредес Писарро сказал нам: «Вы избраны Родиной, чтобы занять первую ступеньку на лестнице власти». Власти, ты понял? «Вы — первая ступень власти, в ваших руках находятся судьбы Родины». Так вот, после этого нам объявляют, что все, кто хочет, могут продолжать учебу; эта привилегия была предоставлена правительством Фрея. Один из наших товарищей, который учился на четвертом курсе инженерного факультета, попросил разрешения на продолжение учебы. Майор Паредес вызывает всех нас и говорит: «Хорошо, кто хочет учиться?» Почти все заявили, что хотят это сделать. Тогда он говорит нам: «Так знайте, никто не будет учиться. Ибо кем вы будете? Вы будете инженерами или военными? Адвокатами или военными? Поэтому нет. Военный есть военный, и он не может быть замешан в вещах, связанных с книгами или учебой. Нельзя учиться и быть военным одновременно». Ты представляешь? И такое отношение у всех военных, по крайней мере в Чили. Это как во время гражданской войны в Испании, когда Мильян Астрай кричал: «Смерть интеллигенции!»

Гонсалес: Тебя лепят, тебя воспитывают постоянно: во время бесед люди, читающие лекции, офицеры, а также военные капелланы. Тебе внушают образ бога, «научно» доказывают, что мир возник так-то и тогда-то, что бог дал свет, и все в этом духе. И все с примерами. Тебе показывают фильмы. Они не только религиозны, они и антисемиты.

Журналист: Они антисемиты?

Гонсалес: Да. Например, один из товарищей сделал, не знаю, как это называется. Ну, когда обрезают там, ниже живота.

Журналист: Обрезание.

Гонсалес: Вот это самое. Так вот, его спросили, не еврей ли он. К тому же этот человек носил очень редкую фамилию. Но он сказал, что он не еврей. Так вот, возникла проблема. Его на время изолировали, определив на дежурство в течение 15 или 20 дней в отдаленных местах, поскольку училище располагало удаленными объектами. На мой вопрос мне ответили, что ему нечего делать среди нас, поскольку он еврей. Потом выяснили, что это не так, что евреем был его отец, а он нет. Кроме всего прочего, с ним плохо обращались. К примеру, он должен был приветствовать старших на каждом шагу. Я мог забыть поприветствовать проходящего офицера, но, если это случалось с ним, его посылали в наряд на 5 дней. Это было настоящее преследование.

Нас постоянно настраивали против евреев. Помню, на одной из бесед нам говорили о том, что евреи хотели стать владыками мира, что евреи обладают большой способностью накапливать деньги… копить, копить и копить, обменивать деньги на золото, что они воры, что в мировом масштабе они очень опасны, что они наносят вред экономике Соединенных Штатов, чилийской экономике, что они люди без родины. Иногда лекторы были противоречивы, но все были антисемитами, ярыми антисемитами. Говорили, что вторая мировая война произошла из-за евреев. Кстати, говорили, что немцы — лучшие солдаты.

Журналист: Нынешние немцы?

Гонсалес: Нет, немцы времен Гитлера. Один из офицеров, его звали Бобадилья, рассказывал, что хотя и надо признать, что вторая мировая война была чудовищной для человечества, однако надо также признать и все лучшее в военной подготовке гитлеровского вермахта.

Журналист: Какого рода лекции вам читались еще?

Гонсалес: Одна беседа была против индейцев. Ты помнишь, я тебе рассказывал, как однажды они обнаружили, что готовилось восстание мапучес[32] на юге? И в этой связи нам закатили лекцию против индейцев; что индейцы не имеют культуры, что они опасны, что их надо держать в изоляции. Что они хотели быть равными американским индейцам, бороться за свои земли, когда в Чили была цивилизация, при которой все было для всех. Рассказывали и такого рода вещи, будто бы индейцы были опасны, поскольку являлись неразвитыми животными.

Журналист: Неразвитыми животными?

Гонсалес: Да. Что они были человеческими существами, поскольку передвигались на двух ногах, но по сути были животными. Именно об этом нам толковали во время одной из бесед.

Журналист: Когда это было?

Гонсалес: Во времена Фрея.

Приведенные свидетельства составляют общую картину. Картину мышления, характерной чертой которого являются классовая ненависть, недоверие и страх наряду с пренебрежительным отношением к рабочим; недоверие ко всему гражданскому, к человеку, «не приобщенному к дисциплине», что все вместе составляет набор ценностей, которые мы, за неимением другого определения, назовем «прусскими» ценностями. Это название к тому же употребляют и сами чилийские военные.

Другими составными элементами этой идиосинкразии являются, как это явствует из приведенных свидетельств, неприятие всего иностранного, соединенное с заметным преклонением перед всем американским; чувство превосходства, звучащее в официальных заявлениях хунты, которая ставит вопрос об «искоренении чуждой идеологии» и в то же время проводит всю экономическую политику в интересах иностранного капитала.

Непоколебимой основой военного мышления является концепция автократии, иерархии, человеческого общества, понимаемого как конгломерат, где есть «высшие существа, которые командуют, и низшие, которые повинуются». Характерно, что эта власть основывается «главным образом не на знаниях того, кто выше» и командует, что было бы разумным даже для доктрины, которая рассматривает армию как организм «технико-профессионального» плана. Она не исходит также и из принципов буржуазной власти, поскольку не считается принадлежащей ни к тому ограниченному кругу «высших существ», которые олицетворяют политическую власть в условиях буржуазного режима (президент, законодатели, руководители партий, члены органов судебной власти), ни к тому кругу, что олицетворяет власть экономическую. Все это, в конце концов, гражданские лица, которые не могут сравниваться с человеком в форме.

Но это пренебрежительное отношение к гражданским— медаль с двумя сторонами. Оно проистекает главным образом из социальной изоляции армии. Речь идет о частном чилийском случае; жизнь военного, его общественные контакты редко выходили за рамки профессионального мира. Офицер зачастую был сыном офицера, посещал он семьи других офицеров и женился на дочери офицера. Только в исключительных случаях профессиональный военный поддерживал прочные и длительные дружеские связи с гражданскими лицами.

Один из ученых так комментирует это явление: «С конца прошлого века чилийские вооруженные силы были инородным телом внутри системы, искавшей свой собственный путь… Несмотря на многочисленные попытки сблизиться, ни армия, ни флот не смогли добиться слияния с олигархией… Пренебрежение последней еще более укрепляло и углубляло союз между офицерами обоих родов войск. Мало-помалу в стране возник остров, полностью независимый и населенный членами вооруженных сил. Народ считал их деятельность своего рода представлением, которому обязательно следует аплодировать, а не принимать всерьез. Народ рассматривал вооруженные силы единственно как орудие защиты Конституции».

«Что происходило внутри вооруженных сил? Солдаты срочной службы являлись в своей массе выходцами из бедных слоев, поскольку студенты и дети родителей из средних слоев и богачей не были расположены терять год-полтора и в то же время попасть под иронические взгляды своих сограждан. «Остриженные» обучались по строгим прусским правилам и находились, помимо своей воли, под воздействием перекрестного огня противоположностей: в казармах — значительное лицо, снабженное оружием, вне казармы— презираемый человек».

Офицеры, абсолютные хозяева в военных казармах, поддерживали этот образ своего собственного превосходства, замыкаясь в своем обычном кругу в полках и казино. При посещении любого гражданского собрания они предпочитали снять мундир и надеть цивильное платье; в этом лишний раз проявляется чувство превосходства над невоенным миром.

В то же время понятны и те симптомы разногласий, что появились в среде чилийских военных. Вот что рассказывает об этом, основываясь на своем личном опыте, один из чилийцев иностранного происхождения: «К какому бы роду войск он ни принадлежал, любой офицер готовится к тому, чтобы в любой момент участвовать в войне. Он всегда готов начать действовать. Однако для чилийских военных эта готовность действовать никогда не стала необходимостью. В то время как вне страны есть и такие, кто на деле выполняет свои профессиональные обязанности, к которым они готовились, чилийские военные вынуждены обрекать себя на бездействие. Это разлагает их сознание; они знают, что становятся бесполезными».

«Хотел бы поведать тебе об одном разговоре, состоявшемся с офицерами флота в последние месяцы войны в Корее, который ясно отражает настроения того времени. Разговор шел о войне, во время выпивки языки развязались… Один говорил: «Нас готовили к войне. Почему же мы не можем участвовать в ней в качестве добровольцев? Мы поднакопили бы опыт, который оказался бы нам весьма полезным…»

Другой прокомментировал: «В течение долгих лет мы читали, учились, готовились, а сейчас, когда идет война, когда мы могли бы участвовать в морском сражении, мы вынуждены ограничиться только разговорами!» А третий: «Стрелять и стрелять! А чем? Учебными снарядами! Хоть раз я хотел бы видеть, как настоящий снаряд попадает в цель!»

Некоторое время назад здесь побывал с визитом один американский корабль, и чилийские офицеры вспоминали свои встречи с американскими моряками. Один вздыхал: «Они разгуливают в мундирах, завешанных наградами… А мы? У нас только медали за 10, 20 и 30 лет службы!»

Это состояние духа превалировало в чилийских вооруженных силах: желание испытать однажды на деле то, чему научились на маневрах и на занятиях.

Когда этот момент пришел, военные сочли его одновременно и подходящим для того, чтобы и в социальном плане освободиться от подчиненного положения посредством применения насилия, которому нет противодействия.

Одна часть этого насилия была направлена против иностранцев, что не могло оказаться неожиданным для тех, кто знаком с шовинистической доктриной под названием «патриотизм», преподносившейся в военных академиях. Мы уже видели некоторые ее проявления: пренебрежение к другим армиям и военно-морским силам на континенте.

Но кроме того, в первые недели после переворота иностранцы сыграли роль, необходимую для любого режима фашистского толка, роль козла отпущения, ее можно сравнить с ролью евреев в нацистской Германии. Поход против иностранцев и жестокость его форм объясняются также специфическим фактором военной доктрины, определяющей «иностранного противника». Военный не может признаться даже самому себе, что он воюет против своих же соотечественников для того, чтобы подавить определенное политическое движение, которое в это время охватывало половину населения страны. Для того чтобы его психика могла выдержать эту братоубийственную бойню, он должен был искать связь ее с одной из традиционных задач вооруженных сил: их долг защищать территориальную целостность страны от посягательств иностранного противника.

Восприятие этой роли решается в рамках психологических построений о «внутренних границах»: новый враг — это «международный коммунизм» как разновидность преступной организации в мировом масштабе, которая не противостоит в качестве военной силы на границах страны как армия вторжения, а использует все средства маскировки для того, чтобы с помощью иностранных агентов, незаконно проникших в страну, просочиться на национальную территорию и там заразить умы мистической болезнью или эпидемией марксизма. Зараженные таким образом этой болезнью соотечественники превращаются во врагов — и в них следует стрелять.

В сознании рядового солдата это простое построение упрощается еще больше. Один из солдат охраны Национального стадиона[33] сказал арестованному иностранцу, что он и другие иностранцы приехали в Чили для того, чтобы «посеять ненависть среди чилийцев» с тем, чтобы потом Аргентина, Боливия и Перу могли поделить чилийскую территорию и «превратить всех нас в рабов».

Другой составной и типичный элемент военного мышления — формализм или следование чисто рефлексивному и бездумному подчинению, что ясно проглядывается в рассказе лейтенанта Переса о случае с офицером Неккерманном. Требованием становится подчинение немедленное, слепое, нерассуждающее, вне анализа содержания самого акта повиновения; единственно важным является форма повиновения.

Система военной подготовки направлена на воспитание мышления повиновения старшим, приказу, использованию силы, что автоматически ведет к появлению чувства антипатии к политическим манифестациям, забастовкам и т. д.

Другой источник консерватизма в армии состоит в том, что средние слои, с которыми отождествляются военные, испытывают страх перед тем, что люди, проповедующие идеи равенства, хотят отнять у них их часть денежных богатств, которые нередко достигают значительных размеров. Военный живет жизнью, очень далекой от той, которой в нормальных условиях он жил бы на свою зарплату: сейчас у него есть и дача, и автомашина, он использует подчиненных ему солдат в качестве личных слуг, нередки среди военных и случаи злоупотреблений — к примеру, хищение продуктов, предназначенных солдатам, — все это позволяет военному жить на уровне средних слоев и буржуазной знати.

Кроме того, как отмечает один американский историк: «Мышление военных в целом является зачастую консервативным и отсталым по сравнению с революционными процессами в истории от протестантизма до наших дней».

Расист, ненавистник интеллигенции, враг профсоюзов, антисемит, поклонник умирающего «прусского идеала», если не Гитлера, ненавистник всего иностранного, шовинист, носитель животной ненависти к рабочему, защитник капитализма и поклонник галстука. Портрет похож больше на карикатуру, так же извращенную, как описания социалистических стран, что заучивают наши военные в Форт-Гулике. Но, как гласит известное библейское изречение: «По их делам ты их узнаешь».

Следующая глава даст нам некоторые примеры, которые полностью подтверждают преобладание именно этих элементов в мышлении чилийских военных.

Глава VI

В день, когда совершился фашистский переворот, в музее изящных искусств в Сантьяго проходила выставка «Карильо Хиль», открывшаяся за два дня до этого. На ней экспонировались бесценные произведения искусства — 169 полотен мексиканских художников: Сикейроса, Риверы и Ороско. Предоставленная правительством Мексики для того, чтобы еще более украсить «Недели Мексики», которые должны были проходить до 9 октября, выставка прибыла в страну в сопровождении выдающегося специалиста в этой области, технического заместителя директора Национального института изящных искусств Мексики Фернандо Гамбоа.

Сам Гамбоа и увозил обратно свой драгоценный груз 26 сентября 1973 года на самолете компании «Аэромехико», на котором вылетали также в мексиканскую столицу 131 чилиец из тех, кто получил убежище в Мексике. Специально зафрахтованный самолет смог, таким образом, увезти от разрушительной ненависти чилийских военных бесценную коллекцию, являющуюся достоянием человечества. Заявления Гамбоа представителям печати своей страны позволяют увидеть весь тот ужас, который испытывает каждый цивилизованный человек перед вандализмом и ненавистью диктатуры в отношении культуры: «Картины были спасены чудом и только благодаря быстрым действиям наших дипломатов, аккредитованных в Чили. Всю перевозку картин мы закончили 17 сентября; в этот день в посольство Мексики был перевезен из Музея изящных искусств последний из 27 ящиков, в которых находились картины. А 18 сентября военные окружили здание музея пятью танками и варварски расстреляли его».

«Колониальный зал» испытал на себе удар разъярившихся танкистов, были повреждены произведения искусства XVII и XVIII веков, которые теперь не восстановишь.

Общеизвестны факты разграбления дома Пабло Неруды и запрещения некоторых из его произведений, назначения военных уполномоченных в университеты, окончательного закрытия отдельных факультетов и школ при университетах, преследования преподавателей, ученых и студентов, «чистки» учебных программ. Эта «чистка» дошла до немыслимых размеров: министр просвещения адмирал Кастро Хименес заявил, что «не будет больше изучаться Французская революция, поскольку она слишком хорошо известна». Надо добавить, что эта инициатива, так же как и проект самообеспечения университетов и распоряжение о том, что родители должны направлять своих детей в школы и лицеи, расположенные не далее восьми кварталов от места жительства (для того чтобы избежать необходимости заставлять «частных владельцев» общественного транспорта перевозить школьников по сниженному тарифу), были позднее пересмотрены и частично изменены.

В других случаях оказалось слишком поздно менять курс. Музей солидарности, коллекцию которого составили сотни произведений наиболее выдающихся представителей искусства современности, приславших их в Чили в знак поддержки и симпатии к правительству Народного единства, был частично разрушен. Многие из оставшихся произведений были разграблены, часть перешла в руки частных коллекционеров на публичных аукционах с выгодой для ничего не смыслящих в искусстве организаторов этих конфискаций. В этом грабеже мы не хотим обвинять только военных; их личные вкусы едва поднимаются до желания иметь произведения Миро или Васарели.

Варварское и бессознательное разрушение, продукт укоренившейся ненависти к любой культуре, не пощадило ни музеи, ни библиотеки. Многочисленны и хорошо документированы рассказы, повествующие о сжигании книг с такими «подрывными» названиями, как «Революция в кибернетике» или «Кубизм». О последней книге какой-то полуграмотный представитель власти подумал, что она превозносит Кубу. «Книги — новые враги чилийской военной хунты», — так озаглавила свою заметку от 25 сентября 1973 года «Нью-Йорк таймс». Не зная, что единственным их предшественником в сжигании книг в современную эпоху был гитлеровский режим, гордые собой военные позировали перед объективами иностранных корреспондентов в момент поджога гор книг, среди которых, опять же по свидетельству «Нью-Йорк таймс», были произведения Агаты Кристи, Артура Конан-Дойля и Джона Кеннета Гэлбрейта.

Позднее хозяевам книжных магазинов был разослан список запрещенных книг, среди которых были такие классики, как Чехов, театральные произведения Брехта, Сартра и Эдварда Элби.

Такие произведения, как «Структурная антропология» Клода Леви-Штраусса, «Колониализм и неоколониализм: семь очерков» Сартра, а также официальный текст закона 16 640 об аграрной реформе, изданного еще при правительстве Фрея, и книга реакционного чилийского автора Александре У неус Кокса «Христианская социология», были конфискованы у авторов этой книги во время одного из обысков. Не говоря уже о таких вещах, как доклады ЮНЕСКО и Организации Объединенных Наций за 1968–1970 годы и комплект американского журнала «Тайм». Список, включающий 264 книги, несчетное количество журналов и брошюр, сотни рисунков и афиш (среди них и известная гравюра Посадаса с изображением Сапаты), заключает надпись от руки: «Сожжено по приказу капитана Хулио, из штаба военных институтов». Список включает также книги Барри Голдуотера и Теодора Уайта (1964 г.) — еще одно доказательство того, что цензоры порой действуют, не имея ни малейшего представления о содержании запрещенных книг.

Безграмотность варваров в военной форме, почти гротескная, проявляется в их деятельности в «Чили-фильмс», правительственной чилийской фирме по производству и прокату фильмов. Рассказ одного из свидетелей показывает, как справился со своей задачей в этой «боевой» операции командир патруля капитан Карлос Карвальо, 35 лет, выходец из города Чильяна, кавалерийский офицер. История эта приобретает особый оттенок, если знать о том, что Карвальо, будучи учеником последних классов в мужском лицее Чильяна в 1955–1956 годах, был известен среди своих одноклассников огромным пристрастием к кино, часто заставлявшим его сбегать с уроков, чтобы посмотреть заинтересовавший его фильм.

Рассказывает Марсель Льона, присутствовавший при этой «военной операции»: «Они прибыли в день переворота, в час дня. Это были военные из школы «Альта Монтанья» в Сан-Фелипе, и прибыли они на бронемашине.

Первая операция: расстреляли кассу, уничтожили всю настенную пропаганду, конфисковали все находившиеся в здании бумаги и архивы, особенно бухгалтерские. Бумаги огромными связками перенесли в бронетранспортер. Набросали во дворе гору из документальных фильмов начиная с 1945 года и подожгли, пленки горели три дня. Сгорел также и материал, отснятый в более ранний период о репрессиях во времена правления Гонсалеса Виделы, и весь документальный материал о национализации меди, о визите Фиделя Кастро в Чили… Горели также и некоторые исторические ленты, например о похоронах Рекабаррена, одна из реликвий на 16-миллиметровой пленке, найденная недавно на чердаке одного дома в Антофагасте, сваленная среди другого хлама.

Капитан Карвальо не очень-то понимал в кино, поэтому многие из названий фильмов показались ему сомнительными. В этих случаях действовали просто. Так погибли в огне негативы почти всех чилийских немых фильмов: «Гусары смерти» Педро Сьенны, 20-х годов; «Отец Питильо» комика Лучо Кордобы; «Пустующий дом»; документальный фильм «Вспоминая», все это часть истории нашего кино».

Свидетель рассказывает также, что начальника отдела монтажа фильмов Карлоса Пьяджио заставили показать некоторые материалы, которые показались капитану подозрительными; в результате этой проверки сожгли часть фильмов, приобретенных «Чили-фильмс» во Франции, Англии, Италии и Испании для показа в стране.

Кульминационным моментом операции стала лаборатория: «Они вошли, взломав дверь, и все поломали. Это была новая лаборатория, привезенная в страну Патрисио Кауленом в 1968–1970 годах из Франции от фирмы «Дебре». Строилось новое здание для установки этого оборудования. Оно было настолько хорошим, что многие считали нашу лабораторию лучшей цветной лабораторией в Латинской Америке. От нее ничего не осталось».

Несколькими месяцами раньше, еще до переворота, чилийское правительство приобрело за границей значительное количество кинопленки. Она хранилась на складе в одном из помещений «Чили-фильмс». Металлические барабаны сразу же вызвали подозрение бравого капитана. Рассказывает свидетель: «То, что случилось с кинопленкой, до сих пор бросает меня в дрожь. Когда капитан Карвальо увидел барабаны, то спросил: «Что это такое?» Ему ответили, что это кинопленка. Он взялся за один из барабанов и потряс его, прислушиваясь. «Здесь великолепно можно хранить и оружие», — заявил он. Ему объяснили, что если откроешь барабан, то засветишь пленку и она будет потеряна безвозвратно. Ему было достаточно этого, чтобы немедленно приступить к делу. Было страшно смотреть, как ролики вытряхивались из жестяных коробок. Настал момент, когда все помещение оказалось заполненным засвеченной пленкой…»

Мир интеллекта и культуры вызывает странную реакцию у чилийских военных. Чувство приниженности толкает их утверждать собственное достоинство или путем откровенной жестокости, опирающейся на оружие, или путем робких попыток подчеркнуть свои собственные знания. Многочисленные свидетельства подтверждают их попытки самоутвердиться, которые зачастую выливаются в агрессивность. Один такой момент, который можно назвать из ряда вон выходящим, но который очень показателен, пережил один врач, арестованный во время обыска в госпитале «Сан-Хуан-де-Диос». «На небольшом автофургоне меня привезли в девятое отделение. Там меня зарегистрировали, заставили раздеться догола и в таком виде продержали 2 часа во дворе под солнцем. Нагой человек всегда чувствует себя беззащитным. По истечении этого времени мне разрешили кое-что надеть на себя и повезли на допрос к лейтенанту карабинеров, проводившему дознание.

Он начал разговор следующими словами: «Докторишка, вы играете со смертью…» И очень важный момент: он дал мне понять, что если я врач, то и он обладал какими-то своими личными достоинствами: «Так вот, вы разговариваете не со всяким. Я специализировался в своей области, учился за границей».

Было ясно, что его специальность — допросы».

В приведенном разговоре проскальзывает чувство глубокой приниженности, которую этот полицейский, сознавая свою безграмотность, испытывает перед образованным человеком, оказавшимся теперь в его власти. Подобное чувство, завуалированное в психике волной агрессивного насилия («если этот тип — ученый, то я имею винтовку и могу его убить»), по всей видимости, тревожит военных, как это видно из случая, когда они ворвались ночью в дом Липшуца, врача, занимающегося исследованиями рака, биолога, ученого-антрополога и индеаниста. Доктор Липшуц был обладателем первой Национальной премии в области науки, а его деятельность известна и уважаема всеми учеными мира. За несколько дней до переворота ученый мир отметил 90-летие выдающегося ученого переизданием его книг и специальными заседаниями Академий наук всего мира.

Несколько дней спустя после переворота в комендантский час солдаты ворвались в дом доктора Липшуца. Перевернули библиотеку, разорвали книги и записки, увезли архивы — плод многолетнего труда — и грубо обошлись с супругой ученого, 92-летней Маргаритой Липшуц. «Приходили искать оружие», — иронически прокомментировал старый профессор, встретившись с другом во время похорон Пабло Неруды.

Еще более жестоко военные обошлись с доктором Энрике Кирбергом, ректором Государственного технического университета. Вечером 11 сентября, когда сотни студентов и преподавателей, находившихся в здании университета, не могли его покинуть из-за комендантского часа, в помещении появился военный патруль, приказавший всем оставаться на местах и покинуть университет только в 8 часов утра следующего дня. Этот приказ в тот же вечер подтвердил один из офицеров корпуса карабинеров во время короткой встречи с ректором университета Кирбергом. «Тон его был скорее уважительный и почтительный. Не хватало только, чтобы он прищелкнул каблуками после того, как встреча закончилась», — замечает один из преподавателей, присутствовавших при этом разговоре.

Но на следующий день обстановка изменилась. Тот же профессор рассказывает: «В 7 часов утра мы собрались в главной конторе юридической консультации университета. Нас было семь человек: лидеры студентов, университетские власти. Идея состояла в том, чтобы обсудить наиболее подходящие формы эвакуации университета. В предшествующий этому час мы видели, как вместо карабинеров, исчезнувших на рассвете, стали появляться армейские подразделения. Они сжимали нас спокойно и методически. Мы смотрели на солдат, очень заметных в своих форменных мундирах со стоячими воротничками густожелтого цвета, передвигавшихся один за другим от одного дерева к другому. Было забавно видеть, как они словно сумасшедшие перебегали с осторожностью, казавшейся нам смешной, и как они располагались, окапываясь словно для боя. Мы ничего не понимали, поскольку была достигнута договоренность о передаче университета.

Около 7 часов со стороны проспекта Эквадор появились группы артиллерии. Орудие 120-миллиметрового калибра, как кто-то установил позднее, было установлено на улице прямо против главного здания. Мы начали наше заседание, поскольку продолжали оставаться в неведении. В 7 часов 5 минут раздался первый выстрел. Снаряд попал в помещение, которое находилось рядом с нами: оно было полностью разрушено».

Во время последовавшего затем обстрела погибло около 30 человек. Ректор Кирберг между тем с помощью своей жены, которую накануне он забрал из дома, считая, что ей будет безопаснее в здании университета, чем в своем доме, где она оставалась одна, шофера и некоторых других сотрудников пытался по телефону связаться с ректором католического университета. После 20-минутного обстрела раздался призыв к сдаче, затем опять последовали 20 минут интенсивного обстрела.

В конце концов, пока осажденные собирались в центральном холле, солдаты ворвались в помещение, прикладами взломав стеклянную дверь. Фасад университетского здания, представляющий сплошные огромные окна, был полностью разбит. Упомянутый уже профессор рассказывал: «Мы стали выходить, и, едва перешагнули порог, на нас посыпались пинки и удары прикладами. Затем нам приказали лечь на землю вниз лицом, ноги врозь и руки на пояснице. Отделили женщин, при этом их оскорбляли, а некоторых и ощупывали. Ректор Кирберг вышел с белой рубашкой в руке как с флагом и помахал ею по-парламентерски. «Я — ректор университета», — заявил он и добавил что-то об имевшейся договоренности мирно оставить университет. Лучше бы он не делал этого. Один из офицеров, кажется капитан, быстро подбежал к нему и направил на него оружие: «А, так ты ректор? Сейчас ты, куча дерьма, увидишь, что мы делаем с людьми, подобными тебе». Он выкрикивал и другие оскорбления по поводу его еврейского происхождения. При этом он бил его рукояткой своего пистолета. Кирберг только старался встать впереди своей жены, чтобы защитить ее. Но они насильно были разлучены.

Это был последний раз, когда я видел ректора Кирберга. Нам приказали лечь лицом вниз, заставили вывернуть карманы. Солдаты рылись в груде вещей, и те, что привлекали их внимание, они передавали офицерам. Капитан назвал мою фамилию: «Кто такой-то?» Я сказал, и он приказал мне подняться. Я увидел у него в руках мой партийный билет. «Так, значит, коммунист? — спросил он. — И что ты делал в университете?» Я ответил ему, что был преподавателем. И в то время, когда он добавлял, как он на это смотрит, и что думают на этот счет военные, и что они предполагают сделать с преподавателями, я увидел Кирберга, на расстоянии двадцати шагов позади капитана. Он стоял около «джипа» под охраной двух солдат. Он был бледен, но спокоен, и весь вид его выражал большую печаль. Я говорю это не ради красного словца, он был снова ректором университета, то же выражение исключительного достоинства, доброты и благородства, в которых даже самые ожесточенные из его противников не могли ему отказать».

Пребывание солдатни в университетских помещениях характеризовалось вандализмом и разрушением: «Наибольшему разрушению подверглось главное здание. Солдатня скрупулезно и дико разгромила под предлогом поисков оружия все его оборудование. Топорами и кувалдами громили столы, стулья, пишущие машинки и калькуляторы; срывали с петель двери и не оставили целым ни одного стекла. С особым наслаждением громили помещение ректората и главного секретариата. В Школе искусств и ремесел обстреляли столовую и учебные классы; разгромили лаборатории и мастерские, особенно последние, так как вид станков и точного инструментария приводил, казалось, военных в бешенство».

Позднее преподаватели были перевезены на стадион «Чили». О происходившем там уже неоднократно рассказывалось, поскольку многие из тысяч пленных этих первых дней вышли на свободу. Одним из арестованных, увезенных из Государственного технического университета, был певец, композитор и фольклорист Виктор Хара, которого там же, на стадионе «Чили», замучили до смерти. Обращение там с профессурой описано университетским преподавателем, которому мы и обязаны всем этим свидетельским материалом: «Преподаватели университета были объектом особых издевательств. Их допрашивали нагими или почти нагими, ибо разрешили оставить только трусики. Некоторых били, других заставляли съедать по клочкам показания, написанные их учениками; на всех практиковалось искусство унижения; искусство дать почувствовать, что чем больше были их академические заслуги, тем больше шансов они имели для плохого с ними обращения».

Ректор Кирберг, выдающийся специалист по электронике, признанный в международном масштабе, был отправлен на остров Досон; его пост в университете занял некий полковник Эухенио Рейес, который распорядился закрыть отделения общественных наук, искусств и ремесел, а также школу учителей и выгнать из университета более 60 процентов преподавательского состава. Были аннулированы все соглашения о подготовке рабочих, подписанные с ныне запрещенным Единым центром трудящихся. Из аудиторий были изгнаны 10 тысяч рабочих. Полностью закрыты технологические институты, а из университетов изгнано больше половины студентов. В небольшом учебном заведении в Вальдивии прекращены контракты с 45 преподавателями и административными служащими; среди исключенных фигурирует и председатель студенческой федерации.

Арестованных между тем перевезли на Национальный стадион, куда две недели спустя прибыла новая группа членов университетского совета, включая и его генерального секретаря Рикардо Нуньеса. Эта группа была арестована в тот момент, когда получала зарплату: операция направлялась одним из преподавателей общественных наук по имени Клерикус, который показывал военным, кого из его коллег они должны арестовать.

Тот же Клерикус направлял и почти публичную операцию запугивания, во время которой эту группу университетских руководителей били, прижигали им руки сигаретами и скручивали пальцы проволокой. Это происходило в центральном холле, рядом с огромными, только что застекленными окнами фасада.

«Война против идей», проводимая в Государственном техническом университете, включала полную ликвидацию секретариата по пропаганде, где было уволено более 200 преподавателей и служащих. Таким образом исчез, по выражению одного из профессоров, «один из наиболее жизненных и динамичных центров университета», при котором были организованы сезонные школы (30 тысяч учащихся), издавался прекрасный университетский журнал, функционировал театр «Текнос», работали типография, отдел кино, музыкальные ансамбли и хоры, ансамбли «Килапайюн», «Инти-Илъимани» и ансамбль Виктора Хары.

Музыка, живопись, балет, театр, библиотеки стали объектами фашистских нападок, равно как и лаборатории и научное оборудование. Многочисленны свидетельства, которые указывают на взрывы разрушительного бешенства всякий раз, когда военные в ходе обысков сталкивались с этим оборудованием. На различных факультетах университета лаборатории и научный инструментарий навлекли на себя гнев одетых в форму людей, как это произошло в отделе физики университета Чили в Вальпараисо, который потерял две трети своих научных работников.

Отношение военного к университетскому и научному миру можно резюмировать следующими словами полковника Эрнана Даниау Кинтаны, опубликованными в номере 1996 (31 октября — 6 ноября 1973 г.) журнала «Эрсилья». Даниау, племянник назначенного военным «ректором-делегатом» в университет Чили, бывшего командующего военно-воздушными силами Чили Сесара Руиса Даниау, который сразу после переворота был назначен военным уполномоченным в Национальную горнорудную компанию, а несколько дней спустя освобожден с этого поста и направлен «ректором» в Северный университет с юрисдикцией над районами Антофагасты, Арики, Вальенара и Кокимбо.

Он сразу же закрыл «вооруженной рукой» различные отделы и факультеты, заявив журналисту, что «единственной целью обучения на факультетах антропологии, социологии и журналистики было приобщение студентов к изучению марксизма». Затем, очень довольный первоначальными шагами в своей новой деятельности, заявил: «Теперь университет действует благодаря тому, что из страны изгнаны иностранные профессора и арестованы местные преподаватели с идеями и действиями экстремистского характера».

Алэн и Жоель Жоли, двое французских студентов, готовивших свои докторские диссертации в Парижской практической школе высшей ступени, жили в сентябре 1973 года в центре Сантьяго. Ночью с 14 на 15 сентября к ним ворвались военные, в результате этой операции у них исчезло 1700 долларов, радиоприемник, магнитофон и 30 роликов фотопленки. «Квартиру обыскивали 4 человека, одетые в гражданское платье, — рассказывали супруги Жоли после того, как французский консул освободил их из тюрьмы на Национальном стадионе. — Двое из них сторожили нас в одном углу комнаты, направив на нас свои автоматы, в то время как двое других перевернули все». Конфисковали главным образом книги. Среди них и «Революцию в химии», и поваренную книгу с рецептами французской кухни.

Психолог из Западной Германии находилась в день переворота в маленькой деревеньке вблизи Вальпараисо. Подчинившись официальным призывам хунты ко всем временно находящимся в стране иностранцам, она добровольно пришла в один из полицейских участков вместе со своим товарищем по этой поездке.

«Нас отвезли в гостиницу в сопровождении четырех карабинеров. Там они тщательно обыскали наш номер, перевернув все вещи, которые мы уложили еще утром. Один из полицейских, который сразу же стал называть меня коммунисткой, с торжеством вытащил из моего рюкзака пару рубашек защитного цвета и закричал: «Военная форма! Она из «тупамарос»! То же самое произошло, когда он наткнулся на мой перочинный нож».

«Он также шумно радовался, когда обнаружил книгу К. Эссери «Через свободные выборы к социализму»; показал на слово «социализм» и заявил, что это экстремистская литература. На обложке книги был напечатан портрет Альенде; он назвал его «коммунистом» и «экстремистом» и стал оскорблять его словами, которые я не понимала. Между тем полицейский в форме ходил по комнате и собирал газеты, последний номер «Чили сегодня» и мои книги. Затем они затолкнули наши вещи обратно в чемоданы, а меня вытолкали из комнаты. Когда мы возвратились в полицейский участок, они вновь стали оскорблять меня, называя экстремисткой».

«Один из них сказал, что поскольку у меня оказался рюкзак, то, вероятнее всего, я направлялась к — тупамарос»… Полицейский, назвавший меня сразу же «коммунисткой», вернулся поздно с ночного обхода и, взглянув на меня искоса, поприветствовал меня нацистским приветствием, повторив его несколько раз; он знал также и фразу «Хайль Гитлер», а один раз даже спросил меня про гестапо».

«Неоднократно солдаты проходили передо мной и говорили: «Теперь мы здесь командуем; теперь у нас власть».

После долгих дней пребывания в заключении в трюме учебного судна военно-морского флота Чили «Эсмеральда» автор этого рассказа была освобождена 22 сентября по просьбе посольства Федеративной Республики Германии.

На стадионе «Чили» майор Альварадо обратился к узникам с такими словами (они были переданы одним из заключенных и подтверждены многими другими и появились в «Монд дипломатик»): «Вы — военнопленные. Вы не чилийцы, вы иностранцы, потому что марксисты. Мы полны решимости уничтожить вас всех до последнего. Что касается меня, я сделаю это с большим удовольствием, с особой радостью. Не думайте, что если ни один из вас не выйдет отсюда, из этого лагеря военнопленных, живым, то меня замучат угрызения совести.

Если вы еще не знаете, то я вам объясню некоторые из технических характеристик пулеметов, расположенных на галереях стадиона по обеим его сторонам и над вашими головами. Во время второй мировой войны их знали под именем «пилы Гитлера», так как при стрельбе очередями они разрезают тело надвое.

У меня специальные инструкции от военной правительственной хунты. Я могу сделать с вами все, что мне заблагорассудится, даже убить вас. Я прошу вас, чтобы вы дали мне предлог для этого. Чтобы кто-то из вас стал двигаться или сделал какой-то подозрительный жест, и вы на своей собственной шкуре испытаете, как «пила Гитлера» разрезает тело, разрезает его надвое. Спокойной ночи».

В ноябре 1973 года военный губернатор провинции Каутин полковник Эрнан Рамирес особым декретом запретил печатание и продажу календарей, украшенных обнаженными артистками. В будущем, распорядился он, календари должны украшаться только пейзажами. Речь идет, добавил военный губернатор, о принятии мер по ликвидации коммерческой пропаганды, направленной против морали и хороших традиций. Как повествует мексиканская газета «Эксельсиор» в номере от 22 сентября 1973 года в сообщении, основанном на телеграммах агентств «АП» и «Латин», днем раньше «военные приказали изъять из всех книжных магазинов страны книги Пабло Неруды, а также все книги марксистского содержания». Корреспонденты подчеркивают, что видели военный грузовик, объезжавший центральные книжные магазины Сантьяго и изымавший не только книги лауреата Нобелевской премии в области литературы[36], но и многочисленные книги по истории, социологии, антропологии и экономике.

«Хунта запретила теперь чтение и продажу почти 400 книг, так же как и с десяток книжек для детей. Список запрещенных книг включает от произведений по экономике и истории до романов и повестей. Среди запрещенных оказался и «Мексиканец» Джека Лондона, потому что цензура посчитала предисловие к книге подрывным, «поскольку оно поддерживает теорию Дарвина».

Это объяснение было передано иностранным журналистам адвокатом Эрнаном Эррасурис, назначенным хунтой администратором государственного издательства «Габриэла Мистраль», бывшего «Киманту».

Видимо, для того чтобы заменить некоторые из 30 запрещенных хунтой газет и журналов, она разрешила выпуск нового издания «Вангуардиа де лос Трабахадорес»[37] под руководством сестры Пиночета, госпожи Марии Инес Пиночет У гарте, и неизвестного журналиста по фамилии Гак Эулефи. Председателем-распорядителем назначен майор в отставке Артуро Маршалл, старый фашистский заговорщик, руководивший военной подготовкой фашистских формирований «Патриа и либертад» в год, предшествовавший перевороту.

В номере, относящемся к последней неделе июля 1974 года, новое издание поместило весьма интересный критический отзыв на музыкальный фильм «Кабаре», только что вышедший на экраны. Наибольший недостаток этого фильма, считает автор, состоит в том, что в нем критикуется нацизм: «Заложенные в нем идеи ясны. В фильме номера варьете постоянно сопоставляются с явлениями повседневной жизни. Отвратительное берлинское кабаре со всей гаммой его пороков в виде коррупции, насилия и гомосексуализма преподносится нам как отражение немецкого общества в начале 30-х годов.

Фильм представляет собой памфлет-гротеск; в нем стараются внушить, что все это разложение, которое нам показали, является неизбежным следствием политического режима национал-социализма, и неискушенному зрителю нашептывают в уши: «все дороги коррупции фатально ведут к нацизму». То есть то же, о чем Народное единство кричало в полный голос на каждом шагу…»

Затем критик описывает сцену, в которой юноша поет гитлеровскую песенку, а к нему присоединяются все присутствующие, и «этот музыкальный восторг создает впечатление органического и единого сообщества». К этому автор делает свое примечание: «В этом и состоит подлинный образ национал-социализма. Молодой нацизм освободил Германию от разложившейся Веймарской республики, управляемой большевиками по приказам из Москвы, предателями, вонзившими ножи в спину вооруженным силам, заставив их бесславно сдаться в Вердене, банкирами и спекулянтами. В этом состояло настоящее социальное разложение, в ответ на которое и возник нацизм. Позднее международные организации, контролируемые державами-победителями (во второй мировой войне), выдумали понятие о «военных преступлениях», в которых обвинили руководителей третьего рейха.

Националистический дух в Германии сделал из этой страны, самой бедной в Европе в 1933 году, первую мировую державу к 1939 году. Немецкий нацизм создал здоровую, упорную и агрессивную молодежь; молодежь, которая успешно справилась со своими задачами, а когда геополитические обстоятельства сделали это необходимым, то она заставила мир дрожать под своими сапогами».

Эпизод с «Кабаре» вызывает в памяти случившееся с другой музыкальной кинокартиной американского производства. Эта музыкальная комедия, которой аплодировали всюду в мире и которая побила все рекорды популярности, называется «Пианист на черепичной крыше».

Чилийская печать охарактеризовала его как «фильм, который очень ждала вся публика». Копия его прибыла в страну 23 мая 1974 года, а 11 июня цензура разрешила его демонстрацию для взрослых и детей. Но затем военными властями фильм был запрещен. Послушная хунте печать оценила его как «работу еврейского режиссера Нирмана Джевисона, в основу которой была положена книга еврейского же автора Шолома Алейхема».

Причины запрещения? Американская музыкальная комедия исходила от «коварной руки экстремизма с его идеями разделения и ненависти». Воспользовавшись тем, что никто и понятия не имел о содержании фильма, житейско-романтическая история которого относится к 1900 году, одна из газет хунты безапелляционно заявила, что речь идет о работе «явно марксистского толка».

Вдобавок к этому приведем еще пару зарисовок из личных наблюдений.

После того как Альенде пришел к власти, в одном из разговоров со мной генерал Орландо Урбина сказал:

«Вам не кажется, что пора бы уже перестать быть марксистом? К тому же какая необходимость сейчас быть ленинцем? И мы не должны забывать, что Маркс был немцем, а Ленин — русским. Что общего с Чили имеют русский и немец? Вы разве не видите, что речь идет о чуждых идеях?»

Я заметил ему, что не все «чужое» обязательно должно быть плохим. А он продолжал настаивать: «Возможно, и нет, но если это чужое, то оно чуждо и нашей самобытности, а поэтому оно нам ни к чему».

Я хотел бы добавить, что Урбина, считавшийся блестящим офицером, был одним из самых колеблющихся в отношении необходимости переворота. Хунта отправила его в запас, и даже говорили, что он несколько дней находился под арестом. Когда мы вели этот философский разговор, Орландо Урбина был командиром 2-й дивизии, расквартированной в Сантьяго, и преподавателем по разведке в военной академии. Ранее он служил при военном атташе в Парагвае и командовал полком «Ранкагуа» в Арике, то есть одной из самых мощных военных частей в стране.

Помню и другие философские высказывания, на этот раз генерала Пабло Шаффхаузена Акунья, нынешнего посла хунты в Эквадоре. Тогда же он был начальником учебной части армии. Он говорил мне: «В нашей стране проблема не в бедных, не в коммунистах, а в евреях. Да, мой уважаемый друг, разве вы не видите, что евреи не имеют родины? Как это может быть, что человек не имеет родины?»

Шаффхаузен, военный инженер, ушел в отставку с поста начальника штаба армии.

В июне 1974 года полковник Гастон Крус Кинтана, алькальд[38] Чильяна, приказал уничтожить стенную роспись, сделанную известным художником Хулио Эскамесом, в муниципалитете этого южного города. Роспись, воспроизведенную во многих книгах по искусству, считали заметным явлением в чилийском искусстве. Но военный алькальд разошелся со всеми в оценке ее содержания или эстетической формы, об этом мы не знаем, и приказал уничтожить роспись. Не замазать стену, что, возможно, позволило бы когда-нибудь вернуть роспись после этой варварской ночи, а именно изрубить всю стену, уничтожив при этом всю расписанную поверхность.

Один из офицеров, менее грубый, чем другие, направил письмо издателю местной газеты «Ла дискусьон» в защиту работы Эскамеса. Он был уволен в запас, а его дом подвергся обыску.

Через некоторое время после совершения переворота в среде военных стала распространяться книга под названием: «Сентябрь 1973 года: сто боев одного сражения». Изданная в типографии издательства «Габриэла Мистраль», она не имеет ни автора, ни составителя, ни даты издания. Но на титульном листе указано, что она «издана при покровительстве армии Чили, национального военно-морского флота, военно-воздушных сил Чили и корпуса карабинеров».

Книга (100 страниц большого формата) представляет собой иллюстрированный сборник рассказов и стихов, посвященных военному перевороту. Вполне очевидно, что весь этот материал подобран и отредактирован самими военными, а также гражданскими служащими министерства обороны. Кроме того, сам стиль и содержание книги позволяют довольно четко различить, кто из авторов является офицером, унтер-офицером или простым солдатом. В книге не упоминается ни один автор, нет даже имени фоторепортера, чьи четыре цветные фотографии 4 членов хунты помещены в сборнике.

В стране, где запрещаются стихи Неруды, где из учебных программ изъяты «Мой Сид» и «Дон Кихот» (до «нового распоряжения» или до того момента, когда кто-нибудь из военных цензоров сможет определить, что нет ничего подозрительного, подрывного или чуждого в этих величайших произведениях мировой литературы), уместной оказалась публикация следующего стихотворения, заслужившего премию и честь быть опубликованным в юбилейном сборнике хунты:

На той же странице помещены строки, посвященные солдату срочной службы по фамилии Прадо Ортис, погибшему в одном из столкновений во время переворота:

Другой из авторов, находившийся 11 сентября на казарменном положении на седьмом этаже здания министерства обороны, описывает «допрос», устроенный задержанным иностранцам в центральном холле: «Множество людей было распростерто на полу лицом вниз и с руками на затылке и под строгой охраной морских пехотинцев. Каждые 5 минут подъезжали микроавтобусы или машины вооруженных сил с задержанными. Один раз я видел, как морской пехотинец тащил почти по воздуху одного типа, очень темного, жалкого, маленького роста и длинноволосого. Во время допроса он кричал, что он иностранец, студент. Вдоль всех стен шли допросы, было много иностранцев, одни из них говорили, что они студенты, другие называли себя иностранными торговцами, работающими в Чили.

Многие из этих импортированных партизан и иностранных псевдостудентов были захвачены врасплох на месте преступления. Многие из них были явно из так называемых революционеров, новых людей страны, они стали жертвами больного сознания, которое на протяжении этих 3 лет им вдалбливали путем промывки мозгов и насаждения ненависти. Взамен им обещали бесплатно блага небесные. Жители самых нищих поселков ждали, что марксистское правительство даст им дома, предоставит им все блага, а они и пальцем не пошевелят, чтобы работать. Не говоря уж об иностранных революционерах: это были не больше, чем наемники, завербованные международным коммунизмом в целях посеять ненависть, недоверие среди чилийцев, а в конечном счете убить тех, кто думал или действовал не так, как они…»

Во введении к этой книге неизвестные ее составители указывают, что речь идет «только о некоторых из сотен работ, присланных» для книги. Но по всей видимости, эти-то были отобраны для того, чтобы продемонстрировать всю гамму литературных талантов из среды военных. Приведем в сокращении рассказ одной из служащих министерства обороны, озаглавленный «Солдат и домохозяйка»: «Когда утром 11 сентября я еще завтракала, по радио передали, что прервана связь с Вальпараисо, а в центре города появилась полиция. Я поспешила, поскольку не хотела упустить ни одной детали в развертывающихся событиях.

Накопившееся напряжение, обстановка ненависти, созданная печатью, поддерживавшей правящий режим, превратились в ликование и желание принять участие или по крайней мере присутствовать при надвигавшихся событиях.

Когда я приехала в министерство, то увидела большое оживление, вооруженных людей, одетых в полевую форму. Мне удалось остановить одного человека, и я спросила: «Что происходит?» Он ответил мне: «Государственный переворот».

Меня наполнил восторг: я отдавала себе отчет в том, что по-настоящему переживаю войну!

Я позвонила домой и дала несколько распоряжений: запастись водой, купить продукты и свечи и не выходить ни в коем случае на улицу.

Я не хотела отходить от окон: о бомбардировке «Ла Монеды»[39] было уже объявлено несколько ранее. Я услышала гул первого «Хаукер Хюнтера» и почувствовала страх: при этакой скорости малейшая ошибка могла означать удар по нашему заведению. Точность первого выстрела заставила меня воскликнуть «слава!», и мои страхи развеялись.

Высшее начальство распорядилось выделить машину с охраной, чтобы я и другие дамы могли возвратиться домой. С одной стороны, я с радостью, что буду со своей семьей, а с другой — с печалью, что буду лишена возможности увидеть остальные события, выполнила это распоряжение.

Дюжину раз нас останавливали военные патрули, обстреливали нас, пока мы могли назвать себя. Я чувствовала себя генералом, объезжающим войска, и мне хотелось кричать им: Хорошо сделано!»

Один из офицеров описывает свои впечатления от бомбардировки «Ла Монеды», которую он наблюдал из своего кабинета в министерстве обороны: «Как прекрасно звучали в моих ушах свист пуль и разрывы танковых снарядов! Каким счастливым я себя чувствовал! Потом мне стало грустно думать, что в то время, когда я нахожусь в кабинете, там, внизу, мои товарищи по оружию играют с жизнью…

Позднее появились самолеты и сделали свое дело. И как хорошо сделали!

А ведь никогда не верили в меткость наших летчиков.

«Они попадают в цель на земле объемом не больше двух кубических метров!» — сказал мне один высокопоставленный офицер военно-воздушных сил.

Какое счастье быть с ними вместе во время боя! Но я убеждал себя, что административная работа столь же важна, как и настоящее участие в бою.

И под изумленными взглядами моих помощников я, вторя выстрелам из «СИГ» и «ХК»[40], забарабанил на пишущей машинке…»

И как еще один образец этой «военно-литературной хрестоматии» приведем несколько абзацев из «работы», претендующей на юмор: «Некоторое время назад в Чили существовала и была она «сделана в Чили» небольшая группа отвратительных двуногих (смягченное название марксистов); их было немного, к счастью, но несмотря на свой идиотизм, они все-таки не походили на слабоумных, наделенных «счастливой идеей» (явно русского или кубинского происхождения), которых любят изображать все эти писатели типа Эллери Кинна, Агаты Кристи и им подобных, смакующие изобилующие в их романах подробности преступлений, террора, предательства и всего, что имеет привкус порока.

Равенство классов, борьба с империализмом, поллитра молока и целый мешок подобных вещей являлись для этих господ призывом к войне, с помощью которой они хотели прийти к власти. Поддержанные обманутой массой народа и меньшинством, они добились столь желанной цели. Но тут и начались все беды для нашей любимой страны — Чили. Они начали толковать о демократии и марксизме; о нечто таком, как посадить слона в атомную бомбу…»

Автор другой длинной статьи, названной «К вопросу о плане Зет», унтер-офицер, касается выдумки, изобретенной хунтой еще в первые дни после переворота, согласно которой переворот был совершен для того, чтобы опередить якобы имевшийся у правительства Народного единства его план переворота. Несообразная ложь в конце концов была опровергнута самими членами хунты, признавшими, что впервые замыслы о перевороте возникли еще в марте 1973 года, когда победа народа на парламентских выборах ясно показала, что, несмотря на все трудности и противоречия, народ во всевозрастающей степени поддерживает свое правительство. Позднее один из членов хунты признал, что планы переворота вырабатывались на протяжении целого года, то есть с момента забастовки хозяев в октябре 1972 года, и, как стало известно позднее, финансировались, по крайней мере частично, Центральным разведывательным управлением США. Посмотрим, какова же версия «Плана Зет», переданная офицерством своим подчиненным для ее распространения: «Под названием «Плана Зет» известен чудовищный план, который вынашивали и готовили известные деятели свергнутого марксистского режима в целях массового уничтожения состава вооруженных сил, начиная с самых высших офицеров и их близких и кончая политическими и профсоюзными руководителями. В длинный список жертв были включены также карабинеры высокого ранга и их близкие.

Организаторы: марксистское правительство, известные деятели свергнутого режима и иностранные экстремисты, ввезенные в страну этими деятелями.

Были сформированы бригады в основном из иностранных экстремистов, убийц и проходимцев самого худшего толка, которые в силу этого становились еще более опасными…»

Путаная фразеология автора этой статьи не позволяет с уверенностью сказать, к чему относится «в силу этого», но, по всей видимости, это относится к тому, что они были иностранцами.

Автор этой статьи настойчиво продолжает: «Для осуществления этого чудовищного плана его организаторы имели в своем распоряжении множество наемников, приехавших из различных стран: Боливии, Аргентины, Уругвая, центральноамериканских стран и Кубы. В целом за три года свергнутого марксистского правления в Чили приехали около 10 тысяч иностранцев. Все они — проходимцы самого низкого пошиба.

Благодаря вооруженным силам Чили смогла избежать кровавой бани, которую здесь намеревались устроить наемники из числа убийц и насильников и иностранных политических агитаторов, прибывших в страну».

Этот вид словесного насилия, состоящего, как мы видим, из заученных формул и культивированной ненависти, мог бы показаться чистым гротеском. Но когда оно переводится на язык действий, когда ненависть и страх перед всем иностранным объединяются со стремлением считать «иностранцем» любого марксиста, оно, это насилие, оборачивается кровавой бойней, человеконенавистничеством.

Механизм ее с большой точностью и убедительностью был описан бразильцем Марсио Марейра Алвес в книге о чилийской трагедии, изданной «Комитетом солидарности с Чили Федеративной Республики Германии»: «Чилийская буржуазия называет свой народ оборванцами, рванью. В ее глазах простые люди из народа не способны думать. Они едва могут служить только для того, чтобы работать, и единственное, что они умеют, так это воровать, едва хозяин упустит их из виду. И потому, если они и осмелились на протяжении трех лет выступать против эксплуатации (эксплуатации, объектом которой они были с того момента, когда Чили стала Чили), если они и восстали против латифундистов и пытались ограничить господство иностранных монополий в жизни страны, то этим они обязаны исключительно тому, что каким-то чудом подпали под влияние «экзотической и чуждой идеологии». Если они и не склонили послушно головы перед военной силой, не приняли молчаливо свержение их правительства, то это можно отнести только за счет того, что «иностранцы» научили их восставать, заразили их «раком марксизма». Логическим следствием таких рассуждений является то, что и искоренения марксистского влияния можно добиться путем искоренения всех иностранцев».

И всех «зараженных» чилийцев, добавили бы мы. Рассуждения, как отмечает Морейра Алвес, наивные, но смертельно опасные. И это подтверждает сам генерал Ли, заявивший, что «надо будет уничтожить треть из 10 миллионов чилийцев, чтобы покончить с марксизмом. Нас движет не чувство мести, но мы хотим искоренить марксизм навсегда. А этой цели нельзя достигнуть, не уничтожив всех приверженцев прошлого режима».

«Ликвидировать?» Как? Голодом и расстрелами без суда и следствия? Пытками? Но уже ликвидировано около 10 тысяч чилийцев, не считая тех, кто вынужден был покинуть свою родину или в самой стране не имеет никакой возможности спасти свою жизнь. Верно, что речь идет только о какой-то небольшой части «приверженцев прошлого режима», которые составляют примерно половину населения. Но кровожадные устремления генерала Ли лучше можно понять путем научного анализа подобных явлений. Такой анализ сделал для нас один чилийский психиатр, назовем его доктором Кристианом. Названный психиатр отмечает:

«Цель любых действий фашистов — это добиться снижения критического мышления людей. Это снижение осуществляется в массовом порядке… Психология масс в значительной степени менее разумна, чем психология отдельной личности. Масса в силу иррациональных причин более предрасположена к восприятию определенных лозунгов, чем отдельная изолированная личность. Умное использование этой особой формы психологии человека, когда он объединен в группы, в массу, обязано также программам, разработанным людьми больших и глубоких знаний в этой научной сфере человеческой реакции. Есть целая серия исследований о психологии слухов, например одного из наиболее часто употребляемых при организации кампаний запугивания: слухи эти обычно угрожающие. В этом смысле фашистская пропаганда была достаточно ловкой. Помимо всего прочего, слухи допускают использование абсурдов, чего не выдерживают порой бумага и чернила.

Поэтому в основном и те слои, интересы которых оказались ущемленными мероприятиями народного правительства, попали в ловушку. Агрессивность, взращенная в определенной обстановке, и несостоятельность приводимых аргументов ясно доказывают, что фашисты добились успеха в своей психологической кампании: они сумели создать состояние первоначального страха, который перерос затем в агрессивность, не знающую пределов.

Это очень известный психологический прием. На первом этапе эти опасения еще относительно разумны, а затем они начинают постоянно возрастать в прогрессии, распространяя страхи с каждым разом все более абсурдные. Субъект с каждым разом становится все более управляемым по мере того, как входит в состояние постоянного напряжения, что позволяет фиксировать эти страхи на определенных образах, фиксировать систематически и запланированно. На серии образов, обращенных непосредственно к эмоциональности субъекта и имеющих явные признаки угрозы и многословия, которые субъект хорошо усваивает.

На последнем этапе, например, часто пользовались таким приемом: в буржуазных кварталах, в среде средних слоев распространялись самые настоящие панические слухи о неизбежном захвате их домов бедняками, то есть создавалось постоянное состояние внезапного испуга, постоянного напряжения, при котором подхватывались и воспринимались любые угрозы; и, что важно, за угрозы принимались их жупелы.

На жаргоне социальной психологии империалистических стран жупелам придается большое значение. В жупел на долгие десятилетия после Октябрьской революции было превращено и слово «коммунист», ставшее концентрированным синонимом угрозы.

Что касается жупела, использованного реакцией в нашей стране, то им стало слово «марксист», поскольку жупел «коммуниста» очень поистрепался. Кроме того, понятие «марксист» было распространено на другие партии и движения.

Тем самым жупел «марксиста» был отягощен целым рядом негативных, угрожающих и наносящих ущерб признаков. Я вспоминаю одну фотографию времен предвыборной кампании демохристиан, на которой изображен какой-то тип, якобы марксист, одиозный, со зверским лицом. На этой личности пытаются сконцентрировать весь страх массы.

Переход от страха к агрессивности относительно прост; с одной стороны, стоит только подчеркнуть всю слабость этого угрожающего образа, как сразу же накопленный страх превращается в агрессивность, в силу известного психологического механизма человека, который наблюдается даже в патологической психиатрии. Обычно на первом этапе видений преследования больной чувствует себя в качестве преследуемого, убегает, скрывается, видит ужасную угрозу в любом субъекте, факте или ситуации; но также обычно и то, что на последующих этапах душевнобольной начинает принимать защитные меры, а позднее переходит к явно агрессивным действиям. Характерное здесь состоит в том, что преследуемый превращается в преследователя.

Есть много книг по этому вопросу. Надо иметь в виду, что даже чисто физиологическая реакция одинакова как при страхе, так и в агрессивности. Процесс подготовки организма перед острой ситуацией одинаков: выделение адреналина, концентрация глюкогена, перераспределение потока крови, который особенно усиливается к мышцам для подготовки их к интенсивной деятельности, ускорение пульса, расширение зрачков, бледность кожи; все это одинаковая физическая реакция на страх и агрессивность. Организм готовится к ним одинаково, как для того, чтобы убежать, так и для того, чтобы напасть. И эмоции при этом также очень похожи.

В отношении массы военных был применен тот же прием запугивания-страха. Сначала запугивание: экстремистская угроза, угроза со стороны миристов[41], марксистов, которые хотят уничтожить армию, напасть на них и их соседей, захватить их дома. И было одно время, когда поселки военных охранялись вооруженными солдатами, чтобы противостоять мнимой угрозе, созданной слухами, телефонными разговорами, создававшими состояние постоянного страха. А позднее, когда разразился уже политический кризис, фашистам удалось превратить в среде вооруженных сил этот страх в агрессивность.

Естественно, что фашисты из числа руководителей должны пройти специальную подготовку, более интенсивную, с идеологическим уклоном, — подготовку, подобную той, что дается на американских базах, с явной антикоммунистической направленностью…»

Следует отметить, что один из документов, опубликованных почти год спустя после переворота, подтверждает факт искусственного создания обстановки неразумного страха в рядах вооруженных сил: внутренний секретный приказ от 20 июля 1973 года содержит распоряжение о том, чтобы в поселениях, где живет военный персонал или их близкие, в каждом доме была бы в наличии «автоматическая винтовка («СИГ» или «ФАЛ») с 80 боевыми патронами на человека». Глав семейств инструктировали о том, что по уходе на службу следует снимать оружие с боевого взвода и надежно его прятать вместе с боеприпасами, чтобы избежать несчастных случаев дома.

Пытаясь пояснить процесс превращения «преследователя» — шовиниста и ненавистника иностранцев — в палача, доктор Кристиан отмечает: «Это заставляет думать о личных особенностях того, кто этим занимается. По нашему мнению, палач — это обязательно человек с психическим отклонением. Вполне возможно внушить массе определенную и краткосрочную, взрывную жестокость, но для профессионального садизма… Так вот, для этого требуется определенная предрасположенность, ненормальность в самой личности для того, чтобы в этом деле достичь какого-то уровня эффективности; необходима определенная степень холодности духа, тип психопата, способного дрожать от восторга при виде чужой боли; это нам профессионально хорошо знакомо. Эта способность наслаждаться при виде чужой боли влечет за собой садистские наклонности, сексуальные отклонения».

Мы обратили внимание ученого на то, что палачей много, что в какой-то мере палачество и пытки стали общим массовым явлением, а это означает наличие большого числа лиц, предрасположенных к этой «профессиональной садистской деятельности». И психиатр объяснил: «Существуют те, кого можно назвать палачом по рождению, чья деформированная психика заставляет заниматься этой деятельностью. В капиталистическом обществе с его обилием карательных органов таких немало. Зачастую эти органы опираются на этот совсем не бесполезный для них контингент людей. Но ясно и то, что превращение пыток в массовое явление связано с политикой руководства, направленной на то, чтобы создать условия и одновременно спланировать поведение этих субъектов. Так вот, возможно предопределить поведение субъекта в такой форме посредством «идеологии» в кавычках, это помимо обострения болезни тех не вполне нормальных людей, о которых мы говорим. Речь идет главным образом о фашистской идеологии.

Как манипулируют людьми в этом случае? Посредством ненависти к иностранцам… Что все иностранное— это угрожающее, опасное или плохое. Если кто-нибудь проанализирует идеи фашизма, то увидит, что они немногочисленны и убоги. Основное их содержание— защита капитализма как системы или, иначе говоря, в этом их настоящее политическое содержание; но, вносимое в массы, это идеологическое содержание выглядит убого, очень убого. Он главным образом апеллирует к неразумным факторам: страху и стремлению к власти. Для достижения своих целей империализм должен был научиться использовать ложь, использовать все худшее в человеке».

В провинции результаты этих психических манипуляций достигали зачастую ужасных крайностей. В Чильяне, например, арестованные были доставлены в расположение местного полка и подвешены на крюках для мясных туш. В своем постоянном стремлении застращать стригли наголо рабочих на фабриках; у женщин рвали и срывали брюки, говоря при этом, что теперь они должны ходить в юбках. То же самое происходило и в других местах, и даже в некоторых столичных районах. Через несколько дней после переворота газета «Ла Терсера» вынуждена была огромными буквами во всю ширину первой своей полосы заявить во всеуслышание, что военные власти разрешат носить женщинам брюки и мини-юбки вопреки тому, что говорили некоторые из военных руководителей на местах.

«В случае переворота мы не оставили бы в живых ни одного руководителя из левых», — заявил военно-морской прокурор Хулиан Бильбао еще в августе 1973 года. Предупреждение было опубликовано еженедельником «Чили сегодня» в связи с информацией о процессе над группой моряков и унтер-офицеров флота, обвиненных в «заговоре», поскольку те решили не участвовать ни в каком фашистском перевороте против законного правительства, о возможности которого на флоте открыто говорилось еще за несколько месяцев до 11 сентября.

Допросы, которым подверглись арестованные моряки (на заседаниях, направляемых капитаном первого ранга Джеймсом Швитцером, членом военной миссии и офицером ДИА — управления Пентагона по разведке), были началом взрыва психической ярости, переросшей в полную бесчеловечность, последствия которой испытали на себе бесчисленные беззащитные арестованные, находясь в руках палачей в мундирах.

Приведем теперь некоторые из форм, какие принимает этот метод в руках людей — исполнителей садистских операций, как конкретное выражение психического анализа этого механизма.

При обучении специальных войск ведутся так называемые занятия по жестокости. Я не проходил через это, но знал от других товарищей, которые прошли через эти курсы. Так это они говорили, а не официальные лица. Занятия по жестокости состояли в том, что надо было взять собаку, кошку или какое-то другое живое животное и начать раздирать его, резать на части живого и уже мертвого.

Сначала это вызывает в тебе отвращение, жалобные вопли и кровь выворачивают тебя наизнанку, но на второй, третий или четвертый раз ты ожесточаешься, а в конце концов все это тебе становится безразлично. А инструкторы отмечают для тебя самые болевые точки животного и показывают, что ты должен сделать, чтобы животному стало еще больнее. И все это с объяснениями, что по традиции для армии Чили не существует пленных. Пленный служит только для получения от него сведений, затем его убивают. Поэтому и животные — для практики, для того, чтобы привыкнуть к крови, крикам и страданиям.

Это все я рассказываю тебе для того, чтобы ты объяснил, как стало возможным, что многие из этих вояк, включая и некоторых очень молодых солдат срочной службы, ведут себя таким образом, ненормально, как будто наслаждаясь тем, что они делают. Мне пришлось видеть, как они схватили одну женщину… секли ее плетками. Нас же заставили смотреть, как ее били об стену на велодроме[42]. Другую женщину раздели донага и бросились на нее как животные. Нас же заставляли смотреть на это и смеялись. Они наслаждались, пытая женщин. Над всем, что они вытворяли, они смеялись. В том числе и солдаты срочной службы, что привезли нас на велодром и растолкали по местам, стреляли поверх нас, целились, делая вид, что хотят выстрелить, били нас прикладами… Они как будто играли. Это их очень развлекало.

Когда меня призвали в армию, службу я проходил в ФАМАЕ[43]. Проблема состояла в том, что все эти люди, офицеры и сержанты, были подготовлены для проведения карательных операций, для стрельбы. Но они никогда ранее не имели возможности воспользоваться этими знаниями. На деле они не могли использовать свое оружие, а только учебное подобие его.

Жестокость солдата по отношению к народу объясняется страхом. Страхом перед офицером. Что касается офицера… здесь на первый план выступает моральное уродство, заложенное при профессиональном обучении. С 16 лет его учат смотреть на рабочего как на низшее существо, ему внушают это на каждом шагу. Рабочий — это пьяница, он берет у своей семьи деньги, бьет жену, плодит детей, которые живут в нищете и голоде. И только потом, когда они идут на военную службу, они, эти рабочие, могут поесть. Рабочий— оборванец и безответственный человек. Ненависть к рабочему классу — это нечто невообразимое. И это шельмование рабочего класса ведется изо дня в день, Систематически.

Нас привезли на велодром. Меня били меньше, чем других. Один из товарищей, Хосе Сепульведа из Рабочего и народного движения, упал без сознания, и мы подошли к нему, чтобы помочь. Расстегнули рубашку и увидели, что вся грудь у него в ожогах от сигарет и на левой руке у него не хватало одного ногтя. Его вырвали ему во время допроса.

Через некоторое время он очнулся и рассказал нам, как его допрашивали. Его привезли вместе с женой, ее зовут Патрисия Рейес. Их взяли 4 октября, как и меня и моих товарищей по банковской кассе. Этих двух привели в комнату, где находились четыре следователя, все в военной форме. Над его женой издевались и пытали ее у него на глазах, а он был связан по рукам и ногам.

Ее посадили, совершенно раздетую, на пол и глумились над ней. А его насильно заставляли на все это смотреть. Он говорил нам, что ему не стыдно рассказывать обо всем том, что сделали с ним и его женой, поскольку он уверен, что кто-то из нас выйдет отсюда живым и разоблачит все это, назвав имена. Выполняя его поручение, я и рассказываю тебе обо всем этом.

На том же допросе, когда оба они были раздеты догола, ее привязали к железной скамейке лицом вверх, а его заставили лечь на нее. Глумясь и издеваясь, палачи связали их вместе железными цепями по ногам и спине и через лежащих в таком положении пропустили электрический ток, да не один раз. В этом и состоял допрос, их ни о чем не спрашивали.

Вспоминаю, как впервые мне дали поесть. Кусок хлеба размером 10 на 10 сантиметров и 3 сантиметра толщиной, хлеб довольно черствый. Затем нам вручили алюминиевые тарелки, мы должны были встать в очередь и каждому дали по поварешке еды из котла. Это была фасоль, или, лучше сказать, вода, где плавало немного фасоли. Мне досталось ровно 30 фасолин, из которых 27 были съедобными, а 3 никуда не годились. Но и плохие я также съел. Мне повезло, мне досталось больше, чем моим товарищам. Хосе досталось всего 12 фасолин, а Герману—17, другому товарищу, имени которого я не помню, досталось 19 фасолин. И это была единственная еда за весь день. После я узнал, что комиссии Красного Креста показывали список, согласно которому нам всем давали мясо и фрукты.

Если какому-то солдату срочной службы казалось, что кто-то из нас выбрасывал еду, сразу же следовало наказание. Одного нашего товарища по камере два раза заставляли выливать свою порцию. В полках тоже практикуют такое иногда: заставить солдата выбросить свою порцию, при этом говорят, что это для того, чтобы научить его безоговорочно подчиняться. Так вот, это же «упражнение» они проделывали и с нами.

Тех, кого по громкоговорителю вызывали в «Дисконегро» («Черный круг») и в «Фосо-де-Арена» («Песчаную яму»), нередко просто убивали. Мы узнали об этом от матери одного из арестованных, Хорхе Мальдонадо, крестьянского парня 19 лет из Лампы. С Хорхе мы были вместе и в тюрьме на улице № 2, он в камере 61, а я в камере 59, до момента, когда я вышел на свободу. Познакомились же мы на стадионе, где я был старостой камеры, а он одним из моих помощников. 2 ноября нас вместе переправили в тюрьму.

Хорхе доставили на стадион 9 октября вместе с отцом, который был одним из руководителей Центра по аграрной реформе в Лампе, и двумя братьями — Луисом 24 лет и Даниелем 26 лет. Отца и двух старших братьев забрали со стадиона, и Хорхе был очень доволен, думая, что они вышли на свободу; мы все так думали.

В тюрьме мы с Хорхе много говорили. Он уверял меня, что отец и братья, конечно, чувствуют себя хорошо, так как иногда Хорхе получал передачи с едой и думал, что это они принесли их ему. Это так, поскольку своих близких мы не видели. Как я сказал, юноша был убежден, что их отпустили, что они чувствуют себя хорошо и все идет нормально. Никогда ему и в голову не приходило, что их расстреляли в тот самый день 12 октября, когда их вызвали в «Диско негро».

Мы узнали об этом 17 декабря. Это был первый день, когда нам разрешили увидеться с родными. И он увидел свою мать, одетую в траур. Она сообщила ему эту новость, и оба заплакали. С ним случился нервный припадок, это поняли и жандармы и увели его; он кричал как сумасшедший. Его увели в медчасть и сделали укол, чтобы успокоить его; в камеру он вернулся через три дня.

Я вышел на свободу 21 декабря, а несколько дней спустя пошел навестить мать Хорхе, как и обещал. Она рассказала, что она знала о смерти мужа и старших сыновей с 13 октября, когда пришла на стадион и ей сказали, что они на свободе; она искала их весь день и наконец нашла их трупы в морге, со следами пуль. Их передали ей с условием, что она похоронит их немедленно. Об этом она не сообщила раньше Хорхе, потому что боялась его реакции.

Я навестил Хорхе за три дня до моего отъезда с родины, это было 6 февраля. Я рассказал ему, что скоро покину страну. Он поручил мне разоблачить убийство его отца и братьев, и я обещал сделать это.

Другой пример — это убийство четырех арестованных в госпитале банковских служащих. 29 сентября они ворвались туда и арестовали 7 служащих, 3 из которых вышли на свободу на следующий день, а 4 остались в распоряжении карабинеров. Меня известили

об этом, поскольку я был профсоюзным активистом и членом национального руководства профсоюза банковских служащих. Мы не могли ничего узнать о их судьбе до 1 октября, когда супруга одного из них нашла четыре трупа, истерзанных автоматными очередями. Двое из них были активистами Народного единства, один коммунист, а другой социалист; двое других принадлежали к оппозиции правительству Альенде; один принадлежал к христианской демократии, а другой был беспартийным.

14 октября в камеру пришел лейтенант и вызвал старосту, которым был я. Тогда он сказал мне, чтобы я вызвал 7 человек, и вручил мне бумагу с их именами; мое имя тоже стояло в этом списке. Я спросил его, в чем дело, и он мне ответил, что мы выходим на свободу. Товарищи надавали нам поручений, особенно просили позвонить их родственникам. Мы записывали адреса и телефоны на клочках газетной бумаги; сделать это мы смогли благодаря тому, что лейтенант вышел из камеры и отсутствовал 20 минут. Я был очень доволен, думая о том, что скоро вновь увижу жену, которая находилась на последнем месяце беременности.

Мы уходили, а в это время остальные наши товарищи провожали нас песней Нино Браво «Свободный». Момент был очень волнующий. Но мы не вышли на свободу. Нас повели на велодром для того, как заявил лейтенант, чтобы подписать какие-то бумаги, обязательная процедура для выхода со стадиона. Нас оставили в центре поля и приказали ждать. Вдруг лейтенант возвратился и приказал нам подняться; в это время один за другим на ступеньках, расположенных на трибунах, появились военные с оружием в руках. Их было 12, и они остановились прямо напротив нас на сиденьях, на расстоянии десяти метров.

Только тогда я понял, что нас сейчас расстреляют. Офицер подал команду в очень ясной форме: «Заряжай!.. Прицел!.. Внимание!.. Огонь!..»

Я очень ясно слышал приказы и щелчки затворов. Но оружие не было заряжено. Смеясь, лейтенант сказал нам: «Вы думали, что вас расстреляют? Нет, вы еще натерпитесь и настрадаетесь…»

Хорхе был рядом со мной — весь мокрый от пота. Я посмотрел вниз и понял, что я обмочился. Не помню, о чем я тогда думал.

Еще два раза нам устраивали комедию с расстрелом, один из них со стрельбой из пулемета настоящими пулями, но поверх наших голов. Наша реакция была уже не той, но все же это страшная вещь.

17 октября увели на допрос нашего товарища Патрисио Риверу, члена Социалистической партии из Ла-Гранха. Я раньше его не знал. Его привели обратно через 4 часа в состоянии агонии. Вся грудь у него была в ожогах от сигарет; к нему применяли также электроток. На спине у него от самых плеч до поясницы штыком или ятаганом была вырезана эмблема Народного единства. На запястьях и лодыжках были глубокие отметины, поскольку его подвешивали. 3 дня он находился в тяжелейшем состоянии и бредил; мы думали, что он умрет, и поочередно по часу дежурили возле него, чтобы ухаживать за ним. Мы давали ему воду с витамином «С» бразильского производства, который нам удалось получить однажды, когда нас посетила делегация Красного Креста. Наконец он немного поправился. Но восемь дней спустя вместе со мной его вновь подвергли пыткам.

Допрос они начали с того, что спросили меня, о чем говорил Патрисио, когда был без сознания. Я ответил им, что он ничего не говорил. Меня обвинили во лжи и заставили раздеться. Ко мне присоединили провод с зажимом на конце, соединенный с ящичком черного цвета, очень похожим на полевой телефон; ящик имел рукоятку и был соединен проводом с розеткой на стене. Меня заставили продеть ноги Патрисио в зажим и застегнуть его, затем несколько раз повернули рукоятку, и Патрисио, связанный по рукам и ногам, подпрыгнул, дико закричав. Это повторялось несколько раз.

Затем нас поменяли местами, и теперь уже я получал электрические удары, удары короткие, но вызывавшие страшный жар во всем теле и не дававшие дышать. Все мне казалось красным, а тело было безвольным. Очнулся я уже в камере, на полу. Я попытался двигать пальцами, руками и не мог; они двигались, но я их не чувствовал. Левые руку и ногу я ощущал с правой стороны. Патрисио подошел ко мне, обнял и попросил простить его за то, что он подумал, что я уже умер. Он был в состоянии, близком к истерике. Я объяснил ему, что ни он, ни я нисколько не виноваты в том, что один пытал другого, все это было частью пыток, которым подвергали нас палачи.

Когда нас перевели, Патрисио тоже оказался в тюрьме. Здесь его спустя три месяца разыскала жена; она рассказала, что все это время носила траур, поскольку ей сообщили о смерти мужа. Когда я покинул Чили, Патрисио еще оставался в тюрьме.

Меня зовут Роберто Мартинес, мне 19 лет, я учился в лицее в Вилья Алемана в провинции Вальпараисо. 11 сентября я был у моих друзей, когда они ворвались в дом и увезли всех нас на военно-воздушную базу в «Эль Бельото». Это произошло примерно в 16 часов 30 минут пополудни.

По прибытии нас встретили ударами прикладов и кулаков, зарегистрировали и поместили за посадочной полосой. Затем на голову каждого из нас надели мешок, побросали в машину, отвезли куда-то, толчками согнали с машины и загнали в комнату, поставив на колени с поднятыми руками. Нас били ногами и кулаками ниже живота, в то время как «следователи» повторяли только один вопрос: «Где оружие?»

Ночью нас доставили, каждого в отдельности, в какое-то учреждение, где я увидел одного из руководителей коммунистов в Вилья Алемана — Сади Жуй, а также руководителя социалистов по фамилии Гойкович. Ночью же нас опять отвезли на край летного поля. На базе «Эль Бельото» нас, арестованных, было уже около 200.

В полдень 12 сентября нас доставили к капитану флота по фамилии Вильялобос, который обратился к нам с одиозной антикоммунистической речью, а затем нас, задержанных вместе 11 сентября, выпустили на свободу. Арестованными остались один испанский юноша 16 лет, которого освободили позднее, и один боливиец, которого мы больше никогда не видели.

17 сентября меня арестовали второй раз. Мой отец поехал со мной в Вальпараисо, чтобы вызволить моего брата, арестованного без всяких обвинений и содержавшегося на судне «Майпу» с 11 по 16 сентября. Уже втроем мы шли по улице Лас Эрас и остановились прикурить сигареты. Из ближайшего полицейского участка вышел карабинер, и нас без всяких объяснений задержали.

Позднее я понял, что, возможно, нас арестовали потому, что я был одет в свитер со стоячим воротником и синюю куртку, все это издали походило на форму моряка. В пятницу 15 сентября, ночью, в самом центре Вальпараисо вспыхнула частая стрельба, говорили, что левые напали на казармы карабинеров и военно-морскую школу. Я никогда так и не узнал правды, но карабинеры утверждали, что были левые, которые одевались под моряков. С меня содрали одежду, сбили с ног и кричали, что сейчас же расстреляют за то, что я одеваюсь как моряк. Они были в истерике, видимо из-за перестрелки 15 сентября.

На машине карабинеры отвезли нас в 6-й комиссариат, где бросили в коридор. По нашим телам прошелся карабинер, специально стараясь наступить на голову, а пяткой на лицо. В комиссариате нас поставили на ноги, а руки приказали держать на затылке. Любой карабинер оскорблял нас и бил без всякой причины. В 4 или 5 часов пополудни нас выпустили на свободу.

На следующий день уже в Вилья Алемана я пошел в аптеку купить лекарства, когда из помещения итальянского клуба на проспекте Вальпараисо неожиданно выбежал карабинер с криком: «Вы!» и повел меня, уже арестованного, в здание. Так я узнал, что помещение клуба очищено карабинерами и они там расположились сами.

Меня стали допрашивать, и было ясно, что они многое путают. Без каких-либо объяснений мне сказали, что я свободен, но по вторникам, четвергам и субботам должен приходить к ним отмечаться.

Несколько позднее возобновились занятия, и я посещал их, как обычно. Ректор лицея, который раньше говорил, что он является активистом Радикальной партии, поспешил передать себя в распоряжение военных в первый же день переворота и теперь выдал многих преподавателей и учащихся из левых, поскольку мы были сторонниками законного правительства.

Думаю, что это он на меня донес. 17 октября около 11 часов утра трое военных одетых в гражданское, забрали меня прямо из класса и отвезли в кирасирский полк, расквартированный в Винья-дель-Мар, и отдали в распоряжение полковника Подеста.

Как только привезли, то сразу же изолировали. Меня зарегистрировали и поместили в камеру. В 4 часа пополудни пришел капрал, обмотал мне голову моей безрукавкой и повел на допрос к следователю.

Меня спросили, как зовут, и сразу же стали бить кулаками по лицу и по ребрам, а ногами пониже живота. Спрашивали о каких-то моих связях с армией. Только здесь я узнал, что меня обвиняют в действиях против вооруженных сил и незаконном хранении пистолета. По всей видимости, оба обвинения были сфабрикованы.

Я понял как там, на допросе, так и позднее, что донос исходил от ректора лицея и Карлоса Алонхи, который раньше состоял в «Революционной радикальной молодежи» и при поддержке сторонников Народного единства был избран в 1971 году председателем центра учащихся лицея; тогда мы и познакомились. К моменту переворота Алонхи служил в армии. Он всегда стремился показать себя сверхреволюционером, а теперь носил форму младшего лейтенанта и превратился в неумолимого преследователя левых студентов.

Среди палачей из кирасирского полка помню капитана Лойолу, но худшими из всех были лейтенант Паредес и сержант Сальгадо.

В 10 часов ночи меня отправили в карцер. Там уже находился арестованный солдат по фамилии Арос; позднее я узнал, что он участвовал в аресте многих людей. Возможно, он выполнял обязанности провокатора. Примерно в 2 часа утра открылась дверь карцера, меня осветили фонарями, спросили, не «освежил ли я память», и потом держали меня весь день на ногах, без пищи, постоянно избивая в живот и лицо.

Позднее пришел сержант и повел меня на второй этаж здания, позволил мне умыться и дал кофе с молоком.

В субботу на той же неделе меня снова повели на допрос. Я был в отчаянии, ибо меня беспрерывно били, ничего не спрашивая. Иногда мне угрожали расстрелом. Как-то меня посадили на табуретку и заставили прослушать магнитофонную запись; очень ясный голос, в котором, без сомнения, я тотчас узнал голос Карлоса Алонхи, говорил, что у меня есть пистолет.

Другим, кто выделялся в кирасирском полку своей жестокостью, был военный фельдшер по фамилии Хоркера. Нас он бил из чистого удовольствия. Когда после допросов мы попадали в его руки, он бил нас, открывал заново раны и лил на них без нужды спирт.

После 6 дней пребывания у кирасир меня отвезли в военно-морскую академию в Вальпараисо. Теперь меня обвиняли в принадлежности к миристам. Сразу же по прибытии начались пинки и удары. От меня требовали, чтобы я выдал тех, кто писал на стенах антифашистские лозунги; меня также спрашивали, кто из преподавателей лицея придерживается левых взглядов.

В академии я пробыл с ночи понедельника до вечера вторника, когда меня отвезли на судно «Лебу», пришвартованное к молу порта Вальпараисо. У меня было время познакомиться с методами обращения с арестованными в этой академии. Мне, например, пропустили проволоку от мочки уха через член к пальцу ноги. В этом положении, вдобавок еще облитому водой, через меня пропустили электрический ток. Это безумно больно. После 3 дней пребывания в трюме «Лебу» меня вновь доставили в военную академию на очную ставку с одной из преподавательниц и одним из учащихся из моего лицея. Оба принадлежали к МИРу, и моряки хотели инкриминировать мне связь с ними. После очной ставки, на которой они никаких результатов не добились, меня тайно вернули на «Лебу» и поместили отдельно.

10 дней я провел один в камере, потом ненадолго меня перевели в комнату отдыха, поскольку у них не осталось уже свободных камер. В новой камере меня поместили вместе с одним товарищем по фамилии Суньига, он был с таможни и в очень плохом состоянии.

В комнату отдыха доставили многих знакомых из Вилья Алемана: Мигеля Беркоффа, социалиста из Винья-дель-Мар, и Серхио Морриса, коммуниста, заместителя начальника управления таможенного досмотра. У него военные убили брата.

На «Лебу» были и дети 14–15 лет. В нашем трюме было примерно 200 арестованных, а трюмов-тюрем было два. Еду давали два раза в день, в 9 утра и в 6 вечера, пища состояла из фасоли и кофе, иногда давали немного хлеба.

Особенно варварски в военной академии обращались с женщинами. Их немедленно раздевали донага, унижали и всячески издевались над ними.

Я видел там 18-летнюю Джиоконду Агилери Альтамирано, осужденную потом на 2 года тюремного заключения. К подруге Джиоконды, которой было 23 года и которая была на пятом месяце беременности, применили электрический ток. У нее произошел выкидыш, и она сошла с ума.

Мне в той же академии тонким проводом обмотали бедро и затем пропустили электрический ток, что очень болезненно. При перевозке из академии на «Лебу» мне проткнули ногу штыком, конец которого глубоко проник в мышцы. До сих пор у меня этот шрам.

На «Лебу» самым безжалостным был лейтенант Морера, член организации «Патрия и либертад». Особенно наслаждался он, издеваясь над одним из колумбийских товарищей, летчиком гражданской авиации Кихано. Другим садистом был лейтенант Юсефф, член Национальной партии и брат депутата от этой партии Юсеффа. Садистом был и лейтенант Камус. Морера развлекался тем, что часто появлялся в трюме, заставлял всех выбираться наверх и ставил нас в самые неудобные позы.

Когда нас посетила на корабле делегация Красного Креста, то нам дали постели и одеяла. Но все это тотчас отобрали, едва визит закончился.

Среди других, кого я, помню, встретил на «Лебу», были председатель Федерации студентов города Вальпараисо Патрисио Муньос, Нельсон Осорио из Высшего совета университета в Вальпараисо, уполномоченный правительства в компании «Сервесериас Унидас» Вальпараисо товарищ Агилери, отец Джиоконды Агилери, а также уполномоченный правительства на маслозаводе «Родина» в Винья-дель-Мар Серхио Фуэнтес, преподаватель физики в университете Карлос Пабст, бывший руководитель местной организации демохристианской партии, примкнувший к Народному единству, Эрнан Конча; доктор Серхио Фишер и Иван Вускович, сын алькальда Вальпараисо, находившегося на острове Даусон. Там же были несколько бразильцев, один аргентинец и один чехословак.

Полковник Паредес из Вальпараисо приказал перевести многих заключенных с «Лебу» в другое место; по пути их заставили сойти с машины и убили. Одним из расстрелянных был товарищ по фамилии Суньига из КОРА[44] в местечке Кильота.

19 декабря меня перевели в концлагерь на острове Риеско в Кольигуай. Этот лагерь называли также «Мелинка» и «Оперативный X»; многие думали, что речь идет о разных местах, но это был один концлагерь. Вместе с другими 250 заключенными я пробыл там до 4 февраля, когда меня выпустили на свободу.

В Кольигуай нас охраняли морские пехотинцы, которые вели себя лучше, чем собственно моряки. 20 декабря, когда я только что прибыл, около 10 часов вечера сильный взрыв вдруг потряс весь лагерь, полетели камни и падали возле нашего барака, началась ожесточенная стрельба. Стреляли по баракам, чтобы запугать нас. Очереди проходили высоко, но все-таки одного нашего товарища ранило в плечо.

Лачуги были односкатными, в них жило 12 человек, по три койки с каждой стороны. Там же, на острове Риеско, находились и моряки, осужденные еще до переворота. Я разговаривал со многими из этих патриотов в форме, обращались с ними по-зверски. Если мне не изменяет память, их было что-то более 40.

Среди заключенных находился и высокопоставленный чиновник таможенного досмотра Гильерио Хансен. Суд его оправдал, но служба военно-морской разведки, что стоит выше всякого суда, продолжала держать его за колючей проволокой.

Начальником лагеря был 2-й лейтенант морской службы Гонсалес. Наибольшей жестокостью среди военных отличались сержант Агуайо и особенно палачи: сержант Энрикес и капрал Сото.

В лагере было немного рабочих. Большинство составляли студенты, преподаватели, интеллигенты, университетский люд. Женщин не было, но встречались дети. Помню одного по имени Пабло, 14 лет. Был также один доносчик по фамилии Наварро из люмпенского отребья.

Пища была лучше, чем на «Лебу». В общем, нам давали хлеб, хотя и не всегда, рисовый суп, фасоль, кофе, а на рождество и Новый год даже по кусочку мяса, которое мы проглотили, не заметив.

Однажды сержант из морской пехоты Пабло Рейес, из блаженных фанатиков, приказал всем обязательно быть на богослужении. В своей проповеди он говорил о вере в Иегову, о любви, о мире, о своем неприятии насилия. Мы не могли удержаться от смеха, когда он заявил: «Теперь в Чили есть демократия, не как на Кубе, где концлагери!» И это говорилось заключенным одного из концлагерей фашистской хунты!

И на самом деле, можно ли остаться нормальным человеком, находясь в армии, если учесть, что никто из военнослужащих чилийских вооруженных сил не может избежать идеологического воздействия, в основе которого лежат подготовка их офицеров и инструкторов американскими военными и авторитарная, «прусская», фашиствующая доктрина, господствующая в чилийской армии?

Мы не верим, что здесь нет исключений. Рассказ одного бывшего заключенного огромного концлагеря в селитряной пампе в Чакабуко свидетельствует о том, что немало военных в день переворота действительно не знали, что творили. Не исключена и вероятность того, что такие же события, как в Антофагасте, имели место в большей или меньшей степени и в других чилийских городах: «Военные из пехотных частей в Антофагасте рассказывали, что 11 сентября их обманом вывели на улицы. Им сказали, что в Сантьяго бунт, что некоторые части поднялись против правительства, и под этим предлогом вооружили их и вывели на улицы. То есть им внушили, что они защищают конституцию и президента Альенде, а что гражданские, которые оборонялись на улицах, были взбунтовавшимися фашистами. Их, таким образом, обманули, ибо гражданские, что дрались в этот день на улицах, были на стороне Народного единства. В Антофагасте происходила перестрелка между гражданскими и военными, а солдаты срочной службы думали, что выступают в защиту законного правительства и президента Альенде. Только несколько дней спустя они узнали правду».

Глава VII

В предыдущей главе специалист-психиатр отмечал механизм манипулирования, с помощью которого легко можно вызвать патологический страх, впоследствии превращающийся в агрессивность. Но не только в области социальной психологии империализм использует научно апробированные методы. На начальном этапе военного обучения также применяют строго научные психологические приемы для того, чтобы добиться желаемых рефлексов в солдате, которому прививают повиновение машинальное, механическое, бездумное. Мы уже несколько раз приводили свидетельства бывшего «черного берета», названного нами Гонсалесом, чей непосредственный опыт службы в чилийской армии послужил нам иллюстрацией некоторых аспектов этой системы обучения. В настоящей главе мы предоставим ему слово для того, чтобы конкретно показать ту трансформацию, которую испытывает человек, проходя через руки военных инструкторов. Некоторые ссылки на лейтенанта запаса Переса дополнят различные нюансы этой темы.

Разговор с бывшим «черным беретом»

Гонсалес: Я прибыл в «Гуардиа Вьеха»[47] для прохождения обязательной военной службы. А там нас стали отбирать по телосложению.

Журналист: Как это по телосложению?

Гонсалес: А так, не по умственному развитию, а по телосложению, по физическому виду. Меня направили в артиллерию. Дело обстоит так: кто немного полный, того направляют в связь; кто выглядит физически покрепче, того в артиллерию, поскольку там надо ворочать тяжелое снаряжение. Делается это на глаз.

Журналист: Иначе говоря, отбор идет по физическим данным?

Гонсалес: Да, конечно. Никого не спрашивают о том, какое он образование имеет, ни о чем другом. Это было в «Гуардиа Вьеха» в 1968 году. Там я изучал артиллерию в течение 3 месяцев. Это было похоже на огромную машину, шел отбор деталей, необходимых для того, чтобы она работала. Начинается бесконечный и тяжелый труд, тебя приучают к дисциплине. Эту дисциплину вколачивают кулаками, страхом. Особенно в крестьян. Если они не понимали, их били.

Журналист: Кто же их бил?

Гонсалес: Унтер-офицеры. Они говорят, что сначала солдат надо погонять рысцой: «Встать! Ложи-и-ись! Пятки вместе, носки вро-о-озь!» То есть начинают тебя гонять: «Прыгать! Прыгать! Прыгать!» А ты должен повиноваться. Так продолжается 15 дней. За это время ты уже умеешь становиться во фронт перед капралом, приветствовать. Построения, марши… Тебе дают винтовку и говорят, что винтовка — это твоя жена, что ты должен любить ее и беречь. И рассказывают истории из войн, из тихоокеанской войны. По утрам тебя заставляют подниматься ударами трости. А когда холодно и ты замешкаешься… так, знаешь, бьют очень больно. От казармы до умывальника — 50 метров, и надо было бежать туда в 5 часов утра. А тому, кто не бежал, доставались удары тростью.

Потом пришло время отбора в парашютисты. Приехала комиссия из школы парашютистов, то есть приехал собственно один толстый унтер-офицер с двумя капралами. Знаков различия на них не было, они одеты были под янки: с такой же амуницией, пистолетами «кольт», в специальных ботинках, очень прочных, никогда здесь невиданных, в знаменитом берете. Они очень походили на настоящих янки. Приехали, скомандовали построить всех, чтобы посмотреть на нас. «Кто Гонсалес?» — «Я!» Мне говорят, сделай то-то, и я начинаю гнуться, как они того хотят. Я делаю эти упражнения хорошо. Я как будто нравлюсь им. Тогда они говорят, что надо устроить еще одну проверку, и заставляют бежать, всех вместе. Нас было больше 80 человек, отобранных от всего полка. Нас заставляют бежать и… к финишу мы приходим только семеро. Дистанция была в 1600 метров.

Журналист: Таким образом, здесь ты узнал, что прошел экзамены для поступления в школу парашютистов в Пельдеуэ?

Гонсалес: Пока нет, поскольку отбор в школу парашютистов проходят до тысячи человек со всей страны. Проводятся новые экзамены, на этот раз уже по балльной системе. Это делается через 15 дней после первого экзамена. Отбирают только 100 человек.

Журналист: Что требуется, чтобы поступить в школу парашютистов?

Гонсалес: Главное — физические данные. Проверяют также и твою психику. Для этого с тобой ведут разговоры, задают вопросы… 20–30 вопросов.

Журналист: Какого рода вопросы?

Гонсалес: Спрашивают, не было ли у тебя когда-либо душевных расстройств? Способен ли ты, храбр и любишь ли родину? Сделаешь ли ты все для родины, отдашь ли за нее жизнь?

Журналист: Они уточняют, что такое родина?

Гонсалес: О родине они говорят, как о знамени.

Журналист: Не говорят, что представляет из себя родина?

Гонсалес: Никогда. Никогда не вдаются в суть вещей. Родина — это знамя, и точка.

Разговор с лейтенантом запаса

Журналист: Ты мог бы рассказать мне, как объясняют вам понятие «родина»? Кто враги родины?

Перес: В понятие «родина» вкладываются факторы территориального и расового порядка. Для них родина — это единство территориальное и единство расовое.

Журналист: Но в этом случае арауканы, мапуче не входят в понятие «родина»?

Перес: Нет, поскольку в расовом отношении они не имеют ничего чилийского. Нам даже напоминают о том, что арауканы выступали против чилийских войск в первые годы существования республики. Правда, ставят в пример сержанта Колипи, участвовавшего в войне с Перу, здесь сразу же забывают о том, что он был мапуче. Они характеризуют мапуче как сборище пьяниц и лентяев, которое вследствие этого не имеет ценности как раса.

Журналист: Что же тогда представляет ценность в рамках понятия «родина»?

Перес: В плане этого расового единства ценным является территория, которую надо защищать от внешнего врага, единство, которое образовалось на основе территориальных завоеваний в результате победы над более слабыми. Лучше всего эти ценности в области защиты территории представляют именно те, кто сумел сохранить это территориальное единство, несмотря ни на что, то есть армия. Потому что она не заражена, как гражданские, низостью и разложением. Для них единственными и настоящими гражданами, единственными представителями того, что называется «быть чилийцем», является армия. Кто не носит мундир, тот — гражданин второго сорта. Никогда, например, даже не упоминают об отличившихся чем-то гражданских лицах: все герои — это военные. Пабло Неруда, Габриэла Мистраль просто не существуют. С другой стороны, и партизан для них продолжает оставаться лицом гражданским, хотя и опасным, очень опасным, потому что плохо вооруженный он добивается большой эффективности, большой точности огня. Гражданским объявляется он только для того, чтобы высмеять его. показать, что его знания и умение перед «кладовыми технических знаний военного» ничего не стоят.

Гражданский, который знает больше их, вызывает раздражение. И им ничего не стоит влепить пулю или ударить дубинкой по голове интеллигента, они просто его убивают, и на этом раздражение кончается. Но в отношении партизана все далеко не так; по одному они не выступают против человека, располагающего силой и способного в этом плане, в плане силы, военной силы, противостоять им. К тому же он образован, этот партизан. Помимо всего прочего, они очень боятся военного поражения. Вспомни, чилийская армия никогда не была разгромлена ни в одной из войн. Для них, превозносящих доблесть чилийской армии как армии непобедимой, испытать поражение от группы партизан было бы катастрофой. Поэтому они так боятся появления партизанских групп.

Разговор с бывшим «черным беретом»

Журналист: Мне хотелось бы, чтобы ты рассказал все, что помнишь о подготовке, которую вы получали.

Гонсалес: Во-первых, начали мы с курсов физической подготовки. Нас поднимают утром и говорят: забудьте о своих семьях и любимых, здесь мы пробудем в изоляции достаточное время и должны будем… Получить «черный берет» считается большим достижением, берет просто не дается, берет — это нечто очень важное, и его надо заработать, ибо носить «черный берет» является большой честью. А потом тебе говорят, что «черные береты» — это часть по борьбе с партизанами. И что «черный берет» — это солдат, который стоит десятерых, что это сверхчеловек.

А потом начинается физподготовка. Надевают на тебя стальную каску, тяжелые ботинки, брюки и пуловер. И больше ничего. И говорят: «Мы должны пробежать 14 километров. Начнем по одному». И вот в 7 часов тебя вытаскивают из постели и заставляют пробежать километр, затем снова физподготовка. Это один этап подготовки. Начинаются также и занятия по прыжкам. В течение часа тебя сбрасывают с высоты в 2 фута… Измеряют все на футы, все меры иностранные; не метры, ничего подобного. Меня это очень удивило. К примеру, с высоты в 2,4 и 6 футов. Тебя сбрасывают час, два… Все становятся синими. А потом — самолет, но не настоящий, а макет. Он служит для разучивания движений.

И наказания даются в десять выжиманий на руках. «Делай десять!» — говорят тебе, и ты ложишься на землю и делаешь десять выжиманий. Порой мне приходилось делать тысячу четыреста таких движений в день только в качестве наказания. Только за то, что посмотрел в сторону, что моргнул. Так вот, все это длится одну неделю, более или менее. Прыжки. Затем переводят на вышку с лямками, и ты начинаешь упражняться. Тебя заставляют достаточно пострадать. Они ведь к тому же и большие садисты: не смотрят на тебя как на личность, не объясняют, что это необходимо для сохранения твоей же жизни, а просто требуют, исходя из чисто физического состояния. На этом, на физическом состоянии, они очень настаивают. Тебя заставляют взяться за канат и подтянуться на руках, через некоторое время начинают ныть руки, а тебе говорят: «Терпи, терпи…» Иные порой выдерживают две-три минуты, а у меня бежали слезы.

Журналист: Иначе говоря, речь идет о том, чтобы подготовить жестоких людей.

Гонсалес: Жестоких, и в высшей степени.

Журналист: Для чего, как ты думаешь, они стараются подготовить жестоких людей?

Гонсалес: Для того чтобы превратить их в людей бездушных. В людей-автоматов.

Журналист: Для чего?

Гонсалес: Для того, чтобы они участвовали в массовых уничтожениях людей. Иначе говоря, они готовят не людей, речь идет не о просто людях жестоких, а о дьяволах. О дьяволах, у которых одна цель: убивать.

Журналист: Убивать, кого?

Гонсалес: Убивать врага. Сначала ты не знаешь, какого. Потом тебе говорят: убивать партизана, ты узнаешь, что врагом может быть любой: и тот, кто кинул в тебя гранату, и тот, кто побеспокоил тебя ночью; но только потом, когда ты уже закончил день и выдохся, они говорят, что придет партизан, какой-то партизан по имени Кичипуа. Они всегда используют индейские имена, имена, которые звучат на индейский лад.

Журналист: Иными словами, индейцы — это и есть партизаны.

Гонсалес: Конечно. И кажется, именно в это время был кризис в отношениях с индейцами. С мапучес на юге. Там действовали воздушные силы и уничтожили немыслимое число людей.

Журналист: В Чили? Убийство индейцев?

Гонсалес: Так нам рассказывали. Что должны были убить там пять или шесть индейцев, и дело замяли. Подожди, дай мне вспомнить… Это было местечко из тех, где в резервациях живут мапучес, на юге Чили. И кажется, готовилось восстание или что-то в этом роде. Тогда туда вошли люди из военно-воздушных сил, и у них убили одного из офицеров, а те убили, не знаю сколько мапучес. Я это хорошо помню, поскольку нам рассказывали, что индейцы были полны стремления освободиться и что нельзя было повторять историю Соединенных Штатов, когда индеец воевал против белых. Конечно, я не могу утверждать, что все это дело о побоище происходило именно так, но так нам рассказывали.

Журналист: Ты рассказывал мне о подготовке.

Гонсалес: Ах да, о подготовке. На деле они систематически готовят человека-машину, машину, готовую выполнить любой приказ: «Огонь! Прыгай! Стреляй! Бросай гранату! Прыгай! Огонь! Бросай гранату! Стреляй!» В общем, человек-автомат на все 100 процентов. И скажу тебе, что я, когда останавливался у дверцы самолета в боевой готовности, был уже не я. Подходил момент, когда до дверцы мне оставалось три шага… «Прыгай!» Я смотрел на зеленый свет, и забывал о себе, мне казалось, что меня втиснули в другое существо, чувство было такое, как будто у тебя двойная личность, новая личность. Тогда я делал три шага, прыгал и кричал: «Кондооор!»… Падая вниз, видел только стропы, досылал патрон, брал в руки гранату и думал, что внизу находятся красные, которые пришли, не знаю откуда… и тысячи других вещей, думал, что надо быть осторожным, что ветер такой-то, и приземлялся… и иногда начинал плакать.

Журналист: Почему?

Гонсалес: Думаю, что из-за нервного напряжения. Офицеры говорили нам, что каждый прыжок стоит двух бессонных ночей. Что американцы в этом деле фантастичны, среди них есть типы, прыгавшие чуть ли не 400 раз. Классность измеряется количеством прыжков. Что среди американцев есть типы, которые имеют на своем счету по 480 прыжков, что они не проверяют снаряжение, что прыгают так, что они ужасно храбрые и решительные, в общем люди из другого мира. Что ради родины они делают все.

Журналист: Сколько времени пробыл ты в этой части?

Гонсалес: Восемь месяцев.

Журналист: Ты чувствовал себя очень несчастным и подавленным офицерами?

Гонсалес: Поначалу нет. Я был человеком очень уважительным. Для меня было важно, чтобы меня любили. С другой стороны, с моей точки зрения, я был уже не я. Я чувствовал себя подмененным, изломанным, во мне ликвидировали все, что во мне было раньше. Я не испытывал любви ни к чему.

Журналист: Как достигается это? Как им удается изломать человека до такой степени, что он не испытывает уважения ни к чему и ни к кому и превращается в машину-убийцу? Как они добиваются этого?

Гонсалес: Системой. То есть ежедневно, каждые 5 минут тебе говорят: «Прыгай! Вперед! Бей!» Тебя просто отчуждают от всего мира… «Бей его!»

Журналист: Кого бей?

Гонсалес: Воздух. Или тебе кричат: «А! Вперед! Бей его!» Ты слышишь тысячи, десятки тысяч таких криков. И если ночью у кого-то упадет спичка, то вскакиваешь во сне, сонный прыгаешь с кровати и кричишь: «А-а-а-а-а!» Потому что день за днем, час за часом ты живешь этим, и это уже вопрос психики. Ты на все реагируешь, не раздумывая. Кроме того, вместе с тобой всегда офицеры, здесь курсы не только чисто сержантские, здесь нет различия в званиях, различают только по номерам: один идет под номером первым, другой — под номером 24, нет никаких лейтенантов, ни солдат, ни ефрейторов. К примеру, у меня был номер 24; не было ни имени, ни фамилии, ничего. Был только номер. «24-й, прыгай, бей!» И я бежал, прыгал и кричал: «Одна тысяча, две тысячи, три тысячи, четыре тысячи…» Упал и оставался неподвижным, очень тихо лежал; если двинул хоть мускулом или даже заморгал, я должен был платить за это десятью выжиманиями. «Отдохни! Восстанови силы, ты меня понимаешь?» И тогда я восстанавливал силы. Или спокойно отдыхал. «Бей его!» — «Одна тысяча… две тысячи… три тысячи…» — «Бей!» — «Одна тысяча… две тысячи…» — «Сделай десять раз!» — «Один… два… три… четыре… десять…» — «Стой! Прыгай!» — «Одна тысяча… две тысячи… три тысячи…»

Журналист: «Одна тысяча… две тысячи…», почему так говорят?

Гонсалес: Это количество футов, которое ты пролетаешь пока откроется парашют. И человек привыкает к этому. Сейчас, когда я, к примеру, прыгаю с автобуса, я подсознательно считаю: «Одна тысяча… две тысячи…» Для того чтобы сделать нас еще более жестокими, нас, курсантов, заставляли драться между собой. Это были драки до крови. И всегда начинали заставлять драться самого большого с самым слабым. И всегда побеждал первый; тогда, поскольку это возмущало тебя, ты не хотел драться, ты отказывался это делать. В таком случае они становились еще более непреклонными; раз ты отказывался, тебе приказывали и заставляли драться с офицерами. А с ними не успевал еще сделать стойку, как получал жестокий и предательский удар. Тогда ты начинал приходить в бешенство, но ничего не мог поделать.

Журналист: И офицер, какой техникой борьбы он владел?

Гонсалес: Офицер хорошо владеет техникой карате и дзю-до.

Журналист: Их обучают убивать людей голыми руками?

Гонсалес: Да, конечно. И всегда предательским манером, никакая честная и открытая система борьбы здесь не применяется. Тебя не учат драться лицом к лицу, а обучают таким скрытым приемам, чтобы убивать, чтобы убирать врагов без шума. И есть курсы по пребыванию в концентрационных лагерях. Этому уделяется много времени и внимания. «Пребывание в концентрационных лагерях» начинается так: сначала схватить человека. Против него бросают гранаты со слезоточивым газом. Некоторые сходят с ума. В противогазе тебя помещают в пещеру, что оборудуется здесь же, в части, и забрасывают гранатами, до пятидесяти гранат, а ты должен терпеть. И только тогда, когда тебе становится невыносимым это, ты выходишь. А как только выходишь, тебя начинают ловить, ты получаешь удар прикладом в живот: флясс! Тебя заставляют снять обувь и ремень для того, чтобы ты не убежал, у тебя срезают первую пуговицу на брюках.

Затем тебя ведут, заставив положить руки на затылок, в место, огороженное проволокой, и по дороге бьют, ведут до имеющегося концлагеря и суют туда. Тебя отделяют от других и дают возможность убежать. Но эти возможности побега контролируются. И если ты убегаешь, сумеешь пробежать несколько шагов, то тебе доказывают, что убежать нельзя, то есть на тебя наваливаются сверху пять «командос» и начинают молотить прикладами. Бить ногами. Издеваются над тобой: бьют по голове, бьют перед всеми остальными, начинают вгонять иголки, снимают брюки, валят тебя с помощью ударов винтовки, и тысяча других вещей.

Журналист: Ради чего?

Гонсалес: Для того, чтобы запугать остальных, поселить в них страх. Но каждый раз, когда они проделывают это упражнение, всегда находится глупец, который попадается на эту удочку. Он ищет возможность убежать, хотя знает, что эту возможность ему предоставляют для того, чтобы показать, что это невозможно — убежать из концентрационного лагеря.

Журналист: И в этом специально созданном концлагере что делают с теми, кто изображает роль заключенных?

Гонсалес: Тебя отделяют от других и начинают допрашивать. Тебя подвешивают. Тебе, к примеру, говорят: «Вы, такой-то, номер 28! Подойдите сюда! Вы… вы — враг, вы — красный, вы располагаете сведениями». — «Вы знаете, где находится база вашего командира, партизанская база в этом районе?» — «Нет, — отвечает кто-нибудь из нас, — я ничего не знаю, не имею никакого представления». Я должен сказать тебе, что перед началом занятий нам передают определенные сведения, особенно тем, кто в этом случае будет изображать партизан. Для того, чтобы все походило на настоящее. Ты понял? Всех нас разделяют на две группы, на партизан и «командос». И предполагается, что эти сведения ты не можешь выдавать. И кто-то говорит: «Нет, я ничего не знаю». Тогда говорят: «Хорошо, дайте сюда пальцы». И тебе надевают железную пластину, обтянутую сырой кожей и помещают поближе к огню. Высыхая, кожа стягивается и сдавливает пальцы. Затем тебя заставляют снять брюки и, раздвинув ноги, крапивой… Ты знаешь крапиву?

Журналист: Конечно, это такое растение.

Гонсалес: Растение! И вот этой крапивой тебя начинают хлестать по половым органам. Это очень болезненно, ужасный зуд и нестерпимый жар, ты весь покрываешься волдырями. А на ночь тебя оставляют без одежды, голым привязывают к столбу, оставляют в непогоду на всю ночь или до того, пока ты не потеряешь сознание. Некоторые выходят из этого полуживыми. На тебя льют холодную воду. И кроме того, постоянно бьют. После всего этого приходит капитан, «хороший человек», и разрешает уйти. Тогда только тебе позволяют шагать разутым по шипам и камням, чтобы, как они выражаются, выработать в тебе боеспособность. Иными словами, разрушают в тебе все человеческое, заставляют ненавидеть весь мир.

Разговор с лейтенантом запаса

Перес: Теперь о том, что я помню о технике допроса пленных. Это, в скобках будет сказано, делается не в фигуральной форме. Берут солдата и практикуются на нем. К примеру, когда овладеешь техникой личной самозащиты с помощью холодного оружия или штыка, ты становишься против другого солдата и бьешь его на полном серьезе. Это не шутки. То же самое происходит и при допросах, практика проходит на другом солдате. Тебя учат ставить допрашиваемого в такое положение, при котором надо добиться двух основных целей: во-первых, морально его уничтожить, а во-вторых, физически подвести его к тому состоянию, что делает его сопротивление невозможным.

Журналист: Как же ты уничтожаешь его морально?

Перес: К примеру, ты можешь его раздеть догола. Раздеваешь догола и ставишь в определенное положение. Есть целый ряд положений, в которые ставятся допрашиваемые и при которых даже легкое движение рукой приводит к переломам. Или легкое движение штыком, который, погружаясь в бедро, не убивает, не наносит глубоких повреждений, но вызывает очень сильную боль. Так вот, поскольку ты знаешь наиболее уязвимые места, а этому тебя учат, показывают с помощью рисунков и схем, то ты знаешь, куда не надо бить, потому что так можешь и убить, ты ставишь допрашиваемого в определенное положение, держишь его в этом положении и давишь, скажем, на руку с тем, чтобы он заговорил, и давишь до тех пор, пока у него выскочит из сустава или не сломается палец.

Это первая, немного грубая, стадия допроса; это ты делаешь прямо здесь же, открыто и на виду у допрашиваемого. Иначе обстоит дело «за кулисами», там применяются «научные» методы допроса, совсем другие методы.

Журналист: Ты знаком с этими методами?

Перес: Применяются методы от электрического тока до более современных: наркотики, пентотал, эскополамин.

Разговор с бывшим «черным беретом»

Гонсалес: Курс по прыжкам с парашюта длится 15 дней. За эти две недели тебя учат только прыгать, ничего больше. Нет ни изучения оружия, ни стрельбы, только прыжки. Это 15 дней психического приспособления, превращения человека в дьявола, умеющего прыгать с парашютом. Восемь часов в день… тебя забирают, везут в поле, разрисованное белыми полосами и имеющее разного рода препятствия и другие аналогичные штуки, и начинают психологически тебя готовить. Двадцать человек обрушиваются на тебя: «Давай десять, двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят раз, кондор, бей его, прыгай, ты будешь сильным, ты не можешь отступать, прыгай, прыгай, прыгай, прыгай… считай до десяти, давай десять раз, бей его, прыгай…» Хорошо, я готовлюсь к приземлению, пры-гаю-ю-ю… Все это ты отрабатываешь на земле. Потом тебя сбрасывают с вышки в 15 метров вышиной, но на лямке. И ты уже не знаешь, страшно ли тебе. «Прыгай!» Ты прыгаешь, делаешь все это автоматически и очень громко кричишь: «Ко-о-о-ондо-о-о-о-р!» Многие там на вышке от страха плакали. Кроме того, нас заставляли целовать череп, который всегда находился там.

Журналист: Как? Что это такое?

Гонсалес: Да, заставляли целовать череп. Это было ужасно. Это был череп человека, который упал с вышки и разбился насмерть. На нем нарисовали красной краской пятно и говорили, что это кровь. Так вот каждый целовал череп. Это было обязательно, потому что, если ты не поцеловал череп, не будешь и прыгать, а если ты не прыгнешь, то не получишь «черный берет», а не получить берет означало стать посмешищем всего твоего полка, поскольку тебя снова отсылали туда.

Журналист: Кто же приказывал делать это, то есть целовать череп?

Гонсалес: Сержант, отвечавший за людей, прыгавших с вышки. Это был именно тот, из немногих сержантов, что проходили курс обучения в Соединенных Штатах.

В общем, нас заставляли целовать череп, прыгать и так далее. Нас попросту развращали, уничтожая все человеческое. Тебя везут в зону прыжков, тебя суют в самолет (я, к примеру, никогда в жизни до этого не входил в самолет, видел их только пролетающими над моим домом) и заставляют прыгать. Хорошо. Пять прыжков. Последний с оружием и во всем снаряжении. И каждый раз, когда ты приземляешься, тебя спрашивают: «Номер?» — «Двадцать четыре!» — «Зачем прибыли сюда?» — «Драться!» — «За что?» — «За родину!»— «Быстро убрать свой парашют!» Тогда ты бегом собираешь парашют и все снаряжение, а тебе говорят: «Давай десять раз за то, что я тебе помог собрать парашют!» И на это отвечаешь: «Десять раз за то, что вы, мой инструктор, помогли мне, собрали парашют!» И ложишься на землю и делаешь десять выжиманий. «Десять раз за лейтенанта, который учил тебя все это время!» Ты отвечаешь: «Есть десять раз за моего лейтенанта». И делаешь отжимания. «Давай десять раз за то, что день хороший и нет проблем!» То есть сплошное сумасшествие…

Журналист: А то, чему учат на курсах, используется когда-нибудь на практике?

Гонсалес: Именно после окончания курсов, на которых я отличился, мне и еще двум курсантам в качестве вознаграждения предоставили возможность перейти в особое подразделение «командос», которое есть в армии. А это уже дело сквернейшее. Ты всегда подчиняешься приказу, но никогда не знаешь, по существу, что ты будешь делать. К примеру, первый ясный и единственный приказ я получил именно в тот день, когда к власти пришел Альенде. Я тебе об этом рассказывал: «Вы должны из своего оружия стрелять по ногам». А потом было еще одно дело, которое, как я думаю, касалось подавления левых групп, находившихся в горах, хотя, по правде сказать, мы так и не узнали, о чем шла речь: была ли там какая-то армия или еще что-то.

Журналист: Что за левые группы в горах?

Гонсалес: Позволь рассказать тебе, как было дело. Сначала они приходят к нам и раздают снаряжение, потом отделяют от остальной роты и переводят всех в бараки, расположенные отдельно от школы. И начинают инструктировать. Это было до того, как Альенде возглавил правительство. Мы до сумасшествия упражнялись в стрельбе из винтовки «СИГ», из 57-миллиметровой пушки, из всех видов оружия — от пистолета до 120-миллиметровой мортиры. Все это было легко транспортируемое оружие, имеющееся на вооружении этой школы. Оружие, которое можно перевозить на «джипе». Нас обучают владению этим оружием и одновременно ведут теоретический инструктаж. Карта, как это можно увидеть в кино, группа людей возле карты, и командир, начальник патрульной группы, который говорит: «Войска красных находятся здесь, где помечено на карте…» Так вот, на карте была часть горной цепи, часть Вальдивии с озером и вулканом. Разговор идет о войсках красных, о партизанских очагах, о том и о другом. И никто не знал, обычная ли это учеба или нам на деле придется воевать.

Журналист: Против кого воевать?

Гонсалес: Против партизан, что скрывались в горах. Потому что нам говорили, что в зоне замечены партизаны и надо провести прочесывание, чтобы этот очаг ликвидировать. Что там же находится их командир. Это не был майор Пепе, в этом я уверен. А нам говорят, что мы отправляемся в этот район, и отмечают, что не всегда «командос» возвращаются целыми и невредимыми, в большинстве случаев они погибают, и что каждый должен быть готов умереть. А тот, кто не хочет туда идти и заявляет здесь же об этом, потеряет «берет» и свой чин; то есть на тебя давят. А того, кто не выполнит приказ спустя час — на все тебе дают час, — ожидает военный трибунал. Потом проходит этот час, кажется это было около 8 вечера, и вот уже нет возможности отступать; тогда и начинают тебе ставить конкретную задачу. Отлет в такое-то время, и если удастся прыгнуть… В бараках тебе вручают карты и снаряжение, все, что необходимо на войне.

Журналист: А потом тебя везут на место?

Гонсалес: Конечно. Внезапно, в 4 часа утра нас сажают на грузовик. И все это в полной тайне: грузовик проходит на аэродром по специальному пропуску, нас никто не проверяет, суют в самолет, мы летим. Прибываем в район приземления ночью, перед рассветом. Нас суют в грузовик и отвозят в один из полков.

Журналист: Сколько вас было?

Гонсалес: Около 80 солдат с четырьмя офицерами. Мы были разделены на четыре группы. Нас доставляют в зону, и мы прыгаем в самую гущу горной гряды. Самолет испортился, и мы вылетели только ночью; прождали около трех часов в изоляции, под специальной охраной. Потом испортилась погода. Пилотом у нас был один капитан по имени Дель В иль яр; я никогда не забуду это имя, потому что он был сумасшедшим: стал делать воздушную акробатику, боевые заходы, и все это в тумане, из-за которого ничего не было видно.

Мы летели на самолете «Ц-47». В открытую дверь самолета врывался густой-густой туман. Пилот снизил самолет, и стали видны деревья. Этот тип так вел самолет, что всех нас, от лейтенанта до последнего солдата, душил страх. А летчик все атаковал горы.

Потом он объявил через громкоговоритель, что дела обстоят неважно, что он войдет в пике, а когда выйдет из пике и зажжет зеленый свет, мы должны будем прыгать, имея в запасе времени меньше обычного. Так вот, мне было страшно. Кроме того, у нас было много снаряжения: рюкзак, оружие, гранаты… Мы были так нагружены, как будто собирались прожить там месяц, ни в чем не нуждаясь, ни в чем, за исключением еды. А продовольствие должны были сбросить самолеты «Пипер», которые я видел на аэродроме. Все было заранее спланировано.

Так вот, нас сбросили. Прыжок был опасным, так как внизу находилась бурная речка, а с другой стороны расположено озеро, и мы должны были приземляться именно на этом пятачке земли. Хорошо, что ЧП не было и никто не разбился. Подошел джип, собрал парашюты, а мы двинулись вперед, в горы. Мы встретили два или три партизанских лагеря. По крайней мере нам говорили, что это стоянки партизан.

Журналист: В каком году это было?

Гонсалес: В 1969 году. Альенде тогда еще не был у власти. В апреле — мае 1969 года. Задача состояла в следующем, по крайней мере мнимая, поскольку позже я убедился, что это не было нашей целью: взорвать мост и задержать вражескую колонну, продвигавшуюся из северного района в направлении на юг. Я понял, что мобилизованы были все части в зоне. Офицеры подчеркивали, что мы не должны обнаруживать себя перед остальными подразделениями и частями. Правда, мы никогда и не сталкивались с ними. Кажется, мы действовали параллельно с ними. Два лагеря оказались покинутыми, две базы, которые мы разыскали. Постройки у них были из дерева.

Журналист: Это был Чаиуин. Сколько времени вы там пробыли?

Гонсалес: Мы были там семь дней. Прочесали все, что нам надо было прочесать. У крестьян просили поесть. Давали им консервы в обмен и расспрашивали. Тактика «командос» состоит в том, чтобы поддерживать дружеские отношения с крестьянами, завоевывать их доверие для получения информации; на этот счет был приказ. Я не знаю, добивались ли этого на деле, потому что нас оставили возле реки в хижине выспаться, насколько это было возможно, а к крестьянам ходили офицеры, предварительно забрав кое-что у нас: банку соуса, банку фасоли, шоколад. Все это для передачи крестьянам и разговоров с ними. Я никогда так и не узнал, получили ли они там какую-нибудь информацию. Но что офицеры бегали довольно нервные и очень беспокоились об оружии, это я видел. Нас заставляли ходить с досланным патроном. Но никаких происшествий не было. Побывали мы в болоте, заблудились там и на этом закончили. В конце концов нас всех подобрали, сунули в самолет и отправили в часть. Потом я проходил подготовку иного рода.

Журналист: Какого рода?

Гонсалес: Подготовку повышенного типа. Там я научился владеть клинком, прошел курсы по выживанию. Один из нас играл роль партизана и принимался бежать, а мы должны были его преследовать, разыскивать его, спрашивать о нем крестьян. На меня одна крестьянка плеснула горячей водой.

Журналист: Плеснула на тебя горячей водой?

Гонсалес: Да, потому что повел себя грубо в ее доме. Я подхожу к дому, вхожу и вижу наверху под потолком ящик, беру его, а в нем лежат два запала и тротил. Это все здесь оставили офицеры для того, чтобы мы научились обыскивать дома. Так вот, офицеры и говорили нам: «Жестокость, ты должен быть жестоким! Ты должен навязывать свою волю! Показать, кто ты есть! Они должны тебя бояться!» И все в таком роде. «Ты — «берет»! Ты должен быть жестоким!»

Так вот, я подхожу и вижу, что у мальчика армейские ботинки. Я задерживаю его и говорю: «Есть! Обыщите этого!» Ибо я был командиром этой патрульной группы. «Обыщите его и допросите!» А сам вхожу в дом и говорю хозяйке: «Нам известно, что здесь бывают партизаны. Где они? Если вы не скажете нам, где они, мы расстреляем вашего сына, который находится во дворе…» Так нас инструктировали офицеры.

В общем, криком я заставил всех их выйти, приказал своим обыскать дом, перевернуть все. Тогда женщина плеснула в меня водой. Меня заинтересовали ботинки мальчика, но офицер сказал мне: «Оставь его, эти ботинки дали ему мы». То есть они и его подготовили как часть нашего обучения; но плохо было то, что, кажется, и женщину они тоже подготовили и она выплеснула на меня банку горячей воды, так что с меня текло. А потом мы продолжали преследование и в конце концов захватили того, кто играл роль партизана.

Журналист: И что вы сделали с ним?

Гонсалес: Так вот, мы его пытали.

Журналист: И ты его пытал?

Гонсалес: И я тоже, среди остальных. Мы раздели его, связали, развели руки и ноги, сигаретами прижигали кожу — под мышками. Мы его не очень били, нельзя было его избивать, потому что был он в чине. Правда, многие с удовольствием делали это, отыгрывались, когда роль партизана играл капрал, но я никогда не влезал в такие дела; я знал, завтра мы снова будем вместе с ним в гарнизоне и тогда он отыграется на нас. Но другие били его ногами по ребрам, при этом спрашивали, где остальные его друзья. Тогда он сказал: «Нет, не скажу, если я скажу, то и игра закончится и тогда я снова стану капралом. Уже стал им и вы должны развязать меня». Но мы все-таки нажгли ему напоследок крапивой половые органы, так как хотелось отыграться на нем за все. Я в конце концов освободил ему одну руку и поделился с ним своим запасом воды, потому что должен был урегулировать все это дело, иначе назавтра нам было бы худо. И хотя я развязал его, он не побежал, он очень устал. Его все звали «китаец Касильи», он был старшим капралом. На такие занятия нас водили в разные районы. Мы также практиковались на выживание в пустыне. Надо было искать воду, охотиться на маленьких животных, как ящерицы, отыскивать их норы…

Журналист: Тебе хоть раз приходилось есть ящерицу?

Гонсалес: Нет, я ел крыс. Крыс и змей. Мы научились также воровать еду у людей, живущих поблизости. Это было категорически запрещено нам, но голод заставлял нас воровать. Этим занимались все: и сержанты, и офицеры.

Журналист: Сколько дней длились эти курсы по выживанию?

Гонсалес: Что-то более 30 дней. Но только неделю нам абсолютно ничего не давали, эту неделю мы должны были сами искать себе пищу. У нас были ножи и больше ничего. И нельзя было расходовать боеприпасы, потому что они предназначались для боя. Тогда кто-нибудь один говорил: «Пойдем попросим что-нибудь…» Но не просили, а просто отбирали еду у людей, будь то бычок или другая животина, если крестьяне отказывались продавать. И все это при том, что нас строго инструктировали, как надо обращаться с крестьянами.

Журналист: И как же вы должны были обращаться с крестьянами?

Гонсалес: Хорошо. Надо было завоевать их доверие. Говорить им, что мы — армия, что мы их охраняем, защищаем их; что мы именно те, кто будет охранять их кур, их скот, и что, если бы не было нас, они все это потеряли бы, потому что их имущество и скот растащили бы красные, которые здесь ходят стаями, занимаясь грабежом, насилуя женщин, разрушая жилища, сжигая дома. Мы говорили: «Мы — сила, мы больше, чем сила, мы имеем оружие, мы единственные, кто может решить ваши проблемы». Крестьяне же отвечали нам: «Но здесь ничего не случилось, нет никаких проблем, и здесь не видно красных…» И правда, там ничего не случилось. Все это было частью курсов по борьбе с партизанами.

Разговор с лейтенантом запаса

Журналист: В отношении боливийцев. Были когда-либо разговоры о боливийской армии?

Перес: Достаточно. Я служил как раз во время конфликтов с Боливией и Аргентиной. Главный враг — это внутренний враг; гражданский, и прежде всего плохо одетый, босяк. Потому что босяк — это марксист, а марксист выступает против единства государства, всей нации. Так вот, это и есть враг номер один.

Это враг внутренний. Враг внешний — это всякий, кто находится вне национальной территории. В чилийской армии все обучение направлено на то, чтобы внушить войскам, что врагами внешними являются Аргентина, Боливия и Перу. Не знаю, включили ли в этот список в последнее время также и кубинцев.

Одно время большая часть учений была направлена на подготовку войск к отражению возможного наступления через горы, то есть аргентинской армии. Боливийский вариант, можно сказать, оставался без внимания. Считалось, что для этого хватит карабинеров, части которых находились там, в Лаука и на границе, для сдерживания этих метисов. То же самое было в отношении перуанцев. Но как я понимаю, с тех пор как перуанцы имеют танки «Т-55», положение несколько изменилось.

В целом чилийские военные достаточно пренебрежительно относятся к вооруженным силам Перу и Боливии. Этого нет в отношении аргентинской армии, которую, на мой взгляд, они уважают.

Разговор с бывшим «черным беретом»

Журналист: В отношении Боливии вам что-нибудь говорили? Что?

Гонсалес: Да. Что это потенциальный противник, который, возможно, захочет возвратить утерянные территории. Нам говорили, как мы героически выиграли войну, — войну, которая принесла нам господство над этими землями. О боливийцах говорили как о людях низшего сорта, что это взбунтовавшиеся индейцы, направляемые иностранными державами. Что они действовали так потому, что заражены чуждыми идеями и глупостями. В общем, у них огромное чувство преклонения перед всем иностранным. Насколько я помню, ругали советскую заразу. Говорили, что русские — это «железный занавес», что там нет ни свободы, ни флага, ни демократии. О демократии говорилось много. Говорили, что в советской стране детей забирают у матерей и помещают в военные училища, где их превращают в бесчувственных людей. Что они не имеют семьи, не уважают своих родителей, а только Красное знамя, а это Красное знамя символизирует кровь.

Журналист: Когда-нибудь вас направляли за границу, например в соседние пограничные страны?

Гонсалес: Нет, только в Арику. Всегда почему-то Арика вызывала много беспокойства, не знаю почему. Я тоже был там, но в расположении какой-то воинской части, назвать которую тебе не сумею. Нас посадили в самолет, заставили спрыгнуть и сказали: «Красные идут сюда, стреляйте». В воздух подняли десятки шаров, мы расстреляли их все и заявили: «Мы остановили красных». Потом появились танки и другие подразделения, и нас заставили их атаковать, вклиниться огнем в их порядки. Потом самолет и возвращение.

Журналист: Резюмирую: они панически боятся партизан, перуанцев и боливийцев. Ты веришь, что офицеры этой части люди храбрые?

Гонсалес: У них много мистики, мистики немыслимой. Они живут с мыслью о том, что они существа высшего порядка. Они вдалбливают в головы солдат, что они существа высшего порядка, что каждый из них стоит десятка простых и обычных людей. Я никогда не вникал в существо приказа. Я должен был стрелять. Я не знал, в кого, как и где, но я должен был стрелять. Не зная, почему. И целью моей было убивать. Это было единственное, что я понял из всего, чему обучали.

Журналист: У вас воспитывали ненависть к рабочему классу?

Гонсалес: Да, воспитывали. Это началось, когда к власти пришел Альенде. С нами стали плохо обращаться, ухудшилось питание, офицеры питались отдельно и лучше, а нам каждую минуту говорили, что при правительстве Альенде для нас нет еды. Все это было с самого начала, с первого же месяца. С каждым разом с нами обращались все более жестоко, поднимали по боевой тревоге в 3 часа ночи, говорили, что взбунтовался такой-то полк или такой-то гарнизон. Нам говорили: в эти минуты идут уличные бои, взят такой-то город. Никто не знал, кто взял город, и не понимал происходящего. Да, теперь я понимаю, что речь шла о том, чтобы подготовить нас к мысли о неизбежности боев в промышленных районах. Все, чему нас обучали, мы делали потом, во время государственного переворота. В первые дни после 11 сентября были и уличные бои, происходили они точно так, как нас этому учили. И тогда же было это, что называется поддержкой с воздуха; мы действовали при поддержке с воздуха.

Журналист: Иначе говоря, вы уже тренировались. В каком году это было?

Гонсалес: В конце 1970 года. Уже тогда тренировались для захвата промышленных предприятий. И тогда же я услышал один разговор лейтенанта Лаббе с капитаном Ларрайном и понял, что при правительстве Фрея наше училище имело неприятности. В общем, майор Эскауриаса совершил ошибку.

Журналист: Он отказался вывести свою часть против генерала Вио, когда тот хотел осуществить свой план «Такнасо».

Гонсалес: Именно так. Говорили, что тогда Эскауриасу арестовали в министерстве обороны за участие в конспиративных совещаниях. И что он оставил в училище следующую инструкцию: если в 5 часов вечера его не освободят, то училище в полном составе и в боевом положении должно атаковать министерство и освободить его. Иными словами, должен был начаться военный мятеж. И вот 5 часов; специальные войска поднимаются по тревоге, поднимают и полк, в котором служил я, а также полки «Альта Монтанья» и «Гуардиа Вьеха», и уже начинают выходить, но в это время все видят, что Эскауриаса возвратился на своей машине. Так вот, Лаббе и Ларрайн солидарны с этим и, комментируя все это, соглашаются в следующем: любое движение, любое дело, с которым армия поднимается против Альенде, любая попытка захватить власть будет исходить из этого училища. Оно будет первым, кто выйдет на свержение правительства Альенде.

Потому что, как они говорили, «это училище правит армией». Это было самое реакционное, самое проамериканское из училищ. Я вспоминаю, что, когда Фрей посетил это училище, ему воздавали большие почести, даже показали учебный бой и все такое. Он прибыл в сопровождении большого числа американцев.

Журналист: Кроме визитов, было еще что-нибудь, подтверждающее, что эта часть была самой проамериканской?

Гонсалес: Конечно. Я вспоминаю, что когда у нас был начальник военных учебных заведений, прибывший для вручения дипломов, то он провел беседу. Он сказал, что армия очень верит в эту часть, что он думает увеличить ее в десять раз. Она станет крупной частью и будет второй после части Соединенных Штатов — «зеленых беретов».

Журналист: Что означает различие в цвете беретов?

Гонсалес: Так вот, есть «красные береты» — это в авиации, но подчиняются они той же части, где служил и я. Там подготовкой руководят чилийские военно-воздушные силы. Но все части имеют группы своих людей, проходящих обучение в нашем училище.

Журналист: А это училище в подчинении американцев?

Гонсалес: Да, конечно. Например, приезжают военные летчики и готовятся в училище как «красные береты». А флот имеет водолазов. Военно-морские «командос» служат на флоте, но подчиняются этому училищу, потому что они парашютисты. Это училище является базой американцев в Чили в объеме всех родов войск для того, чтобы насаждать своих людей по всей армии, потому что куда бы ты ни попал, ты всюду встретишь «черный берет», в любой части. На протяжении многих лет эти люди направляются во все части для обучения специальных групп. Через эти группы американцы контролируют всех и вся.

Что касается религии, то ты должен быть католиком. Все должны присутствовать на богослужениях. А если кто не католик, то на него косо смотрят. Его обвиняют в атеизме.

Журналист: То есть если человек не ходит к мессе, то его осуждают?

Гонсалес: Есть список, и все должны ходить к мессе. Тот, кто не идет, отмечается крестиком, потом по вечерам священник проверяет список и приходит «промывать тебе мозги». Так вот, на поверке оповещают: обвиняются в атеизме такой-то и такой-то. Эта поверка проходит каждое утро. И те, кто упоминается на ней, выходят мечеными, им читают нравоучения. Говорят, что это невозможно, чтобы христианин был рядом с атеистом, ни во что не верящим… И что для нашей же безопасности все мы должны быть верующими, любить бога, тысяча подобных вещей… С атеистами, с каждым по отдельности, беседует капеллан. Мне пришлось побывать на одной такой аудиенции. Я сказал, что неверующий, а священник пытался доказать мне, что бог существует. Он сказал мне, что для того, чтобы человек смог развить ум, для того, чтобы были здания, школы и больницы, должно быть высшее существо, нечто более сильное, чем мы, которых он направляет. И это бог, наш спаситель. И потом, если мы погибнем в бою, куда мы попадем? Когда человек погибает за родину, он всегда попадает на небо.

Журналист: И этот священник благословлял оружие?

Гонсалес: Этот тип благословлял все. Он тоже был парашютистом. Он был молодой. На некоторые операции он ходил с нами, и, когда мы шли на опасное дело, он в самолете окроплял нас святой водой. В самолете мы были все вооружены до зубов, а он вытаскивал свою фляжку, которую всегда носил с собой, и начинал брызгать святой водой на все стороны, приговаривая: «Молись за нас!» — и другое, в том же духе на латыни, а нам говорил: «Да будет с вами небо, потому что вы боретесь со злом. Вы защитники закона, а закон — это правда, а правда — это бог, потому что наши законы основаны на религии, а религия — это закон бога, а у красных нет ни законов, ни бога». В конечном счете меня он не убедил, я сказал ему тогда, что не верю в бога. Он спросил: «В кого же ты веришь?» Я ответил ему: «Я верю в себя самого», или в человека. И этот тип очень возмутился. Он принес мне книги, говорил с офицерами. В конце концов я решил ходить на богослужения для того, чтобы меня не беспокоили больше. Потому что, если кто-либо не ходил, с ним обращались плохо. Чтобы не случилось: «А видишь, этот атеист!» Тебя и в строю называли так, в любом месте; даже понижали в звании. Так что я решил ходить к мессе, и меня оставили в покое.

Журналист: Ты думаешь, эта обязательная религиозность влияла на поведение людей?

Гонсалес: Я думаю, нет. Я считаю, что действительно верующий старается вести себя хорошо. К примеру, он не ворует. А там офицеры воровали вещи, чтобы унести их домой. Воровали продукты питания.

Журналист: Как?

Гонсалес: Например, приходил офицер и говорил: «Гонсалес, иди ко мне домой поработать. Отнесешь этот мешок и останешься помыть пол и окна». Или нас посылали наводить чистоту в саду. Я два раза красил дом майора Эскауриасы, чистил туалеты в его доме. Он жил богато, имел большую усадьбу с домом в двух кварталах от части.

Журналист: И заставлял тебя носить пакеты из полка?

Гонсалес: Конечно. Не только вещи тащили: однажды пропала в части даже большая сумма денег.

Журналист: Они говорят иной раз о левых политических партиях?

Гонсалес: В принципе нет. Они говорят «оппозиция». Это было во времена Фрея. Что оппозиция создает проблемы и трудности. Об этом много говорили, когда нас обрекли на казарменное положение. Тогда нам внушали: оппозиция создает трудности, угрожает родине. Однажды в училище появились настенные надписи. Это были лозунги МИРа. Схватили всех, кто в тот день был на постах, и посадили в карцер, совершенно раздетых.

Журналист: Каково отношение к трудящемуся, к рабочему?

Гонсалес: Тебе говорят, что ты должен его заставить, потому что ты сильнее. Что, как только ты заговоришь, они станут дрожать. А если не задрожат, ты должен доказать на одном из них, что здесь командуешь ты, для того чтобы боялись остальные. Иначе говоря, если кто-то возмутится или не подчинится тебе, ты должен всадить ему пулю немедленно. Или стукнуть прикладом по голове. Или раздробить ему кость. И все это для того, что, когда ты отдашь приказ, босяки должны дрожать. Если ты говоришь: «Ах так, этим 150 выйти», — то первого, кто откажется это сделать или будет колебаться, ты проткнешь штыком; и никто другой не осмелится уже не подчиниться тебе.

Разговор с лейтенантом запаса

Журналист: Какие еще факторы содействуют созданию в чилийской армии военно-фашистского мышления, направленного на защиту интересов империализма и плутократии?

Перес: Я думаю, что в целом, помимо того опыта, на котором можно основываться в других спецчастях, где инструкторы идеологически подготовлены для такого рода обработки (люди, прошедшие подготовку в Соединенных Штатах и Панаме главным образом для борьбы с партизанами: специальные войска, парашютисты, «черные береты»), помимо этого, есть еще и просто армейская масса с этими фашистскими настроениями. Не столь рафинированными, как у других, но вполне фашистскими. Теперь о том, как это делается? Ведь среди офицеров многие не были ни в Панаме, ни в Соединенных Штатах. Офицеры, которые только что пришли из военного училища… конечно, у них там есть инструкторы, обученные в Соединенных Штатах, это так. Но речь идет о некой системе, направленной на фашизацию войсковой массы, — дело обыденное, оно — часть повседневной жизни казармы.

Журналист: Ты помнишь какие-то особенные симптомы этого?

Перес: Тебя учат тому, что военный — это существо высшего порядка и что в жизни он руководствуется своими собственными законами. Вместе с пренебрежением к гражданским воспитывается внутреннее чувство необходимости власти и дисциплины по отношению к тому, что есть вне казарм. То, что существует за пределами казармы, — это анархия; то, что существует внутри казармы, — это дисциплина. Это понимание утверждается во всей повседневной деятельности человека, регулируемой тем же самым чувством дисциплины.

Солдата можно послать делать вещи самые немыслимые, унижающие его собственное достоинство, и он должен повиноваться. Многие развлекаются тем, что отправляют солдат к себе домой для того, чтобы они надевали фартук прислуги и готовили обед; это малозначительная деталь, но она свидетельствует, как психологически человек адаптируется к повиновению, о форме подготовки для исполнения и более унизительных приказов, для выполнения любого приказа. Повиновение становится второй натурой. Все делается потому, что дан приказ, а приказ надо выполнять. Почему пытают, почему убивают? Потому что есть приказ.

Журналист: Ты считаешь, таким образом, что в моральном плане никто не виноват, поскольку все только выполняют приказ?

Перес: Единственное, что я знаю, так это то, что в этом состоит даваемое там воспитание. Сейчас я не могу давать моральные оценки виновности или невиновности. Я думаю, что каждый отвечает за все, что он делает. Но условия именно таковы: немедленное повиновение, бездумное повиновение.

Разговор с бывшим «черным беретом»

Журналист: Как реагировали люди на обучение? Успешной ли была операция по превращению их в своего рода монстров?

Гонсалес: Были люди, которые кончали курсы с психическими расстройствами. За эти восемь месяцев два солдата сошли с ума, они оказались в сумасшедшем доме. К примеру, однажды ночью нам устроили проверку. Нас забрасывали «гранатами» прямо в спальне. Это были осветительные ракеты, они не имели взрывных зарядов, но вызывали большой шум: «Фа-а-а-с!» А снаружи хватали всех, кто выбегал из казармы. Так вот, один солдат укусил палец своему противнику и кинулся дать тревогу. Он выполнял свой долг, потому что был дежурным. Но потом капрал расправился с ним, так как он укусил ему палец: бил по всякому поводу, враждебно относился к нему во время занятий. Этого солдата называли Крыса, что его очень злило. Был он парнем без образования. Капрал так его преследовал, что тот сошел с ума.

Капрал постоянно вызывал его на стычки, молотил кулаками, а Крыса знал, что не мог дать сдачи, поскольку тот имел лычки. Потому что никто не может поднять руку на того, кто выше рангом, что бы ни случилось. И Крыса, замученный капралом, стал бояться таких вещей, как граната: его преследовало желание убить нас всех, и однажды на рассвете он почувствовал себя плохо, был почти в истерике. Его заставляли подняться, но он отказался сделать это. Ему влепили несколько ударов тростью, но он все равно не поднялся. Вдруг он вскочил и вцепился в горло того, кто его бил. Если бы мы не оттащили его, он, я думаю, убил бы его. Он почти забил этого унтер-офицера. А потом бросился на нас. А поскольку он был сильным парнем, то дело приняло опасный оборот; тогда мы вынуждены были вызвать внутреннюю охрану, и его увезли в сумасшедший дом.

Журналист: Ты говорил, что было два случая сумасшествия. А какой другой?

Гонсалес: Другой сошел с ума после пьянки. В этом училище, когда уходили в увольнение, все возвращались пьяными. Думаю, для того чтобы забыться, не видеть училища, не видеть никого. После посещения города было невыносимо возвращаться в казармы, как будто ты возвращался в сумасшедший дом. Так вот, этот вернулся пьяным, кто-то подшутил над ним, и он упал на пол, глаза у него вылезли из орбит. Он начал выть, прыгать с койки на койку и гоняться за нами. Тогда пришли парни из внутренней охраны и должны были стукнуть его прикладом по голове.

Был также случай, когда один из нас лишился обеих ног до колена во время прыжков. Однажды он заявил, что они у него болят, но в медпункте на это не обратили внимания. А он должен был прыгать, и остался там с раздробленными коленями, остался лежать. Потом говорили, что для восстановления ног необходимо было сделать очень дорогую операцию и поставить ему металлические чашечки, а армия не захотела платить за это. Так его и отправили домой инвалидом.

Два бывших «черных берета»: рассказ лейтенанта запаса

«Черные береты», покидающие свою часть, считаются предателями. В дни военного переворота многие бывшие «черные береты» стали объектом настоящей охоты.

Лейтенант Перес предоставил нам свидетельства, которые не только подтверждают достоверность факта «промывания мозгов», но и раскрывают еще одну страницу в кровавой истории пыток и убийств, которыми отмечена вся деятельность и правление военной хунты:

«Вот случай с бывшим «черным беретом» по имени Хавьер Сабарсо (нет необходимости изменять его имя, поскольку он уже мертв) и другим бывшим «черным беретом» по фамилии Толедо. Они были задержаны 11 сентября 1973 года в 11 часов вечера и отвезены в школу парашютистов в Пельдеуэ. Примерно 14 сентября их втолкнули в военный автомобиль, сказав, что их перевозят в лагерь арестованных на Национальный стадион. А по пути на стадион, на дороге из Колина в Сантьяго их заставили выйти из машины и расстреляли.

В этой группе были и еще люди, но я знаю только имена этих двух. Один из них, Толедо, умер сразу же.

Другой товарищ, Собарсо, оказался в морге с ногами, почти отрезанными очередями. Но он не был мертв; он очнулся, начал кричать, пришли служители морга, увидели, в каком он состоянии, и отправили его в госпиталь «Хосе Хоакин Агирре». Там через одну монашенку он установил контакт с представительницей соцстраха своего предприятия и просил ее оказать ему помощь.

К несчастью, не было времени, чтобы вызволить его. В морге появились люди из службы военной разведки в поисках одного сотрудника службы охраны президента, который находился в морге, будучи живым, об этом сообщил доносчик. Там они узнали, что есть и другой «воскресший». Они забрали его, и никто никогда уже больше о нем ничего не узнал. Мы предполагаем, что его убили».

Разговор с бывшим «черным беретом»

Журналист: Я хочу спросить тебя: когда тебе и другим говорили о родине, о том, что вы охраняете закон, что вы думали обо всем этом?

Гонсалес: Мы верили, что это правда. Что мы чисты. Что мы должны охранять закон, или что-то в этом роде. Что все богатства Соединенных Штатов являются результатом хорошей организации общества. И что такое общество идет от бога и что его надо защищать. Так нас учили.

Журналист: Что капитализм идет от бога?

Гонсалес: Конечно. Правда, они не употребляли слово «капитализм», они говорили об организации общества. Конечно, я знал, что они имели в виду капитализм, но было немало и таких, кто ничего не понимал. Дело в том, что набор проводится тщательно. Набирают малообразованных людей, сознание которых можно легко формировать, не сомневающихся в том, что им говорят. Людей, пригодных для формирования их в фашистском духе. Людей безвольных, подчиняющихся приказам. Именно таким был и я.

И вдруг я начал испытывать отвращение ко всему этому. Я понял, что отделен от народа, от моей семьи, которая является пролетарской. Тогда я подумал: я не имею ничего общего со всем этим. Я не защищаю никаких интересов моей матери, моего отца. В любой момент я могу выйти отсюда и столкнуться на улице с моей матерью, или бабушкой, или сестрой и должен буду стрелять в них. Потому что те же офицеры тебе толкуют: «Если даже перед тобой окажется твоя мать, ты не можешь опустить автомат, потому что тебя убьют». Тогда я спросил: «Но как? Если передо мной окажется моя мать, я опущу оружие». И мне ответили: «Нет! Ты защитник родины, и если ты должен убить свою мать, то она тоже умрет за родину. А если твоя мать — враг родины, она должна умереть, потому что она и враг всего нашего общества. Она на стороне тех, кто хочет разрушить мир. Кроме того, ты — существо, отдельное от нее…»

Когда ты приходишь в училище, тебе говорят, что с этого момента ты должен забыть о своей семье — у тебя больше нет ее. Ты должен забыть о маме и обо всем и полностью отдать себя защите демократии, флага и родины!

Журналист: Ты веришь, что военные, которые в этот момент совершают зверства в Чили, испытывают какие-то угрызения совести?

Гонсалес: Я думаю, что они накачиваются наркотиками.

Журналист: Почему ты так думаешь? Тебе давали когда-нибудь наркотики?

Гонсалес: Мне — нет. Но я знал, что они считали необходимым иногда давать людям наркотики.