Нѣсколько мѣсяцевъ прошли какъ сонъ. Если-бъ Матвѣевъ долженъ былъ опредѣлить свойства Маши: ея умъ, характеръ, привычки и особенности — онъ не могъ-бы сдѣлать этого. Онъ зналъ только одно, что любитъ ее съ каждымъ днемъ все больше и больше. Оба они были сиротами съ дѣтства, воспитанными равнодушными къ нимъ людьми, оба были юны, свѣжи, красивы, а потому и немудрено, что въ нѣсколько мѣсяцевъ еще не успѣли очнуться, наглядѣться и надышаться другъ на друга.
Они провели какое-то почти волшебное лѣто на дачѣ въ Павловскѣ, а когда вернулись въ городъ, то Машѣ уже пришлось перешивать свои хорошенькія платья, такъ какъ стройная фигура ея стала измѣняться. Когда Матвѣевъ понялъ, что въ его жизни, медленно, но неизбѣжно, готовится новое событіе такой важности, онъ растерялся.
Онъ и Маша были такъ еще юны и до того жили только настоящей минутой, что имъ ни разу не пришла въ голову мысль о возможности этого и естественности. Но Маша, сразу превратясь въ женщину, отнеслась къ своему новому положенію съ трепетной радостью. Онъ-же колебался, не зналъ, какъ ему быть — радоваться или тревожиться. Онъ чувствовалъ только большую неловкость и сознаніе, что для нихъ наступила теперь совсѣмъ новая жизнь. Прежняя жизнь, до самой этой минуты, была такъ волшебна; какова окажется новая — онъ еще не могъ себѣ представить, а потому былъ склоненъ тосковать по отлетавшемъ снѣ. Впрочемъ, онъ скоро привыкъ. Теперь онъ ждалъ, считая дни — и чѣмъ болѣе приближалось таинственное событіе, тѣмъ сильнѣе возростала его тревога.
Наконецъ, день наступилъ, и наступилъ раньше, чѣмъ его ожидали. Утромъ онъ уѣхалъ на службу, ничего не предполагая, а когда вернулся, часовъ въ пять, — его встрѣтила суета, приготовленія, покровительственный тонъ и успокоительныя слова пожилой особы, которую онъ до того видѣлъ мелькомъ всего раза два, и которая теперь ходила и распоряжалась какъ у себя дома. Маша была на ногахъ, она пришла къ нему въ кабинетъ, нѣжно обняла его, просила не тревожиться, увѣряя, что «Анна Степановна» ручается за благополучный исходъ, старалась казаться веселой.
Но онъ видѣлъ, что Маша его обманываетъ, что сама страшно тревожится и страдаетъ. Руки у нея были холодцы какъ ледъ, а лицо горѣло: выраженіе было такое напряженное, странное.
За обѣдомъ она ничего не могла ѣсть и скоро ушла въ спальню. Онъ пробовалъ остаться и думать о постороннемъ; но не вытерпѣлъ и кинулся къ ней. Она встрѣтила его мучительнымъ стономъ. Прошелъ часъ. Машины стоны все учащались и, наконецъ, превратились въ раздирательные крики.
Матвѣевъ метался изъ комнаты въ комнату, нигдѣ не находя собѣ мѣста. Онъ ежеминутно приставалъ къ «Аннѣ Степановнѣ» все съ одними и тѣми-же вопросами и заставлялъ ее повторять все одно и то-же, успокоиваясь, пока она давала ему объясненія и ободряла его, и снова впадая въ отчаяніе и дѣтскую безпомощность, едва раздавался новый крикъ Маши.
Около полуночи Анна Степановна, нѣсколько встревоженнымъ голосомъ, сказала ему, что слѣдовало-бы послать за докторомъ.
Онъ похолодѣлъ и сразу не могъ произнести звука.
— Какъ?!. Вы находите… есть опасность? — наконецъ, прошепталъ онъ, едва ворочая языкомъ и дрожа всѣмъ тѣломъ.
— Ахъ, Богъ мои, ну чего вы пугаетесь! развѣ я говорю про опасность… я только нахожу присутствіе доктора полезнымъ… для вашего-же спокойствія.
Но онъ заставилъ ее побожиться, что нѣтъ опасности, а когда она, видя, что онъ не отстанетъ — побожилась, онъ сказалъ ей, что не вѣритъ.
— Ну, такъ вотъ что, Александръ Сергѣевичъ, — рѣшительно объявила Анна Степановна. — Дверь въ спальню я запру на ключъ и прошу васъ не входить: вы только мѣшаете мнѣ и тревожите барыньку.
Она, дѣйствительно, заперла дверь на ключъ, а онъ, не смѣя теперь тревожить Машу, слонялся по кабинету и гостиной, ломая руки во время криковъ Маши и ежесекундно глядя на часы.
Докторъ пріѣхалъ уже среди ночи. Матвѣевъ кинулся къ нему; но онъ почти не обратилъ на него вниманія, а перешепнувшись съ Анной Степановной, прошелъ прямо въ спальню.
Матвѣевъ ждалъ — и конца не было этому ожиданію. Онъ былъ теперь совсѣмъ какъ въ чаду. Онъ смутно понималъ, что послали за хлороформомъ. Машины крики, переходившіе то въ визгъ, то въ ужасную хрипоту — доводили его до полнаго изнеможенія. И такъ шли часы. Разсвѣтало.
Наконецъ, докторъ вышелъ — растрепанный, тяжело переводя дыханіе.
Матвѣевъ, съ искаженнымъ до неузнаваемости, совсѣмъ какимъ-то зеленовато-сѣрымъ лицомъ, только жадно, съ ужасомъ и надеждой взглянулъ на него — говорить онъ не могъ, и онъ ждалъ, невыносимо боясь того, что услышитъ.
— Надо было раньше… я сдѣлалъ, что могъ… ребенокъ спасенъ… но, я долженъ сказать, что боюсь за послѣдствія для матери, — проговорилъ докторъ, въ изнеможеніи опускаясь на диванъ.