Вопрос

XIV

Время шло. Кормилица жила уже въ деревнѣ и являлась разъ въ годъ навѣстить барина и свою барышню. Она являлась съ загрубѣлымъ, обвѣтреннымъ, быстро старѣвшимъ лицомъ, приносила съ собою запахъ деревенской избы и неизмѣнный гостннецъ — полотняный мѣшечекъ съ калеными орѣхами. Матвѣевъ встрѣчалъ се какъ родную, любимую сестру, троекратно крѣпко цѣловался съ нею, разспрашивалъ ее обо всемь и, въ свою очередь, разсказывалъ ей «все», такъ какъ его «все» заключалось въ Машѣ. Передъ отъѣздомъ въ деревню кормилица входила къ нему въ шушунѣ, съ головою, обвязанной большимъ клѣтчатымъ платкомъ, и, низко кланяясь, говорила:

— Прощенья просимъ, батюшка баринъ… за хлѣбъ, за соль… пошли вамъ Царица небесная здоровья, Машеньку, чтобъ ростить да на нее радоваться, на золото наше ненаглядное…

Матвѣевъ не зналъ, какъ и одарить кормилицу. Она и любила-то барина да Машеньку за то, что каждый разъ получала то на поправку избенки, то на покупку коровки, но все-же любила. И Матвѣевъ бывалъ всегда растроганъ, видя, какъ при прощаньи съ Машей, она всегда утираетъ рукавомъ слезы.

Старая няня заболѣла, ее свезли въ больницу, и она тамъ умерла. Теперь въ домѣ хозяйничала и всѣмъ управляла Настасья Петровна, старая дѣвица, какая-то очень дальняя родственница покойной Маши, а къ пятилѣтней уже дѣвочкѣ была приставлена для французскаго языка молодая швейцарка, Жюли.

Эта Жюли была здоровая, веселая и краснощекая дѣвушка, съ карими глазками и умильнымъ ротикомъ, слагавшимся въ сердечко. Какъ разъ передъ тѣмъ, какъ она явилась «на пробу», докторъ, постоянно слѣдившій за здоровьемъ Маши, доказывала Матвѣеву, что при ребенкѣ непремѣнно должно быть здоровое и молодое существо. Этотъ докторъ, изъ молодыхъ, «слѣдилъ за наукой», имѣлъ свои теоріи, каждый годъ ѣздилъ за-границу и даже участвовалъ во французскихъ и нѣмецкихъ медицинскихъ изданіяхъ. Онъ увѣрялъ, что дѣти необыкновенно воспріимчивы и что атмосфера пожилого, а ужъ тѣмъ болѣе нездороваго человѣка очень вредно на нихъ дѣйствуетъ. Онъ привелъ множество примѣровъ, подтверждающихъ его мнѣніе, и закончилъ такъ:

— Да, не можетъ быть никакого сомнѣнія въ томъ, что, при постоянномъ, непосредственномъ общеніи между людьми происходитъ невидимый, но существенный обмѣнъ: старый, истощенный организмъ поглощаетъ силу молодого, здороваго организма и, кромѣ того, передастъ ему свои немощи. Недаромъ, когда царь Давидъ впалъ въ старость и одряхлѣлъ, рядомъ съ нимъ клали молодыхъ и здоровыхъ дѣвушекъ, эманаціи которыхъ придавали старцу силу и поддерживали жизнь его…

Этотъ примѣръ царя Давида окончательно убѣдилъ Матвѣева и, когда онъ увидѣлъ дышавшую здоровьемъ Жюли, съ ея розовыми щеками и умильнымъ ротикомъ, изъ котораго выглядывали повременамъ бѣлые крѣпкіе зубы, онъ сразу рѣшилъ, что она должна остаться, что ея «атмосфера» не только не повредитъ Машѣ, но, навѣрное, будетъ для нея здоровой.

Настасья Петровна хотѣла-было что-то возразить противъ этого рѣшенія; но только смутилась и ничего не сказала.

Жюли оказалась не дѣвушка, а золото. Она внесла въ домъ веселье, пѣсни, забавы. Маша такъ къ ней и прильнула, и не прошло мѣсяца, какъ ужъ очень мило начинала болтать по-французски.

Жюли была уроженка кантона Во, дѣвицы котораго извѣстны во всей Швейцаріи нѣжностью и слабостью своего сердца. Онѣ всегда влюблены — иначе быть не могутъ. Почувствовавъ влюбленность, онѣ не разсуждаютъ и отдаются непреодолимому влеченію сердца въ полной увѣренности, что борьба безполезна. Съ первыхъ же дней своего пребыванія въ домѣ, Жюли влюбилась въ красиваго молодого «monsieur», а интимность, неизбѣжно устанавливавшаяся между нимъ и всѣми, кто былъ близокъ къ Машѣ, только усиливала эту влюбленность.

Если-бы Матвѣевъ не былъ исключительно поглощенъ своей дѣвочкой, онъ давно замѣтилъ-бы, что Жюли сама не своя, когда онъ рядомъ съ нею и къ ней обращается, что вся она такъ и загорается румянцемъ отъ каждаго его слова и что когда она произноситъ: «monsieur», голосъ ея особенно нѣженъ, глазки опущены, а ротикъ совсѣмъ превращается въ сердечко.

«Ну, такъ я и знала… скверная дѣвчонка ужъ начинаетъ!» — повторяла себѣ въ глубокомъ негодованіи Настасья Петровна; но тутъ-же приходила къ рѣшенію, что дѣлать нечего, что «мужчины всѣ такіе» и что ей остается одно — закрывать на все глаза и ничего не видѣть. Однако, она глазъ не закрывала и жадно слѣдила за «Жюлькой».