26 мая 1947 года Указом Президиума Верховного Совета СССР была отменена смертная казнь.
Президиум Верховного Совета СССР считает, что применение смертной казни больше не вызывается необходимостью в условиях мирного времени.
Президиум Верховного Совета СССР постановляет:
1. Отменить в мирное время смертную казнь, установленную за преступления действующими в СССР законами.
2. За преступления, наказуемые по действующим законам смертной казнью, применять в мирное время заключение в исправительно-трудовые лагеря сроком на 25 лет.
17 июня 1949 года. 09 часов 24 минуты по местному времени.
Управление МГБ города Читы.
Волосников приехал за мной утром на легковом автомобиле. Я оделся в костюм, надел яловые сапоги, простился с Клавдией и, взяв с собой в машину скатку из одеяла и перьевой подушкой, сидор с теплыми вещами и продуктами и скрепя сердцем поехал в УМГБ города Читы.
Дорогой мы с Волосниковым молчали. Впрочем, она была достаточно короткой, что бы можно было вести какой-то обстоятельный диалог.
Я, прикрыв глаза, отдавался воспоминаниям. Последнюю ночь с Клавдией мы почти не спали, мы любили всю ночь, словно хотели оставить в себе частичку друг-друга.
Подъехав к зданию УМГБ, вместе с Волосниковым мы прошли через главный вход, и он затем отвел меня в тюремный подвал, где я был помещен в отдельную камеру. Волосников отдал распоряжение, что бы ко мне относились не как к арестованному, а как к подследственному, имеющему некоторые тюремные льготы: лежать днем на топчане, не выходить на работы, иметь в камере личные вещи и книги. Тем более я проходил не как "социально-опасный элемент" — политик, а как уголовник, "социально-близкий" элемент, с правами которого администрация считались во всех тюрьмах и ИТЛ.
Волосников ушел, пообещав, что вызовет меня через полчаса. Я, оставшись один, расстелил свое лоскутное одеяло и прилег на него сверху.
Хорошая вещь — лоскутное одеяло! Не знаете, что это такое? Зря! Для тюрьмы и лагеря, особенно на севере, предмет обихода просто не заменимый. Да и дома, в быту, лучше одеяла не найти. Оно сплошное, ватное, прошитое на машинке частым швом, поэтому вата-наполнитель не скомкивается. А название ему такое дано из-за лоскутов, разноцветных кусочков хлопковой материи, которые сшиваются между собой, образуя сплошной чехол. И чехол этот не снимается, он намертво пришит к одеялу многочисленными машинными строчками. Такие одеяла и по сей день пользуются большим спросом в Узбекистане. Его можно использовать как матрац и одновременно как одеяло, полностью завернувшись в него. И украсть его почти невозможно: каждое одеяло за счет различных кусочков имеет только ему одному присущий узор, поэтому, двух одинаковых одеял просто не существует в природе.
Через час меня действительно сопроводили в кабинет Волосникова под конвоем. Я уже был тертым арестантом. Мне не нужно было выкрикивать: "Руки за спину! Лицом к стене!" Все это я делал даже как-то автоматически, не задумываясь над тем, зачем это надо.
— Приступим к составлению на вас дела? — вполне дружеским тоном осведомился Волосников.
— Приступим, Николай Яковлевич, — ответил я. — Что будем писать?
— Протоколы допросов свидетелей и протоколы опознания мы будем составлять после того, когда решим, какую статью вам "шить", — сказал Волосников.
— И что вы мне посоветуете?
Волосников провел пальцем по бровям и поделился своими соображениями на мой счет:
— Я считаю, что вам целесообразнее идти в ИТЛ как тяжеловес[87]. Тем более вы — матерый рецидивист. Лично для вас срок приговора не имеет особого значения, как для прочих зэка. Тем более что одна актировка у вас имеется. Значит, вы будите покидать ИТЛ не по амнистии или окончании срока, а после выполнения задания, по второй актировке. По состоянию здоровья. Зато максимальный срок тяжеловеса делает ваше положение намного более выгодным. Человека, осужденного на двадцать пять лет лагерей, невозможно запугать ничем. Что бы он там не натворил. Добавить срок за побег невозможно, за очередное убийство тоже, смертная казнь отменена. У вас будут полностью развязаны руки.
— Значит, количество совершенных мной преступлений не повлияет на время моего задания, — выйдя из распятия[88], сделал вывод я. — Тогда пишите! Буду давать чистосердечные признания.
И я начал диктовать Волосникову свои похождения с момента выхода из шалмана уркачки, бывшей фиалочки[89] Валентины.
Волосников не перебивал меня, записывал мои показания, изредка посматривая на меня. Когда он закончил, протянул мне листы протокола допроса и попросил расписаться. Что я и сделал.
— Да, Михаил Аркадьевич, — сказал он, после того как закончил бумажную работу. — Тут если посчитать все ваши преступления, то они в сумме лет на сто потянут! Да только таких сроков в СССР еще не придумали. Удивительно! Целый букет преступлений. Двойное убийство граждан уголовничков, подлог, незаконное ношение и применение огнестрельного оружия, вооруженный грабеж с угрозой убийства, угон автотранспорта, кража государственного имущества, мошенничество, убийство офицера Внутренних Войск. И все это в течение двух суток! Удивляюсь я вам в умении нарушать законодательство.
— Как-то само все получилось, — я развел руками. — Иначе масть не проканает[90].
— Я не об этом, — ответил Волосников. — Это к лучшему. Убийство ВВешника для вас лишний козырь в ИТЛ.
После всего Волосников подвел итоги:
— Я отправляю людей на сбор информации для подготовки дела по вашим показаниям, а вы пока отдыхайте. Но сначала вам нужно ознакомиться с содержимым пакета, присланного из Москвы лично вам.
— Давайте, — согласился я.
Волосников извлек из сейфа пакет и передал мне. На серой бумаге конверта находилась аккуратная надпись: "Передать в собственные руки. Лично". Кому, в целях секретности, разумеется, указано не было. Я сломал печати и вскрыл конверт. Внутри его был другой пакет, на котором уже имелись более точные указания: "Совершенно секретно". "Полковнику ГБ Раберу М.А." "После прочтения сжечь". Я вскрыл второй конверт и извлек из него несколько машинописных листов. Я закурил папиросу и начал внимательно вчитываться в текст моего нового задания. Не буду вас утомлять, но дело, которое мне поручили, имело три основных направления: поиск скрытых изменников Родины в лагере, организация войны между воровскими мастями. И… сбор информации о специалистах в лагерях, которые могут быть полезны при создании атомного оружия, и особенно людях, которые проявляют повышенный интерес к этой засекреченной теме…
…Я сжег в ведре свои бумаги, убедился, что от них остался один пепел и повернулся к Волосникову:
— Я закончил.
— Забыл вас спросить, Михаил Аркадьевич, в вещах у вас нет финки и часов?
— Нет, — отозвался я. — Я прекрасно знаю, что это запрещено тюремным уставом. Только спирт.
— Тогда, мы расстаемся с вами до вечера. Вот, возьмите, в камере, ознакомьтесь с этими документами. Это шифры и системы связи. Материалы по последним воровским движениям. Охрана предупреждена и вам никто не будет мешать.
Я уже собрался уходить, унося с собой папку, но Волосников не спешил вызывать конвой.
— Михаил Аркадьевич, у меня к вам вопрос…
— Да?
— Как воры отнесутся к вашему браку? По воровским понятиям, вы не имеете права иметь прописку, находиться более полутора лет на свободе, и, не считая множества других запретов, иметь семью и жениться. Вы не забыли об этом?
— Не забыл. Брак с Клавдией, конечно, оформлен на мою настоящую фамилию, но кто это сейчас проверит? — я с некоторым вызовом посмотрел на него. — Кроме того, разве мало сейчас воров, которые имеют жен? Уже не то время. Все меняется. Лет пять назад, за это бы строго спросили, а сейчас, нет.
— Надеюсь, вы сможете ответить ворам достойным образом, — с каким-то сомнением на лице произнес Волосников. — Но даже если вы назовете его фиктивным браком, вам не полностью простят нарушение воровского закона…
17 июня 1949 года. 19 часов 43 минуты по местному времени.
Управление МГБ города Читы.
Я сидел в камере и резал спички тоненьким лезвием пополам. Это нужное умение в тюрьме, особенно когда спички приходится экономить. Только спички 1949 года были не такие мелкие как в 21 веке. Толстые, аккуратные столбики с большими головками серы. Они резались легко, ровно.
Если мне не изменяет память, то про спички в это время ходила такая байка, восхваляющая мудрость Сталина и его хозяйское отношение к любому технологическому производству, которое шло в стране.
Как-то во время заседания группы Политбюро, еще до войны, Сталин решил закурить трубку. Он чиркнул спичкой и она, зашипев, погасла. Чиркнул второй — она не загорелась совсем. Он отложил свой коробок и попросил спички у Ворошилова. Но и те гореть не хотели. Сталин обратился к Берия:
— Лаврентий Павлович, пригласи ко мне завтра директора этой фабрики, хочу с ним познакомиться, понимаешь?
На следующий день директор спичечной фабрики был у товарища Сталина в кабинете.
Сталин при нем чиркнул спичкой и она, чадя, с трудом загорелась.
— Ви знаете, что это значит, товарищ? Зачем вас поставили на этот пост? Идите, до свиданья!
Директору спичечной фабрики в приемной Сталина стало плохо.
Конечно, это всего была лишь байка. Хотя такой случай действительно имел место, но он произошел в 1927 году и Берия никак не мог пригласить нерадивого директора к Иосифу Виссарионовичу, так как занял пост Наркома НКВД лишь в 1938 году.
Волосников снова вызвал меня на "допрос".
На этот раз разговор у нас был совершенно иной. Волосников сообщил, что мое дело полностью оформлено и завтра меня переведут в тюрьму города Читы. Мы с ним обговорили последние детали предстоящей операции, и он пожелал мне удачи в этом нелегком задании. Я уже подумал, что разговор закончился, но Волосников извлек из сейфа коньяк, разлил его по рюмочкам и угостил меня. Мы выпили и закурили папиросы.
— Михаил Аркадьевич, — сказал Волосников. — Я, конечно, все понимаю, ваш вояж будет труднее, чем путь Беллинсгаузена, но поймите и меня. Не подумайте ничего плохого. Знаете, что меня мучит больше всего? Любопытство!
Начало было слишком многообещающее. Но я уже приученный к ударам и переменам судьбы не пошевелил даже ногой, закинутой на бедро.
— Вы красиво гнали по пятому номеру[91], Михаил Аркадьевич. И у вас это неплохо получалось. Давайте поговорим с вами на прощанье начистоту. Сознайтесь, вы не Рабер?
Я, признаться, ожидал давно такого вопроса. И был готов к этому. Что ж, попробуем отстоять свои позиции.
— Если я не Рабер, то почему вы не задали мне этот вопрос раньше, Николай Яковлевич? Что вас удерживало от возможности применить ко мне допрос с пристрастием? В МГБ такие звери имеются, расколют кого угодно!
Волосников чуть качнул головой:
— Не все так просто, как вы думаете.
— Я все правильно кумекаю! — ответил я. — Понимаю и ваше любопытство. И заметьте, совсем не желаю вам никакого зла. Только вы ошибаетесь. Я — действительно Рабер Михаил Аркадьевич. Что в этом странного?
— Некоторые обстоятельства связанные с вашей гибелью, — не стал таиться Волосников. — Хотите знать вашу официальную версию, которую руководство услышало от меня в Москве?
— Что ж интересно еще раз послушать, — согласился я. — Хотя она мне известна.
— По ней, вы — человек, напоминающий стигмата, у которого от шокового состояния при близком взрыве гранаты исчезли с тела набойки и шрамы. Знаете, что такое стигмат?
Я кивнул, подтверждая, что я понимаю, о чем идет речь.
— У вас амнезия, вызванная шоком. С трудом, но Москва поверила в это объяснение. Причина в том, что все ваши антропометрические данные совпали с данными Рабера. Отпечатки пальцев и все остальное. Всех это убедило. Только не меня. Здесь, дальше, начинается всякая чертовщина. Но я атеист и не отступился от расследования… Мертвые не оживают. А Рабер был похоронен. Правда исчезло его тело из могилы. Но исчезло тело не Рабера, а кого-то другого.
Я, молча, курил. Волосников совсем не напоминал мне следователя, он больше походил на человека, который попал в заколдованный круг и не знает, как из него выбраться. Он излагал все детали спокойно, вдумчиво. Было заметно, что он множество раз вел в уме этот разговор со мной.
— Предположим, что вы выбрались из могилы в состоянии шока. Прострелянный, истекающий кровью и заиндевелый. Но это просто невозможно физически. На таком морозе человек больше одного часа не выдержит. Ну, пусть полтора часа. А дальше его ждет смерть от переохлаждения. От кладбища до города, точнее до первого дома можно добраться пешком за полтора часа. Но мне известно, что до этого обнаженный труп Рабера больше пяти часов находился на морозе. Итого шесть с половиной часов! Потом вы появились на станции Черная. Одетый по летнему, без теплого белья. Где вы были больше двух суток? Неизвестно! А теперь самое интересное и, пожалуй, главное, что я хочу вам сообщить, Михаил Аркадьевич. Учтите, что это с вами наша приватная беседа и о ней никто не знает и не узнает. Итак, что сделал я? Ваша одежда сохранилась. Я провел самостоятельное расследование и отдал кусочки ткани на исследование в лабораторию в Москве… Знаете, какой я получил от них ответ?
Я превратился в слух. Это было крайне важно для меня.
— Лаборатория выдала мне примерно такой ответ: "Материал ткани данной на анализ не подлежит идентификации. В настоящем, ткани по такой технологии не выпускаются ни в СССР ни за рубежом. Технология ее изготовления неизвестна. Состав ткани указывает, что она изготовлена из неорганических волокон". Что вы на это можете сказать, Михаил Аркадьевич?
Я внимательно выслушал Волосникова и теперь, обдумав все за и против решил играть Ва-банк. Я хорошо представлял, что Волосников, побывавший в Москве у Сталина будет меньше всего заинтересован в моем разоблачении. Тем более, скрывая от руководства главные факты, он автоматически становился государственным преступником, о чем он был осведомлен не хуже меня. И я решился говорить. Может, это была моя ошибка, что я поверил в порядочность МГБешника, но отступать было поздно: пан или пропал!
— Хорошо, раскроюсь, если такой базар пошел. Я действительно Рабер Михаил Аркадьевич, только рожденный в 1968 году. Как вам это нравиться?
Волосников посмотрел на меня, как будто видел впервые.
— Я догадался, — тихо произнес он.
— Нет, не вы сами, — возразил я. — У вас была подсказка. Я обмолвился об этом один-единственный раз. На первом допросе в милиции.
— Что вы рассказывали о себе, как о пришельце из будущего капитану железнодорожной милиции Окуневу?
Я этот вопрос предвидел:
— Я не рассказывал, я вскользь предположил, что я пришелец из будущего. Только и всего.
— Почему вы так ему сказали?
— А что я, по-вашему, еще мог сказать, если у меня оказался паспорт 21 века?
— Выходит, это был ваш настоящий паспорт?
— Настоящий, Николай Яковлевич! Я — пришелец в этом мире, пришелец из 2011 года…
Волосников был далеко не глупым человеком. Сейчас он лихорадочно перебирал в уме факты, которые были связаны со мной. Он закурил новую папиросу, его примеру последовал и я. Мы с ним молча курили и размышляли.
— Вот теперь вы знаете правду, — сказал я. — А она вкратце такая…
Я рассказал, что случилось со мной после перекура на станции седьмого августа 2011 года. О том, как я оказался на станции Черная, допросы, сумасшедший дом, Борлаг и все остальное. Закончив короткий, несколько сбивчивый и эмоциональный рассказ, признался:
— Я сам не понимаю, почему мои отпечатки пальцев и все остальное совпали с данными подполковника Рабера. Могу только предположить, что он мой дальний родственник, точнее дед, имевший к моменту гибели сына Рабера Аркадия Михайловича. Отсюда и наше удивительное сходство.
Но, прибавил я, все равно не понимаю, почему имеют такое сходство, даже отпечатки пальцев.
Волосников выслушал меня, помолчал и задал вопрос, который никогда не пришел бы мне в голову:
— Как звали вашу бабушку по отцу?
— Клавдия, — автоматически произнес я, и, похолодев, ошалело уставился на Волосникова и с ужасом вскричал: — Так оказывается, что моя жена Клавдия — в будущем и есть мать моего отца!
Волосников понял мое состояние, разлил коньяк по рюмочкам, предложил:
— Выпейте, Михаил, это трудно воспринимать, но по открывшимся обстоятельствам получается, что это правда… Не знаю, к сожалению, как все это уложить в разворачивающеюся передо мной почти фантастическую историю.
— Кольцо времени! — воскликнул я.
— Что это значит? — поинтересовался Волосников.
Мне пришлось бы нелегко, если бы Волосников был неученым, таким как нынешний министр МГБ СССР Абакумов Виктор Семенович. К счастью, подполковник Волосников был эрудирован, начитан, и ему не пришлось объяснять азы зарождающейся фантастики. По крайней мере, он хорошо знал роман Герберта Уэллса "Машина времени".
Я попытался объяснить ему это как мог, добавив от себя, что совершенно не имею никакого представления, как я попал в прошлое, зачем и с какой целью. Мне это абсолютно не ясно, подчеркнул я. Это произошло против моей воли, спонтанно и совершенно неожиданно. Темнота в сознании и я тут.
— Готов вам поверить, Михаил Аркадьевич, — произнес Волосников. — Если бы это случилось направлено, то вас бы готовили к перемещению. Ваш липовый паспорт и деньги сразу подтверждают полную правоту ваших слов…
— Теперь вы знаете все. Что будет со мной дальше? — спросил я. В душе стало пусто и тоскливо.
— Ничего не измениться! — ответил Волосников. — Вы идете на задание.
И тут я услышал от него слова, которые несколько дней назад говорил Клавдии:
— Забудьте обо всем и как можно скорее! Если о нашем разговоре узнает еще кто-нибудь, то вы и я будем ликвидированы в самые кратчайшие сроки. А точнее, нас с вами медленно похоронят в подвалах Лубянской тюрьмы, и перед этим день за днем будут долго пытать всевозможными способами, выбивая из нас всю информацию. Если вы этого не знаете, как это делается, то я очень хорошо об этом информирован. Нас выпотрошат наизнанку, перед тем как убьют. Поэтому никогда, никому и не при каких обстоятельствах не смейте даже заикаться об этом. Вы погубите не только себя, но и меня. Но даже погубив меня, вы этим не спасете свою жизнь… Поэтому, лучше оставайтесь для всех полковником Рабером, это будет намного безопаснее, чем быть человеком из будущего, которого в конечном счете ожидает расстрел. Вы меня поняли, Михаил Аркадьевич?
— Увы, мне понятно! Мы с вами в одной лодке!
— Интересное выражение, — заметил Волосников. — Но оно удивительно точно характеризует наше с вами положение.
Мы замолчали. Потом Волосников произнес как бы в раздумье:
— Представляете, сколько людей из различных группировок нашей партии захотели бы воспользоваться вашим знанием будущего в своих, корыстных целях. А такие группировки есть. Люди, получившие власть, опасны уже тем, что считают свое назначение на должность наместничеством. Мы с вами обязаны не допустить протечки информации. Это зависит лишь от вас.
— Понимаю, — угрюмо буркнул я. — Но разве я дал повод усомниться в своем умении громко молчать?
— В этом я убедился лично, поэтому я изначально не считал нужным поднимать вопрос о вашей ликвидации, — признался Волосников.
Я услышал, то, что хотел услышать. Я протянул свою руку Волосникову и пообещал:
— Спасибо, Николай Яковлевич! Даю вам честное слово, что никто не услышит о том, кто я на самом деле!
Волосников ответил мне коротким рукопожатием и вдруг спросил:
— Когда это случится?
Я понял, о чем он спрашивает. О смерти Сталина.
— В 1953 году.
Волосников, услышав это, растерялся. Лицо его покраснело, руки чуть подрагивали, когда он подносил папиросу ко рту. Около минуты он был в состоянии тихого шока.
— А будущее… оно какое? — с запинкой произнес он. — Вы живете уже при коммунизме?
— При капитализме! — брякнул я. — Коммунизм — полная химера!
— У вас нет коммунизма? Нет? — Волосников был совершенно сбит моими словами. — Как же так? Но почему?
— Долго рассказывать, — ответил я. — Только этот ваш ГУЛаг стал одной из важных основ воспитания будущих поколений. Он развил в людях ненависть, злобу, нетерпимость и безнаказанность. О нем мало кто знает у нас, но по его закону все живут в моем времени. Это страшно! Жизненное устройство в ИТЛ слепо взято на вооружение массой людей страны. Причем, люди построили это общество сами! "Подохни ты сегодня, а я завтра". Эго главные принципы и основы моего общества. Вот как мы живем в будущем!
Волосников был в растерянности. Таким я его никогда не видел.
— Но разве воры были не истреблены в вашем времени?
— Нет, — ответил я. — Вместо них пришли другие… Более страшные, более беспощадные.
Я отвечал на вопросы Волосникова односложно, понимая, что мои ответы будут порождать десятки других вопросов. О многом старался умалчивать и не акцентировать его внимание на вопросах моего времени.
— …Вы хотите сказать, Михаил Аркадьевич, что в Будущем, о котором вы мне рассказываете просто шокирующие сведенья, никто у вас не знает про систему ГУЛага?
Я посмотрел на своего собеседника с некоторым налетом недоверия, размышляя, почему он не может понять, что нашему забитому народу никто не даст возможности помнить про это. И сказал, понимая, что мне терять, в общем-то, нечего:
— А кто может про это знать? Те, кто был расстрелян, замучен в подвалах НКВД или умер от каторжного труда на полуголодной пайке? Или думаете, что те, кто спасся, пройдя лагеря, на воле заговорил во весь голос? Ошибочка! Они, свидетели, предпочли молчать, наученные лагерным опытом. Большинство бывших зэка утратили свое здоровье и в большинстве умерли к началу девяностых годов. Только потом у нас грянула гласность, но говорить и свидетельствовать об этих преступлениях прошлого стало просто некому. Обрывочные показания отдельных свидетелей никого из нашего общества особенно не всколыхнули. Масса людей осталась глуха к их показаниям. Чудом выжившим жертвам репрессий просто не поверили, гневно обвиняя их во лжи и клевете на Сталина и героическое прошлое!
Сейчас я вспоминаю Борлаг. Героическую каторгу, которую мне довелось прочувствовать на своей собственной шкуре! Пусть любой из крикливых фраеров-умников нашего времени, сидящий за компом и не спеша попивающий пивко, представит себе, что значит оказался на моем месте. Пусть хотя бы мысленно потаскает груз на своей спине двадцать километров в день на морозе минус пятьдесят градусов, и делает это ежедневно по 12 часов в сутки. Как делал я. Пусть, после этого, представит, что значит поспать в промерзшем бараке-палатке на голых нарах кишащих клопами и вшами, похавает отвратительную холодную обезжиренную, не имеющую вкуса баланду и Чернышевского[92], потеряет от цинги все зубы. Пусть отморозит все на свете, превратится в туберкулезного вонючего, гниющего заживо, доходягу, который за шваброй спрятаться может, и только после того, как пройдет все это, отмороженными мозгами своими раскинет. И я уверен, что он больше никогда не посмеет громко вякать или понты кидать[93]: "Это ложь! Не было этого"! А если просеку, что всякая шелупонь[94] туфту тискает[95], не в масть[96] трескает[97], спрошу по нашим старым воровским понятиям! Жестко спрошу! Сразу на перо посажу за гнилой базар, век воли не видать!
Волосников посмотрел на меня острым, оценивающим взглядом, немного помолчав, сказал:
— Михаил Аркадьевич, знаете, я больше ничего не хочу знать о будущем. И вам я еще раз советую: полностью забудьте об этом. Убедите себя, что вам это только приснилось, но свой сон никому и никогда не рассказывайте. Вам никто здесь не поверит. Это никому не нужно. Надеюсь, вы правильно меня понимаете?
— Как не понимаю. Разумеется, я понимаю это очень хорошо, поэтому никто и никогда не слышал моих рассказов.
— Вот это замечательно! — сказал Волосников. Но я видел, что ему не по себе. Мои короткие рассказы заставили его сильно страдать. Иногда, нет, пожалуй всегда очень тяжело знать будущее…
— Николай, проследи, что бы с Клавдией ничего не случилось плохого, — попросил я Волосникова на последок.
Он сразу стал серьезен, даже принял официальный вид:
— Сделаю все, что в моих силах, Михаил. Обещаю!