Вор черной масти

Глава 16. Черная масть (продолжение)

21 июня 1949 года. 14 часов 14 минут по местному времени.

Тюрьма города Читы.

После допроса от Соколова я вернулся в свою камеру. Настроение у меня было совсем не аховое. Еще бы, узнать такое! Но наличие пики за голенищем сапога прибавляло уверенности.

Когда я, переступив порог камеры, вернулся на свое место, меня обступили бродяги и начали выпытывать, что там да как?

— Параши ходят[155], что над нами тучи сгущаются, корешки! В нашу тюрю заскочили три полковника[156] ссученых. Ломать нас будут!

— Во, дела! — возмутился Котька Ростов. — Хозяин[157] совсем оборзел! Да это мусорской беспредел, в натуре!

— Беспредел! — подтвердил Белка. У Белки раскраснелось лицо, напряглись бугры мышц, словно он готовился к драке. — Что делать будем?

— Коня гони через решку[158]! Шухер большой! Швайки[159] готовить будем!

— Мигом, Фокусник!

Минут через пятнадцать запущенная нами малява разнесла среди арестантов это тревожное сообщение. Арестантов, это означает не всех зэка, а только среди черной масти. К нам в ответ тоже полетели малявы.

Воры, посовещавшись между собой, решили не сдаваться. Тюремное толковище сообща приняло такое постановление: первый, кто из воров попадет в трюм, должен пописать сук, иначе он будет развенчан. Но это известие об угрозе нашему общему спокойствию не только не ослабило воровской дух, но наоборот, подняло его. Из двух камер трое приблатненных заявили, что имеют горячее желание стать ворами в законе. Среди арестантов Читинской тюрьмы я был самым авторитетным и уважаемым, поэтому все малявы от малюток[160] пришли по адресу ко мне.

Еще бы! Мое имя было в воровской среде широко известным. Пахан Воркутинский! Каждый новичок, желающий посвящения и получивший звание вора в законе уже одной фразой: "Меня сам Фокусник принимал в воры", мог заработать нехилый авторитет.

Начались длительные, но необходимые в этом случае, расспросы. Кто из новичков, за что и на каких кичах чалился, кто, как проявил себя, что сделал на благо воровское? Обмен малявами продолжался до вечера. Главный вопрос к кандидатам был озвучен очень жестко: "Готов отдать жизнь за воровское дело"? Но самое-то интересное, этот вопрос ставился не для проформы, не чисто риторический, как ничего не значащая клятва. По решению толковища любой законник мог получить поручение, в котором он превращался в натурального смертника-камикадзе. Я тут посмеиваюсь, рассказывая вам это, но сами просеките: кто на свободе из современных деятелей, стоящих у власти, вступил бы в партию, если бы ему там поставили такие условия? Да никто! Умчались бы со свистом быстрее ветра, виляя толстыми задами, скуля, как псы побитые! Нет, в наши ряды законников шли люди рисковые, готовые на все, одним словом, каждый из них был сорвиголова. Уже почти к самому ужину, прием новых воров состоялся. Каждая абиссиния после длительных споров дала добро и напутственные пожелания. Новоиспеченные законники произнесли торжественную клятву, в которой клялись направить все свои силы на воровское благо и защиту закона. Не законов СССР, тоже воровского. Торжество закончилось тем, что был приготовлен неизменный чифирь, который, как водится, заварили до черноты и пустили в кружках по кругу в каждой камере.

В ряды законников хотел вступить и мой однокамерник Вася припотел, но Белка сердито цыкнул на него и тот смущенно умолк.

Осмелюсь дать такое историческое сравнение. Воров в законе 30–40 годов прошлого века можно смело в большой степени называть "викингами", и вот по какой причине: скандинавский юноша, решивший оставить родной дом, объявлял, что уходит в дружину, которая называлась "вик". Тем самым он навсегда покидал свою семью и его оплакивали как мертвого. Вор тоже порывал со своей семьей. И викинг, и вор искали добычу, часто брали ее с боем. Тот и другой были скитальцами. Викинг мечтал умереть с мечем в руке. Вор давал клятву, что умрет от ножа и тоже не боялся смерти.

21 июня 1949 года. 20 часов 26 минут по местному времени.

Тюрьма города Читы.

В тюрьме раздавали ужин.

— Баланда! — выкрикивал за дверью баландер. Зэки, как воробьи, увидевшие хлебные крошки, с мисками спешили за своей порцией на раздачу к кормушке.

"Баланда, баланда, баланда

— тюремная отрада!

Баланда, мне лучшего не надо —

Ты чудо из чудес, ты наш деликатес, баланда!"

Эта старая песенка, сложенная больше десяти лет назад в ГУЛаге настойчиво засела у меня в голове, и вспоминалась, когда наступало время завтрака или ужина и баландер начинал раздачу шлюмки в кормушки камер.

— От баланды кровь густеет, а х… толстеет! — произносил обычно Котька Ростов старую тюремную поговорку и посылал одного из бытовиков или политиков к раздатчику жидкого варева.

А после раздачи еды в камеру к нам привели еще одного очередного пассажира. При свете тусклого солнца зэка[161] я со своей шконки быстрее других рассмотрел новичка, топтавшегося возле дверей камеры.

— А это что за хмырь болотный[162]? — буркнул Котька Ростов, развались на соседних нарах, тоже с интересом присматриваясь к новоприбывшему.

— Фрей небитый[163], - протянул я, мигом узнав знакомую мне бульдожью рожу Жобина. Вот где встретиться довелось!

Я свесил голову с нар и быстро шепнул Васе:

— Ну-ка, Вася, приколи его на масть и тащи сюда: у этого бобра есть чем поживиться! Этого Сидор-Поликарповича[164] я знаю. Встречались мы. Он у меня на зарубке[165]!

— Мигом организуем примочку, Фокусник, — Вася припотел устремился к входу, где нерешительно стоял, переминаясь с ноги на ногу Жобин.

— Кого я вижу! Это же сам Фан-Фаныч к нам пожаловал! — радостно объявил Вася припотел, изображая на лице лучащееся радушие.

— Меня зовут не Фан-Фаныч, — возразил Жобин, совершенно не поняв тюремного жаргона, чем подтвердил, что он первоход. — Я — Илларион Трофимович!

Вошел, даже не поздоровался, жлоб некультурный! Но Вася даже не замечал этого:

— Что вы говорите, милейший! Неужели Илларион Трофимович?

— Да. А что в этом особенного?

— У меня был один знакомый по имени Илларион Трофимович, но тот был авиационный конструктор! Вы случайно не его родственник? — нес пургу Вася.

— Нет. Не знаю о ком вы говорите! — ответил Жобин. — Таких родственников я не имею. Лучше покажите мое место, куда мне можно сложить свои вещи.

— О! — Вася закатил глаза. Метла у него была хорошо подвешена. — Это не так просто! У нас тут в хате арестанты все разные. Есть воры, есть бандиты, есть хулиганы. И политики тоже есть! Вот я — вор!

Объявив это, Вася припотел пальцем потыкал, показывая на политиков, — Они — фашисты, изменники Родины, по пятьдесят восьмой. Ты у нас, кто?

— Наверное, я тоже вор, — неуверенно произнес Жобин, шевеля бульдожьими щеками.

— О, как! — Вася припотел театрально взмахнул руками и многозначительно посмотрел в воровской угол. — Тогда ты выходит наш человек!

— А как же! — приободрился завсклад. — Я не изменник какой-нибудь.

— Ну как занырнул сюда? За что тебя захомутили?

Жобин покряхтел и наконец, выдавил из себя:

— За растрату. Но я не виноват! У меня бухгалтер работал, еврейчик один по фамилии Штерн. Так он, шельма, полсклада разворовал, а на меня все повесили. И представьте себе, сбежал куда-то! Но я уже доказал на следствии, что вся растрата — дело рук Штерна, а я тут совершенно ни при чем. Немного посижу здесь, пока следствие идет. Меня обещали скоро выпустить.

— Твой ум, папаша, меня крайне восхищает… — Вася уже давно играл в свою игру, но толстый гость ничего этого не замечал. — Сейчас шконочку тебе лучшую сообразим. Ты же свой, правильный! Жить будешь — как сыр в масле кататься! Пошли, Илларион Трофимович, будем тебя селить к нам, к ворам.

Проворовавшийся завсклад расцвел в довольной улыбке. С некоторым презрением он взглянул на ухмыляющихся политиков, он важно проследовал за Васей к нашему углу, где располагались четыре блатные шконки.

С одной из соседних шконок Вася быстрехонько согнал бандита-бытовика, показал Жобину:

— Твоя! Фартовая воровская!

Жобин сел на нее, положил рядом мешок. Сказал:

— Поспать хочу! Устал я очень сегодня. Допросами замучили!

— Угостить бы надо новых друзей, — не отступая от игры, как бы виновато попросил Вася.

— Да, да, конечно, — сразу засуетился Жобин. — Вот тут у меня сало с чесноком, хлеб, яйца вареные…

Я, тихо лежал на верхнем ярусе, знаками показывал Васе, что бы тот не выдавал мое присутствие здесь. Вася понял и оставил Жобина в покое, разрешив ему спокойно лечь спать. Но перед этим выцыганил у Жобина целый кирпич хлеба, здоровенный шмат сала и десяток яиц сваренных вкрутую.

22 июня 1949 года. 07 часов 11 минут по местному времени.

Тюрьма города Читы.

Утром я проснулся рано, сходил помочился в парашу и вернулся на свое место. Жобин уже проснулся. Он о чем-то тихо переговаривался с Белкой и Васей. Увидев меня, Жобин всплеснул руками:

— Вот вы где Наум Исаакович! Тоже попались, значит!

— Ты меня пройдохой обзываешь, шельма я, говоришь? — спросил я.

— Это вам послышалось, — стал увиливать Жобин.

Я решил не поднимать хипеш, отложить все на потом. Сказал Жобину:

— Делись пайкой, если в нашу коморку ввалился! Только я, не Наум Исаакович, Ларик!

— А кто? — Жобин вылупил зенки.

— Фокусник меня кличут, — я одарил его фиксатой улыбкой. — А имя мое — Михаил.

— Это что, когда в тюрьму садишься, нужно имя менять обязательно? — непонял Жобин.

— Ну а как я на свободу выйду с уголовным прошлом? — тер я ему по ушам. — Непорядок будет!

Жобин задумался, но я не дал ему погрузиться в размышления:

— Завтрак — прежде всего! — заявил я. — А то от голода позвоночник к спине прилипнет, а лепилы этого допускать не рекомендуют!

Мы вшестером дружно набросились на продукты принесенные Жобиным и работали челюстями как динозавры, ухватившие добычу.

После сытной еду, покурив в кайф папиросы Норд, Котька Ростов предложил Жобину:

— Садись катать с нами.

И показал колоду карт.

— А что это за карты какие-то странные? — удивился Жобин.

— Самые нормальные стиры! — ответил Котька Ростов. — Лучше и не бывает!

Жобин попросил посмотреть самодельные карты, которых он раньше никогда не видел.

— А картинки где? — Жобин повертел их в руках.

— А что и так не ясно? Вот видишь, ветка с листочками — это валет, две ветки — дама, а три — король!

Играть в карты было запрещено, как в тюрьме, так и в ИТЛ. Но поскольку урки не могли обойтись без карт, им приходилось изготовлять их самостоятельно. Для этого брали обычные газеты, и аккуратно разрезав их на прямоугольники, склеивали в несколько слоев картофельным крахмалом, который извлекали из баланды. Или клеем из протертого хлеба. Черную краску получали из резиновой подошвы обуви, пережигая ее в сажу. Красной краской чаще служила обычная кровь. Когда карты подсыхали, двумя цветами наносили обозначение мастей и достоинства.

Вертухаи просто измучивались, отбирая у блатных колоды карт. Отобрал, успокоился, ан нет, блатные опять играют, но уже другой колодой.

За игру в карты вообще был положен БУР или карцер, как за нарушение режима, но если бы все картежники туда попадали, то их пришлось бы сажать по предварительной очереди, которая выстроилась бы лет на десять вперед.

Я же, как говорят, с колодой родился. И за бороду крепко короля держал[166].

Мы сели играть. Жобин играл с Котькой. Наш Фан-Фаныч, который вдруг почувствовал себя уважаемым блатарем, играл увлеченно. Но где тонко, там и рвется…

— Очко! — радостно вскричал Жобин, выиграв кон.

— Понял тебя, на очко, значит, играешь следующую партию, — прошипел Котька Ростов и незаметно подмигнул мне.

— На какое очко? — Жобин посмотрел на Константина. Потом до него дошел смысл произнесенных им слов. — Я не играю на очко!

— Ты сам сказал "очко", — возразил Ростов. — Все слышали! У нас можно играть на все, что пожелаешь.

— Но я хотел сказать, что у меня двадцать одно!

— Ты тут подливу не гони[167], бычок обоссаный! Не знаю, что ты хотел сказать, — неумолимо продолжал гнуть свое Ростов. — Я тебя за язык не тянул.

А Белка тут же обратился к очкастому фашисту, сидевшему на соседней шконке и потребовал:

— Ты, фраер, слышал, как этот вор подснежный[168] произнес слово "очко"?

Тот обрадовался, что можно вступить в разговор и подтвердил:

— Слышал, — и тут же пользуясь, случаем, явно страдая от вынужденного камерного безделья, попросил: — У тебя случайно почитать, ничего нет?

— Почитать раньше надо было отца и мать иначе сюда бы не попал, — ответил нравоучительно Белка. Белка ничего и никогда не читал. И тут же повернулся к Жобину:

— Вот, другие тоже слышали, не отвертишься! Слово держать надо! Забыл с кем шпилять сел?

Жобин сник. Он со страхом ждал своего проигрыша и конечно проиграл.

— Так, фуфлыжник, срок тебе дается два дня, — заявил Ростов. — Очко свое выкупать будешь! Не выкупишь, долги не отдашь — готовься в шкварные!

— И сколько я должен? — затрясся он.

— Пять тысяч гони, иначе…

Тут Котька Ростов покривил душой, загнул через край. В лагерях "очко" оценивалось в 1200 рублей в те времена, что бы вы знали. Две средние зарплаты…

— Так нельзя! — пробубнил Жобин.

— Ты здесь никто, и фамилия твоя никак! Деньги готовь, падаль! И сыпь отсюда!

Жобин вдруг заревел во весь голос. Он соскочил со шконки, ломанулся на кормушку, подскочив к двери камеры, и забарабанил в нее со всей силы:

— Откройте! — кричал он. — Выпустите меня отсюда!

Вертухай открыл дверь и Жобин попытался тут же вырваться наружу, но тюремный надзиратель, хорошо знавший повадки зэков, быстро утихомирил его и ударом кулака отправил обратно в камеру:

— Ты чего тут орешь, рыбий глаз? — рявкнул вертухай.

— Они меня поиметь хотят! — рыдал Жобин. — В очко!

Перед вертухаем появился Вася припотел, который бросил небрежно:

— Вот шут нам попался! Чучело гороховое! Зря боталом машет[169]. Да его никто и пальцем не трогает!

Вертухай наметанным глазом быстро осмотрел камеру и не увидел каких-либо следов потасовки или напряженности в лицах остальных зэка. Все арестанты чинно сидели на своих местах и с любопытством смотрели на валяющего в ногах у вертухая Жобина.

— С ума, наверное, сошел! — сделал предположение Вася припотел и ушел в наш угол.

— Будешь буянить тут, отправлю в карцер! — предупредил вертухай незадачливого картежника и захлопнул дверь камеры. Жобин валялся на полу и тихо скулил…

22 июня 1949 года. 14 часов 41 минута по местному времени.

Тюрьма города Читы.

Вася припотел быстро объяснил Жобину, кем он будет очень скоро и как должен вести себя. За нарушение дисциплины в камере, неподчинение, пообещал долго-долго бить ногами. Но на этом не успокоился и не отстал от него.

Вася балагур и весельчак, решил устроить генеральную репетицию. Паясничая и кудахтая, выдал Жобину ложку с пробитой дыркой, которую тот был обязан носить на поясе. И хотел отправить под шконку, стоящую рядом с парашей. Но ему не разрешили сделать это.

— Если не вернет долг! — твердо заявил Ростов. — Вернет, никто его не тронет!

После этого смех в камере стих.

Ложка с дыркой означает метку продырявленного, петуха. Обычай этот считается тюремным, но это не совсем так. Он возник не в тюрьмах или на царской каторге. Это — чисто деревенский обычай позора. Как утверждает история, еще в 18–19 веках в некоторых деревнях России существовало такое правило: после свадебной брачной ночи поутру жених обязан был поднести своей теще кружку воды на подносе. Если невеста была девственницей, то теща просто выпивала поднесенную ей воду на глазах всех гостей. Но если невеста оказывалась не целомудренной, то теща, взяв кружку, рисковала облиться водой из пробитого в ее дне отверстия. Вот так этот обычай, нигде больше не соблюдаемый, сохранился до наших дней только в зонах.

И еще упомяну одно важное правило, которое было в чести среди воров черной масти. Никого и никогда блатные не насиловали! За такую отвязку можно было ответить перед кодлой, как за беспредел. А беспредел в воровских понятиях сразу карался разжалованием в бытовики и изгнанием из своей среды. А если проиграл в карты очко, тут уж сам виноват, знал на что идешь…

Вася припотел рассказывает. Все молчат, делают вид, что не обращают на рассказчика никакого внимания, но это не верно. Все в камере внимательно слушают.

— Ночь. Волчье солнышко светит. По улице с пустым мешком идут два мужика, хотят залезть в курятник. Один спрашивает:

— А ты когда-нибудь кур воровал?

— Нет, — отвечает второй. — Научи! Когда залезем мы в курятник, что дальше делать будем?

— Как что? Побросаем всех кур в мешок.

— Заметано! А петуха куда?

— И петуха тоже в мешок посадим!

— Добро, хотя мал мешок, да ладно. Ну, а яйца куда?

— Яйца? А что, у петуха такие большие яйца?

Зэки, выслушав анекдот, дружно заржали. Через минуту вся хата сотрясалась от хохота, что даже вертухай заглянул в окошко, пытаясь понять, что так рассмешило сидельцев.

Жобин попытался спрятаться, но его достали расспросами:

— Ларик, откуда у тебя такие громадные яйца? А ну, покажи-ка!

Наконец камера успокоилась, а наш рассказчик, как ни в чем не бывало, продолжал травить очередную байку:

— Слыхал я, один мужичек очень охоч был до женского пола. Бежит он как-то к барышне и думает: "Почему у меня тридцать два зуба и только один елдак? Вот было бы наоборот: один зуб и тридцать два члена!" Только он успел подумать, вдруг раздается глас бога с неба: "Твое желание исполнено!" Ну, наш мужичек нащупал во рту один зуб и живехонько штаны стягивает и видит, что у него не один елдак, а много и все разной длины и толщины. Мужик обрадовался, вот думает, я сейчас своей пассии устрою райскую ночь. Только к ней бежать собрался, тут снова раздается глас с неба: "Мужичек, корзинку со своими яйцами не забудь!"

Снова в камере раздался оглушительный хохот.

23 июня 1949 года. 01 час 02 минуты по местному времени.

Тюрьма города Читы.

Ночью меня подняли.

— Рабер, на выход! — прозвучала команда вертухая. Я неспешно оделся, натянул на ноги сапоги, увидев встревоженное лицо Белки, кивнул ему и двинулся к выходу.

Вертухай, который был под мухой, меня провел по длинному коридору, мы миновали несколько длинных переходов. Подойдя к двери одной, ничем не приметных камер, вертухай открыл дверь и приказал:

— Входи!

Камера была небольшая, четырехместная. Но в ней было всего три пассажира. Они все трое не спали. "Суки", — рюхнулся я. — "Трюмить привели, падлы! Вот оно и началось!"

— Масть? — с порога спросил пучеглазый, большеголовый полковник, вольготно сидящий на шконке. По тому, как в камере отвратительно пахло немытыми телами, грязным бельем, гноем, можно было не сомневаться, что полковники почти дошли до ручки в своей болезни. Все трое были какими-то обрюзгшими, вялыми. Но в камере кроме вони, чувствовался запах анаши, значит, они обкурились перед "делом"…

Я, стоя у двери, которая служила мне надежной защитой для спины, не пошел вглубь камеры, но решил не показывать, что мне известно, зачем меня привели сюда:

— А ты?

— Неправильный, ты какой-то, бродяга! — недовольно протянул лупоглазый полковник. — Ты кто вообще такой?

— Человек! — пояснил я. — Плохо вы меня встречаете…

Суки ощерились, обнажая остатки черных от чифиря зубов. Переглянулись.

— Еврей, что ли? На все вопросы вопросами отвечает…

— Не ласковые вы какие-то, бродяги, — гнул я свое. — Не пойму я вас.

— А чего тебе понимать? — совсем развеселились остальные два сифилитика. — Тебе понимать ничего и не надо! Мы женщину попросили, нам ее и привели!

— Плохо шутишь, дядя, — ответил я, потихоньку двигая в рукаве пиджака затыренную заточку.

— Я тебе сейчас вопрос задам! — сказал, противно хихикая один из полковников. — Отвечай быстро! В каком углу нашей хаты тебя иметь?

Ничего другого более умного этот сифилитик придумать не смог! Задавать такой вопрос бывшему жигану! Древняя примочка для парашеносца, пришедшая к уркам еще с царской каторги… А моя заточка уже незаметно легла в ладонь и к бою уже готова…

— Иметь меня не нужно, но если хочешь попробовать, я согласен только в верхнем левом углу!

— Умный какой! — разочарованно бросил тот, который задал вопрос. — Но у тебя это с нами не проканает! Стаскивай штаны, шкварка!

Поднялись и остальные два. Они медленно подбирались ко мне.

— С каких это пор отошедшие на пивоваровцев кидаются?

Три полковника приостановили движение, уставились на меня:

— Ты из пивоваровцев, в натуре?

— Кореш Васьки Пивоварова[170]!

— Ты мне бороду не вешай[171], - не поверил один из полковников. — Нам ясно сказали, что приведут законника!

— Ошибочка видать вышла у мусоров! — криво усмехнулся я.

Полковники соображали туго и тут они совсем забуксовали, отвлеклись. Я только и ждал своего момента. Резко прыгнул навстречу к полковникам и ударил по горлу заточкой лупоглазого, оттянув к себе пику, с силой резанул по брюху второго. Третьего я достать сразу не мог, он находился у них за спинами. Лупоглазый без шума свалился на пол, но раненый в живот, увидев выползающие кишки, закричал от боли и бешенства. Я добавил ему в ухо с левой, и он опрокинулся на пол. Третий полковник, увидев это, прокричал сложное матерное ругательство и бросился на меня с пером, намереваясь отомстить. Но ему не повезло, он споткнулся о какую-то часть тела упавшего и потерял скорость в нападении. Мне удалось увернуться от его ножа, а в следующий миг он напоролся на лезвие моей заточки. Я вытащил ее и ударил его снова. И еще! Меня разобрала такая ярость, что я остановился, когда нанес ему не меньше восьми ран. Лупоглазый лежал на полу и из его шеи толчками выходила кровь. Полковник с распоротым животом еще был жив, бранился и хрипел. Я помог ему побыстрее уйти из этого мира. Закончив мясню, я прислушался. В коридоре было тихо. Вертухай, выполнив приказ, ушел в конец коридора.

— Амба[172] всем вам! — выдохнул я.

Я присел на корточки возле дверей камеры. Я смотрел на окровавленную заточку и все пытался представить, кто из детей передал ее мне. В детском доме было порядка тридцати мальчишек. Я их почти не запомнил. Почему-то думалось, что это подарок того шустрика, которым просил меня: "Дядь, забери меня к себе отсюда! Я тоже хочу быть вором". Эта заточка спасла мне жизнь.

Надо будет узнать поподробнее. Мальчишка заслужил хорошего подарка. Долг платежом красен. Может велосипед ему купить? Для пацаненка-детдомовца это будет огромная радость! На всю жизнь запомнит.

На мне висело уже шесть трупаков. Многовато! Вроде я мясником никогда не мечтал быть…

Я встал и забарабанил в дверь камеры. Стучал я недолго. Дверь камеры открыл тот же самый вертухай. Но увидеть меня на пороге он совсем не ожидал.

— А эти, где? — заплетающимся языком еле выговорил он.

— Ты меня, зачем в морг притаранил? — спросил я его и отошел в сторону, что бы он полюбовался результатами "ночи ножей и кинжалов". Он, едва взглянув, протер глаза, посмотрел снова, но понял все. Было очевидно, что этим зрелищем его невозможно было пронять. Вертухаю было лет под пятьдесят и в стенах этой тюрьмы он и не такое видел. Он лишь махнул рукой, высказывая трупам беспредельщиков свое пренебрежение:

— Пусть до утра полежат…

Без лишних разговоров и каких-либо выяснений обстоятельств, вертухай, от которого во всю Ивановскую перло крепким винным запахом, подхватил меня и потащил по коридору. Но скорее не он, а я тащил его. Пока я был в камере беспредельщиков, этот надзиратель успел набраться еще больше. Его штормило, заносило на каждом углу и бросало на стены, как Александра Матросова на амбразуру. Мы уже не шли, а почти ползли по коридору.

При этом он еще пытался рассказывать мне ночные новости.

Он, по-пьяной лавочке выболтал мне, что дежурный офицер и его напарник тоже упились в хлам и даже "мама" сказать не могут. Оставить меня в камере в компании мертвецов он не хочет, потому, что это плохо, не по-людски. Он с удовольствием бы определил меня в кондей, но никак не может — на это требуется специальное разрешение начальства. Он все время, уточнял мою фамилию, объясняя, что утром будет обязан обо всем доложить начальнику. И тут я решил приколоться:

— Жобин моя фамилия! Жобин! — произносил я отчетливо, надеясь, что этот пьянчуга запомнит ее правильно.

— Жопин!? — бормотал он. — Да? Хорошая у тебя фамилия! Звучная…

— Люди пугаются! — смеялся я.

До моей камеры мы почти дошли. Почти. Вертухай, которого оставили последние силы, как марафонца на финише, вдруг рухнул на пол и моментально захрапел.

Я поскреб в затылке. А что мне делать? Не в коридоре же спать?

Я нагнулся и забрал у вертухая ключи от камер. С легкостью я мог бы взяать у него пистолет, но какой в этом смысл? Я отстреливаться не собираюсь. А вот в камеру попасть мне нужно. Погремев ключами, я, наконец, подобрал нужный ключ к двери. Стараясь, что бы меня не было видно из камеры, я, изменив голос, крикнул басовито:

— Жобин, на выход!

Меня подмывало подать команду иначе: "Жобин, с вещами на парашу!", но тем самым я бы разрушил свой план.

Из камеры вышел Жобин, но увидев лежащего на полу вертухая, едва не заорал со страха, подумав, что видит мертвого. Я успел зажать ему рот, предвидя его реакцию:

— Тихо, дурак! Не ори! Он — пьян!

— Это побег, да? Побег?

— Какой побег? — разозлился я. — Слушай меня, фраер! В тюрьме тебе оставаться никак нельзя! За твои делишки темные, которые ты на складе проворачивал, ты до суда не доживешь! Не понимаешь?

Жобин потряс головой.

— Ну, тогда я объясню! Можешь мне поверить: я двадцать лет по тюрьмам и лагерям скитаюсь. Всякое повидал. Убьют тебя здесь! Потому, что ты на суде всех потащишь за собой паровозом, признаешься во всем и имена громко назовешь. А этого никто из Читинских тузов-комуняк не хочет. Поэтому хана тебе много раньше придет, чем суд будет, сечешь?

— Но меня обещали выпустить, — робко заметил Жобин.

— Туфта это! — грубо ответил я. — Никто тебя не выпустит! Поверь слову битого каторжанина!

— Я не уверен, что вы правы, — произнес Жобин.

— Может быть, — отозвался я. — Только Ростов завтра расплату потребует! Деньги ты нашел?

— Нет! — поник Жобин.

— Тогда выбирай, как в ИТЛ пойдешь? Есть для тебя два варианта. Первый — 25 лет строгого режима с конфискацией имущества и петухом или 20 лет, но фраером козырным?

— А как же долг? — спросил Жобин.

— Долг твой я на себя возьму, если второй вариант выберешь. А тебе лахман[173]. Думай быстрее. Этот вертухай проспится через час, а потом поздно будет.

Жобин решил быстро. Не глупый же он был.

— Фраером козырным согласен.

— Тогда идем быстро.

— Куда? — испугался Жобин.

— Там увидишь. Не бзди[174].

Жобин еле поспевал за мной. Я подошел к камере полковников, которую вертухай даже не закрыл. Загнал в нее Жобина. Увидев трупы, он закатил глаза.

— Это ты их так, понял? — сказал я Жобину. — За трех сук тебе законники спасибо скажут в любом ИТЛ. Там и пристроят тебя на легкую работу. А мусорам утром скажешь, что ночью тебя выдернули с хаты, сюда притащили. Тебя бить начали, а ты защищался и всех нечаянно поколол. И больше ничего ты не знаешь!

Жобин вздохнул, вдруг признался:

— Я всегда хотел быть решительным, сильным мужчиной. Может быть, после этого моя жизнь по-другому пойдет?

— Может быть! — согласился я. — Кровью вымажься. И никуда отсюда не уходи. Жди, когда тебя вертухай обнаружит…

Я сунул ему в руку свою заточку. Оставлять ее у себя было глупо. Утром мусора такой шмон устроят, лезвие не спрячешь. Оставив Жобина одного я вернулся к своей камере, открыл ее и, вытащив из дверей ключи, положил их рядом с пьяным вертухаем. Зашел в камеру и, прикрыв изнутри дверь, прошел в свой угол.

Вокруг меня началось шевеление, замелькали тени. Путевые, в отличии остальных зэка не спали. Я услышал шепот:

— Куда таскали? Зачем?

Я присел на шкарытар и попросил водички. Вася мне тут же поднес кружку воды, и я залпом выпил ее. Попросил снова, выпил вторую.

— Что с тобой, Фокусник? — блатные уже начали тревожится за меня.

Я объявил:

— Уделал я начисто[175] полковников. Перекинулись[176] они сейчас, все трое.

Белка и Ростов с торжеством переглянулись.

— Славно! А Фан-Фаныч где?

— Он мясню на себя берет вместо долга карточного, — объяснил я. — Я дох[177] всю ночь и вы тоже.

И полез на второй ярус спать.

А дальше? А дальше было еще интереснее!

23 июня 1949 года. 05 час 33 минуты по местному времени.

Тюрьма города Читы.

Произошло все примерно так, как я рассказываю.

Утром наш пьяный коридорный, почти протрезвев, очнулся. Он помнил все урывками, но кое-что вспомнил наверняка: что-то ночью случилось! Так как он находился рядом с дверьми нашей камеры, то взявшись за ручку, обнаружил: камера не заперта! От страха у него волосы встали дыбом. Он обшмонал себя, но пистолет, удостоверение, ключи от арестантских дверей и деньги были на месте. Немного успокоившись, он все-таки решил пересчитать арестантов. Ворвавшись в нашу камеру, он переполошил всех, но тут при подсчете обнаружил, что одного сидельца нет. Побег? Ветрухай пулей вылетел из камеры, закрыл на замок дверь и бросился за подмогой.

В сопровождении двух других коридорных он начал обследовать коридор, проверяя, закрыты ли остальные камеры. Пока не подошла очередь камеры полковников. Она была распахнута настежь, но вертухай сам ее не закрывал, как он помнил. Только в камере было обнаружено не три, а четыре трупа!

Жобин, следуя моим указаниям, добросовестно перемазался в крови и ждал, когда за ним придут. Но время шло, никто не явился и его сморил сон. Он уснул прямо на полу. Залитый кровью он тихо спал, не храпел и ничем не отличался от мертвеца.

Вертухаи вывалились в коридор и стали совещаться между собой. Но тут Жобин проснулся и незаметно появился на пороге камеры, держа в руке заточку. Увидев вертухаев, он обрадовался:

— А, вот вы где!

И махнул при этом руками. Вертухаи, увидев окровавленного человека с ножом в руках, восприняли его дружеский жест совершенно иначе: зэк угрожает ножом! И тут Жобин еще добавил им в этом уверенности, прокричав трубным голосом сытой коровы:

— Всех перережу!!!

Вертухаи попятились. Не потому, что они были трусы. Вовсе нет. У них было оружие, и застрелить Жобина они имели полное право. Но он нужен был им живым. А теснота в коридоре не позволяла им использовать свое численное превосходство. В коридоре были места, где Жобина можно было окружить и легко взять. И они, зная это, побежали обратно. Но Жобин подумал, что один его вид внушает людям страх, его боятся! Первый раз в жизни он почувствовал себя героем, удальцом и его охватило радостное возбуждение.

— Стойте, куда вы? — кричал он, мчась, как носорог по саванне в период случки. — Попишу всех!!!

Там где коридор был чуть шире, вертухаи профессионально подловили Жобина, сбили его с ног, отобрали заточку и начали колотить.

— Псы позорные! — вопил он во все горло. — Мусора!

Но вертухаи долго его бить не стали. До прихода начальства его посадили в карцер и заперли там. Крики Жобина в коридоре переполошили всю тюрьму. Разбуженные зэки шумели в камерах, никто не понимал в чем дело.

Тройное убийство за ночь в стенах тюрьмы заставили немедленно дежурного офицера связаться с ее начальником, капитаном Салеховым и вызвать по тревоге оперативную часть.

Уже через три четверти часа незадачливый пьяница-вертухай делал доклад в кабинете Салехова. Начальник тюрьмы метал громы и молнии.

— Кого надо было отправить на трюмиловку, а? — гневно кричал Салехов.

Вертухай, обалдевший от ночного шухера, путался и мучительно пытался вспомнить фамилию Жобина:

— Так этого… как его? Гузка, что ли? Задов? Нет, не Задов… Вспомнил! Жопин! Жопина, тащ капитан!

— Какого еще Жопина!? — Салехов был красный как вареный рак. — Рабера! Рабера надо было отправить!

— Никак нет, не Рабера! — оправдывался вертухай. — Рабера я никуда не водил! Жопина водил на тюмиловку!

Из кондея извлекли Жобина, привели в кабинет Салехова. Жобина немного помяли, и видок у него был еще тот. С подбитым глазом, весь со следами крови на одежде и руках он таким и предстал перед тюремным начальством. Салехов раньше немного знал Жобина, несколько раз он отоваривался у него на складах. С возрастающим удивлением он только спросил:

— Илларион Трофимович, как же так?

— Я не Илларион Трофимович! — взвился Жобин, вдруг вспомнив к месту о том, что заключенные, сев в тюрьму меняют свои имя и фамилию, короче говоря, паспортные данные.

Дальше Жобин геройски поведал, как он лихо справился с тремя блатными-беспредельщиками. И его следственное дело закрутилось со страшной силой.

Попутно вспомнилось ему о нескольких дерзких ограбления, произошедших в Чите. Он взял их на себя. А хищения со склада превратились в грабежи, которые он сам же и организовывал.

После того, как оперативники, стирая с лица пот, занесли все его показания в протокол, Жобин был снова водворен в карцер.

В связи с делом Жобина, на допрос дернули и меня. Так я прояснил для себя, как обстоят дела. Мне инкриминировали дополнительное обвинение: участие в преступной деятельности в составе банды Жобина! Только сейчас выяснилось, что в Чите, оказывается "давно существует банда Жобина", прославившаяся "дерзкими грабежами и налетами", держащая в страхе всю округу. Прямо "черная кошка" какая-то! Мне было глубоко безразлично, что там старательно скрипели перьями следаки. Больше полной катушки мне все равно не дадут…

Зато Жобину много чего пришили. Бандитизм, пять убийств, шесть грабежей, три кражи, вооруженное нападение на сотрудников тюремной охраны, побег из-под стражи.

Только в одном на следствии я не согласился:

— Что ты тут, начальник, туфту лепишь? Как я, вор в законе, под Жобиным ходил? Он же фраер! Дела вместе делали, но под ним никогда не был! Это не подпишу!

А в тюрьме из камеры в камеру переносились слухи о новом духовитом фраере[178], который прошел трюмиловку и ночью гонял вертухаев по коридору.

Жобин сидел в карцаре, но ему арестанты через одного вертухая перекинули жратвы, курева и теплые слова.

Только Белка не мог понять моей игры:

— Фокусник, какой интерес тебе этот цирк устраивать? Зачем тебе этот фраер нужен?

Я показал ему на раскрытой ладони монету, покрутил рукой, показал снова ладонь. Монеты на ней не было.

— Я же фокусник, — отшутился я.