Воровка

Глава 1

Оливия. Я терял ее трижды. В первый раз – из-за нетерпеливости. Во второй – из-за лжи, зашедшей так далеко, что мы не смогли ее преодолеть. В третий – в этот раз – я потерял ее по вине Ноа.

Ноа. Хороший парень. Я тщательно его проверил. И все же он не был бы достоин ее, будь он хоть наследным принцем Англии. Оливия – произведение искусства. Ее нужно уметь понимать. Нужно знать, как разглядеть красоту за резкими чертами ее характера. Иногда я думаю о том, что она принадлежит ему так, как не может принадлежать мне, и представляю, как впечатываю кулак в его лицо до тех пор, пока от него ничего не останется.

Она моя. Всегда была и всегда будет моей. Последние десять лет нас раскидывает в разные стороны, но мы сталкиваемся на каждом повороте. Иногда по чистой случайности, иногда – потому что ищем друг друга.

Ее любовь способна запятнать твою душу и даже заставить тебя отказаться от нее, лишь бы снять заклятье, которое она на тебя наложила. Я пытался избавиться от Оливии снова и снова. Бесполезно. Ее в моих венах больше, чем крови.

Я вижу ее сейчас, по телевизору. Семьдесят два дюйма экрана целиком заполнены Оливией: черные волосы, нечитаемый взгляд, рубиново-красные ногти стучат, тук-тук-тук, по поверхности стола. Шестой канал освещает сюжет: идет суд над Добсоном Скоттом Орчардом, печально известным насильником, похитившим восемь девушек за двенадцать лет… и Оливия – его защитник. Мне от этого дурно. Я знаю ее лучше, чем кто бы то ни было, но ее решение взять это дело выше даже моего понимания. Возможно, презрение к самой себе толкает ее отстаивать права никчемных уголовников. Однажды она выступила адвокатом моей жены и выиграла дело, за которое ту могли упечь за решетку на двадцать лет. Теперь она совершенно спокойно сидит рядом с новым клиентом, время от времени наклоняясь к нему, чтобы прошептать что-то, пока все ждут, когда же судьи вернутся в зал и огласят приговор. Я допиваю второй стакан скотча. Не понимаю, переживаю ли за нее или из-за нее. Обращаю внимание на ее руки – они всегда выдают, что она чувствует. Она уже не стучит ими, вместо этого стискивая кулаки, прижимая тонкие запястья к краю стола, словно их сковали наручниками. Отчетливо открывается вид на ее обручальное кольцо. Я наливаю еще один стакан скотча, опрокидываю его в себя и отбрасываю бутылку прочь. Экран переключается на комнату для прессы, где репортер рассказывает о присяжных, которые совещаются уже шесть часов, и о том, как это может повлиять на вердикт. Затем он вздрагивает, будто его ударило током. Присяжные вошли в зал суда, где в течение нескольких минут судья прочтет приговор. Мы отправляемся туда.

Я подаюсь вперед, опираясь о колени локтями. Дергаю ногой – нервная привычка – и мечтаю о еще одном глотке скотча. Присутствующие в зале поднимаются со своих мест. Добсон нависает над Оливией; рядом с ним она похожа на хрупкую фарфоровую куклу. На ней синяя шелковая блузка моего любимого оттенка. Ее волосы собраны на затылке, но заколка не удерживает непокорные локоны, волнами обрамляющие лицо. Она так красива… Я опускаю голову, лишь бы не погружаться в воспоминания. Но их не удержать. Каждое из них заполняют ее волосы, длинные и непослушные. На моей подушке, в моих руках, на глади бассейна, где я впервые поцеловал ее. Именно они привлекают к ней внимание: к миниатюрной девушке, окутанной копной вьющихся темных прядей. Она состригла их после того, как мы расстались. При встрече в музыкальном магазине я почти ее не узнал, и удивление придало искренности моей лжи. Мне так хотелось узнать эту Оливию, Оливию, которая срезала собственные волосы так же, как резала настроение в комнате, используя ложь как оружие. Ложь… Если сказать, что ты хочешь, чтобы женщина лгала тебе, это прозвучит безумно. Но Оливия любит своей ложью. Она лжет о том, что чувствует, о том, как ей больно, о том, как она желает тебя, хотя утверждает, будто это не так. Она лжет, чтобы защитить вас обоих.

Я смотрю за тем, как она беспокойно заправляет темный локон за ухо. Для неискушенного наблюдателя это совершенно обыкновенный жест, но от меня не укрывается дрожь в ее запястье. Она волнуется.

Я улыбаюсь. Но улыбка соскальзывает, как только судья объявляет – признан невиновным по причине невменяемости. Господи, она сделала это! Я зарываюсь пальцами в собственные волосы. Не знаю, чего хочется больше – встряхнуть ее или поздравить. Оливия обмякает, не поднимаясь со стула, и охвативший ее шок заметен в напряженном изломе ее бровей. Все обнимаются, хлопают ее по спине. Пока она принимает поздравления, ее прическа оказывается в еще большем беспорядке. Добсона отправят в клинику для душевнобольных, а не в федеральную тюрьму. Я жду, предложит ли она объятия и ему, но она соблюдает дистанцию, ограничиваясь сухой улыбкой. Камера перескакивает на прокурора; тот в ярости. Все в ярости. Она наживает себе врагов – такова ее профессия. Я бы уберег ее, но она не моя. Остается надеяться, что Ноа справится с этой нелегкой задачей.

Я беру ключи и выхожу на пробежку. Воздух густой из-за влажности, пульсирует, отвлекая от мрачных мыслей. Одежда промокает насквозь уже на пороге квартиры, поэтому я сворачиваю налево, к пляжу. Сейчас самый час пик. Я лавирую между бамперами автомобилей, игнорируя впечатленные взгляды. «Мерседесы», BMW, «Ауди» – жители моего района не испытывают недостатка в деньгах. Бегать приятно. От моей квартиры до пляжа всего лишь миля, и, чтобы добраться до него, нужно пересечь два водных канала. Огибая людей, прогуливающихся с колясками, я кидаю быстрый взгляд на яхты и думаю о собственной лодке. Давно я на ней не работал. Возможно, провести день на лодке – именно то, что нужно. Спускаясь к воде, резко поворачиваю налево и бегу вдоль берега. Так я справляюсь с гневом.

Бегу, пока не понимаю, что больше не могу. Сажусь на песок, переводя дыхание, тяжело вырывающееся из легких. Нужно взять себя в руки. Если позволить вихрю эмоций захватить себя, из него будет не выбраться. Выуживаю из кармана телефон, нажимаю кнопку «Дом». На звонок отвечает мама, запыхавшаяся, словно тоже бежит, только на эллиптическом тренажере. Мы обмениваемся дежурными любезностями. Вне зависимости от ситуации, неважно, насколько отчаянно звучит мой голос, мама обязательно, с безукоризненной вежливостью, осведомится, как мои дела, а затем в подробностях расскажет о своих розах. Я дожидаюсь, когда она закончит, а затем говорю, более задушенно, чем хотелось бы:

– Я согласен на работу в Лондоне.

Тишина, предшествующая ответу, отдает изумлением, почти шоком. Радость в ее голосе даже чрезмерна:

– Правильное решение, Калеб! Слава богу, все возвращается на круги своя. В прошлый раз ты отказался из-за той девчонки, такая ужасная ошибка…

Я перебиваю ее, обещая, что позвоню завтра, сразу же после того, как свяжусь с британским офисом. Любуюсь океаном на прощание, прежде чем вернуться домой. Завтра я лечу в Лондон.

С той лишь разницей, что нет – не лечу.

С утра из постели меня поднимает жуткий стук. Сначала кажется, будто он доносится с другого этажа: в семьсот шестидесятой ремонтируют кухню. Я прячу голову под подушку, но та ничуть не заглушает шум, так что ее приходится с ругательствами откинуть прочь. Стук словно приближается. Комната раскачивается: слишком много скотча – опять. Колотят во входную дверь. Опускаю ноги на пол, натягиваю серые пижамные штаны, валяющиеся возле кровати. Прохожу через гостиную, отпихивая в стороны туфли и кучи одежды, копившиеся неделями. Распахиваю дверь, и все замирает. Вздох… удар сердца… мысль.

Никто из нас не произносит ни слова; мы лишь молчаливо оцениваем друг друга. В следующий момент она вторгается в гостиную, измеряя ее шагами, будто для нее совершенно естественно и нормально появиться в моем доме. Я по-прежнему стою в коридоре, застигнутый врасплох, когда она обращает на меня свои глаза – пылающий взор. Требуется время, чтобы произнести что-то, осознать, что все это происходит на самом деле. В квартире сверху настырно сверлит дрель. Прямо за окном парит птица, но я твержу себе, что чувства наверняка меня обманывают, по крайней мере, в том, что касается ее. Не может быть, чтобы спустя столько лет она оказалась тут.

– Зачем ты здесь, Герцогиня?

Я всматриваюсь в нее, поглощаю ее образ. Она слегка безумна: из растрепавшейся косы выбиваются пряди, веки подведены сурьмой, и это будто обостряет эмоции в ее взгляде. Раньше она никогда так не красилась. Она обозленно всплескивает руками. Готовлюсь к потоку брани, обычно следующему за ее вспышками гнева.

– Что? Ты больше не делаешь уборку?

Неожиданно. Я захлопываю дверь ногой, провожу ладонью по затылку. На мне трехдневная щетина и одни лишь пижамные штаны, а мой дом слишком похож на комнату университетского общежития.

К дивану я подбираюсь так, будто это вовсе не моя гостиная, и сажусь, едва перебарывая неловкость. Наблюдаю, как она мечется туда-сюда.

И останавливается.

– Я дала ему свободу. Выпустила его обратно на улицу. Он же гребаный психопат!

На последнем слове она ударяет кулаком по собственной ладони. Ногой задевает пустую бутылку скотча, и та гулко катится по деревянному паркету. Мы зацикливаемся на ней, как завороженные, пока она не исчезает под столом.

– Да что с тобой не так? – спрашивает Оливия, озираясь.

Я откидываюсь назад, задней частью шеи опираясь на переплетенные пальцы. Стараюсь воспринять бедлам, до которого довел свои апартаменты, ее глазами.

– Нужно было думать об этом до того, как взяла дело.

Оливия хочет мне врезать. Она смотрит на мои волосы, затем на мою бороду и в конце концов на мою грудь, прежде чем вернуться к моему лицу. И трезвеет – внезапно, в тот же миг. Я вижу, как в ней зарождается осознание, куда и к кому она пришла и что это была очень плохая идея. С места мы срываемся одновременно: она – к двери, я – туда же, отрезая пути отступления.

Она сохраняет дистанцию, поджимает губы. Во взгляде, таком ярком от сурьмы, – сомнения.

Я говорю:

– Твой ход.

Ее горло сжимается, когда она сглатывает собственные мысли, сглатывает десять лет нас. Говорит:

– Ладно… ладно! – и обходит диван, занимая глубокое кресло. Мы возвращаемся к игре в кошки-мышки, и мне это нравится. К такому я привык.

Присаживаюсь на диванчик, не сводя с нее глаз. Она крутит обручальное кольцо, но останавливается, поняв, что от меня это не укрылось. Сложно удержаться от смеха, когда она приподнимает изножье кресла и откидывается на спинку так, словно это ее законное место.

– У тебя есть кола?

Достаю бутылку из холодильника. Сам я колу не пью, но в холодильнике держу всегда. Может быть, для нее, для Оливии. Не знаю. Она открывает ее, пьет крупными глотками, прижимая горлышко бутылки к губам. Жжение ей по вкусу.

Допивая, она вытирает рот тыльной стороной ладони и смотрит на меня так, будто я змей. Но единственная змея здесь она.

– Может, нам попробовать стать друзьями?

Я развожу руками, словно понятия не имею, что она имеет в виду. Все я понимаю, конечно. Мы не способны быть вдали друг от друга, так какая еще альтернатива нам доступна? Она икает из-за газировки и огрызается:

– Знаешь, я не встречала никого, кто мог бы сказать так много, даже не открывая при этом рта.

Я усмехаюсь. Если не прерывать ее, она выдаст гораздо больше, чем собиралась.

– Я ненавижу себя. С тем же успехом я могла бы вернуть на улицу гребаную Кейси Энтони.

– А где Ноа?

– В Германии.

Я вскидываю брови:

– То есть его не было в стране, когда выносили приговор?

– Заткнись. Мы не знали, сколько времени у присяжных займет обсуждение.

Я расслабляюсь на диване, закидывая руку на спинку:

– Вам бы праздновать.

По ее лицу, стоически-нейтральному, ручьем текут слезы: даже в таком состоянии она пытается не терять самообладания.

Я не шевелюсь. Мне бы хотелось утешить ее, но, если дотронусь до нее, остановиться будет крайне сложно.

– Помнишь тот случай в колледже, когда ты разрыдалась из-за того, что боялась провалить тест, а профессор испугался, что у тебя припадок?

Она смеется коротко, но искренне. Я успокаиваюсь, говорю как можно мягче:

– Ты выполнила свою работу, Герцогиня. И выполнила ее хорошо.

Она кивает и поднимается. Наше время подходит к концу.

– Калеб… я…

Я отрицательно качаю головой. Не хочу, чтобы она произносила вслух, как ей жаль, что она пришла, и что этого больше не повторится.

Провожаю ее до выхода.

– Наверное, я должна извиниться за то, что произошло с Леа, – она смотрит на меня сквозь ресницы, слипшиеся из-за потекшей туши. На любой другой женщине это выглядело бы неряшливо, однако на Оливии – чистый секс.

– Я бы тебе все равно не поверил.

Улыбка светится в ее глазах, плавно перетекая на ее губы.

– Приходи к нам на ужин. Ноа хотел бы с тобой познакомиться. – Должно быть, мои сомнения слишком очевидны, потому что она снова смеется. – Он отличный парень. Правда. Приводи подружку.

Я провожу ладонью по лицу и отрицательно мотаю головой:

– Ужин в компании твоего мужа не входит в мой список того, что надо успеть сделать перед смертью.

– Перспектива защищать твою жену в суде в мой список тоже не входила.

– Ауч, – болезненно морщусь я.

– Тогда до следующего вторника? В семь часов.

Она подмигивает и чуть ли не выскакивает прочь из моей квартиры. Я не даю своего согласия, но она знает, что я приду.

Черт возьми. Какую же власть она имеет надо мной.