Восход луны

В ЖЕНСКОЙ КАМЕРЕ

«Хабс» — так называлась старая тюрьма.

Духота в камере была невыносимой, особенно по вечерам. Измученные бессонницей женщины лежали на каменном полу, обливаясь потом. Напрасно было узницам тянуться к высоко поставленному квадратному окну, мечтая о глотке свежего воздуха, — жара и вонь, поднимаясь от пола вверх, преграждали путь в камеру любому дуновению ветерка.

Фарида, согнувшись, сидела неподалеку от железной двери камеры и размышляла: зачтут ей десять дней, проведенных до суда в полицейской тюрьме, или придется отсидеть весь срок. Со дня вынесения приговора прошло всего сорок два дня, а она, кажется, целую вечность провела уже в этом аду, из которого виден лишь крошечный клочок неба. Многие ее подруги по несчастью не слишком тосковали но вольной жизни — им некуда было возвращаться. Фарида же, напротив, только теперь поняла сполна, как дорога человеку свобода. Фарида идет в цепочке узниц во время прогулки, а сама глядит в небо — ищет птицу. Хорошо бы птица увидела Фариду, проникла в ее думы и полетела в деревню, села на большое тутовое дерево в родном саду, рассказала бы маме о том, как обидели злые люди ее единственную дочь, частицу ее души.

Какие птицы счастливые! Как им весело жить! Улетают в далекие страны, выводят птенцов, а к холодам возвращаются назад. Люди, с колыбели привыкнув к птицам, часто и не замечают их. Иные, бывает, сердятся, когда птички клюют зерна, высыпанные для сушки на циновку, или лакомятся с кустов крупными черными ягодами… Сегодня птиц не было видно, поэтому Фарида вернулась в камеру раньше времени и чувствовала себя так, словно ее повели к реке, а напиться не дали.

Время позднее — полночь, но сна ни в одном глазу. Женщины затихли, некоторые даже заснули… Фарида вздрогнула, услышав лязг засова. Так поздно дверь открывается только тогда, когда в камеру вталкивают новых заключенных или кого-нибудь гонят на допрос. Она не подняла головы: все равно с кем делить духоту, от которой кружится голова.

— Заходите, здесь народу поменьше. Чего стоите? Думали, в женской духами пахнет? — Надзиратель распахнул скрипучую дверь, пропуская в камеру двух мужчин» — Не задохнетесь — утром уведу.

Муравейник зашевелился.

— Что вы делаете, аллахом отвергнутые? Это женская камера! — завопили из разных углов. Обитательницы камеры засуетились, натягивая на распаренные тела абаи, закрывая никабами лица и ни на минуту не переставая шуметь.

— В темноте ничего не видно! Перетерпите!

Мужчины остановились у двери, не смея шагнуть дальше.

— Куда ты привел нас? — Тот, что шел первым, повернулся к надзирателю, но было поздно — массивная дверь захлопнулась, замок лязгнул снова.

— Наглость какая — явиться ночью к женщинам! — Это уже относилось к пришельцам.

— Ночное вхождение, — шепнул на ухо один другому. Его шутка не имела успеха.

Галдеж усиливался, мужчины не смели шевельнуться, они точно приросли к порогу. Им самим и прийти на ум не могло такое — явиться ночевать в женскую камеру. Возмущение постоянных обитательниц помещения казалось им справедливым. Они принялись стучать в дверь.

Открылся глазок.

— Прекратите! Я сказал — до утра. Сами просились туда, где посвободнее! Всюду переполнено. В мужских отделениях даже стоять негде.

Стараясь перекричать друг друга, женщины осыпали «собакой рожденного» надзирателя самыми изощренными проклятиями, желая ада тому, кто создал ад на земле — этот богом проклятый хабс, тюрьму. Они долго не могли успокоиться, а мужчины так и стояли на месте, словно путь им преграждала глубокая пропасть. Они уже раскаивались, что потребовали перевода в другую камеру после того, как от них вынесли троих: несчастные узники потеряли сознание от духоты.

— Дорогие женщины, — заговорил один из пришельцев. — Извините нас. Мы не по своей воле…

Фарида застыла. Неужели это Шаукат? Конечно, он, — . из тысячи голосов Фарида узнает его голос. «О боже, позволь мне провалиться сквозь землю, чтобы он не увидел меня здесь, среди этих несчастных, брошенных в каменный мешок за проституцию, наркоманию, пьянство, воровство…»

— Душегубки у нас в стране теперь повсюду. У Гитлера научились наши правители морить людей, — добавил другой глуховатым голосом.

Фарида различала даже ботинки Шауката, стоявшего рядом, протяни руку — коснешься. Как быть? Перебраться на другое место, затеряться среди женщин, закрыв лицо никабом, или открыться? Он может узнать ее утром, когда в камере станет светло. Что он скажет? Фарида не знала, как поступить, и в то же время уходить от Шауката ей не хотелось. Она просидит до утра вот так, положив голову на коленки. Не шелохнется, не выдаст себя, но пусть он будет рядом, близко.

Шаукат старался успокоить женщин:

— В городе волнения. Тюрьма переполнена: хватают — и за решетку. Утром уйдем, потерпите. Мы не хотим стеснять вас и были бы рады постоять в коридоре, но ведь не разрешают. Вы не обращайте на нас внимания, все равно ничего не видно… Правда, Фуад? Ты что-нибудь видишь?

— Принял бы камеру за могилу, когда б не аромат духов.

— В мужской небось цветами пахнет, — огрызнулся сипло кто-то из женщин.

Этот Фуад, видно, не был бы Фуадом, если бы упустил возможность поболтать:

— О, там как в овчарне.

— А ты сюда транзитом?

— Куда не заведет тоска по тебе!

В камере засмеялись.

Нескольких шутливых фраз было достаточно, чтобы скандал был исчерпан и воцарилось доброжелательство.

Кто-то из женщин предложил освободить уголок для мужчин.

— Шаукат, — еле слышно, словно из-под камня, выговорила Фарида и тут же испугалась — зажала руками рот, прикусила губу.

— Ого, тебя здесь знают, — обрадовался Фуад.

— Кто это? — Шаукат ждал.

— Что значит быть поэтом! Куда мне до такой, популярности… И это при том, что портретов-то твоих напечатано маловато. Пока один, и тот в следственном отделе…

— Кто меня звал? — Шаукат вглядывался во мрак.

— Я, Фарида. — Девушка назвала себя и горько заплакала.

— Палестинка? — не поверил своим ушам Шаукат.

В камере воцарилась тишина. Фарида глухо рыдала, не в силах совладать с собой, и чем больше ее успокаивал Шаукат, тем сильней ей хотелось плакать. Сколько было минут отчаяния, сколько обид, оскорблений — она все снесла, стерпела и вот теперь потеряла власть над собой… Никто вокруг ее не упрекал, не корил, даже не останавливал. Понемногу она стала успокаиваться. Шаукат спросил:

— За что?

— Ну, что ты спрашиваешь! — незло засмеялся Фуад. — Не видишь, кто тут сидит? Скажи мне, кто твой друг…

Фарида от обиды чуть снова не залилась слезами.

— Замолчи сейчас же! — рассердился Шаукат.

Он присел на корточки рядом с Фаридой, хотел было погладить узкое девичье плечо, но не решился и только пристально глядел в лицо своей бывшей ученице. Неужели это та самая Фарида, которая требовала у отца подписи под декларацией о шарте, когда Шаукат пришел к ним с Абд Ур-Разаком?! Кто мог предположить, что они снова встретятся — в тюрьме…

Фарида думала о том же. Она уронила голову, копна черных волос закрыла глаза, шею.

Шаукат решил, что ей надо хорошенько выплакаться, и ни о чем пока не стал расспрашивать. Он пытался сам догадаться, как деревенская девушка, дочь почтенных родителей, оказалась в городской тюрьме. Шаукат отлично помнил лучшую свою ученицу, любимицу класса. Застенчивая и робкая девочка, смущавшаяся всякий раз, когда он вызывал ее, — быть не может, чтобы она пошла по рукам. Тогда что же — она убила, ограбила кого-нибудь? Нет, право же, Шаукат не мог придумать ничего толкового.

Фарида догадалась, о чем он размышляет. Она собралась с духом:

— Меня осудили как партизанку, отвергающую шариат.

— Как кого? — Шаукат решил, что ослышался.

— Как партизанку, — чуть громче повторила Фарида, чтобы и этот скверный Фуад слышал ее слова.

— На сколько?

— На год.

Шаукат от радости чуть не обнял ее. Партизанка— это же почетно… Ему стало стыдно, что о лучшей девушке в мире он хоть на миг подумал, будто она осуждена за что-то дурное,

— Будете выходить, разбудите меня. — Фуад опустился на пол у самой двери.

Его юмору можно было позавидовать. Счастливое умение ко всему приспосабливаться. Все, что ни пошлет судьба, Фуад принимает как должное. Вот и сейчас он спокойно прикорнул на полу. Про себя Фуад решил, что Шаукат скрыл от него тайное знакомство с этой девушкой и, значит, с ним, своим другом, не был откровенен до конца.

— Спи, спи, — отозвался Шаукат. Это, разумеется, означало: не мешай.

Фарида рассказывала все по порядку. Она дерзнула восстать против догматов ислама, принесенных правоверным самим пророком Мухаммедом. Разорвать брачный союз, отказаться от мужа, посланного аллахом, — это ничуть не меньше, чем быть пособницей партизан. Шаукат думал точно так же. Подсев поближе, он внимательно слушал печальный рассказ Фариды. В воображении поэта возникал образ смелой и независимой девушки, складывался драматический сюжет.

Оказывается, Фарида все последнее время стирала ему белье, гладила, пришивала пуговицы. Шаль, что он об этом ничего не знал. Может, если бы они встретились раньше, не случилось бы с Фаридой этого несчастья.

Самого Шауката забрали прямо из редакции газеты, где он работал. Шейх Абдулла Керим налетел на издателя с целым войском в полсотни всадников: был такой переполох, что в дело вмешалась полиция. Шаукат только тогда до конца понял, какое это сильное оружие — слово. Недаром говорят: рана от меча заживает, а от слова нет. Наверняка рана, нанесенная самолюбивому шейху, будет кровоточить еще долго. Будь Шаукат на свободе, непременно пустил бы в ход свое грозное оружие, чтобы спасти Фариду от позора.

Шейх Абдулла Керим воображал себя величайшим защитником ислама, чуть ли не тем самым военачальником, который, по преданию, приказал воинам поднять на копья и мечи листы корана и продолжать битву с противником с помощью заповедей, В газете «Аль-Ка-марун» была опубликована статья за подписью шейха. Ее написал Шаукат с согласия самого шейха, которого обуревало желание слыть просвещенным человеком. Шаукат позволил себе лишь маленькую вольность: он вставил в статью несколько крамольных слов: «отмена шарты — не каприз молодежи, но требование времени».

Губернатор прочитал статью и схватился за голову. У самого-то шейха Керима гарем, десятки жен, приобретенных в разных странах. И шарта за них заплачена крупная. Ревнитель древних традиций, шейх содержал еще и войско, — мол, подчиняюсь только господу богу и своей совести. Губернатор смеялся над его причудами и был доволен, что шейх не вмешивается в его дела.

…Спящим в камере было трудно дышать. Женщины стонали, охали. Фарида иногда прерывала свою исповедь и продолжала, дождавшись тишины. Шауката больше всего позабавило бегство Фариды со свадьбы. Он представлял себе идиотизм положения новоиспеченного мужа, переполох в поселке, беготню вокруг особняка Керима.

Фарида, конечно, понятия не имела о легендах, которые слагали жители поселка после ее исчезновения. Между тем о ней рассказывали всевозможные небылицы, в частности то, что именно она надоумила парней в своей деревне ходить по дворам с пакостной бумагой о шарте. Зуфри твердил: днем она девушка как девушка, а ночью — о, ночью она сбрасывает человеческое обличье и незаметно, как едкий дым, проникает в жилища, околдовывает парней, принуждает их бороться с заповедями корана. Ясное дело, это — шайтаново отродье, кума самого ивлиса… Наслушавшись нелепостей, женщины читали молитвы.

— Чтоб мне ослепнуть, если я сама не видела, — Хадиджа, стоя посреди рынка, смотрела вокруг своими расширившимися от страха глазами, — если я не видела, как задрожала колдунья при звуках молитвы, точно тростник на болотной кочке.

Ей вторила «машатта»:

— Ее искали в саду — думали, она выскочила в открытое окно. Куда там! Вылетела в трубу, как и полагается колдуньям, и растаяла. Успели только разглядеть ее руки. Они как у хищной птицы, что ни ноготь, то сабля. Разверзнись подо мной земля, коли я лгу. Кривые, черные… О аллах, убереги нас…

Некоторые жалели новобрачного.

— За что бедняге Зуфри божье наказание? Надо же, колдунью аллах послал в жены. И так, бедняга, меченый, с бельмом на глазу. Как был бобылем, так теперь уж и останется. Ему одна дорога — в Мекку.

От всех этих пересудов Зуфри окончательно одурел. Вечерами перестал задерживаться в саду, боялся одиночества и все время повторял: «Ля-иллах, иль аллах», — думая испугать злого духа святыми словами… Ему говорят: «Иди в деревню, забери шарту», — а он упирается, боится. Пусть, отвечает, даляль идет, у него и велосипед есть. Даже смеяться как конь перестал. Услышав под окном женские голоса, в ужасе выглядывает — думает, Фарида вернулась…

Про то, что случилось с Зуфри, Абдулла Керим услышал от домашних. Они перестали ночевать на плоской крыше дома, боясь колдуньи…

Ничего этого Фарида, как уже говорилось, не знала.

Среди ночи снова заскрежетал тяжелый засов, и отворилась дверь в камеру. Фуад, дремавший под железной дверью, опрокинулся навзничь и чуть не выкатился в коридор. Надзиратель решил, что заключенный, воспользовавшись моментом, хочет удрать, пнул его ногой и взревел:

— Куда, болван? На место!

Фуад, ничего не соображая спросонья, вскочил и уставился обалделыми глазами на тюремщика, светившего тусклым фонарем ему в лицо. Тут же стояла женщина с сумкой в руке. Увидев мужчину, она завопила, разбудив всю камеру:

— К мужчинам? Я буду жаловаться! Не имеешь права! В тюрьме нет, что ли, женской камеры? Есть, я знаю, не первый раз тут… Веди в женскую.

— Это и есть женская. Ступай! — Надзиратель толкал женщину в спину. — Иди, говорю. Ничего с тобой не случится. Подумаешь, мужчин увидела. Сама за ними охотишься, а тут бог тебе послал двоих прямо в руки…

— Заткнись, исчадие ада, я бы как раз тебя предпочла — интересно, каков ты в деле…

— Я тебе предпочту!

— Проходите, ханум. Не гневите служителя ада. Разве это камера? Гарем! Здесь только мои жены, евнух и я, ваш владыка. Прошу любить и жаловать. — Чувство юмора и вправду никогда не покидало Фуада. Он сделал выразительный жест, изображая гордого повелителя гарема. — Ты будешь старшей женой…

Обитательницы камеры уже не возмущались: они привыкли, что их будили каждые несколько часов.

— Устраивайся, мужчины тут временно, — раздалось из темноты.

— А я — пожизненно? Я тоже временно. Судья Исмаил, да пошлет ему аллах мудрость, разберется, и я снова окажусь на свободе.

— Ступай, ступай… На свободе! Тюрьма — твой настоящий дом. — Надзиратель, ворча, захлопнул массивную дверь, словно выстрелил из пушки, повернул ключ, а новенькая все еще стояла, не зная, куда ступить, ибо на полу не было свободного места.

— О, я понимаю. — Фуад продолжал развлекаться. — Ждете, когда я позову вас к себе. Отдыхайте, дорогая, не тревожьтесь. Я не тот муж, который обманывал жен — одной говорил: «Я пошел к той», другой: «Пошел к этой», а сам отправлялся спать. Для меня все жены одинаковы, как перед аллахом.

Новенькая стояла, покачиваясь, ожидая, пока глаза ее привыкнут к темноте. От нее разило дешевыми духами, табаком и спиртом.

— Не маши языком, как веником. Ты не в бане и не дворник. — Она тоже за словом в карман не лезла. — Я в очереди стоять не привыкла. Почище, чем, ты, и то ждали, когда я освобожусь…

Из всех углов понеслись возгласы возмущения:

— У-у, бесстыжая, как у нее язык поворачивается!.,

— Нашла чем хвастаться…

— Кофе приравняли к чаю — цена чая упала. Из-за таких и нам худо!

В женщине бушевало выпитое, от духоты ее развезло еще больше. Она рубила языком, как острой сабелькой:

— Это вы-то — кофе? А я, значит, чай? Нет, вы — чима, подземные грибы, которые собирают с помощью вон тех дрессированных собак. — Она показала на дверь, очевидно, имея в виду надзирателей и полицейских. — Тоже мне, барышни нашлись…

По злобному гнусавому голосу, по развязной манере говорить Фарида вдруг узнала в женщине, всколыхнувшей камеру, виновницу своего несчастья. Надо скорее рассказать Шаукату, что это по ее милости Фарида оказалась в тюрьме. Пусть изобьют ее как следует, ни одна душа за нее все равно не заступится!.. Нахальная женщина тем временем расталкивала лежащих, стараясь освободить себе место.,

— Ну и язычок у ароматного чая! — заметил Фуад. — На мой вкус кроткие, застенчивые куда лучше. Мужчины не любят…

— Гарем, гарем… Где ж твой диван, застланный ковром? Это не гарем, а овчарня. На одну ночь к овцам пустили баранов. Ну, поторапливайся, а то светает!..

В камере снова зашумели:

— Уймись! Не то укоротим тебе язык..»

— Пусть переведут в другой «гарем».

— До чего же распущенной может быть женщина! — Терпение лопнуло и у Шауката.

— А ты не вмешивайся, евнух. — Женщина наконец села, выбрав местечко, устроилась и затихла. Вскоре она засопела. Чувствовалось, что ночевать в камере ей приходилось не раз.

Фарида решила пока промолчать, не связываться. Эта богом проклятая наговорит тут с три короба, вываляет Фариду в грязи, и ее не переспоришь, — вот ведь целую камеру перекричала, прежде чем заснула.

Понемногу снова воцарилась тишина. Настала очередь Шауката рассказать о себе. Светало. Сквозь толстые железные прутья оконца пробивался слабый свет, оповещая о наступлении утра.