Восход луны

ШАРТА

«…Веди нас путем прямым».　

Фарида задумалась о прошлом. Перед ее мысленным взором пронеслись школьные дни, живо вспомнились одноклассницы, встреча с Шаукатом. Новый учитель приехал в сариф из города. Первый урок его врезался ей в память навсегда…　

Молодой, черноволосый, с большими веселыми глазами и высоким лбом, он заворожил всех. О новом учителе кто-то даже пустил слух, будто он вовсе не учитель, а жених, который не через даляля, посредника, а лично хочет выбрать себе невесту. До него школьников учил подслеповатый старик, и все почему-то думали, что новый окажется таким же.　

— Я буду вести у вас язык и литературу. Зовут меня Шаукат… — Мягкий, приятный голос соответствовал облику учителя. Радостное изумление охватило девочек. Шаукат казался вознаграждением за то, что они так долго ждали нового преподавателя. — Я знаю, вы отстали… Придется подналечь, наверстать упущенное. Если кому-нибудь понадобится моя помощь — милости прошу, пусть остается после уроков, будем дополнительно заниматься. А сейчас я проверю ваши знания…　

Фарида решила обязательно оставаться после уроков, но тут же испугалась: вдруг больше никто не пожелает заниматься дополнительно! Впрочем, она поймала себя на мысли, что именно этого ей как раз и хочется. Подружки могли заметить, как ее лицо залилось краской, но, слава аллаху, не заметили.　

Теперь только и разговору было что о Шаукате. Девочки начали аккуратней посещать занятия и лучше одеваться; уроки языка и литературы превратились чуть ли не в праздники. Узнав, что Шаукат пишет стихи, все принялись рифмовать. Фариде тоже захотелось сочинять, но желание это казалось слишком нескромным…　

Фариду Шаукат ласково называл «палестиночкой». «Палестиночка» для него значило: изгнанница, птенец из разоренного гнезда.　

— Палестиночка, урок выучила?　

— Да. — Фарида, встав с места, таяла под взглядом учителя. Не хватало дыхания без запинки ответить на вопрос; она старалась не смотреть Шаукату в глаза, иначе ничего не вспомнит. Декламируя стихи, глядела в окно.　

Ты кому читаешь: деревьям? — нарочито строго спрашивал Шаукат.　

Фарида сбивалась и, опустив глаза, садилась на место, уже не надеясь на похвалу учителя. После уроков почти весь класс оставался на дополнительные занятия. Домой бежали лишь противные задиристые мальчишки. Вот только мать сердилась на Фариду, когда та задерживалась в школе, потому что дома девочку ждала масса неотложных дел.

Однажды в школе организовали вечер поэзии. Шаукату предстояло читать свои стихи. Весть об этом мгновенно разнеслась по домам, невероятно растревожив старшеклассниц. Матери, воспитавшие дочерей в строгих правилах, твердили: «Не пойдешь на вечер!» Фариду тоже не пустили бы, но она сказала, что Рири, слепая соседка, запертая в четырех стенах, умоляет свести ее послушать стихи. Эта бедная девочка жила со старой вредной теткой. Старуха считала, что бог послал ей слепую родственницу в наказание за грехи, и в злобе кричала: «О, если бы аллах смилостивился над нами: твои ноги дал мне, мои глаза тебе!» Она еле ходила, но вынуждена была присматривать за Рири, которой уже исполнилось четырнадцать. За ней якобы нужен был глаз да глаз…　

— Старуха-то совсем ног лишилась, — объясняла Фарида. — Еле ходит. Сама шептала мне на ухо: «Сведи, может, кому приглянется».　

«Хочет избавиться от племянницы», — подумала Салуа, но вслух ничего не сказала, только вздохнула. Ей было жаль Рири. Девочку природа одарила царственной красотой, и надо же, такое прелестное создание не видит. Года полтора назад в дом, где жила Рири, угодил снаряд. От взрыва обвалился потолок, убило мать и отца Рири, двух братишек, а саму Рири извлекли из-под развалин полуживую, с окровавленной головой. Несколько дней ее жизнь была в опасности. Девочке забинтовали лицо и голову, она поэтому и не знала, что ослепла. По ночам Рири снилось пламя, она пугалась. Ей казалось, будто снова рвутся снаряды, и она требовала, чтобы ей развязали глаза. Девочку с трудом успокаивали. Потом вместо вспышек она видела огненные круги, после которых непроницаемые темные облака застилали весь мир, будто она стояла перед черным занавесом. Когда повязку сняли, Рири открыла глаза и ничего не увидела, все тонуло во мраке. Рири плакала горькими слезами, умоляла сделать что-нибудь, но никто не знал, как ей помочь. Постепенно Рири свыклась с горькой судьбой, жила только памятью о цветах, о предметах и утратила способность ощущать время.　

— Тяжелая травма, но глаза целы. Ей нужен покой. Может быть, зрение и вернется, — к такому выводу пришел врач.　

Но что за покой в чужой семье? Люди, подобравшие Рири из жалости, были довольно бедны, да и своих детей у них подрастала целая орава. Принялись искать родственников ослепшей девочки.　

— Чего не даст аллах, того люди дать не могут, — вздыхали соседи, обитавшие поблизости от дома, где родители Рири прожили всего неделю.　

Дом даже не был достроен до конца. Отец Рири заготовил материалы, нанял рабочих, чтобы с наступлением сумерек приступить к строительству и к утру поставить дом. Обязанности были распределены и между членами семьи. Рири выпало замешивать и подносить раствор каменщикам. Ее сестренка таскала воду. По закону дом, построенный за ночь и заселенный к утру, городские власти не имели права сносить, даже если не было разрешения на строительство. Отец Рири радовался, точно ребенок, когда все удалось сделать так, как было задумано. И в дом этот, добытый таким трудом, угодил снаряд…　

Шли дни. Все ждали — вот-вот девочка прозреет, но надежды не сбывались. Знахарка сожгла какие-то шерстинки, пустила Рири в глаза едкий дым — не помогло. Написали начальству уезда (нахията) просьбу определить сироту в приют — безрезультатно. Потом случайно кто-то выяснил, что у Рири неподалеку есть тетка. Это и была Умма-Джамилия. Рири отказывалась ехать к ней и плакала навзрыд.

— Не хочу жить! — закричала она. — Не хочу ходить с поводырем!　

— Успокойся, девочка, успокойся. Это аллах испытывает твое терпение. Подожди, вернется к тебе зрение, — утешали Рири соседи.　

Девочка с ужасом вспоминала сук и мечеть, где бродили и сидели несчастные слепцы, а над ними издевались глупые мальчишки. Рири четыре года училась в школе, но теперь все кончилось. Ей долго не решались сказать правду о судьбе родителей, боясь, что она сойдет с ума…　

Нелегко было уговорить Умму-Джамилию взять к себе слепую племянницу. Старуха и сама нуждалась в помощи. Но в конце концов тетка согласилась: бог зачтет ей это на том свете. Постепенно девочка стала привыкать к новой жизни. По праздникам соседи не забывали Рири и старуху, приносили угощение; им отдавали их долю, когда на похоронах делили деур — деньги, предназначенные для отпущения грехов умерших.　

Фарида и Рири — почти одногодки. Самое большое счастье для Рири — приход Фариды. Подруга рассказывает ей все, что видела, слышала, читала. Удивительная память у Фариды — запоминает абсолютно все, и притом слово в слово. Шаукат еще только появился в школе, а Рири, послушав Фариду, уже явственно представляет себе учителя.　

Узнав о предстоящем вечере, Рири взмолилась:　

— Возьми меня с собой, я хочу послушать Шауката. Я же никогда не слышала живого поэта. Возьми…　

— Возьму, конечно, если мама мне самой разрешит пойти.　

— Разрешит. Скажи, что я тоже ее прошу. — Рири неожиданно опечалилась. Она всегда грустила при мысли, что останется совсем одна, если Фариду отдадут замуж. Никто к ней не придет, не расскажет о школе, о книжках. Дом тети окончательно превратится в склеп.　

— Ну, Рири, не плачь. Сказала, возьму, значит, возьму.　

О литературном вечере Салуа сначала и слышать не пожелала.　

— Но ведь Рири так хочется послушать людей. — Фарида чуть не сказала: «Посмотреть» — но вовремя осеклась. — Она слепая, зато видела бы ты, как на нее заглядываются парни. У меня сердце сжалось, когда она как- то спросила: «А я красивая? На меня смотрят?» Рири знает, что она красавица, и надеется, что красота одолеет слепоту. Кто знает, может, если аллаху будет угодно, к ней еще прилетит птица счастья…　

— Идите, ладно, но помните: как только муэдзин прокричит вечерний азан, возвращайтесь… Новое дело учитель стихами зазывает в школу. Высыплет пригоршню красивых слов, как просо цыплятам, а девчонки подбирай. Он зря языком чесать не будет. Пока вы клювом тук-тук-тук, он себе и выберет какую-нибудь… Поняла? К вечерней молитве чтобы была здесь! — Мать даже показала рукой на то место, где должна стоять в назначенный час послушная дочь.

Вечер был замечательный. Правда, учителя не пришли, зато пришли юноши, обучающиеся в медресе при мечети, они заняли первые ряды и, пока суд да дело, рассматривали девочек. Шаль, Рири не видела, какие восторженные взгляды устремились к ней со всех сторон. Фарида, сидевшая рядом с подружкой, часть этих взглядов справедливо принимала на свой счет. Рири вперила невидящий взор туда, откуда должен был послышаться голое поэта. Она напоминала изваяние из мрамора, которое не повернет головы, даже если разразится ураган. Мальчиков наверняка немножко смешила ее горделивая осанка, неестественно прямая спина — они-то ведь не знали, что это от слепоты.

Отворилась дверь, и появился Шаукат. Рядом с ним шел его ближайший друг. Широкоплечий, невысокий Абд Ур-Разак хранил на лице выражение глубокой сосредоточенности. Дойдя до переднего ряда, оба остановились. Кто-то из ребят мигом уступил Абд Ур-Разаку свое место, а Шаукат встал за маленький учительский столик, за которым обычно вел урок. Он увидел Фариду, увидел сидящую рядом с ней прелестную девушку, улыбнулся и еле заметно кивнул. Фарида смутилась, покраснела и очень обрадовалась.

Шаукат откашлялся, пригладил ладонью копну черных волос.

— Я и не подозревал, что вы так любите стихи. Смотрите, свободных мест совсем нет. — Шаукат повел рукой по сторонам, и сидящие в зале тоже стали оглядываться, повинуясь жесту учителя. — Знать бы такое дело, мы подыскали бы помещение побольше.

Абд Ур-Разак тоже оглянулся, заметил Рири, его большие глаза наполнились изумлением.

— Да, да, — послышалось из зала. — Можно было собраться во дворе школы.

— На площади… Чистый воздух, звезды, девичьи глаза и стихи — что может быть прекрасней! — Шаукат не искал слов — слова сами спешили к нему. Он говорил просто, ясно и вдохновенно. — Наши предки когда-то так и делали. Поэты устраивали поединки у караван-сараев. Целыми днями шли они через безводные пустыни, мучились от голода, от жажды, а вечером, предоставив уставшим верблюдам отдыхать, читали и слушали стихи. Поэты из разных земель, скрестив «мечи», оспаривали друг у друга пальму первенства. — Он хотел было сказать несколько слов о настоящих мечах, которые скрестили арабы сегодня, но, заметив в дверях незнакомых людей, промолчал и добавил лишь, что у арабов, видно, любовь к поэзии в крови.

Собравшиеся слушали затаив дыхание. Фарида не пропустила ни одного слова. Порой ей хотелось встать и с гордостью крикнуть навесь зал: «Это мой учитель!» Рири Сидит не шелохнется, только из широко раскрытых незрячих глаз то и дело скатываются слезинки. Шаукат прочитал стихи о любви. Все так дружно хлопали, что он повторил стихотворение. Фариде хотелось запомнить его целиком, но она не сумела это сделать. А вот Рири запомнила и повторяла строчки про себя, чтобы не забыть. Стихи были без названия:

О, как не вовремя муэдзин прокричал в тот вечер свою молитву! Шаукат был в ударе, а Фарида и Рири должны были, будто назло, покинуть зал. Легко себе представить, как беспощадно осудили их юноши из медресе. Шаукат, конечно, тоже заметил, что подруги ушли, но ему потом можно будет все объяснить, ведь маму нельзя ослушаться… Фарида несколько раз оглянулась, выходя из зала. Девочки шли, тесно прижавшись друг к другу, и Рири нараспев повторяла: «Он спросит раз: «Моею стать согласна ль навсегда?..».

Умма-Джамилия была женщиной суровой и нелюдимой, поэтому Фарида ходила поболтать с Рири лишь в ее отсутствие. А с того времени, как там поселился Шаукат, Фарида и вовсе перестала показываться у соседей. Если по утрам, управившись с домашними делами, она выходила и случайно встречала Шауката, тоже идущего в школу, то старалась или обогнать его, или отстать — лишь бы не идти рядом. Что касается самого Шауката, то он не обращал на нее ни малейшего внимания.

Однажды ушей Фариды коснулись странные слова. Она услышала, будто новый учитель не ведет школьников «путем прямым». Дело было в том, что вечерами к нему приходили молодые люди, и небольшой дворик величиной с овечью шкуру, примыкавший ко двору Омара, наполнялся шумом и смехом. Омара это раздражало, зато Фарида с нетерпением ждала сумерек. Заберется в сарайчик между двумя дворами и, хоть это немалый грех, подслушивает, о чем болтают парни.

Шаукат как-то рассказывал о свадебных обрядах у разных народов. Так Фарида узнала, что есть страны, где вообще не существует шарты. Не сваты, а сами женихи выбирают себе невест; невесты тоже выходят замуж по любви. Фарида старалась уразуметь: как это может быть, чтобы мужчина добровольно жил с одной женой? Если бы не шарта, то, может, и сам Шаукат с удовольствием взял в жены всех девочек из их класса. Тогда бы он, наверное, узнал то разнообразие, о котором когда-то толковала соседка. И на какие средства живут в этих странах родители девушек, если они долго тратят деньги на дочерей, а потом отдают их женихам бесплатно?

Однажды Фарида, сгорая от любопытства, прильнула к щелке в стене сарая. Было видно и слышно все, что делалось во дворе Уммы-Джамилии. «Залежалый товар», «Когда-то единицей валюты был красный перец, теперь женщина», «Шарта — источник зла»… — доносилось до нее. Фарида замерла. Осуждают шарту? Как это можно! Она вспомнила слова отца: шарта — шампур, на него нанизаны судьбы женщин, рукоять шампура в руках мужчин… Значит, друзья Шауката с этим не согласны?..

Сегодня учитель вернулся в дом с целой компанией молодых людей. Им бы пойти в мечеть, совершить вечерний салят-ахшам, как подобает правоверным, а они расселись под деревом, спорят и что-то сочиняют. Не стихи ли? Нет. Шаукат сочиняет стихи, когда остается один в комнате или ходит по саду и бормочет, думая, будто его никто не видит и не слышит.

Фарида усмехнулась: они только и спорят что о шарте, будто всем приспичило жениться, а денег ни у кого нет. Нет, значит, шампура, не на что нанизать судьбы. Один рассказывал о своем брате, который с четырнадцати лет батрачит у будущего тестя, хотя невеста до сих пор играет в куклы. Легко представить себе, сколько этому бедняге еще придется вкалывать.

— Отцы сговорились, вот и батрачит, — спокойно заметил учитель.

Шаукат словно подбрасывал дрова в огонь, чтобы тот разгорался сильнее — пусть, мол, горячатся парни, пусть спорят и проникаются сознанием, что жить по-старому больше нельзя.

— Отцы сговорились! А зачем? У моего отца четверо сыновей. Старший женился — с того времени в доме хоть шаром покати. Последнего ишака отдали, теперь впрягайся в сакию сам и качай воду. Недавно сосед вместо обычного приветствия пожелал отцу: «Да поможет тебе аллах дожить до женитьбы четвертого сына». Это значит, до моей женитьбы… А мне-то каково? Впору самому в батраки податься, не знаю только к кому. Да и сколько придется батрачить, чтоб хозяин согласился отдать за меня дочь?

— Это смотря по тому, какая тебе приглянется.

— Да уж конечно не калека, не уродина. Ну, и не старуха, само собой, — сердито отвечал будущий жених, которого Фарида почему-то представила себе тщедушным и хилым: он переводил дух после каждой фразы и все покашливал, прочищая горло.

— При чем тут возраст? — кто-то заговорил, заливаясь смехом, хотя никто из слушателей не смеялся. — Не слышали, как наш родич женился? Год назад жена ушла в лучший мир. Остался он с детьми: два сына, три дочери. Дает он четыреста бумажек своему батраку и говорит: «Найди мне жену». Тот отправился к палестинским беженцам (у палестинцев, говорят, недорого берут за невесту). И привез. Как вы думаете, кого? Девочку лет десяти-одиннадцати. А у жениха дети вдвое старше, чем она.

— И что же, назад невесту не отослали?

— Жди. Четыреста бумажек на дороге не валяются.

— Надо что-то делать. — Шаукат как бы подвел итог — Что проку вот так языками чесать?

— Воевать с родителями?

— Зачем воевать? Договориться надо по-хорошему, установить твердую шарту. Когда-то же так было — устанавливали твердую цену, и все. Не больше и не меньше.

Фарида каждый день ждала прихода парней. Их разговоры ее страшно заинтересовали; заметив через забор, что учитель возвращается не один, она бросала все дела и бежала в сарай, будто бы собравшись плести корзины из камыша. Однажды там ее застала мать. Фарида, притаившись, ловила каждое слово, раздававшееся из-за ограды. Мать все поняла и стала журить дочь: дескать, мало ли что наговорят парни друг другу. У них одно баловство на уме, не пристало девочке подслушивать мужскую болтовню.

Про себя же мать Фариды подумала, что не зря эти парни повадились в соседний двор. Известно, к какому цветку льнет пчела. Правда, в том дворе живет Рири, но слепая бедняжка не в счет. Салуа испугалась за дочь и обо всем рассказала мужу.

Омар успокоил жену:

— Учителю Фарида не достанется, пусть и не надеется. Ее жених уже денежки приготовил, да и не маленькие.

— Не городской ли? — Салуа засияла, морщины мгновенно разгладились.

— Его отец — хозяин самой большой кофейни на главной улице. Представляешь? Мы с Фаридой как-то там были. Я ее завел, словно ненароком…

— А жених видел нашу дочь?

— Я показывал Фариду будущему свату. Ему она очень понравилась. Сказал: сговоримся, у меня всего два сына…

— Да будет милостив всемогущий. — Мать не сдержала слез радости.

С этого дня Салуа думала только о замужестве Фариды. Она убедила мужа, что дочь должна бросить школу: читать-писать умеет — и хватит с нее. От ученья у женщин только в голове мутится — не знают, то ли книжки читать, то ли о муже и детях заботиться. Сама она знала одну науку — во всем покоряться мужу — и прожила век, уверенная в том, что иной не бывает.

Доводы жены Омар счел разумными. Как ни упиралась Фарида, как ни плакала, пришлось сдаться. Шаукат, узнав, что лучшая его ученица бросает школу, попытался воздействовать на ее неразумных родителей. Он надеялся доказать Омару, что времена шарты на исходе и нельзя в девушке видеть только способ обогащения, что ум женщины должен быть длинней кос, но лишь разозлил отца Фариды и ушел ни с чем.

Сама Фарида без ужаса не могла и помыслить о том, чтобы бросить школу и не видеть больше Шауката. Ей было легче лишиться руки. Но Фарида понимала, что воля отца для дочери — закон, судьбу ее решают старшие, надо покориться.

Она теперь занималась дома, аккуратно готовя уроки, чтобы не отстать от класса. Подружки пообещали каждый вечер подробно пересказывать ей все, что происходило в школе.

Мать стала гораздо внимательней и ласковей к дочери. Что бы Фарида ни делала, Салуа не бранила ее. А отец, не жалея денег, все покупал и покупал ей наряды и серебряные украшения. Подружки постепенно стали заходить все реже. Фарида явственно читала в их глазах один и тот же вопрос: «Скоро?» Но она и сама не знала, когда придут сваты. Впрочем, сватов больше всех ждал Омар. Он даже боялся надолго уходить из дому: вдруг те явятся и, не застав его, уйдут.

Голос слепого вернул Фариду к действительности.

— …Веди нас путем прямым, путем тех, которых ты облагодетельствовал, не тех, которые под гневом, не тех, которые блуждают.

Это была последняя фраза суры, ею обычно предварялось судебное разбирательство. Старик закрыл священное писание, и поводырь повел его к выходу мимо Фариды, причисленной, видимо, к тем, что «под гневом» аллаха и «блуждают». От старца пахло потом и пылью. Он шлепал подошвами сандалий по каменному полу и шамкал ртом, облизывая потрескавшиеся губы.

Судья, прикрыв глаза ладонью, спокойно жевал кат[2]. Дождавшись, пока муэдзин покинет зал, он громко откашлялся, прочищая горло и оповещая тем самым, что слушание дела продолжается.

Потом он заговорил:

— Не успела опериться — и сразу прочь из родительского гнезда? Как ты оказалась в городе? Ты ведь нездешняя? — Исмаил, распаляясь, надеялся вызвать негодование и у слушателей, чтобы из дела Фариды урок извлекли все.

Фарида не поняла, надо ли ей отвечать. Девушка никак не могла собраться с мыслями, она съежилась на скамье, ощущая, как наливается свинцом голова, как болит затылок.

Краснобородый пожилой заседатель, важно восседавший в кресле, держал под мышкой градусник, незаметно прижимая его рукой, — боялся уронить свой талисман от всех болезней. Старик не надевал особой одежды, но его величали «хаджи». Это имело свои причины.

…Приверженец вековых традиций феллах Хасан отправился как-то в Мекку поклониться святым местам, но отправился не так, как нынешние старики, желающие замолить грехи перед отбытием в лучший мир. Он и друзей своих уговорил последовать его примеру и совершить паломничество на верблюдах — дескать, этим способом пользовался пророк Мухаммед, поездка же на автомобиле — земное удовольствие, а не испытание верности аллаху.

Пилигримы наняли верблюдов с погонщиками, а Хасан верблюда просто купил, чтобы продать его по окончании путешествия. Они навьючили поклажу, запаслись едой на много дней и отправились в путь. На третьи сутки паломники решили заночевать в маленькой деревушке, затерянной в глубине пустыни. Деревушка состояла из нескольких домишек, разбросанных между бурых холмов. Старый феллах за небольшую плату впустил к себе путников, уступил им большую комнату, а семья перебралась в маленькую. После ужина Хасан вышел на улицу и отправился к другому домику, стоявшему совсем на отшибе. Хасан решил, что разумнее будет переночевать там. Утром он присоединится к своим. В этих местах кочевники нередко нападали на путешествующих, грабили их, а то и убивали. Уходя, Хасан предупредил своих путников, что будет спать в другом месте. Никто ему не возразил, кроме хозяина, который почему-то заволновался, уверяя, что лучше спать всем вместе и что в деревне нет более уютного дома. Хасан, однако, уговоров не послушался.

Пока он добрался до облюбованного им жилища, стемнело. От раскаленных холмов веяло жаром. Хасан кашлянул погромче, надеясь, что его услышат в этом мрачном, одиноком строении. Двор показался ему совсем пустым, никаких хозяйственных построек поблизости не было видно.

— Эй! Есть кто? — Хасан подошел поближе и остановился перед открытой дверью: в такой душный вечер закрыться в доме было невозможно.

— Если добрый человек, заходи… — послышался чей-то глухой голос, настолько слабый, что трудно было понять, мужской он или женский.

Хасан, пригнувшись, осторожно переступил порог. Темнота. Неприятный резкий запах. На земляном полу кто-то лежал — это он разглядел через несколько секунд, привыкнув к мраку. Кто-то стонал, кто-то дышал тяжело и хрипло.

Во дворе послышались шаги. Хасан оглянулся. Вошла женщина с большой глиняной миской в руках. Заметив стоящего, вскрикнула:

— Мустафа, зачем ты встал? Тебе же нельзя.

— Не Мустафа я, да наставит тебя аллах на путь праведный. Я — пилигрим, держу путь в Каабу. Думал, дом твой пуст, хотел переночевать…

— Видит бог, мы гостя не гоним. Только вот беда — больные здесь. Двое… Так тяжко с ними. А я опять с пустой миской вернулась.

— Не животом ли страдают? — Хасан знал, что в здешних местах от желудочных заболеваний гибнут целые деревни и оставшиеся в живых тотчас покидают «проклятое» место.

— Животом. — Женщина помолчала и добавила: — Болезнь не заразная: голод. Два брата, оба раненые. Который день хожу побираюсь. Всем должна, просить уже некого. В дальние деревни не пойдешь… — Эти жалобы адресовались скорее тем, кто лежал на циновках, чем Хасану, чтобы больные знали, как скверно обстоят их дела. — Из голодной петли не вырваться.

— Кто их ранил?

— Лимонное дерево рубили. — Женщина произнесла первое, что пришло ей на ум, но спохватилась, вспомнив, что в деревне куста порядочного нет, не то что садов с лимонными деревьями, и упавшим голосом продолжала: — Значит, так угодно аллаху. Только умру я раньше этих несчастных, хоронить их некому будет…

Ей стало нехорошо. Закружилась голова, тень, мелькавшая посреди комнаты, поплыла вбок, женщина уронила глиняную миску и сама опустилась на пол. Попыталась встать, опираясь на руки, но не смогла. Хасан взял ее за плечи, приподнял, поставил. Женщина шаталась. Он усадил ее на невысокий порог, прислонив к косяку, а сам отправился на поиски воды.

Когда хозяйка с трудом пришла в себя, Хасан поинтересовался:

— Это твои сыновья?

Она ответила не сразу. В голове у нее стоял ровный неутихающий шум, громко билось сердце. Женщина несколько раз глубоко вздохнула и наконец перевела дух:

— Мои. Я за них в ответе перед богом.

Над пустыней чернело ночное небо, усеянное большими мерцающими звездами. Изредка набегал еще не окрепший, уставший от дневного зноя ветерок, он бесшумно скользил по раскаленным стенам домов, по горячим пескам. Больные стонали, может быть, даже бредили. Хозяйка лечь отказалась, так и сидела, прислонившись спиной к дверям.

Хасан тоже присел и задумался. Быть может, по воле аллаха явился он в этот дом, которым правят нужда и голод. Да, сомнений нет — всевышний хочет испытать его, хочет узнать, всей ли душой он воспринял заповедь аллаха помогать тем, кто в беде, Хасан купил верблюда, чтобы съездить в Мекку и Медину. Теперь, поколебавшись, он решил забить его и отдать мясо умирающим. Утром он повернет назад. Бог даст, на будущий год съездит в Мекку.

Была уже ночь, когда он разбудил двух погонщиков и попросил помочь ему связать ноги верблюду, а потом повалить его наземь. Погонщики удивились, узнав о намерении Хасана, и хотели даже поднять спавших паломников, но Хасан запретил им это.

При свете звезд они забили верблюда, разделали тушу и мясо отдали той женщине, чтобы она накормила раненых бульоном и поела сама. На рассвете Хасан, так и не объяснив ничего своим спутникам, отправился пешком обратно. Погонщики, подумал он, расскажут обо всем сами, не жалея слов.

Хасан не подозревал, что пожертвовал верблюда для спасения раненых бойцов Сопротивления, потерявших связь с товарищами. Бедная, одинокая женщина уже скормила им свои скудные запасы…

Вернувшись домой, Хасан в мечети рассказал прихожанам о своих приключениях.

— Ты не совершил паломничества к святым местам, но ты достоин сана хаджи не меньше, чем твои спутники, дошедшие до Мекки и Медины, — объявил мулла.

Прихожане с ним охотно согласились, и когда надо было назвать имя честного и справедливого мусульманина для участия в заседаниях шариатского суда, то все вспомнили Хасана. Сам Хасан тоже поверил, что он хаджи, и даже выкрасил бороду.

Через год произошло чудо. Однажды поутру Хасан, совершив обычное омовение, намеревался идти в мечеть. Он вышел во двор и увидел, что там на привязи стоит верблюдица с маленьким верблюжонком. Верблюжонок весело прыгал возле матери. Что такое?

Подойдя поближе, Хасан заметил на земле клочок бумаги, сложенный треугольником. Он развернул его. «Дорогой праведник, — говорилось в записке, — пусть во веки веков земля арабов будет богата такими, как ты, пусть твоя доброта наполнит водой высохшие реки, и пусть люди, напившись из них, идут на жертвы во имя спасения погибающих. Возвращаем тебе твоего верблюда. Ты спас нас от голодной смерти. Верблюжонку не удивляйся: быть может, ты тоже скормил нам верблюдицу, от которой ждал приплода. Бог даст, свидимся. Салам». Подписи не было. Хасан хотел было показать письмо мулле, но почему-то счел за благо этого не делать. Купил, мол, верблюдицу, и все, хочу снова ехать в Мекку.

Но Хасан так и не совершил паломничества, он все ждал, когда объявятся таинственные люди, подарившие ему верблюда.

Фарис, заседатель, сидевший по левую руку от Исмаила, не отличался добротой и не был замечен в благородных поступках. Богач, он немало грешил в молодые годы, но время сломило и его. Узнав, что новую мечеть будут строить без купола, ибо предусмотренный проектом великолепный купол возводить не на что, он предложил деньги, но с тем лишь условием, что мечети будет дано его имя. Выстроили мечеть с огромным куполом, но имя Фариса как-то к ней не прилепилось. Надежды старого греховодника не сбылись, аллах не принял его жертвы. Фарис смирился с этим, потому что быстро дряхлел и понемногу стал ко всему на свете равнодушен. Он вообще теперь чаще всего сонный, сядет — заснет. И на суде Фарис, как правило, дремал, а чтобы это не было слишком заметно, он, пробудившись ото сна, обязательно что-нибудь бурчал — то и дело невпопад.

Теперь Фарис тоже с трудом разлепил веки: его потревожили всхлипывания какой-то женщины. Он пристально вгляделся в подсудимую, насупив седые брови, пошевелил бледными губами, зевнул и безразлично промямлил известную пословицу, лишь бы что-нибудь сказать:

— Дерзкая сноха делает вид, будто овцы боится.

Исмаил подхватил:

— Вот именно. Она, правда, не сноха, но по ночам шляется темными переулками без всякого страха. Так откуда же ты сюда явилась?

— Ниоткуда, — еле слышно произнесла Фарида.

— Как это «ниоткуда»? — Исмаил визгливо передразнил девушку. — Не из яйца же ты вылупилась! У всех есть родина.

— У меня нет. Я палестинка. Я родилась в поселении для беженцев. Потом отец купил землю, и мы стали жить в деревне. Я сбежала из дому, чтобы подыскать работу в городе, Но еще не успела…

— Работу? Да, работу ты нашла. В протоколе ясно написано, чем ты занимаешься. — Судья повысил голос: — Может, у тебя и есть родители, но я лично уверен, что ты все равно порождение ивлиса и его прислужница.

Раздался срывающийся от волнения голос Саиды:

— Верующий воспитывает самого себя, справедливый — весь мир; я потому и просила, чтобы дело передали в шариатский суд, не в гражданский… Фариде защита — аллах, после аллаха — ты, справедливейший судья. Будь же милостив и милосерден к безвинной девочке…

— Это кто — мать? — спросил судью Хасан. — Ее следовало в таком случае посадить рядом с подсудимой.

— Нет, я чужая. Но я ей как мать… — Саида хотела еще что-то добавить, но ее грубо оборвали:

— Садись. Свидетели потом!

— Сяду, судья хороший, да взглянет на тебя аллах ласковыми глазами. С ложью можно пообедать, но до ужина дело не дойдет. — Саида была уверена, что шариатский судья советуется с самим богом. Перечить ему — великий грех…

Заметив, что в зал входят новые люди, Фарида заволновалась: вдруг появится Зуфри и потребует жену обратно. О, если бы он узнал, какую клевету возвели на Фариду полицейские! Зуфри первым стал бы швырять комья грязи в законную супругу.

Бедная Саида… Она страшно изменилась за время болезни, исхудала, пожелтела. Фарида не знала, что Саида пыталась занять денег на адвоката. Ей удалось лишь передать дело из гражданского суда в шариатский. Откуда в ней столько силы и сообразительности! Родной отец мог бы так болеть душой за дочь… Фарида вспомнила, как однажды, когда она заболела, отец в отчаянии собирался продать единственного ишака и заплатить за лечение. Это было в пору полива, и он уже бросился за ишаком, однако едва добрался до злополучного рисового поля и там от слабости и переживаний упал и потерял сознание…

Судья Исмаил, мудрый и опытный вершитель человеческих судеб, неизменно руководствовался удобным правилом: согрешил — покорно прими наказание, иначе станешь дровами для ада, обречешь себя на страшные муки и аллах навсегда отвратит от тебя лик свой. Не повернув головы, что надменно торчала на худой шее, судья произнес:

— Дочь феллаха Омара аль-Баяти, именуемая Фаридой, чье местожительство и род занятий неизвестны! Ты стоишь сейчас перед справедливейшим судом. Всеслышащий бог внимает нам. Скажешь неправду — он отвернется от тебя. Говори только правду…

В зале воцарилась тишина. Фариду словно молнией ударило при звуках грозного предостережения, хоть она и не собиралась лгать.

Судья читал состряпанное полицией дело. Челюсть его оставалась неподвижной, лишь губы тяжело шевелились. Указательный палец правой руки Исмаил угрожающе вытянул в сторону подсудимой.

Фарида никак не могла сосредоточиться. Мысли ее блуждали. Почему она одна перед судом? Почему не сидит здесь «ведьма» с накрашенными губами — Главная виновница ее несчастья? Сумеет ли Саида защитить ее, прикрыть заботливой ладонью?

Бедная мать могла сказать дочери в эту минуту: «Уберегла я тебя от огня и болезней, а от суда не уберегла» Лучше было бы Фариде и вправду сгореть в огне, чем вот так опозорить мать, себя, память отца. Кто знает, может, и хорошо, что отец ушел в лучший из миров, не узнав, что дочь его сидит на скамье позора… Ни одного слова не сказал судья о встрече Фариды с ночной «ведьмой». Почему? Может быть, судья хочет, чтобы о ней рассказала сама Фарида?

— Фарида аль-Баяти, — продолжал Исмаил, — член преступной группы, собиравшейся в доме некоего Шауката. Это все люди, презревшие родительские наставления, забывшие заповедь священного писания. Сбившись с пути, они сбивают и других по наущению ивлиса — черного дьявола. Их главарь начитался зловредных книг — совсем не тех, что ниспосланы аллахом, Я прямо заявляю: Шаукат — выкормыш нечестивцев.

В зале поднялся шум. В Фариду впились осуждающие взгляды. Присутствующие думали, что будут судить просто падшую женщину, а тут, оказывается, схвачена птица куда поважней. Ведомая ивлисом, она, представьте себе, пошла против корана!

Фарида не могла понять, откуда взялось такое нелепое обвинение. С Шаукатом они давным-давно не виделись. Фарида не знала, что после ее ареста полицейские обыскали дом Саиды и нашли вещи, принадлежащие Шаукату. Фарида, не подозревая об этом сама, стирала и гладила одежду Шауката, которую у него, как и У других одиноких мужчин, брала Саида. В кармане отутюженной пижамы полицейские обнаружили ком раскисшей при стирке, но высохшей потом бумаги. Она оказалась декларацией о шарте; парни во главе с Шаукатом ходили по городу и собирали под ней подписи. Декларация наделала немало шума. Даже газета «Аль-Камарун» писала о столкновениях между сторонниками декларации и ее противниками. Теперь Шаукат расплачивается, в тюрьме за свою дерзкую выходку.