Восход луны

ДЕКЛАРАЦИЯ

Исмаил соображал, по какой статье лучше судить девушку, дабы не вызвать сомнений в справедливости его решения, но что-то толком ничего не мог придумать. Он поглядывал на краснобородого хаджи, ожидая от него совета, но тот безмолвствовал. Судья продолжал жевать кат, надеясь на внезапное озарение. Он знал, что кат взбадривает его, просветляет ум: из глубины сознания в эти минуты выплывает давняя мечта — совершить паломничество в благословенную Мекку, в лучезарную Медину. Сегодня утром слуга Мади снова обронил: «Саиб, до великого гида осталось совсем немного». Бедный старик думает, что Исмаил возьмет его с собой. Каждый год Исмаил говорит: «В следующий год обязательно». Праздник придет — у судьи куча дел, хочешь не хочешь, а приходится откладывать поездку. И на этот раз Исмаилу вряд ли удастся отправиться в Мекку: опять гора дел.

Внезапно Фарида заметила, что в зале около самой двери сидит мужчина. Где она его видела? Ах, это же доктор, к которому они ходили с покойным отцом, когда ее мучила малярия… Отец отвечал на вопросы, будто болеет не дочь, а он. Иногда отец говорил совсем не то, что следовало, но Фарида молчала, сидела с опущенной головой, с тревогой ждала: вот-вот начнется приступ — и она свалится. С такой же тревогой она ждала и сейчас решения судьи.

Кат подействовал на Исмаила нужным образом. Судья полностью ощутил теперь, что он вершитель судеб, конечная истина в его руках, как и набор способов загнать подсудимого в тупик, в ловушку, сделать так, чтобы он запутался в собственных показаниях и сам же возвел на себя поклеп.

Исмаил, бросив взгляд на Фариду, вспомнил смешной случай, когда недавно он был приглашен на свадьбу скреплять брачный союз. Американец решил жениться на мусульманке, которая, кстати, была похожа на подсудимую. Жених не знал, что в таких случаях надо принять ислам, перейти в веру своей невесты. Исмаил не мог не напомнить жениху об этом, что вызвало у присутствующих веселое оживление. Американцу было не до шуток. Он бледнел, потел, дергался, не знал, как быть.

Исмаилу жалко стало его: «Чего испугались? Это же не кровопускание». — «Я понимаю, но перед самой свадьбой…» Американец бросал по сторонам тревожные взгляды, искал поддержки, глазами просил выручить его из беды, поручиться за него, убедить судью, что он потом примет ислам, будет исправным мусульманином, хотя и атеист. Но только не сейчас.

Опытный Исмаил понял причину испуга жениха, решившего, что его немедленно подвергнут обряду обрезания, как это принято у мусульман, и поспешил сказать: «Перейти в мусульманскую веру проще простого. У христиан требуют рекомендации от двух верующих, а у нас скажи фразу на арабском языке: «Нету бога, кроме аллаха, и Мухаммед — посланник аллаха», — и все. Ты мусульманин. Разве это трудно?»

Друзья жениха и он сам с облегчением вздохнули и засмеялись, а еще больше они смеялись над усилиями американца, когда тот с трудом одолевал арабскую фонетику, хотя в фразе почти нет трудных звуков. Случай развеселил гостей. И сейчас судья чуть не засмеялся.

Если тогда Исмаилу удалось уладить дело с омусульманиванием американца, то сегодняшнюю «птичку» заманить в силки ничего не стоит: бросить несколько зерен — и готово, а из ловушки дорога одна — в тюрьму.

Фарида помнит, словно это было вчера, день, когда мать ушла к соседке толочь в ступе просо и прибежала домой, задыхаясь, чуть не потеряв по дороге кувшин с зерном.

— Фарида, скорей иди сюда! Подопри ворота палкой, да понадежней! — За матерью будто гналась свора псов.

Фарида обежала весь двор, нашла палку и отдала ее матери. В ту же минуту во дворе показались Шаукат и Абд Ур-Разак. Салуа воинственно приподняла увесистую палку, но грозный вид ее был смешон: разве Шауката запугаешь палкой! Златоуст, он словами обезоружит даже мужчину, вооруженного джамбией — кривым кинжалом, с которым не расстаются аскеры. Фарида, увидев парней, мигом исчезла, будто ее и не было во дворе.

— Ассаламу алейкум, Салуа! — Шаукат, улыбаясь, шагнул к хозяйке. — О, я вижу, ты с палкой. Не полуденный ли сон своего благоверного охраняешь? Смотрите, какая жена! А? Тот, кто первым сказал: «Погляди на мать, прежде чем жениться на дочери», — клянусь, сказал мудро.

Салуа покраснела, ей стало немного стыдно, и она не знала, куда теперь деть эту злополучную палку.

— Проходите в тень. — Она не узнала собственного голоса, так он смягчился. — Сегодня Жара неслыханная, положи в песок яйца — испекутся. А тут от собак спасения нет, забредут — все из кухни вытащат. Имеешь собаку — корми, но многие забыли эту заповедь аллаха… — Салуа старалась отвести от себя подозрения.

Молодые люди сделали вид, что поверили.

— Сахиб не проснулся? — почтительно поинтересовался Шаукат.

Салуа не успела ответить, потому что на пороге появился сам Омар и уставился на парней удивленными заспанными глазами, словно видел их впервые. Шаукат, однако, бывал в его доме прежде: он заходил, если Фарида пропускала занятия, выяснял, в чем дело, просил, чтобы девочку не так часто отрывали от учебы домашней работой.

— Отстанет — трудно будет догнать класс, хоть она и очень понятливая.

Омар ссылался тогда на свою болезнь, на занятость жены и обещал, что дочь будет исправно ходить в школу. Выходило, что учитель был больше заинтересован в судьбе ученицы, чем ее родители.

— Аа-а, вот и он. Ассаламу алейкум, Омар. Извини, потревожили тебя. У нас дело. Приходится ходить в жару по дворам. — Шаукат хотел добавить: «по тем, где есть девушка на выданье», но промолчал, как бы оставляя эти слова своему товарищу, стоявшему позади. Тот, однако, не решался заговорить, видя насупленные брови хозяина.

— Валукум салам. Гость — посланник неба, а если есть дело, с помощью аллаха договоримся.

— Долго ли поставить подпись! — улыбнулся наконец Абд Ур-Разак.

— Что-то я не заметила, чтобы они быстро договорились в соседнем дворе. Там хозяйка на них чуть не выплеснула помои из ведра, — промолвила Салуа, опередив мужа и как выдавая ему знать, что парни пришли не с добром.

— Замолчи ты, — отмахнулся Омар от жены. Покряхтев, он заковылял к скамейке и сел, пригласив гостей сделать то же самое.

Омар тяжело дышал, видно было, что каждый шаг дается ему нелегко.

— В деревне всякие люди живут. У иных от жары мозги закипают — шапка на голове ходуном ходит, как крышка чайника. С такими не договоришься. А тут, собственно, и говорить вроде не о чем. Все написано крупно и разборчиво. Вот читай. — Шаукат развернул бумагу так, чтобы Омар видел и текст и подписи.

Омар решил, что ему принесли какое-нибудь воззвание, обращенное к палестинцам. Но Салуа не уходила в дом, хотя знала, что ее присутствие нарушает обычай. Она решила помешать мужу, если он вздумает подписать бумагу.

У Абд Ур-Разака были свои причины возненавидеть шарту. Он был третьим сыном в семье. Чтобы женить старшего, отцу пришлось распрощаться с двумя десятками овец, составлявшими все богатство феллаха. Потом отец отдал в батраки на три года обоих неженатых сыновей. Кое-как наскребли денег на свадьбу среднему брату. Между тем и Абд Ур-Разаку тоже хотелось обзавестись, семьей и пробивать дорогу в жизни самостоятельно.

Не видя иной возможности заработать себе на шарту, Абд Ур-Разак пошел каменщиком на строительство госпиталя, освоил ремесло и жил впроголодь, стараясь не тратить лишней копейки. Утром довольствовался чашкой гишр (навар из кофейной шелухи) и просяной лепешкой. Вечером ел почти всегда одно и то же: хельбу — похлебку из трав и муки, заправленную яйцом. Обедать он вообще не обедал, Начав зарабатывать получше, Абд Ур-Разак по праздникам позволял себе купить кат и жевал его — по большей части на людях, чтобы все видели, что он не бедняк.

За несколько лет Абд Ур-Разаку удалось скопить приличную сумму. Теперь, пожалуй, можно было рассчитывать на невесту по собственному выбору. Парню приглянулась молоденькая дочь одного феллаха. Набравшись храбрости, он послал к ее родителям своего даляля, желая прощупать почву. Вроде все ладилось. Абд Ур-Разак стал серьезно готовиться к свадьбе, присмотрел даже подарки родственникам, недорогие украшения для невесты. И тут ему перешел дорогу молодой дукянщик из города, уплативший родителям девушки шарту, какой никогда не вытянуть было Абд Ур-Разаку. Тем все и кончилось. С тех пор Абд Ур-Разак слышать не мог о шарте; узнав, что молодой учитель затевает с шартой войну, он, не раздумывая, примкнул к Шаукату и стал его ярым сторонником.

Никто не замечал притаившуюся за окном Фариду, с трепетом ловившую каждое слово беседовавших. Сначала она подумала, будто Шаукат привел с собой представителя властей, чтобы заставить Омара вернуть дочь в школу: пусть, мол, получит образование, а потом выходит замуж. Но оказалось, парни пришли по другому поводу. Гостей не позвали в дом. Отец не велит Фариде принести сладости и чай. Мать злобно молчит, даже забыла о пшене, приготовленном было для каши.

— Здесь учтены интересы не только женихов, но и самих девушек и их родителей, — внушительно произнес Шаукат, глядя, как Омар, шевеля губами, пробегает строчки декларации, как хмурятся его брови, как мрачнеет лицо и раздуваются ноздри.

— Ничего не выйдет. — Омар засопел, пряча глаза.

— Сначала выслушай нас, сахиб, — жалобно заговорил Абд Ур-Разак…

Омар не дал ему говорить.

— Слыханное ли дело, чтобы молодые люди требовали уменьшить шарту! — Омар возвысил голос: — Это горшечники снижают цены на свой товар. И то, если их горшки никто не берет и они седьмым слоем пыли покрываются. А тут о девушках речь, не о залежалом товаре… Спрос на них всегда был и будет. Как же иначе!

— Спрос будет, а если невеста жениху не по карману? — У Абд Ур-Разака вспыхнули огоньки в глазах, тонкие губы побледнели. — Пусть, значит, парни ходят бобылями или ждут, когда их невесты покроются седьмым слоем пыли! Так, что ли?

— Пусть пылью покроются — стряхнем, покроются позором — ничем не смыть, — нашлась Салуа. Она бы сказала и больше, если б ее не смущало присутствие супруга и повелителя.

— Не ваша дочь пылью покрывается… Да будет угодно аллаху, чтобы она встретила свое счастье, — Шаукат пытался смягчить хозяйку, — под седьмым слоем пыли оказался обычай брать калым за невесту.

— А ты, стало быть, желаешь, чтобы невест даром отдавали? Но ведь с тем, что даром дается, и расстаться легко. Шарта, если хочешь знать, — узда для молодых людей. Не взнуздай вас шартой, неизвестно, сколько судеб вы загубите!

— Но посуди сама, Салуа: зачем грабить семью, а потом в нее отдавать свою дочь? Мы, конечно, тоже за то, чтобы девушка не засиживалась…

Омар решил положить конец спору:

— Моя дочь не засидится. Жених не сегодня-завтра пришлет посредников. И о шарте сговорились. Слава богу, торговаться не пришлось — сколько назвал, столько и дает.

Салуа заволновалась еще сильнее и решила помочь мужу поставить молодых нахалов на место, Она затараторила:

— Это моя-то дочь покроется семью слоями пыли? Уберегла я ее от кипятка, от огня и увечья — уберегу и от пыли. Ладонь любимого снимет с ее лица… — Салуа запнулась, не зная, что именно должен снять любимый с лица Фариды…

Шаукат воспользовался минутным молчанием:

— Родители дорогие, никто не отнимает у вас вашей Фариды. Но посмотрите вокруг. Вы же лучше нас знаете, у кого в деревне дочери, у кого сыновья. Пересчитайте…

Абд Ур-Разак вежливо перебил его:

— Шаукат, не надо всех. Подсчитайте, сколько старых дев в деревне. Им давно пора иметь свою семью, а они все ждут, глаза проглядели. Разве не было у них женихов? Были! Шарта сделала свое черное дело, ибо не каждому она под силу. Так эти девушки и остались одинокими. Теперь их даром не возьмут: прошла их молодость, увяла красота.

— Вот именно, — продолжал Шаукат. — Посмотрите на тутовые ягоды. Созреют — и падают, тут их уже только куры подбирают. Вовремя надо снимать плоды с дерева.

— По-вашему, значит, моя дочь, как тутовая ягода, лежит на земле? — Салуа зашлась от гнева: — Как вы смеете так говорить о моем цветочке! От его благоухания пчелки потеряли покой…

— Оставьте нас. Я больной человек. — Омар закашлял, держась за бок. Он был бледен, худ и в самом деле говорил с трудом. — Что с того, что в деревне полно старых дев? Так угодно аллаху. А палестинским девушкам хуже всех. Они не мужей — родины своей лишены, Мы-то здесь чужие, наши земли прибрали к рукам оккупанты, да отсохнут у них эти руки!

Видя, что его слова произвели впечатление на парней, Омар решительно заявил:

— Не подпишу я никакой декларации. Не под-пи-шу! И позвольте мне жить по законам моих предков!

Шаукат встал, собираясь уходить.

— Мне жаль Фариду. Красивая, умная девушка. Она была одной из лучших моих учениц, — тихо сказал он, не подозревая, что ученица напряженно внимает его словам.

— Почему жаль? Она что — обделена судьбой, нехороша, больная какая-нибудь? — Салуа готова была теперь вцепиться в горло Шаукату.

— Никто на ней не женится, — со свойственной ему прямотой отрезал Абд Ур-Разак. — Богачей не так-то много. — Он сказал это громко, чтобы слышала Фарида, которая конечно же сидит, где-то поблизости, ловит каждое их слово. — Вам будет приятно, если она останется старой девой?.

— Старой девой? Фарида? — Салуа не помнила себя. — Вы ж слышали — городской жених к ней сватается. Из хорошей семьи. С достатком. Знаете пословицу — кто пчел разводит, у того пальцы в меду?

— Знаем. Сыт ли, однако, будешь, облизав чужие пальцы? — Абд Ур-Разак хотел по-больней уязвить женщину.

Пока во дворе бранились, Фарида в ужасе успела припомнить несколько старых дев в деревне. Иные когда-то слыли красавицами. Приезжали посредники из других деревень, шел слух: сговорились, назначена свадьба; потом узнавали, что дело расстроилось. Снова по сарифу ходили толки — уже о другом женихе, потом о третьем… И все потому, что не сошлись в цене.

— Может, и не состоится ее свадьба! — спокойно сказал Шаукат, будто провидел судьбу Фариды. — Вот. Читай третий пункт декларации: «Если родители будут требовать свыше четырехсот бумажек шарты, ни один парень, будь он из бедной или богатой семьи, не должен просить руки их дочери».

— И не надо! У вас зять из других мест! Он вашу декларацию и читать не станет, — с достоинством ответил было Омар и выпрямился, но вдруг почувствовал, как стрельнуло в пояснице, и согнулся от боли.

Салуа поняла, что пора ей наконец обуздать обнаглевших парней.

— Не думайте, что в город переедет только дочь. И нам там место найдется. Зять, пошли аллах ему процветания, не оставит нас без заботы.

— Да, да. Сдадим в аренду землю, сакию, дом — и в город.

Шаукат посмотрел на друга: хватит, мол, в ступе воду толочь. Тот молчал. Ему не хотелось покидать этот двор ни с чем. Не подпишет Омар декларации — об этом сегодня же узнают все. «Омар не подписал — не подпишу и я», — станут отвечать один за другим….

Фарида, притаившаяся за окном, перебрала в уме всех бобылок в сарифе. Вдруг и ее жених передумает? Что тогда? Узнает, что шарта в их местах доведена до четырехсот бумажек, и пришлет сказать: решили, мол, искать невесту у тех, кто подписал декларацию. Тогда все рухнет. Отец и мать станут кусать себе локти, да поздно. Фарида покроется пылью, как горшок, если городской жених возьмет свое слово назад, а деревенские не пожелают к ней свататься… Представив себе все это, она решительно вышла во двор, где жаркий спор уже угасал — словно горячие угли покрывались белым, ломким пеплом.

Салуа сделала большие глаза, увидев дочь, но Фарида направилась прямо к Шаукату и, выхватив из его рук уже свернутую в трубку бумагу, протянула ее отцу:

— Подпиши, папа! — Она сказала это твердо и категорично.

— Фарида… — Отец вскинул голову, словно его ужалила змея, и устремил полный изумления взгляд на свою дочь, ни разу не замеченную в непослушании или в неуважении к родителям. — Как ты смеешь!

— Подпиши, — волнуясь, повторила девушка.

Фарида не смотрела на Шауката, а тот, напротив, не сводил с нее восхищенных глаз. В Фариде, он видел, проснулась гордость, желание постоять за себя.

— О, разгневался на нас аллах! Она заодно с ними! — Салуа всплеснула руками, хотела схватить дочь, увести в дом и уж там задать ей перцу. — Фарида! Твой отец знает сам, что ему по воле аллаха подписать, а что отвергнуть. Иди! Не девичье это дело! Аллах свидетель, проучу я тебя…

— Я уже ученая! Хватит, не маленькая! — Фарида резко отстранила свободной рукой разъяренную мать. — Не подпишешь — я уйду из дому.,

— Куда? — уже со страхом спросила Салуа. У нее подкашивались ноги. — Куда, я спрашиваю, негодница? — Вместо «негодница» она хотела вымолвить куда более обидное слово, но постеснялась посторонних.

— Куда? — переспросила Фарида, сверкнув глазами. — Пойду вместе с ними. Позову с собой одиноких женщин, пусть тоже отправятся по дворам с этой бумагой, пусть скажут: горька наша доля, не надо, чтобы и другим она досталась. Может, сговорчивей станут родители…

— Тебя попутал шайтан, твоими устами говорит ивлис! — задыхаясь, твердил Омар. — Скажи: «Ла-ил-лах, иль-аллах», — и черный дух оставит тебя. Этих слов он боится как огня. Скажи слова из корана…

— Не буду! Не ивлис говорит моими устами. Говорю я сама.

— Не ивлис! — воспрял духом Абд Ур-Разак и обрел дар речи. — Ее устами говорят все обездоленные женщины… И мои мысли в ее словах. Посмотрите, сколько подписей мы собрали. Глядите — все, у кого есть дочери, подписывают декларацию.

— А я не подпишу! Пусть моя дочь поднимет старых дев не только в нашем сарифе — во всей округе, во всем нахияте. Идти против воли родителей — идти против аллаха. Если женщина не стала матерью, это ее аллах наказал. Если кто-то не нашел своего счастья, значит, так было угодно аллаху.

Салуа уже жалобно причитала, раскачиваясь из стороны в сторону, но, собравшись с силами, вдруг громко крикнула:

— За неповиновение аллах наказывает!

— Аллах почему-то наказывает только тех, у кого нет денег на шарту, — вставил Шаукат бесстрастно..

— Богоотступник! Аллах знает, кого наказывать! — закричал и Омар, стуча палкой о землю. — И тебя аллах накажет, — обернулся он к дочери. — Аллах милосерден, но не прощает тем, кто идет против родной матери, родного отца. Не гневи аллаха, дочь моя, покайся.

— На мне нет вины.

Омар затрясся от злости.

— Значит, ждать позора на весь сариф? О аллах, веди нас путем тех, которых ты облагодетельствовал, не тех, которые под гневом, не тех, которые блуждают. Нет, я не хочу оказаться под гневом…

— Ты уже среди блуждающих. А мы идем путем праведным; мы за то, чтобы аллах облагодетельствовал каждого парня и сделал его отцом, чтобы каждая девушка стала матерью! — с жаром воскликнул Абд Ур-Разак. — Подпиши, Омар. Последний раз просим.

Омар воинственно подбоченился.

— Не для того я постиг письменные знаки, ниспосланные самим аллахом. — Он опять схватился за правый бок. Посиневшие губы дрожали, глаза сузились от боли. — Вижу, настал судный день: дочь пошла против отца.

— Ты прав, Омар, настал. Но не тот судный день, о котором ты думаешь. — Шаукат забрал у Фариды декларацию и принялся сворачивать ее в трубку, собираясь уходить. Он не повышал голоса, хотя спокойствие, видимо, давалось ему нелегко. — Настал день, когда люди должны стать хозяевами собственной судьбы, осудить все, что мешает им жить. Пора посмотреть, как живут люди в других странах, и перенять у них все лучшее. Недаром народная мудрость гласит: потерял дорогу в пустыне — поднимись на холм, погляди, куда идут люди, и ступай за ними.

— Осудить все, что мешает жить, — с усмешкой повторил Омар слова Шауката, все еще держась за бок. — Свободной жизни захотел, хорош учитель, которому не нравятся заповеди корана! Видать, начитался про этих… как их, красных парней в странах гяуров.

— Комсомольцев?

— Да. Не хочу и произносить это слово. — Омар силился подняться, чтобы уйти.

Шаукат заметил цепочку муравьев, торопившихся к углублению под деревом. Муравьи бежали, приветствуя встречных собратьев взмахами усиков. Проведи палкой поперек дорожки, укатанной муравьями, и те остановятся по обе стороны препятствия, начнут метаться в поисках выхода. «Декларация, подумал учитель, — оказалась неодолимым препятствием на привычном пути феллахов, вот и Омар мечется, не может свернуть с дороги, укатанной предками».

— Разве мы — блуждающие в пустыне? Такие блуждающие — дальше некуда. — Абд Ур-Разак продолжал мысль Шауката, делал круги руками, ходил взволнованно вокруг тутового дерева. — Все ходим и ходим по кругу, как верблюд, впряженный в сакию. Не видим ни людей, ни холма. На глазах шоры. Верблюду глаза прикрывают шорами, чтобы не закружилась у него голова. «А для чего нам шоры? Почему мы сами себе закрываем глаза? Надо осуждать все, что мешает жить.

— У них, у красных, я слышала, и жены-то общие. Зачем тратиться на шарту, если сосед женат… — Салуа решила продемонстрировать свои познания, почерпнутые из радиопередач. — Не приведи господь нам идти дорогой блуждающих. Пусть короткая земная жизнь покажется грешникам сладкой, ибо за гробом их ждут вечные муки.

— Омар, попомнишь мои слова, да поздно будет, — тихо, но внятно сказал Шаукат, не подозревая, как он близок к истине. Голос его, однако, дошел до ушей Фариды.

Драматическая сцена завершилась неожиданным финалом. Во двор с ругательствами, смысл которых уловить было трудно, ворвалась старуха, таща за руку простоволосую плачущую девушку. Оглядевшись, она завопила.

— Где эти богохульники, отвергающие шарту?

— Заходи, Умма-Джамилия. Вот они, перед тобой. — Салуа была рада внезапной союзнице, уж старуха-то задаст жару парням, недаром она держит в страхе всю округу.

— По домам ходят, а ко мне не зашли… Что у меня — двор кишит змеями? Я первая готова подписать вашу пакостную бумагу. Хотите иметь даровых невест? Берите вот эту! Отдаю без шарты. Бараньего копыта… за нее не возьму. Берите! Разве не красавица? Только что слепа. Ну, и что с того? Берите, никто за нее не заступится. — Старуха вытолкнула плачущую Рири вперед и отступила. Девочка замерла, боясь тронуться с места.

Шаукат взглянул на Рири. Еще на вечере поэзии ему бросились в глаза ее гордая осанка, поразительно красивое лицо и странный, застывший взгляд. Униженная и беззащитная, сейчас она стояла, поникнув головой, захлебываясь слезами.

— Бедный ребенок… Фарида, уведи отсюда Рири. — От ярости Салуа и следа не осталось. Она знала, что ее соседка жестока и своенравна, но такого не ждала. — Ступайте в дом, успокой подружку. Видишь, обида разрывает ей сердце.

Фарида взяла плачущую Рири под руку, увлекла к крыльцу. Умма-Джамилия тем временем разошлась так, что не могла успокоиться.

— Аллах видит, я исполнила долг перед племянницей. Больше года кормлю ее, по зернышку отовсюду таскаю, но силы мои на исходе. Не сегодня-завтра всевышний пришлет по мою душу. Останется Рири в пустом доме. Что тогда? Кто ее возьмет за руку, кто поведет… — Старуха, известная своим бессердечием, закрыла лицо костлявой, темной рукой и зарыдала. Затряслись худые плечи, прикрытые дырявой абаей.

Салуа подошла к ней.

— Не плачь, Умма-Джамилия, успокойся. Аллах воздаст всем по заслугам, за слепоту Рири пошлет убийцам вечные адские муки. Зло — что камень: река его не уносит. В судный день вспомнится оно тем, кто его творил.

— Видите, что вы наделали? — обратился Омар к парням. Он приподнялся, опираясь на палку и воспаленными глазами глядя на растерявшегося Шауката. — А ты: «Омар, попомнишь мои слова…» Твоих слов никто не забудет, твои слова все равно что муравейник вместо подушки. Сколько ни лежи, не заснешь. До чего людей довели!..

Первым пришел в себя Абд Ур-Разак.

— Чем мы обидели Умму-Джамилию? Верно, мы не заходили к ней. Мы и не думаем, что у нее двор кишит змеями, но двери-то снаружи не открываются, словно на семь замков заперты.

— А вы хотите, чтобы мои двери и ночью и днем были раскрыты настежь? — Умма-Джамилия уже справилась со слезами; вытерев концом платка глаза и шумно высморкавшись, она заговорила спокойнее: — Двери на семи замках не от боязни за богатство, а от страха: забредут ненароком парни да и потешатся над слепой девочкой. Походили бы в моей шкуре хоть день… Я слышала о вас. Вы хотите облегчить людям жизнь, избавить их от шарты. Дай бог вам удачи. Помогите и мне, пристройте куда-нибудь несчастную Рири, чтобы я могла спокойно умереть. Она как одинокая камышинка, что выросла на болотной кочке…

— Это совсем другой разговор, Умма-Джамилия. Мы рады быть полезными. Надо подумать.

— Может быть, найдется и жених для Рири. — Абд Ур-Разак подумал о молодых людях, которые до старости осуждены батрачить у богачей в надежде заработать на шарту. Он-то знал таких «женихов» немало. — Не показывали ее докторам? — участливо спросил парень.

— Каких только докторов не было! Не помогло. Что аллах решил, доктору не перерешить. О, если бы в день великого гида имам взглянул в ее очи — она бы прозрела, я уверена. На животе бы поползла я в долину Муздалиф, повела бы Рири на священную гору Арафа, да ноги отнимаются. Вот если с ногами станет полегче, отправимся мы с ней в Мекку. Добрые люди помогут.

— Поможем, Умма-Джамилия, парни сложатся, вот и хватит на дорогу.

— Слава богу, хоть надежда есть. С надеждой в душе легче жить. Аллах как сказал? Не теряй надежды на лучшее, и я помогу тебе дойти до цели. — Умма-Джамилия говорила теперь тихо и устало. — Рири! Иди, родная, домой. Иди.

— Вот и подпись под вашей бумагой. — Омар решил поставить точки над «и».

— Ошибаешься, Омар, подписей много. Сам надумаешь подписать — не найдешь нас, — не сдавался Абд Ур-Разак.

— Не надумаю, можешь не сомневаться.

В доме чуть слышно всхлипывала Рири.

Фарида ее утешала ласковыми словами. Но слепая девочка никак не могла успокоиться: слишком велика была обида. Так велика, что неугасимым огнем жгла и жгла душу. Рири помнила, как врач строго произнес: «Ей нужен покой…» Какой тут покой, когда не проходит дня, чтобы тетка не попрекнула ее слепотой и своими больными ногами. Рири никогда не видела Уммы-Джамилии, в ее представлении старуха была чем-то средним между чертом, коброй и обезьяной.

Шаукат и Абд Ур-Разак решили, что у Омара им делать больше нечего.

Знает ли судья о декларации? Если бы знал, наверняка с нее бы и начал. Фарида обо всем рассказывала только Саиде и поэтому здесь решила молчать.

Исмаил, потеряв самообладание, завопил:

— В третий раз спрашиваю: признаешь себя виновной?

Фарида подняла голову, посмотрела непонимающе.

— В чем? — еле слышно переспросила она.

— Совсем бестолковая!