Восход луны

ДАЛЯЛЬ — ЭТО ПОСРЕДНИК

«Вот так, быть может, пригвождали вопросами к позорной скамье и Шауката», — подумала Фарида, и сознание того, что она повторяет тернистый путь учителя, придало девушке сил. Декларацию придумал и сочинил сам Шаукат. Он называл ее «моя лучшая поэма», — он был уверен, что она расшевелит умы молодежи. Он не ошибся: декларация не только расшевелила умы; но растревожила улей так, что все пришло в смятение. Шауката вызвал к себе глава сарифа, мудиир, и потребовал, чтобы учитель прекратил «подбивать молодежь на безнравственные выступления», иначе, дескать, ему несдобровать. Он стучал по столу кулаком:

— Приехал ребят учить уму-разуму: читать, писать, а учишь чему? Идти против родителей? Хороша наука! Гнать подальше надо такого учителя. Разве шарта лишила тебя крова? Мы знаем, откуда дует ветер… Самум, оттуда. — Мудиир показал на северо-восток, хотя имел в виду другую, почти противоположную сторону. Шаукат это отлично понял и с явным почтением к уму начальника согласился: «Да-да, именно с северо-востока и дуют ветры».

Не слишком грамотный мудиир завертелся в кресле, мучительно соображая, где запад. Он вспомнил, что о тупице в народе говорят: «Поставь его на крышу, он не сможет определить, откуда дует ветер», — и еще больше разозлился. Мудиира отчислили из медресе еще на третьем году обучения как начисто неспособного. Перед тем его били по голым пяткам, скручивали кончик языка, обернув язык платком, — хотели пробудить в будущем руководителе склонность к наукам. Не помогло.

— Ты думаешь, я не соображаю, где Москва? Ты один, что ли, хорошо знаешь географию?

— Где же? — Ироническая улыбка на лице Шауката, видимо, раздражала хозяина кабинета.

— Москва там, куда обращено твое лицо. — Начальник хитрил. — У правоверных мусульман лицо обращено в сторону Мекки. Мечети тоже глядят туда, где гроб пророка. Мы с молитвенных ковриков смотрим в ту сторону пять раз в сутки во время намаза. А у тебя душа стремится к Москве. Хочешь перенять нравы московские? Учти: Мекка и Москва на букву «м», но это не одно и то же — Мекка не примет московских порядков. Я разделаюсь с тобой, так же как когда-то курды разделывались с лишними ртами в семье. Понял?

— Понял. — Шаукат знал, что в старину курды закапывали в песок новорожденных девочек, дабы в семье не появился лишний едок. Шаукат не боялся, что глава сарифа зароет его в песок. Его приглашали на работу в город, в городе он будет недосягаем для таких, как этот неуч районного масштаба.

Встреча с мудииром ускорила отъезд Шауката.

Молодые люди в деревне смотрели на учителя не как на «лишний рот», а как на пророка, указывающего верный путь всем, «кто блуждает в пустыне», как на богатыря, бесстрашно бросившего вызов обветшалым законам. Шаукат говорил: вода из реки пригодна для питья, пока река течет; застоится — превратится в болото. На пальмах засыхают нижние, одряхлевшие листья, чуть повыше появляются новые, над ними вырастут другие — это жизнь, без обновления она мертва.

Фариде рассказали и биографию Шауката.

Он — кто бы мог подумать — в самом деле, как когда-то пророк, батрачил у богатого аптекаря, торговавшего не только готовыми лекарствами, но и снадобьями собственного изготовления— из травы, листьев, кореньев (в аптеке также продавались посуда, часы, радиоприемники, фотоаппараты). Если звали к больному доктора, аптекарь без опасений лечил его сам. Бывало, прямо стоя за прилавком, он делал пациентам подкожные инъекции. Искусству изготовлять лекарства аптекарь хотел научить и своего батрака Шауката, чтобы самому сосредоточиться на врачевании, ибо он воображал себя профессиональным доктором.

У аптекаря был сирдаб — глубокая яма, где летом он спал один, без жены. Сирдаб, в который вели сто с лишним ступенек, содержался в порядке исключительно благодаря заботам Шауката. Случалось, ночью придет кто-нибудь от больного, попросит помощи, а «эскулап» почивает в сирдабе. Приходилось поднимать его. Постепенно удалось усовершенствовать спуск и наладить подъемное приспособление. Аптекарь был мастак на выдумки, в которые с восторгом посвящал клиентов и жену. Аптекарша не решалась спускаться в сирдаб по раскрошившимся ступенькам, поэтому муж раздобыл длинный канатный трап, снятый со старого парусника. По длине лестница оказалась в самый раз, даже оставалось метра два, чтобы один конец надежно укрепить наверху, а другой опустить в яму и тоже, укрепить. Все равно жена отказывалась сходить «в преисподнюю». Злые языки говорили, будто жена аптекаря только делает вид, что боится спускаться в сирдаб, на самом деле, мол, происходит то же самое, что происходило когда-то между женой купца Абу Талиба — Хадижой и ее молодым слугой Мухаммедом, ставшим впоследствии пророком. Только неизвестно, родится у них своя Фатима, которой, как дочери пророка, суждено было стать родоначальницей потомков хасанидских шерифов.

Итак, однажды в отсутствие мужа-аптекаря в злополучную яму проникла жена, когда ей срочно понадобились деньги. Она решила, что муж и деньги хранит в сирдабе, как и лекарства. Может быть, там даже есть тайник. Шауката не было дома. Из сыроватой мглы сверкал, как верблюжий глаз, колодец со дна сирдаба. Жена аптекаря на ощупь осмотрела все, перебрала пучки лекарственных растений, развешанные на стенах, заглянула во все щели — нигде ничего. Посмотрела вверх — ей почудилось, будто вход в сирдаб сужается, и ее обуял страх. И надо было, чтобы в этот момент взревел ишак, «двигатель лифта», за которым ходил за околицу Шаукат. Испугавшись до смерти, жена аптекаря завизжала, стала на четвереньках карабкаться наверх. Шаукат, услышав ее голос, мигом спустился вниз и помог хозяйке выбраться из сирдаба.

Жена аптекаря рассказала о случившемся одной пациентке, и этого было достаточно, чтобы родилась сплетня, о которой ни аптекарь, ни тем более батрак Шаукат ничего не подозревали.

Аптекарь скрывался в сирдаб и в тех случаях, когда изготовлял лекарства по собственным рецептам. Там он колдовал над кореньями и листьями. Удобно, да и никто не подсмотрит, не выведает секретов.

Своему батраку аптекарь раз и навсегда наказал:

— Услышишь голос из «преисподней» — живо подавай «лифт».

Шаукат, не мешкая, запрягал в трап ишака — надевал на него широкую лямку из буйволовой кожи, заменявшую хомут, и корабельный трап превращался в бесшумный «лифт».

Аптекарь был счастлив:

— Ночью я в раю, днем служу людям.

Однажды в душную летнюю ночь пришел человек с больным мальчиком на руках. При лунном свете ребенок казался покойником, лишь слегка шевелились его бледные губы. Нужно было что-то срочно делать. Неподвижное смуглое лицо отца мальчика как бы слилось с ночной мглой, но по тусклому мерцанию его глаз можно было понять, в каком отчаянии пребывает этот несчастный. Шаукат же как на грех еще вечером отвел «двигатель» для «заправки» к развалинам крепости, чтобы животное попаслось как следует. Аптекарь из сирдаба крикнул:

— Лифт! Скорее!

Что делать? Шаукат накинул на себя лямку; отец больного помогал ему, положив сына на циновку. Упершись пятками в землю, они вдвоем потянули трап. Тащить было тяжело, приходилось напрягаться изо всех сил. Аптекарь был человек довольно грузный, он один мог стащить их обоих вниз, в сирдаб. Вдруг Шаукат и ночной посетитель ощутили непонятную легкость, словно за трап никто не держался.

Изумленный Шаукат, склонившись над ямой, принялся звать хозяина. Ему отвечало лишь глухое эхо. Тогда — делать нечего — он съехал по щербатым ступенькам и обнаружил аптекаря, ничком, без признаков жизни лежащего на дне колодца. Видимо, сорвавшись с трапа, хозяин упал вниз головой и разбился. Шаукат попытался приподнять его, тот, не двигаясь, словно в шоке, повторял одно и то же:

— Поверни лицо, поверни… Шаукат хотел положить его на спину, и тут оказалось, что голова хозяина странно свернута набок. Аптекарь словно прислушивался к чему-то, приложив ухо к земле. Он, должно быть, и сам понимал, что произошло непоправимое, что при падении он сломал шейные позвонки. Шаукат попросил мужчину, оставшегося наверху, помочь ему вынести аптекаря. В кромешной мгле все трое с великим трудом выкарабкались из сирдаба.

Аптекаря уложили на кровать. Жена, плача, искала в темноте шприц и ампулу, чтобы сделать мужу укол.

Аптекарь скончался утром, так и не придя в сознание. Шаукату грозила тюрьма, но помог свидетель. В конце концов суд счел смерть аптекаря несчастным случаем. Аллах, видя колдовские проделки аптекаря, решил, дескать, наказать его за то, что, будучи обыкновенным смертным, он задумал соперничать с высшими силами.

Молодая вдова и при жизни мужа иногда заглядывалась на симпатичного батрака. Шаукат, разумеется, замечал ее взгляды, но у него хватало воли не поддаваться искушению. Сразу после похорон аптекаря Шауката и след простыл. По сарифу пошла молва, будто батрак нарочно отпустил конец трапа, желая убить хозяина и завладеть его богатством и женой. Шаукат предвидел эти слухи, боялся их. Он так переживал случившееся, что даже не взял у вдовы расчета. В чем был, в том и ушел неизвестно куда.

Гибель аптекаря вернула Шауката в закоулки Шуюху — пристанище таких же бездомных, как он сам. Но за время его отсутствия там появилось множество незнакомых и малоприятных, судя по их повадкам, типов. Шаукат не раз жалел, что ушел из дома покойного, вспоминал вдову, ее добрые, ждущие глаза. Иногда он даже был близок к тому, чтобы вернуться.

Неожиданно Шаукату повезло. Он познакомился с человеком, который набирал желающих поехать на учебу то ли в Прагу, то ли еще куда-то. Для Шауката в тот момент важнее всего было узнать о том, что его обеспечат стипендией. Уговаривать Шауката не пришлось. Он готов был хоть пешком идти до Праги или Берлина, человек он был свободный — ни семьи, ни родных, иди куда глаза глядят.

Четыре года пролетели как четыре дня. Шаукат вернулся с университетским дипломом. Правда, на родине к диплому этому отнеслись скептически и работы в городе для него, филолога, не нашлось. Но Шаукат выхлопотал все-таки направление в деревню. Преподавательская работа не была его призванием, но что поделать, если выбирать не из чего. Общительный, веселый, образованный, Шаукат сразу заслужил любовь деревенской молодежи. Он много рассказывал о жизни парней и девушек в социалистических странах. Знакомство с учителем каждый почитал для себя честью. Шаукат не скрывал своего увлечения поэзией, повсюду ходил с книжкой арабских стихов…

— Пошли куда-нибудь свои стихи, — не раз советовали Шаукату друзья.

Однажды он действительно отправил в газету «Аль-Камарун» несколько стихотворений. Они понравились и были опубликованы. Более того, из редакции пришло предложение написать репортаж. Шаукат успешно справился с заданием. Джагфар, издатель газеты, придерживался прогрессивных взглядов. Шаукат это быстро почувствовал и, получив приглашение стать штатным сотрудником редакции, не без сожаления, но сразу же решился переехать в город.

Деревня словно осиротела. Фарида, узнав об отъезде Шауката, несколько дней не могла успокоиться — все плакала, листая тетрадь с пометками любимого учителя.

Явились наконец долгожданные даляли. Один — высокий, худощавый, с большими, жилистыми руками, казалось, приехал покупать дом. Его маленькие глазки шныряли по всем углам, не пропуская ни одной мелочи. Второй, молоденький, ничем особенным не отличался. Омар, выйдя гостям навстречу, с неестественным оживлением принялся расписывать свой достаток. Поддерживая беседу о скоте и земельном наделе, пожилой даляль обшаривал взглядом все закоулки. О невесте даляли поначалу даже не спросили, только молодой украдкой косился на дверь, за которой поспешно скрылась Фарида.

При виде гостей Омар повеселел необыкновенно, двигался легко, смотрел довольно, словно это не он час назад стонал от боли. «Болтун ваш Шаукат, — говорили его сияющие глаза — Вот они сваты. Пчела знает, где раскрылся цветок». Салуа, в свою очередь, носилась по дому, не чуя ног…

Фарида, прильнув, глазом к дверной щели, рассматривала гостей. На старшем даляле европейский костюм, поверх которого, правда, надета черная, довольно потрепанная абая. Младший в свитере, хотя на улице жарко, и обут в башмаки, к которым явно не привыкли его ноги.

Старший, представляясь, назвался шейхом. Жениху он приходился дядей и передал хозяевам от своего племянника салам, который Омар принял торжественно, словно ценный дар. Шейх выразил радость оттого, что племянник берет в жены девушку не только пригожую, но и благовоспитанную, богобоязненную. Омар многое отдал бы, чтобы эти слова услышали Шаукат и его дружки. Впрочем, он не забыл намекнуть гостям, что им уже давно следовало переступить порог его дома.

— Каждому овощу свое время, — вежливо отвечал шейх.

Омар расспрашивал гостей о торговле в городе, о знакомых купцах, желая произвести впечатление человека со связями.

— Сколько тебе лет? — обратился он к юноше, оказавшемуся младшим братом жениха.

— Ему четырнадцать, — сказал шейх. — Он на восемь лет моложе брата.

Омару не сиделось на месте. Оставив на минуту гостей, он вышел в кухню и там нетерпеливыми жестами объяснял жене и дочери, что пора женщинам принарядиться и подавать чай со сладостями. Омар страшно волновался: сбывались надежды семьи, жизнь обещала измениться к лучшему.

— С поливом аллах помог, — доносился до Фариды голос отца. — Воды хватает, даже часть соседям отдаю. Есть дождь, нет дождя — все равно два-три урожая в амбаре. На рис перешел, подумываю и насчет хлопка.

Фарида, занявшись своим туалетом, перестала слушать, о чем толкуют гости. Она достала самые лучшие свои серьги, подвела и без того сверкавшие огнем глаза, потерла щеки, чтобы выступил румянец, наложила тонкий слой мази на высокий, красивый лоб, подчернила ровные брови. Потом она расчесала волосы и тщательно уложила их. Черные локоны обрамляли смуглое взволнованное личико, от которого веяло свежестью и целомудрием. Длинное шелковое платье приятно шуршало, и Фарида успокоилась, почувствовав, что гостям она понравится.

— Ну, скоро ты? — раздался из кухни нетерпеливый возглас.

Фарида накинула на голову большой шелковый платок с бахромой и хотела уже идти, но вдруг оробела — ноги налились свинцом, губы задрожали.

— Фарида! — Открыв дверь, Салуа увидела нарядную, взволнованную дочь и зашептала: — Не надо, девочка, не плачь. Ты. так хороша… — Но у нее у самой дрогнул голос, и обе, обнявшись, тихо заплакали.

Салуа вспомнила далекую юность. Двенадцатилетнюю девочку родители когда-то разлучили с подружками, отдали за вдовца, не зная даже толком, кто он и откуда. Пришел как-то даляль, уплатил шарту (сумма, видно, была немалая, а родители жили в нищете), взял невесту за руку и увел. Вот и вся свадьба. Дочь Омара от первой жены тогда была вдвое старше Салуа.

Омару стало неловко, что он взял в жены маленькую девочку. В мечети он то и дело говорил: «Жду, когда подрастет. Мала еще», сам же, разумеется, и не думал ждать. Зачем? Шарту уплатил, кади скрепил брак — все по закону…

Салуа стала безупречной женой, работящей, хозяйственной, не по возрасту рассудительной. Она безропотно подчинялась мужу, никогда не перечила ему и знала одно правило: муж говорит — жена молчит.

На эту нелегкую стезю вступала теперь Фарида. Одно утешение: она взрослая, ей пошел семнадцатый год, она красивая, грамотная. Недаром даляли, рыскавшие по деревням, заглядывали к ним во двор, чтобы хоть краем глаза посмотреть на Фариду. Впрочем, они понимали, что птичка эта не для одинокого дерева, ей нужен целый сад, чтобы вить гнезда и петь песни. Значит, и шарта за нее требуется немалая.

Фарида знала, что, как всякой девушке, рано или поздно ей придется покинуть родительский кров. Она ждала этого часа и думала про себя: пусть он будет небогат, незнатен, но будет молод и ласков, а богатство — что ж, богатство — дело наживное. И вот настал день — к ней сватается мужчина, и если он похож на своего брата, которого ей удалось рассмотреть в дверную щелочку, то, право, все не так плохо. С другой же стороны, Фариде не хотелось покидать отчий дом и вить гнездо в чужом саду…

— Вы что, заснули, что ли? — сердито зашипела Омар, приоткрыв дверь. — Гости давно ждут!

Фарида поправила волосы под платком и, грациозно покачиваясь на высоких каблучках, вышла в кухню, неся поднос с кофе и сладостями. Переступила порог гостиной. В нее мгновенно впились две пары глаз. Фарида кивнула головой в знак приветствия и слегка наклонилась, поднося старшему гостю кофе, потом повернулась к молодому.

— Моя дочь Фарида, — важно объявил Омар, словно гости могли предположить что-нибудь другое. — Грамотная, знает цифры, может вести счета. — Он отпил кофе и добавил: — Книжки читает, особенно стихи. Зачитывается!..

Омар не без умысла сказал о стихах. Но о Шаукате Фарида помнила и без этого. Если предсказание Шауката не сбылось и ей не суждено остаться старой девой, — что ж, тем лучше.

— Стихами зачитывается, а салят не пропускает? — поинтересовался шейх. — Добрый мусульманин пять раз в сутки становится на молитвенный коврик.

— Коран она наизусть знает! — похвастался Омар.

— Все шесть тысяч двести одиннадцать строк? — изумился младший гость, до того молча глядевший на Фариду с восхищением и думавший: «Мне бы такую невесту». Впрочем, он от души радовался за брата, у которого будет умная и красивая жена. Ему бы только добраться до дому, уж он расскажет о Фариде. Эта девушка легко затмит любую красотку с обложки западного журнала. Пусть шейх торгуется, выясняет, чем владеет будущий тесть, он же тем временем рассмотрит невесту как следует. Брату ведь небезразлично, на ком его женят…

Сам Омар знал совсем немного молитв, только те, что необходимы для совершения салята. Они обычно состоят из семи частей, четвертую молящийся произносит, подняв руки к небу: «Аллах слушает того, кто воздает ему хвалу». Эту фразу Омар произносил всегда громко и внятно, будто аллах каждый раз действительно стоял у него за спиной и внимательно слушал своего слугу.

— Знать священное писание — великое счастье, — говорил Омар с ученым видом, будто сам разбирался в тонкостях божественных книг.

— Да будет угодно аллаху, чтобы Фарида пошла путем тех, кого облагодетельствовал всевышний. — Шейх нетерпеливо поглядывал в сторону кухни, откуда доносился острый запах турши — гарнира к мясу, состоящего из соленой репы, мосульского чеснока, лука, стручкового перца и свежей редиски.

Фарида выскользнула из комнаты и побежала к матери, хлопотавшей у печки. Салуа обняла дочь, не выпуская из рук луковицу и нож.

— Прилетела и к тебе птица. Да не обернется она птицей зла!

Фарида знала: если говорят — к нему прилетела птица, значит, пришла радость, но бывают и птицы несчастья, поэтому надо усердно воздавать хвалу аллаху, чтобы над домом кружили только добрые птицы. Ей вспомнилось, как в школе они хватали мальчишек за уши: «А ну-ка скажи, на чьей крыше сидит птица?»

Ответить — значило назвать дом девочки, которая тебе приглянулась. Мальчишки визжали, вырывались из рук, но девочки не отпускали их до тех пор, пока не будет произнесено чье-нибудь имя.

Не раз их разнимал Шаукат, но на Шауката подруги Фариды и сами поглядывали с интересом. Особенную популярность учитель приобрел после того, как стало известно, что его стихи напечатаны в газете. Подумать только: Шаукат — шагир. Вот бы ему надрать уши! Девочкам до смерти хотелось знать, какие стихи Шаукат пишет своей возлюбленной, хотя они не имели ни малейшего представления о том, есть ли у него вообще возлюбленная. Какая-нибудь старшеклассница, словно невзначай, сделает учителю глазки, а он только улыбнется и идет дальше. Мнения девочек разделились: одни уверяли, будто жена Шауката живет в городе, другие считали, что он холостяк. Фарида тоже думала, что учитель холост, но ей очень хотелось, чтобы у Шауката была возлюбленная и она могла бы посмотреть на нее хоть краешком глаза. Это должна быть девушка небесной красоты.

Среди одноклассниц Фарида была заводилой и выдумщицей, смешила ужимками, гримасами. Никто не мог соперничать с ней в этом. Мать даже как-то пригрозила: «Если еще раз увижу — прижгу язык каленым железом». Мать не выносила шалостей дочери, и особенно той, когда Фарида, распустив пышные волосы, вытягивала шейку и подбородок, надувала щеки, наставляла пальчиками рожки и под общий визг и смех одноклассниц облизывалась, как теленок, отнятый от матери. Ребят особенно смешило, когда она кончиком языка касалась носа. Как ни старались девочки, у них ничего подобного не получалось. Фарида прекратила свои проделки, как только в школе появился Шаукат.

Птица счастья, уже сидевшая на ладони Фариды, внезапно расправила крылья и взмыла в небо. Через минуту она скрылась в облаках. Когда Омар припомнил предостережения Шауката, было поздно. По всей деревне теперь только и говорили об их беде. Те, что завидовали Фариде и ее отцу, открыто злорадствовали.

До города дошел слух об уменьшении шарты. Хозяин кофейни рассудил здраво: зачем ему переплачивать за невесту, если он может за те же деньги женить не одного, а двух сыновей? Не долго думая, отправил он своего даляля в другой сариф и нашел другую невесту, подешевле.

Семья Фариды узнала об этом, как. водится, позже всех.

Соседка спросила:

— Правду ли говорят, Салу а, что ваш городской жених взял свое слово обратно?

У Салуа потемнело в глазах. Она не знала, что ответить, и нервно перебирала бахрому черного платка, будто там надеялась отыскать нужные слова.

Не прошло и двух дней после этого разговора, как жених прислал за перстнем, который он подарил Фариде при помолвке. Омар чуть рассудка не лишился, узнав, зачем снова пришел в их дом шейх, еще недавно обсуждавший с ним детали свадебного торжества. Шейху тоже было неловко, он даже не зашел во двор, топтался у ворот. Омар поначалу сделал вид, будто ничего не знает:

— Милости прошу, заждались мы. Слухи всякие ходят, но это, знаю я, завистники болтают. — Омар хотел даже зазвать гостя в дом, чтобы тот отведал свежей рыбы. Но шейх держался отчужденно:

— Я ненадолго. Поговорим Здесь. — Он прятал глаза, словно чувствовал вину.

Фарида кинулась в комнату. Сомнений нет, матери сказали правду. Фарида должна снять с пальца перстень с александритом и вернуть дарителю. Она взглянула на кольцо: драгоценный камень светился теперь зловещим кровавым светом.

— За подарком пришел, — задыхаясь, выговорила Салуа и, обессилев, прислонилась лбом к стене.

Фариде хотелось побежать к Рири, рассказать ей о своем горе, излить душу, высказать обиду, но ноги налились свинцом, руки опустились, всю ее трясло, словно вернулась лихорадка, от которой она еле избавилась.

Еще не веря в свою беду, она с надеждой прислушивалась к разговору родителей с шейхом.

— Что вы стоите, садитесь. Вы же не дерущихся пришли разнимать, — говорит с укором отец. Чуя недоброе, он ерзает, будто сидит не на табуретке, а на муравейнике.

— Зачем драка? С помощью аллаха мы разойдемся подобру-поздорову. Мы шарты не успели дать, невесты не увозили. Нам драться незачем. Что из того, что жених прислал ей перстень? Фарида вернет, только и всего. За этим я и пришел. Обида, конечно, но воля аллаха…

Салуа с трудом оторвалась от стены, кинулась к дочери. Дверь была заперта, дочь не отвечала на зов и стук. Мать рвалась к дочери не утешать, она сама больше нуждалась в утешении, а взять перстень и швырнуть его шейху в лицо. Зло она вымещала на двери, ударяя в нее плечом. Наконец крючок слетел, и Салуа тяжело перевалилась через порог. Поднимаясь, она еле проговорила:

— Перстень! Перстень где?

Фарида сорвала с пальца перстень, швырнула. Мать долго ползала, искала его на земляном полу.

«Вместо птицы счастья судьба старой девы — вот мой удел», — думала оскорбленная Фарида. Выпроводив мать из комнаты, она заперлась, никого не желая видеть. Фарида про себя упрекала родителей, не пожелавших подписать декларацию. Действительно, какой смысл ему переплачивать, размышляла она о хозяине кофейни, когда у него есть второй сын, его женитьба тоже не за горами.

Шейх ушел, и Омар впал в ярость.

— Разве мы не достойны его? — Омар опирался дрожащими руками на палку и, задыхаясь от гнева, выкрикивал проклятия обидчику. — Чем моя дочь не пара сыну хозяина кофейни? Бесчестный, неблагородный человек! «Аллаху было угодно, чтобы слово взяли обратно!» Видит аллах, мы не лезли к нему в родственники! Он сам сватался. Разве это порядочно? Он поплатится за это. Аллах все видит…

Омар распалился еще больше, вспомнив Шауката и его приятеля. Ему не хотелось в это верить, но парни оказались правы, предупреждая, что и его красавица дочь может быть опозорена расчетливым женихом. Он готов был убить Шауката. Это Шаукат накликал на них беду. Порази его, аллах, молнией, лиши языка, как ты лишил Рири зрения…

Неудачное замужество Фариды окончательно подкосило Омара. Он слег и уже не оправился. Смертельно больной Омар словно обезумел— сползал с постели, падал на пол, но вставал, цепляясь за кровать, и неотрывно помраченным взором смотрел в окно, надеясь увидеть, как возвращается с извинениями шейх — дядя богатого городского жениха.

Похоронили Омара, и в дверь постучалась нужда. Салуа согнулась, постарела. В поле поспевал рис, а собирать его было некому. У Салуа хватало сил лишь на то, чтобы печь халву из фиников. Бедная женщина говорила, что халва эта замешена на ее слезах…

Фарида решила вернуться в школу, однако, придя туда, она не нашла никого из прежних подруг. О Шаукате почти не помнили. «И школа опустела, — подумала она, — ушедшего счастья не вернешь…»

Но беда, как известно, никогда не приходит одна. Фарида совершила ошибку, когда ночью, вместо того чтобы возвратиться в деревню, свернула на дорогу, ведущую в город! Под материнским кровом все-таки было бы спокойнее.