Глава 24

"От сумы да от тюрьмы не зарекайся", гласит суровая народная мудрость.


Сума. Тюрьма. Каждая из этих напастей сама по себе ужасна. Но если они наваливаются разом…


С момента событий, развернувшихся на летном поле, прошло, по всей видимости, немало часов.


Я не знал, приземлился ли планер с Карлом на борту или он до сих пор парит в поднебесье. Я не знал, какова судьба Беттины и Славика.


После того как Гаденыш сказал "Действуй по плану номер один", мне послышался слабый звук выстрела, похожий на хлопок. Я ощутил легкий укол в левой стороне груди и тотчас же потерял сознание.


Трудно сказать, как долго я находился в беспамятстве. Я пришел в себя и открыл глаза. Меня окружала почти полная темнота. Только слабая полоска света пробивалась в щель между плотными шторами.


Я лежал на деревянном лежаке. Все тело ныло. Словно после попойки. Или после побоев. Я с трудом поднялся, шаркая, сделал несколько шагов к окну.


Просунул голову между шторами. Ну, конечно, на окне решетка. На уровне глаз я увидел кусты неизвестного растения с крупными белыми цветами. Итак, я находился в полуподвальном помещении.


Судя по цветам, за окном вполне могло оказаться кладбище. Вспомнились слова Карла, которые он произнес, когда мы бродили по Ваганькову меж могильных камней и разглядывали эпитафии.


Он тогда в шутку предложил мне место сторожа, который живет в домике при кладбище и по ночам колотушкой распугивает воров.


Если мне сохранят жизнь, я согласен на колотушку.


…Накануне исторического парения в облацех Карл, как бы между прочим, сказал:


— Если тебя поймают, то и мне наложат по первое число… Кто, спросят, денежки припрятал, кому это вы, герр Шмидт, помогали, какому это такому разбойничку? Уж не Павлику ли Базилевскому, который скрывается от кредиторов под именем Паоло Солари? Не смотри на меня такими страшными глазами! Не бойся, я тебя не брошу. Да и куда мне от тебя деться? Я к тебе привязался. Больше, чем к Беттине…


Я кивнул.


— Можешь быть спокоен: если меня сцапают, я им ничего про тебя не скажу…


Карл засмеялся.


— Когда тебе в качестве аргумента предъявят раскаленный утюг, ты расскажешь им все. Его даже не придется прислонять к твоему волосатому животу. Один вид этого пыточного прибора, и ты расколешься как орех. Разве не так?


Я вынужден был признать, что утюга не выдержу.


— Может, это и к лучшему, — философски заметил Карл. — Повеселились, и будет. Пора и честь знать, пора на покой. Мы напрасно коптим небо. Я ничего не делаю, только трачу деньги на всякую ерунду. Ты соблазняешь девок. Славик обжирается. Беттина живет в поисках богатого олуха, который будет удовлетворять ее непомерные запросы. Возможно, этим олухом стану я. Тебе известно, что я на днях купил ей золотой кулон? Цена заоблачная! Короче, мы лишние люди.


— Ты говорил, что Беттина замужем.


— Она меня обманывала. Оказывается, она свободна… увы. В общем, все ужасно, — Карл коротко застонал.


— Посмотри вокруг, мир прекрасен, — возразил я. Но не очень уверенно.


Карл отмахнулся.


— Идет смена. Она уже топочет, на пятки наступает, локтями работает… Молодые, сильные, напористые и бескомпромиссные… Они сметут нас. Меня не разбирает зависть, избави Боже. Да и чему завидовать? Они не увидят ничего такого, чего не видел я. Все повторится… Люди будут делать карьеру, прелюбодействовать, убивать себе подобных, воровать, совершать открытия, путешествовать… Ничего нового они не сделают и не увидят. Все будет так же, как сейчас, как сто и двести лет назад. Павлик, — Карл посмотрел на меня, и его глаза наполнились слезами. — Скажи, что оплодотворяет жизнь, что наполняет ее смыслом?


Я сказал, что не знаю. И я сказал правду. Вернее, соврал. Тем более что мне не понравилось слово "оплодотворяет".


— А я тебе отвечу. Две вещи. Это высокая цель и любовь. Цель у меня есть. И она высокая. Я всегда хотел стать композитором. Ты спросишь, почему я до сих пор им не стал? Я тебе отвечу. Я много пил. А может, таланта не хватало. И усидчивости. Ведь, чтобы писать музыку, надо дни и ночи напролет вкалывать. А я ленив…


— Моцарт тоже был лентяем…


— Моцарт был Моцартом, — печально сказал Карл и замолчал, словно уснул с открытыми глазами. Он не мигал, уставившись в одну точку. Потом глаза его ожили.


— Сейчас я просто в состоянии эту цель просто купить. И стать таким же популярным, как… как какой-нибудь Крутой или Николаев. Но нужно ли мне это? Вряд ли… Теперь — любовь. Способен ли я еще любить? После всех этих шлюх, которые высасывали из меня деньги, и ненормальных любительниц острых ощущений вроде Аделаиды, я не способен поверить ни во что…


Он помолчал.


— Спроси меня, чего мне хочется больше всего на свете. Я сам задал себе этот вопрос. Дня два назад. И поначалу не мог ответить. А сейчас скажу. Больше всего мне хочется сидеть в пустом доме у телевизора и мелкими глотками пить виски. И чтобы никто мне не мешал!


— Я тут вспомнил, как мы с тобой несколько лет назад гульнули в деревне, у тети Мани. Жара стояла жутчайшая! А мы все равно пили… Помнишь?


— Как не помнить! Ты сидел в бочке с дождевой водой и орал на всю округу, что Россию, дескать, продали иноземцам, что в ней не осталось ни одного настоящего русского, что русских заменили таджики, китайцы и лица кавказской национальности.


— А где мне еще было сидеть? В такую жару только в бочке…


— И еще ты орал, что всю жизнь мечтал поселиться в таком вот деревенском раю, воняющем курятником и коровьим навозом. "Что мне ваш Париж? Да чтоб он провалился сквозь землю! Душа горит! Плесни мне огненной воды!" Я наливал тебе мутного самогону в кружку с облупившейся эмалью, ты закусывал мятым соленым огурцом и продолжал надрываться: "Плевать я хотел на все эти ваши "Баккарди" и "Кальвадосы". Дайте мне…" И тут ты начал чихать как сумасшедший. Я так и не понял, что это такое я должен тебе дать…


— А вечером мы пошли к пруду, сели там на влажную от росы землю, и ты под лягушачье кваканье принялся читать наизусть отрывки из воспоминаний какого-то Киркевича-Валуа…


Карл вытаращил глаза.


— Киркевича-Валуа? А это еще кто такой?


— Откуда мне знать… Скорее всего, Киркевич-Валуа плод твоего разболтанного воображения. Но он настолько прочно застрял у тебя в голове, что принял образ реального литератора. Я кое-что запомнил… "А Жанна не знала больше трепета угасших чувств, только разбитым сердцем и чувствительной душой отзывалась на теплые и плодоносные веяния весны, только грезила в бесстрастном возбуждении, увлеченная мечтами, недоступная плотским вожделениям, и потому ее изумляло, ей претило, ей было ненавистно это мерзкое скотство".


Карл наморщил лоб.


— Мне кажется, это Мопассан.


— И мне так кажется…


— Тогда при чем здесь какой-то Киркевич-Валуа?


Я пожал плечами. Карл подозрительно посмотрел на меня.


— А ты не выдумываешь?


Я честно округлил глаза.


Карл продолжал подозрительно меня рассматривать.


— А какого черта ты вспомнил про все это? — наконец спросил он.


— Про что — про все?


— Про деревню.


— Наверно, потому, что соскучился по березкам…


Вот тут я сказал правду. Одно дело путешествовать, когда знаешь, что в любой момент можешь вернуться домой: стоит зайти в агентство и купить обратный билет. И совсем другое — когда ты лишен возможности вернуться. Вот тогда и начинают сниться родные леса и гробы предков.


Последние слова я произнес вслух.


В этот момент к разговору присоединился Славик. И, как всегда, удачно.


— Березки — это хорошо. Шашлык хорошо жарить на березовых углях… Запах такой, что… — Славик подкатил глаза и сладострастно причмокнул.


…Я обследовал комнату. Диван, столик, пара стульев. Ночник. Я подошел к двери. Стараясь не шуметь, открыл ее. Нащупал выключатель. Яркий свет залил туалетную комнату с умывальником и душевой кабиной. У меня хватило сил недоуменно пожать плечами.


Больше дверей в комнате я поначалу не обнаружил. Я понимал, что выход из комнаты, конечно, был, но искать его не стал (позже выход обнаружился — это был люк над головой).


Я сел на лежак и обхватил голову руками.


Вот и закончился мой анабазис. Если меня ждет смерть, то пусть она придет поскорей. Когда-то я, обращаясь к Богу, легкомысленно сказал, что приму от Него все, что Он мне ниспошлет. Сейчас я не был бы столь прямолинеен, безответствен и опрометчив.


Я подумал, что с деньгами придется распрощаться. Если меня не прикончат, то отныне я буду беден, как церковная крыса. Или как тот бывший профессор структурной и прикладной лингвистики, который по утрам навещал помойку во дворе моего дома. У меня не будет ничего. И — слава Богу!


Больше всего меня беспокоила тетрадь отца… Я не успел дочитать ее до конца. Это было важно. Ведь его записи — это, в сущности, все, что от него осталось. Его записи, его мысли — это и есть он. Тетрадь, записи мыслей, наблюдений, переживаний — это и был мой отец, с помощью пишущей ручки и бумаги пытавшийся остаться в мире живых людей.


Я не мог себе позволить безропотно принять смерть от какого-то ублюдка. Я не мог помереть и таким образом предать память отца забвению. Это было бы предательством. Мне надо было совершить в своей жизни что-то поважнее и посерьезнее кражи двадцати миллионов долларов. Мне предстояло что-то доказать самому себе.


Иногда мне казалось, что я и отец — это один человек. Я даже внешне стал походить на него. Я был уверен, что если умру, то отец исчезнет, как говорится, окончательно и бесповоротно.

Загрузка...