Восковое яблоко

Глава 7

Говорил доктор Камерон, а Фредерикс сидел и слушал. Когда мы вошли, я рассказал доктору Камерону достаточно, чтобы он понял, что пора открыть карты перед доктором Фредериксом, а потом сел и предоставил ему взять бразды правления в свои руки.

Фредерикс походил на губку, в которой спрятано лезвие, если такое сравнение вообще уместно. Он буквально впитывал в себя каждое слово.

Когда Камерон закончил, Фредерикс спросил с едва сдерживаемой яростью:

— Почему мне об этом не сказали раньше?

— Я полагал, что следует по возможности сузить круг посвященных, — объяснил ему доктор Камерон. Интересно, до какой степени сам Камерон испытывал антипатию к Фредериксу. — Я полагал, что вам будет легче вести себя как обычно, если вы будете думать, что все идет своим чередом.

— Но разве вы не понимаете, к чему это привело? — Фредерикс был разъярен, но ему удавалось сдерживать свой гнев. — Рушится абсолютно все, что я пытаюсь сделать. Вам следовало бы прийти сегодня на занятие, доктор, тогда вы наверняка почувствовали бы, что что-то не в порядке. Я знал, что в этом виноват Тобин, в нем было что-то фальшивое, но я и на минуту не мог предположить, что его внедрили намеренно! Если на групповой терапии присутствует посторонний, все, что я пытаюсь сделать, сводится к нулю. Да и само его пребывание в этом доме…

Доктор Камерон попытался успокоить Фредерикса, убеждая его в том, что если в корзине яблок оказался восковой муляж, то это не портит всю корзину. Я откинулся назад и в изумлении взирал на происходящее. Из всех причин, которые Фредерикс мог бы найти для оправдания своей теперешней злости — а я мог бы придумать несколько, — он выбрал ту, которая была за гранью моего разумения. Его не обидело то, что ему не рассказали о происходящем. Он не был озабочен тем, что постояльцам «Мидуэя» грозила опасность, а их о ней не предупредили. Его беспокоило только то, что мое присутствие изменило условия протекания какого-то непонятного эксперимента. «Мидуэй» был для него не чем иным, как лабораторией, и, если его обитателям нравилось коротать время, нанося друг другу увечья, для него это было просто интересно; если начальник заведения скрывал что-то от своего помощника, это было в его представлении просто неразумно; но когда сюда внедрили человека, который не вполне вписывался в эту среду, он пришел в бешенство.

Я сидел, наблюдая за тем, как Фредерикс кипит от злости, а Камерон его успокаивает, пока Фредерикс не вскинул руки и не возопил:

— Как я могу судить об их реакции на мои слова, если они подсознательно реагируют на него?! — И он указал на меня.

— Извините, доктор Фредерикс, — произнес я. Он посмотрел на меня одновременно со злостью и нетерпением. — Вы хотя бы задумывались о том, что намеренно оскорбляете постояльцев «Мидуэя»?

Он раздраженно отмахнулся от моего вопроса:

— У меня нет ни времени, ни желания объяснять свои методы непрофессионалу.

— Это не метод, доктор Фредерикс, — возразил я. — Вы столь же оскорбительно ведете себя и по отношению ко мне, а вы ведь уже выяснили, что я не обычный постоялец. Вы чертовски хорошо знаете, что доктор Камерон — не постоялец, но постоянно обижаете и его.

Доктор Камерон замахал руками:

— Ничего, Тобин. Мы с доктором Фредериксом понимаем друг друга. Мы с этим разберемся.

— Я рад, — сказал я и поднялся со стула. — Пойду наверх, отдохну. Я еще не вполне пришел в себя после вчерашней истории. Сообщите, укладывать мне чемодан или нет.

Доктор Камерон выразительно посмотрел на меня, призывая к терпению:

— Уверен, все уладится.

Я кивнул, увидев по его лицу, что лишь мешаю ему. Я вообще не стал бы вмешиваться в их беседу, если бы Фредерикс приложил хоть малейшие усилия, чтобы не доводить меня до белого каления, и я с трудом сдерживался, стараясь не наговорить еще больше.

Но он не захотел даже попробовать. А жаль. Когда я уже шел к двери, он сказал:

— Тобин!

Я остановился и посмотрел на него.

— Вы считаете, что моя манера поведения — не метод. А скольким людям вы при первой встрече рассказали то, что рассказали мне?

— Я не говорил, что такое поведение не дает результата. Я просто сказал, что это не метод. Метод — это то, что можно применить в случае необходимости и от чего потом можно отказаться. Акульи зубы тоже дают ощутимый результат, но они едва ли являются методом. Это просто то, что есть у акулы, потому что она акула.

Фредерикс одарил меня натянутой улыбкой:

— При других обстоятельствах, скажем, во время долгого путешествия в поезде, мне, вероятно, было бы приятно побеседовать с вами. Но не здесь. Не думаю, что вы это поймете — вы не профессионал, но доктору Камерону, несомненно, следует…

— Имейте в виду, — рявкнул я, — доктор Камерон находится здесь, и если вы хотите с ним поговорить, повернитесь и скажите это ему самому.

Я посмотрел на доктора Камерона. Он стоял за своим столом, и у него было страдальческое выражение лица.

— Я буду у себя, — сказал я и вышел из кабинета.

Дебби Латтимор сидела, склонившись над бумагами в канцелярии, куда выходила дверь кабинета доктора Камерона. Слышала ли она наш спор? Несколько секунд я помедлил у закрытой двери, но через нее не доносилось ни звука. Итак, Дебби, вероятно, пока не знала о том, что случилось и кто я такой. Тем лучше. Я все еще не исключал ее из числа подозреваемых, хотя мне казалось маловероятным, что она могла быть злоумышленницей.

Когда я проходил мимо, Дебби подняла голову и рассеянно мне улыбнулась, я тоже ответил ей улыбкой и вышел в холл.

Путешествие по «Мидуэю» каждый раз действовало мне на нервы, и не только из-за того, что дом был похож на лабиринт. Главной причиной все-таки были ловушки. Кто мог поручиться, что где-то не притаилась еще не сработавшая западня, ожидающая своей жертвы? Я старался идти непринужденной походкой, чтобы не привлекать внимания людей, мимо которых я проходил, однако то и дело ловил себя на том, что, как слепой, шаркаю ногами и пытаюсь держаться поближе к стенам.

Мне снова понадобилось время, чтобы найти дорогу в свою комнату. Трудности этого поиска удивительным образом помогли мне избавиться от охватившего меня раздражения. Когда наконец я целым и невредимым добрался туда, у меня больше не было желания немедленно расквасить физиономию доктору Фредериксу. Я по-прежнему считал его отвратительным типом — отталкивающим по самой своей сути, — который, избрав профессию психиатра, нашел способ извлекать выгоду из собственных недостатков.

Странное дело, но я не испытывал негодования из-за того, что он заставил меня рассказать о себе. В этом отношении я ему доверял. У меня не было сомнений в том, что он никогда не использует то, что услышал, мне во вред. Конечно, если я не окажусь в роли его пациента — тогда уж он, конечно, станет бить меня этим по башке, просто для того, чтобы узнать, какой будет моя реакция. Он действовал на меня подобно одному из тех лекарств, которые порой кажутся нам хуже самой болезни.

Я был изрядно измотан физически, но голова у меня оставалась ясной, и вскоре мне стало скучно. Я помнил, что обещал находиться у себя, пока доктора договариваются между собой, к тому же мне вовсе не хотелось слоняться по дому, выискивая, с кем бы поговорить. Однако в комнате не было ни радиоприемника, ни телевизора, ни книг.

В конце концов, больше для того, чтобы найти хоть какое-нибудь занятие для ума, нежели из желания что-то для себя уяснить, я решил составить список постояльцев, разделив их на тех, кто пока находился под подозрением, и тех, с кого подозрение уже было снято. Я уселся за письменный стол со своей записной книжкой, и, когда работа была закончена, передо мной лежали три списка. Напротив имен тех, с кем я уже успел познакомиться, я записал некоторые факты, которые могли мне напомнить, кто из них кто. Можно было бы сделать то же и в остальных случаях, но я боялся исказить характеристики, поскольку с этими постояльцами я еще не встречался.

В первом списке значились пять человек — это были те, кто к настоящему моменту получил травмы, разумеется, исключая меня самого:

Эдит Вустер (терраса)

Роуз Акерсон, вдова-похитительница ребенка (стол)

Молли Швейцлер, обжора (стол)

Дональд Уолберн (стремянка)

Джордж Бартоломью (кладовая).

Во втором списке тоже было пять имен. Сюда я включил тех постояльцев, которые находились в комнате для пинг-понга, когда кто-то подстраивал ловушку на черной лестнице:

Боб Гейл (контузия)

Эдгар Дженнингз

Фил Роше

Мэрилин Назарро (депрессия)

Бет Трейси.

Зато третий список, куда я включил постояльцев, которые еще находились под подозрением, насчитывал, ни много ни мало, двенадцать имен:

Джерри Кантер (убийца семерых человек)

Дебби Латтимор (суицид/кататония)

Роберт О'Хара (совратитель малолетних)

Уильям Мерривейл (избивал отца)

Кей Прендергаст (нимфоманка)

Уолтер Стоддард (убийца неполноценной дочери)

Этель Холл (библиотекарь-лесбиянка)

Дорис Брейди (культурный шок)

Николас Файк (алкоголик)

Хелен Дорси (мания наведения чистоты)

Рут Эйренгарт

Айви Поллетт.

Из этих двадцати двух человек я познакомился только с четырнадцатью, но большинство из тех восьмерых, кого я еще не видел, по той или иной причине исключались из числа подозреваемых. Эдит Вустер, например, находилась в больнице после несчастного случая с обрушившейся террасой. Дональд Уолберн и Джордж Бартоломью — ни с одним из них я пока не сталкивался — тоже были пострадавшими. Я не видел ни Эдгара Дженнингза, ни Фила Роше, ни Бет Трейси, но они значились среди тех, кто был в комнате для пинг-понга, когда сработала ловушка на лестнице. Таким образом, мне было настоятельно необходимо увидеть воочию только Рут Эйренгарт и Айви Поллетт.

Конечно, я уже кое-что знал об этих женщинах из их досье, которые мне давал доктор Камерон. Сейчас досье у меня уже не было: едва ли я сумел бы объяснить их наличие у себя в комнате, если бы кто-нибудь на них случайно наткнулся. Однако за восемнадцать лет службы в полиции я недурно натренировал свою память и мне не составило труда запомнить основные факты из прошлого Рут Эйренгарт и Айви Поллетт.

Рут теперь было тридцать семь. Начиная с девятнадцатилетнего возраста она родила за двенадцать лет десятерых детей, и все они были живы. Она начала лечиться от чрезмерной нервозности с двадцати семи лет — здесь поневоле возникало желание усмехнуться, хотя я уверен, выражение лица Рут Эйренгарт мгновенно отбило бы такую охоту у кого угодно, — нервозность росла, отягощаемая нескончаемыми простудами. В тридцать лет у нее стал развиваться маниакально-депрессивный психоз. Поначалу он проявлялся не слишком отчетливо и его трудно было диагностировать. Потом симптомы стали более явными, спокойные периоды сменялись истерией, сопровождавшейся бессонницей и постоянными всплесками энергии, а спады становились более серьезными, нервозность уступала место раздражительности или тяжелой депрессии. Когда Рут исполнилось тридцать два года, она, выйдя из церкви после воскресной мессы, взяла семейный автомобиль, выехала на автостраду и помчалась с бешеной скоростью. Ее засек местный полицейский. Она не остановилась на его сигналы, а поехала еще быстрее. Погоня временами проходила со скоростью, превышающей сотню миль в час, и закончилась только тогда, когда на дороге была организована засада. То, как она повела себя с полицейскими и потом в суде, привело к решению подвергнуть ее психиатрической экспертизе, а результаты экспертизы побудили Рут в конечном итоге решиться на лечение в психиатрической клинике. Спустя пять лет врачи сочли ее состояние достаточно стабильным для того, чтобы она могла вернуться в общество — заключение, с которым сама Рут, вероятно, не согласилась, иначе ее бы не было теперь в «Мидуэе».

Проблемы Айви Поллетт, старой девы сорока двух лет, были совершенно иными. Айви прожила всю свою жизнь с хронически больной матерью. Четыре года назад она явилась в полицейский участок и заявила, что ее пытался изнасиловать посыльный из продовольственного магазина. Когда парня задержали, он все отрицал, но ему не верили до тех пор, пока спустя несколько дней мисс Поллетт снова не пришла в полицию, чтобы на этот раз сообщить, что ее почтальон — шпион-коммунист. В ходе дальнейших расспросов выяснилось, что все, с кем общалась мисс Поллетт, были либо шпионами, либо насильниками, либо сбежавшими из-под ареста заключенными, либо расистами. Она знала о заговоре, вынашиваемом этими людьми для того, чтобы разделаться с ней, потому что она их раскусила. А когда Айви поняла, что расспрашивавший ее детектив тоже был участником заговора, с ней случилась истерика. Ей пришлось провести четыре года в лечебнице штата — за это время умерла ее мать, — прежде чем Айви Поллетт убедилась в том, что она не была потенциальной жертвой хитроумного заговора.

Думая об этих двух женщинах и глядя на свои списки, я вдруг пришел к мысли, что уже познакомился со всеми подозреваемыми-мужчинами, а это означало, что Дьюи, которого я встретил прошлой ночью, был одним из тех, кого я исключил из их числа. Что ж, тем лучше: он показался мне довольно безобидным, и я был рад, что могу не считать его возможным злоумышленником.

Итак, кто же он такой? В соответствующих двух списках значилось только четверо мужчин, которых я еще не видел:

Дональд Уолберн, Джордж Бартоломью, Эдгар Дженнингз, Фил Роше. Я перебрал в памяти имена и досье, стараясь угадать, кто из них окажется Дьюи.

Дональдом Уолберном он быть не может: Уолберн сломал ногу из-за подпиленной ступеньки стремянки и все еще передвигался на костылях. А у Джорджа Бартоломью, получившего удар металлической осью от кровати, на лице должны были остаться шрамы, так что это тоже не он.

Далее, Эдгар Дженнингз, один из игроков в пинг-понг, партнер Боба Гейла. До того, как его поместили в лечебницу, он был эксгибиционистом, облюбовавшим для своих забав нью-йоркское метро. Обычно он носил плащ и под ним — штанины, отрезанные от брюк и подвязанные резинками чуть выше колен. Когда плащ был застегнут, казалось, будто он полностью одет. Дженнингз имел обыкновение распахивать плащ и выставлять себя напоказ перед тем, как двери вагона начинали закрываться. Потом он выскакивал на платформу, а поезд уносил свидетелей на следующую станцию.

Но Дженнингзу было тридцать два года. Дьюи значительно старше.

Оставался Фил Роше. Его болезнь коренилась в комплексе неполноценности, не столько врожденном, сколько приобретенном, который усугублялся дефектом, возникшим в результате болезни, перенесенной в детстве. Усохшая левая рука Фила с крошечной бесполезной кистью не достигала даже талии.

У Дьюи не было искалеченной руки.

Что-то не сходилось. Я озадаченно рассматривал свои списки, снова и снова отмечая в них всех мужчин, но каждый раз результат выходил тот же самый. Я никого не упустил, все двадцать два имени были написаны черным по белому, из этих двадцати двух человек я не встречался только с четырьмя мужчинами, но было абсолютно невозможно — просто физически невозможно, — чтобы Дьюи оказался одним из них.

Кто же, черт возьми, этот Дьюи?