Воспоминания о II съезде РСДРП

М.Н. Лядов. Мои встречи

[46]

[47]

С трудом дождавшись конца ссылки, я сейчас же отправился в назначенный мне Саратов, где должен был отбыть два года дополнительного надзора.

Мне повезло: в первый же день по приезде в Саратов я был кооптирован в комитет и получил возможность прочитать все накопившиеся номера «Искры» и благодаря этому сразу войти в курс всех партийных дел. В комитете я застал сильный разнобой. Комитет вел очень большую работу, но твердой точки зрения у него не было. Публика тут была очень молодая и легко поддавалась влиянию. Мне очень скоро удалось связаться с самарцами (Кржижановским, Соловьевым), которые были непосредственно связаны с Ильичем. В Саратове тоже нашелся один не входивший в организацию, сносившийся с женевцами Барамзин, который хорошо информировал меня о всех партийных разногласиях, так что я мог действовать уже гораздо уверенней, и, действительно, очень скоро мне удалось провести в комитете резолюцию о признании «Искры» в качестве руководящего партийного органа. Скоро началась подготовка II съезда партии. В самый разгар предсъездовских дискуссий мне пришлось спешно бежать из Саратова за границу, и здесь уже я получил известие, что выбран на съезд. Еще до этого в Берлине мне пришлось помогать отправлять в Россию транспорты «Искры». При этом я получил возможность уже в спокойной обстановке перечитать все вышедшие номера «Искры» и «Зари», так что смог еще больше подковать себя. Получив мандат, я поехал в Женеву, куда, как я знал, начинали уже съезжаться делегаты съезда. До сих пор все мы – работавшие в России делегаты – были уверены, что главную скрипку в редакции ведет Плеханов. О внутренних делах редакции никто ничего не знал. Не знали также и про те довольно крупные разногласия, которые уже значительно проявлялись внутри редакции. Нас всех, наоборот, поражало кажущееся полное единомыслие и сплоченность редакции. Приехав в Женеву, я прежде всего отправился к Плеханову. Когда я начал ему в чем-то противоречить, он посмотрел на меня свысока и заявил: «Ваша маменька еще не была знакома с вашим папенькой, когда я был уже марксистом, а вы спорите со мной!» После такого заявления уже не хотелось ни о чем его расспрашивать, да и говорить с ним пропала всякая охота.

От него я отправился к Ленину. Я еще не знал твердо, что Ленин, автор произведшей на меня сильное впечатление книги «К деревенской бедноте», недавно мной прочитанной, есть именно тот Владимир Ульянов, которого я видел впервые почти десять лет тому назад в Москве.

Ильич жил за городом, на берегу Женевского озера. Я пошел к нему вместе с другим делегатом – питерским рабочим Шотманом. Помню, я был в очень плохом настроении и спрашивал себя: а что если и Ленин встретит нас так же высокомерно, как только что встретил Плеханов? В это время нам повстречался велосипедист. Хотя он был одет по-европейски, но что-то выдавало его российское происхождение. На мой вопрос, где дом номер такой-то, он сразу соскочил с велосипеда и, протягивая нам руки, спросил: «Вы, наверное, ко мне? Я Ленин».

Теперь у меня не было уже сомнения, что передо мной тот самый Владимир Ильич Ульянов, которого я еще в Москве в 1894 г. признал вождем. Когда мы назвали себя, Ильич сразу обрушился на нас целым потоком вопросов. Он был вполне в курсе всех наших организационных дел, видно, читал все направляемые в редакцию письма. Он требовал от нас самых детальных сведений о настроении рабочей массы, о нашей работе с крестьянством (а мы в Саратове тогда начали усиленно работать среди крестьян), о наших стычках с эсерами, о существовавшей еще в Саратове объединенной группе эсеров и эсдеков. По этим вопросам можно было сразу понять, что имеешь дело с человеком, который расспрашивает не из простого любопытства, а потому, что живет всеми партийными интересами, что он внимательно прочитывал все посылаемые в редакцию письма, что, кроме посылаемых официально комитетом писем, он ведет переписку еще кое с кем, стоящим вне комитета. Расспрашивая нас самым подробным образом, он одновременно тщательно экзаменовал нас, но делал это так незаметно, деликатно, что, конечно, мне и в голову не приходило обижаться на него.

Я заметил, что, по мнению Саратовского комитета, было бы лучше, если бы «Искра» не так резко нападала на «экономистов» и эсеров, что своей резкостью она отпугивает многих колеблющихся, которых можно было бы привлечь к нам, особенно рабочих, которые не понимают разницы между разными революционными взглядами и перестают всем доверять, слыша, как они грызутся между собой. Ильич внимательно выслушал меня и, хитро улыбаясь, стал доказывать, что наша задача – чтобы рабочие ясно поняли, что мы собираемся строить их партию, рабочую партию, поэтому замазывать разногласия является настоящим преступлением перед рабочими же. Им надо говорить обо всем, ничего не скрывая. Только так можно воспитать настоящих социал-демократов, вполне сознательно относящихся к самостоятельному решению сложных задач, стоящих перед ними. Как сейчас помню, как мы шли тогда вдоль берега Женевского озера, прогуляли, беседуя, часа два и Ильич внимательно растолковывал нам свою точку зрения. Растолковывал он внимательно не как противникам, а как, несомненно, единомышленникам, с которыми в близком будущем предстоят совместные тяжелые бои с противником. Наконец Ильич повел нас в свою квартиру, познакомил с Надеждой Константиновной, сам начал на керосинке готовить чай. Мы долго просидели у него, не хотелось уходить. Здесь чувствовалась настоящая товарищеская обстановка, чувствовалось, что имеешь дело с настоящим вождем партии. Тогда же мы узнали, что единомыслие в редакции только кажущееся. По каждому почти вопросу Ильичу приходилось драться со стариками, с Плехановым, который никак не мог понять, что русские рабочие уже не те, с которыми ему пришлось иметь дело в восьмидесятых годах, когда он уехал из России. Вся беда его, что он не знал теперешней России, поэтому ему непонятны были стоящие перед партией задачи. Его беда, что он вынужден был жить в маленьком сравнительно городишке, вроде Женевы, в котором нет настоящих рабочих. Вот почему Ильич всегда настаивал, чтобы редакция была сначала в Мюнхене, а когда это стало невозможно, то в Лондоне. Плеханов на это очень обижался: переезжать в Мюнхен ему было невозможно, а в Лондон он не хотел. Аксельрод тоже пустил глубокие корни в Цюрихе, где он имел собственное кефирное заведение, которое доставляло ему средства к жизни. Так что почти вся работа в редакции лежала на Ленине и Мартове. Только по самым принципиальным вопросам, как например выработка проекта программы, устраивались совещания, на которых обычно Ильичу приходилось резко сталкиваться с Плехановым по очень важным принципиальным вопросам. У Аксельрода своего мнения обычно не было, он всегда соглашался с Плехановым. Засулич всегда боялась обидеть Плеханова и тоже голосовала с ним. Так что большинство голосований проходило при делении редакции на две половины. Ильич даже подумывал привлечь в редакцию седьмого члена. Ему предлагали в качестве такового недавно появившегося в Лондоне Троцкого, который очень бойко писал. Ильич присматривался к нему пока, но считал его очень самоуверенным. Плеханов высказывался решительно против него. Самое лучшее было бы, говорил Ленин, редакция из трех: Плеханова, Мартова и его – Ленина. Хотя с Плехановым приходится очень часто спорить, но Плеханов представляет собой большую теоретическую силу. Сейчас особенно важно, чтобы все приехавшие из России делегаты заразили Плеханова тем боевым предреволюционным энтузиазмом, которым так и дышит каждый из нас. Остальные члены редакции – просто обуза. Аксельрод за все время написал пару статей, Засулич старается, работает, но она не решается никогда выступить против Плеханова. Потресов – барин, он мог бы писать, но очень ленив и пишет редко и очень мало интересуется редакционными делами. Поэтому будет очень хорошо, если составить редакцию из Плеханова, Мартова и Ленина, – это будет самая деловая и работоспособная редакция.

Мы долго просидели в этот вечер у Ильича, не хотелось уходить, так хорошо и уютно было у него. И мы ушли совершенно влюбленные в него, в полной уверенности, что нам нужно будет, что бы ни случилось, твердо и без сомнений идти за Лениным. Дальнейшее знакомство с остальными членами редакции только подтвердило, насколько был прав Ильич в данных им характеристиках. Больше всех старался нас обработать Мартов. Он горько жаловался на Ленина, на его диктаторские замашки, на его нетерпимость к инакомыслящим. В общем он производил впечатление искреннего, но очень небольшого человека, а главное, совершенно несамостоятельного. Тяжелое впечатление произвел на меня и Дейч – тоже член группы «Освобождение труда». Он очень много рассказывал про свои ссылки и пребывание на Каре, но, видно, очень мало интересовался современными вопросами и текущими делами.

Все съехавшиеся в Женеву делегаты начали собираться на предварительные совещания. Среди других с докладами по текущим вопросам выступал и Ильич. Каждое его выступление было для нас, приезжих с мест, настоящей высшей школой. Он всегда ясно и четко ставил все вопросы, всегда затрагивал самую основную суть вопроса. После каждой беседы с ним я чувствовал, как расширялся у меня кругозор, как я начинал все более сознательно относиться к общепартийным делам. Общая беда всех местных работников, что каждый на первый план всегда выдвигал чисто местные интересы, их ставил всегда выше общепартийных. Вот в этом отношении беседы с Ильичем мне очень много дали.

Выступали и Плеханов и Мартов. Плеханов говорил очень красиво, гораздо красивее, чем Ильич, очень любил рассказывать анекдоты, цитировать. Он проявлял громадную эрудицию. Но по основным вопросам текущей политики он был очень слаб, и видно было, что он «плавал». Мартов говорил очень много и скучно, а главное, о чем бы ни заговаривал, он всегда сворачивал на личные обиды, которые наносил «злодей» Ленин остальным членам редакции. Иногда в предсъездовских дискуссиях разгорался спор между Лениным и Мартовым, и как-то само собой случалось, что все приехавшие с местной работы из районов, где уже разгоралось массовое движение, где уже пахло близкой революцией, все тесней группировались вокруг Ленина, все более понимали, как важно для создающейся партии, чтобы именно Ленин оказался во главе ее. Наоборот, все заграничники или приехавшие с мест, где еще массового движения не было, все выступали против Ленина, не понимали всей серьезности выставленных им положений. И, действительно, при дальнейшем обострении отношений все работники с мест стали большевиками, а все заграничники – меньшевиками.

Наконец наступило время начала съезда, понемногу, один за другим делегаты отправлялись в Брюссель, где должен был открыться съезд. Там будущий меньшевик Кольцов, который должен был организовать всю подготовку съезда, договорился с вождем бельгийских социал-демократов Вандервельде[48] о том, что никто препятствовать съезду не будет, снял у социал-демократов, владельцев мелких гостиниц, помещение для делегатов, сговорился также с владельцами трактиров, тоже социал-демократами, о питании делегатов. Каждый из нас приходил к Кольцову на явку, получал там адрес гостиницы и обедов. На этом заканчивались заботы устроителей о делегатах. Совершенно иначе повел себя Ильич. Он лично обошел всех приехавших из России делегатов, не умевших говорить ни на одном языке, кроме русского, помогал им сговориться с хозяевами, указывал, что нужно осмотреть в свободное время, сам водил делегатов осматривать местные достопримечательности. Приходил он также к тому или иному делегату просто провести совместно вечер. На таких вечерах обыкновенно Красиков играл на скрипке, а Гусев, который обладал хорошим баритоном, пел, а чаще всего мы пели хором любимые русские или украинские песни. Ильич очень любил эти хоровые песни, и сам принимал в пении самое горячее участие, фальшивя не меньше каждого из нас. Иногда наши кавказцы, особенно Кнуньянц и Зурабов, пускались плясать лезгинку. Любоваться нашими плясками, послушать наше пение собирались обычно все проживающие в гостинице товарищи.

Слух о наших вечерах распространился широко по всему рабочему Брюсселю. Понятно, и полиция обратила на них внимание, особенно, когда, как мы это узнали поздней, русские власти категорически потребовали от бельгийских властей помешать съезду русских «нигилистов».

Между тем собрались все делегаты и настало время открывать съезд. Для заседания съезда брюссельские социал-демократы предоставили нам кооперативный склад, в котором до этого хранилась шерсть или тряпье. Там были поставлены простые скамьи и один стол для президиума. Плеханов, как старейший член съезда, открыл съезд. Начало было очень торжественное. Мы, приехавшие с мест, сразу почувствовали, что совершается в истории нашей партии что-то очень большое. Этому съезду все придавали очень большое значение. Разногласия начались сразу после открытия съезда, как только был поставлен вопрос о выборе президиума. Плеханов как председатель съезда прошел единогласно… По вопросу о выборах Ленина уже ясно наметилось будущее разделение на большевиков и меньшевиков. Мы все, приехавшие с мест, дружно сплотились вокруг Ильича.

Во время первого заседания все вдруг обратили внимание на то, что делегаты все чаще и чаще начинают почесываться, выбегать один за другим из помещения. Наконец то же начало происходить и с только что выбранным президиумом. Плеханов предложил устроить перерыв. Это было очень кстати. Оказывается, на нас напали целые полчища блох, и самые европейские из нас вынуждены были самым неприличным способом чесаться. Пришлось все помещение тщательно вымыть, вытрясти всю пыль, и только после этого мы могли продолжить наши занятия.

Уже с самого начала работ съезда я очень привязался к Ильичу. Становилось ясно, что только он твердо знает, что нужно партии и куда надо вести ее. Он во всем, даже в мелочах, стоял на принципиальных позициях. На все у него была своя принципиальная точка зрения. Было ясно, что он стремится создать единомыслящую и единодействующую партию, а не просто случайное собрание всех, кто называет себя социал-демократами. Как мы узнали из рассказов самого Ленина, Баумана, Красикова и Надежды Константиновны, входивших тогда в Лигу русских социал-демократов, у них на заседаниях Лиги, т.е. заграничной искровской организации, уже развернулись по этому вопросу широкие дебаты в связи с вопросом о приглашении Рязанова, претендующего на участие на съезде представителем группы «Борьбы» – литературной организации, состоявшей из трех человек и оказавшейся не в состоянии получить хотя бы один мандат от какой-нибудь работающей в России организации. Ильич счел необходимым обо всех возникающих на заседаниях Лиги дебатах информировать всех нас. Он всегда смотрел на съезд как на высший партийный орган, который выше и важней всех отдельных организаций, входящих в партию. В то время как остальные заграничники оставались всего-навсего членами маленьких кружков, Ильич вырос уже в настоящего вожака партии. В этом отношении и Плеханов не представлял исключения из всех остальных заграничников. Поэтому он так легко поддавался жалобам меньшевиков на личные обиды, якобы наносимые им Лениным. И это даже тогда, когда он, по-видимому, шел за Лениным. Мартов, работавший более других в редакции «Искры» вместе с Лениным и поэтому, казалось, лучше других знавший Ленина, вскоре оказался самым ярым его противником. Тоже и Троцкий. Он возомнил себя вождем и на съезде заговорил с таким апломбом и самоуверенностью, что сразу вооружил против себя всех приехавших с мест работников, среди которых преобладали более опытные люди, прошедшие гораздо больший стаж работы в массах и руководства массовым движением рабочих. Немудрено поэтому, что на выступления Троцкого, вздумавшего поучать делегатов, ему ответили кличкой «Балаболкин», которая очень прочно сразу прилипла к нему.

Работы на съезде между тем шли своим чередом. Начались прения по выработке партийной программы. Когда съезд высказался за принятие пункта о «самоопределении национальностей», делегаты социал-демократии Польши и Литвы, считавшие этот вопрос уступкой их противникам – пепеэсовцам[49], подали заявление об уходе со съезда. До съезда они не считались членами нашей партии. Вслед за ними ушли со съезда и представители Бунда, которые считались после I съезда членами партии. Они ушли после вынесенного съездом решения, отклонившего предложение бундовцев признать Бунд единственным представителем еврейского пролетариата. К уходу бундовцев Ильич отнесся совершенно спокойно, но и не высказывал особенной радости, ибо имел уже возможность убедиться, что после их ухода на съезде осталось достаточное количество оппортунистов, с которыми предстоит еще основательно драться.

Ленин вообще очень серьезно относился ко всему, что происходило на съезде, он старательно записывал все прения и был всегда готов исправить секретаря, когда тот неверно заносил в протокол тот или иной инцидент. Секретарями были все по очереди. Каждый оратор был обязан не позже следующего дня давать в президиум текст своей речи. Ильич обычно давал только краткий конспект своей речи, очень многие его речи, например по аграрному вопросу, пропали таким образом. Плеханов представлял обычно свою речь вполне обработанную, со всеми «случайно» сказанными остротами и анекдотами.

Вскоре мы начали замечать все более усиливающуюся слежку за нами и русских и бельгийских полицейских агентов. Наконец Землячку вызвали в полицейское управление и объявили, чтобы она в двадцать четыре часа покинула Брюссель. Мы поручили Кольцову вместе с Плехановым выяснить у Вандервельде, который гарантировал нашу безопасность, в чем дело, какая нам грозит неприятность. Скоро наши делегаты вернулись от Вандервельде, который посоветовал как можно скорей убраться из Брюсселя, так как в противном случае нам всем грозит арест и высылка в Россию, потому что русское министерство иностранных дел через посла предупредило, что будто бы приехали важные русские анархисты, а по отношению к анархистам между всеми странами существует соглашение о выдаче их властям. Пришлось наскоро, маленькими группами, через различные порты выбираться из Брюсселя. Мне пришлось ехать с Владимиром Ильичем, Надеждой Константиновной, Бауманом. Эти полтора-два дня, проведенные вместе с Ильичем, навсегда остались у меня в памяти. Ильич был особенно откровенен с нами. Он подробно рассказал обо всем, что происходило в редакции «Искры», обо всех конфликтах внутри редакции.

Ильич много говорил также и о том, как, избавившись от оппортунистических элементов, вроде «экономистов» и бундовцев, мы создадим настоящую централизованную партию. Мы не должны гнаться за количеством членов партии. Она должна стать настоящей боевой, единомыслящей, чтобы каждый член партии отвечал за всю партию, а партия в целом могла отвечать за каждого члена партии. Ильич успел уже тщательно изучить всех делегатов съезда. И, вспоминая данные им характеристики, я вскоре убедился, что он дал уже тогда довольно правильную характеристику, выделив будущих своих союзников и будущих противников. Он ошибся только по отношению к немногим, которые впоследствии стали меньшевиками.

В таких разговорах незаметно прошло время, и мы оказались уже в английском порту. Мы сели на отходящий в Лондон поезд и через несколько часов уже въезжали в английскую столицу. Мы долго ехали по улицам Лондона, или, верней, по туннелям под городом. Впрочем, трудно было сразу разобрать, едем ли мы по туннелю или по улице: такой стоял туман и так много было копоти и дыма. Сами улицы, с узкими, высокими, совершенно однообразными домами, производили впечатление туннеля. Мы ехали, как я после узнал, по рабочим кварталам и наконец приехали на станцию Чаринг-Кросс. Сама станция, куда мы приехали, была заполнена массой пассажиров, которые входили и выходили из целого ряда прибывающих и отъезжающих поездов. Все это произвело на меня ошеломляющее впечатление, тем более, что в нашей компании я был единственным человеком, который еще не бывал в Лондоне. Зато Ильич чувствовал себя здесь совсем как дома. Он повел нас всех к старому лондонскому товарищу – Алексееву. Он снимал комнату в доме, расположенном на маленьком сквере. Ильич уверенно постучал привешенным к входной двери молотком три раза. Спустившийся с третьего этажа Алексеев приветствовал нас и потащил к себе в комнату.

Внутренний вид его комнаты свидетельствовал о том, что хозяин совсем не думал, чтобы как-нибудь сделать свое житье хоть мало-мальски уютным. Вся мебель состояла из поломанной койки, двух еле стоящих на ногах стульев и колченогого стола. Зато всюду, где только возможно, валялись газеты, и русские и английские. Хозяин сразу захлопотал с керосинкой и чайником. Делал он это так неловко, что Надежда Константиновна сразу устранила его от хозяйства и сама взялась хозяйничать. Понемногу стали прибывать и другие делегаты. В комнате стало людно, нечего было и думать, что кому-нибудь удастся здесь отдохнуть. Ильич, едва выпив кружку чаю, сразу взялся за дело, побежал разыскивать комнаты для делегатов. Всех поражала и восхищала его заботливость; он буквально предвидел все мелочи. Заботу о делегатах он проявлял во все время работ съезда. Каждый день он заходил на квартиры, где поселились делегаты, справлялся, не нужно ли чего, нет ли недоразумений с хозяйками, чертил подробнейшую карту, как пробраться на место, где должен был заседать съезд. Ради конспирации место заседаний съезда менялось каждый день, и эти начерченные Ильичем карты немало помогли нам без труда попадать в нужное место. И здесь, в Лондоне, он совершенно так же, как в Брюсселе, все свободное от заседаний время проводил с делегатами. Водил нас осматривать Лондон, конечно, прежде всего свел нас в Гайд-парк, показал воскресные тамошние митинги, которые производили сильное впечатление, особенно на тех, кто в первый раз попал за границу. Каждый оратор приходил вместе с небольшой кучкой своих «поклонников», приносил с собой либо скамейку, либо специально изготовленный помост, с которого можно было говорить, взбирался на него или на скамейку и начинал свою речь. Слушатели постепенно подходили все новые и новые. Если оратор говорил интересно и сумел заинтересовать, толпа его слушателей все более и более росла. Если он не сумел заинтересовать, толпа слушающих все более и более редела, оставались лишь те, кого он привел с собой, часто его родственники или знакомые, которые шумными возгласами одобрения тщетно старались привлечь новых слушателей. Здесь, как объяснил нам Ильич, были самые различные проповедники: представители различных конкурирующих друг с другом сект, наряду с ними представители всевозможных политических и философских партий и учений. Наряду с ярым консерватором, защитником порядков «старой, доброй Англии», ее традиций, законов и обычаев, выступал анархист или социалист, нападающий на все старое, отжившее. Иногда два политических или философских противника, ораторствующие перед двумя соседними кучками слушателей, под влиянием слушателей, соединившихся в одну кучку, невольно должны были вступать в полемику друг с другом. Все это было для нас совершенно ново, и мы охотно стали каждое воскресенье, даже и без Ильича, ходить туда. Водил нас Ильич и по музеям. Помню, очень понравился нам промышленный музей, где были выставлены машины разных эпох. Например, помню паровозы и вагоны начиная от первых до последних образцов современных паровозов. Жалко было, что работы на съезде оставляли нам очень мало свободного времени. На съезде нам приходилось заседать и днем и вечером, иногда до поздней ночи, а после, когда уже резко проявился раскол, приходилось в перерыве между утренним и вечерним заседаниями устраивать еще и фракционные заседания.

А настроение на съезде делалось все горячей и горячей. Во время прений по программе можно было еще договориться и основная масса делегатов казалась единомыслящей. Проект программы «Искрой» был опубликован еще задолго до съезда, и все делегаты имели полную возможность изучить его и узнать мнение организации, пославшей делегата на съезд, а по организационному и тактическим вопросам дело обстояло совершенно иначе. Существовала только книга Ленина «Что делать?», которая поставила организационный вопрос во всей его принципиальности. Но большинство делегатов увидели эту книжку только попав за границу, и поэтому тщательно изучить ее не успели. Большинству даже сторонников Ильича казалось, что главное – это договориться по программным разногласиям, а вопрос об уставе – это вопрос второстепенный, здесь нетрудно будет прийти к какому-нибудь единому выводу. И только те, кто изучил внимательно «Что делать?», понимали все значение организационного вопроса и его связи с программными и тактическими вопросами.

Каждый из нас, работающих в России, особенно в тех местах, где уже происходило массовое рабочее движение, ясно понимал необходимость создания единомыслящей и единодействующей партии. Мы сразу поняли все значение первого пункта устава, предложенного Лениным, как верного средства создать именно такую строго централизованную партию. Характерно, что Плеханов, редактор «Искры», прямо заявил, что долго колебался, к кому пристать – к Мартову или Ленину, и наконец решился согласиться с Лениным. Здесь сказалось вообще неверие Плеханова в возможность создания мощной партии в нелегальных условиях. Он пошел тогда с нами, большевиками, и голосовал за ленинское предложение, по-видимому не поняв всей его серьезности, так же как он до съезда одобрял вместе со всей редакцией книгу Ленина «Что делать?», не поняв всей серьезности выдвинутых в ней проблем. Впоследствии он выступал против написанного в этой книжке и видел в ней главное зло. А пока на съезде по всем принципиальным вопросам, всплывшим после принятия мартовской формулировки первого пункта устава, он шел с нами, участвовал на наших фракционных заседаниях. Он даже как будто помолодел в нашей среде. Казалось, он уже теперь будет прочно с нами, и этому больше всего радовался Ильич.

Когда на съезде большевиков майоризировало меньшинство искровцев при помощи бундовцев и рабочедельцев и мы были биты по первому пункту устава, Ильич решил обезвредить этот пункт подходящим составом руководящих центров и строгими правами, предоставленными уставом этим руководящим центрам. Это удалось провести благодаря тому, что сначала бундовцы, а затем и рабочедельцы покинули съезд. Теперь мы остались в большинстве и могли уже спокойно проводить остальные пункты устава и на основании этого устава потом производить выборы в руководящие органы.

При принятии тактических резолюций обнаружилось, что между большевиками и меньшевиками существовали не только организационные, но и глубокие тактические разногласия. Мы фактически уже говорили на разных языках.

В последние дни работы съезда особенно интересно было наблюдать за Ильичем. Он проявил себя как настоящий вождь, которому дороже всего создающаяся партия. Еще теснее сплотились мы, большевики, вокруг Ленина. Теперь мы больше говорили уже не о съезде, а о будущей работе, о деталях организации.

После окончания работ съезда Ильич предложил всем большевикам поехать на могилу Маркса. Он отлично знал дорогу туда и без всяких расспросов провел нас через Запутанный и сложный лабиринт многочисленных пересадок на автобусы, трамваи, и наконец, после очень долгого пути, мы достигли кладбища. Ильич предложил нам прежде всего обратиться к сторожам с просьбой указать, где расположена могила Маркса. С этим вопросом мы обратились к нескольким сторожам. Все они ответили нам, что они знают расположение могил только известных людей, которые часто посещаются, а могилу мистера Маркса никто не посещает, и о ней никто не справлялся, и поэтому только в конторе нам могут дать справки о том, где она расположена. Но Ленину не пришлось обращаться в контору. Он уверенно провел нас без всяких затруднений прямо к могиле. И вот мы перед могилой величайшего гения, вождя пролетариата всех стран, величайшего теоретика, который своим учением обогатил все человечество, создал новую эпоху. Могила этого величайшего человека была совершенно запущена, очевидно, никем не посещалась. На могиле – старая мраморная плита, под которой покоится прах самого Маркса, его верной супруги, прошедшей с ним всю жизнь, Женни Маркс, его малолетнего внука и проработавшей у них всю жизнь верной служанки, друга семьи – Елены Демут. Окружив эту могилу, мы, русские большевики, думали о том, что именно мы призваны не только заботиться о поддержании этой могилы, но, что гораздо важней, и о поддержании всего учения Маркса, в значительной степени тогда забытого и искаженного. Теперь можно смело сказать, что мы действительно выполнили ту молчаливую клятву, которую дали тогда после окончания съезда, положившего начало большевизму.

Под руководством Ленина и его верных учеников мы не только возродили в чистом виде учение Маркса, но и на одной шестой части земной суши претворили в жизнь его учение, создали первую в мире социалистическую республику, создали мощный Интернационал, который уже в громадном размере возродил созданный Марксом I Интернационал. Теперь можно смело сказать, что в этот памятный день по-настоящему в виде маленькой кучки восемнадцати никому до того неведомых русских социал-демократов заложен был камень большевизма, призванного историей обновить весь мир.

Вскоре мы стали разъезжаться. Большинство поехало в Россию на нелегальную работу. Мне не удалось сразу вернуться туда. Ленин предложил мне поехать в Берлин и быть там представителем вновь избранного ЦК, выступать там в защиту нашей линии, ознакомить с ней тамошних товарищей. Ленин отлично понимал, что меньшевики воспользуются своими старыми связями, чтобы перед лидерами немецкого движения дискредитировать наше направление. Меня выбрал Ленин для этой цели, как человека, владеющего немецким языком. Он обещал обстоятельно информировать меня о всех дальнейших происшествиях в Женеве и инструктировать в новой для меня работе. И могу заявить, что он очень тщательно выполнил это обещание. Во все время моего пребывания в Берлине он аккуратно, лично или через Надежду Константиновну, снабжал меня самой подробной информацией и немедленно отвечал мне на каждый мой запрос. У меня тогда скопилась богатая коллекция его писем, и так жалко, что все они погибли через несколько лет при обыске, произведенном на квартире Камо[50] в Берлине.

Снова увидел я Ленина, очутившись после моей высылки из Берлина опять в Женеве, приблизительно через год после нашей разлуки. За это время многое произошло: начались измены и дезертирства. Первым изменил Плеханов. Он твердо держался, пока не очутился в привычной для него женевской обстановке, среди эмигрантов. На съезде Заграничной лиги он сначала шел за Лениным, но после почувствовал, что ему гораздо спокойнее будет со своими старыми друзьями – Аксельродом, Засулич и др. Он написал статью о «змеиной мудрости», которая будто бы заставляет мириться с меньшевиками и идти по отношению к ним на уступки. В редакции «Искры» встал вопрос – либо он, либо Ленин. Стало ясно, что вместе они работать не смогут. Среди большевиков не было никого, кто мог бы взяться за работу в редакции. Один вести «Искру» Ленин не решился, и он вышел из редакции. Плеханов «единогласно» кооптировал всю не выбранную на съезде четверку редакторов. На этом закончилась славная история старой революционной «Искры». Затем перебежал выбранный на съезде член ЦК Глебов (Носков). Он от имени всего ЦК предложил ультимативно Ленину мириться с меньшевиками. За это время резко изменился состав ЦК. После ухода из редакции туда был кооптирован Ленин. Кроме него был кооптирован еще ряд лиц. Кржижановский заболел, а кооптированная в ЦК Землячка перешла на местную работу в Одесский комитет. Оставшиеся в ЦК, не считаясь с Лениным, вынесли примиренческую резолюцию, которую и стал осуществлять Глебов, несмотря на протесты Ильича. И вот мы, большевики, получившие большинство на съезде, остались и без ЦО и без ЦК, которыми целиком завладели меньшевики. Ильич очень тяжело переживал эти измены. Но у него оставалась уверенность, что, несмотря на все это, большинство русских организаций пойдет за ним. Он продолжал неутомимо информировать всех оставшихся верными большевизму товарищей.

А между тем должен был состояться Амстердамский социалистический конгресс. Ильич, состоявший тогда еще членом ЦК, должен был участвовать на нем в числе делегации, составленной, кроме него, сплошь из меньшевиков, подобранных Советом партии, во главе с Плехановым. Ленин понимал, что на конгрессе ему выступить меньшевики не дадут, что ему предстоит там неблагодарная роль молчаливого свидетеля. Он хорошо понимал, что у бывших членов группы «Освобождение труда» имеются старые прочные связи и личная дружба. И вот он заявил в Совете, что по болезни не сможет поехать на конгресс и просит, чтобы его заменили Павловичем (Красиковым) и мной. Плеханов ответил ему, что он это сделать не может, что делегация уже составлена, что следует с этой просьбой обратиться к президиуму конгресса. Меньшевики от имени Совета составили доклад, который пустили в печать, не показав его одному из членов Совета – Ильичу. Тогда Ленин предложил нам срочно засесть за писание контрдоклада. Он распределил отдельные главы, которые должны были написать Воровский, Павлович и я. Сам он тоже взялся писать одну – последнюю главу. Мы засели у него на квартире за работу. Он писал сам и тщательно редактировал все написанное нами.

После этого мне пришлось переводить все написанное на немецкий язык и вести корректуру набранных в типографии листов. Во всей этой работе Ленин тщательно помогал мне. Больше семи суток мы почти не спали. Надежда Константиновна поила нас крепким кофе. Наконец я просмотрел последний лист корректуры. Мы не стали дожидаться, пока книжка будет напечатана. Ильич обещал, что вышлет ее, как только она будет готова, и мы поехали в Амстердам. Приехали туда как раз, когда перед открытием конгресса был устроен торжественный митинг, на котором выступали все вожди II Интернационала. Выступал и Плеханов. После его выступления мы подошли к нему. Он был очень удивлен и возмущен нашим появлением, но встретил нас как джентльмен. На наш вопрос, получил ли президиум телеграмму от Ленина с запросом о разрешении заменить его нами, он ответил, что телеграмма получена, но он не знает, как реагировал на нее президиум. После выяснилось, что полученную телеграмму президиум передал ему, как председателю делегации, для решения вопроса самой делегацией, а Плеханов заявил президиуму, что это была поздравительная телеграмма, которая не требует никакого решения. На наш вопрос, примет ли нас делегация или нам придется идти в президиум, Плеханов ответил, что он и делегация ничего поделать не могут, пусть решает президиум. Только мы отошли от него, как повстречали Розу Люксембург, с которой я был знаком в Берлине. Когда я рассказал ей, в чем дело, она очень возмутилась, и именно она рассказала нам, что Плеханов обманул президиум, заявив, что Ленин прислал поздравительную телеграмму. Она повела нас к Каутскому, который тоже знал меня по моей работе в Берлине. Тот встретил нас очень приветливо и посоветовал обязательно прийти на заседание президиума, обещая настоять там на нашем принятии в делегацию.

Наутро состоялось заседание Исполкома Интернационала, там заседали все вожди II Интернационала. Когда мне дали слово для изложения нашей жалобы, у меня екнуло сердце: мне ведь впервые пришлось выступать перед такой аудиторией, владел я немецким языком далеко не твердо. Но, быстро овладев собой, я изложил суть дела. Сказал о нашем II съезде, о тех разногласиях, которые возникли там, о том, что мы, оставшись на съезде в большинстве и имея за собой в России большинство действовавших комитетов, лишены совершенно представительства на конгрессе. Я представил при этом только что полученную от Ленина телеграмму о том, что нам присланы мандаты от московской и одесской организаций. После меня слово было предоставлено Плеханову, который очень долго говорил о том, что на съезде обнаружилось полное единомыслие по всем важнейшим вопросам, что последовавший раскол партии произошел исключительно из-за желания Ленина играть первую роль в партии, что в действительности и сейчас в партии нет никаких разногласий, что существуют лишь ничтожные нюансы в мнениях, которые, конечно, ни в каком особом представительстве не нуждаются, поэтому он настаивает на отклонении нашей просьбы, как совершенно необоснованной. После него председательствующий на заседании Бебель дал слово Виктору Адлеру. Он заявил, обращаясь к Плеханову: «Разве ты не прожужжал нам все уши твоими жалобами на Ленина, на то, что между вами все большей становится пропасть, а теперь вдруг решаешься заявить, что у вас нет крупных разногласий, что только ничтожные нюансы мнений? Когда ты обманывал нас – тогда или теперь?» После него выступил с обстоятельной речью Каутский, который заявил, что в последнее время он имел возможность детально ознакомиться с положением в русской партии, говорил с большевиками и меньшевиками. Совершенно оставляя в стороне, кто из них прав, он не сомневается, что разногласия между ними очень крупные и принципиальные, и поэтому он настаивает на допущении нашего представительства, тем более, что Лидина (так звали меня в Берлине) он знает как вполне порядочного товарища. Говорили еще Роза Люксембург и англичанин Гайндман. Они тоже настаивали на нашем допущении. Заключительное слово взял Бебель, который тоже подтвердил, что от Плеханова и он слыхал про серьезные разногласия, возникшие у нас после съезда, поэтому он предлагает вынести резолюцию, что Исполком предоставляет право русской секции самой принять нас, если же там не договорятся, то тогда Исполком нас сам примет. Это была уже настоящая победа, и, выходя из Исполкома, мы спросили Плеханова, как он теперь решит – допустит ли нас либо предоставит решать самому Исполкому. Он зло ответил, что делать нечего, придется допустить, но нам придется после конгресса отвечать перед Советом партии за самовольное обращение к конгрессу. Ну, это уже нас мало трогало, мы получили билеты и стали правомочными членами конгресса.

Через день был получен наш доклад, который был выпущен под моим авторством, так как Ленин, как член ЦК, не мог выпустить его под своим именем. Как только мы получили отпечатанную книгу, мы сейчас же разложили ее всем делегатам на столы. Многие подходили к нам и просили дополнительный экземпляр. Среди меньшевиков появление нашего отчета произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Аксельрод сразу побежал в президиум, чтобы добиться запрещения распространять наш отчет. А Засулич, которая сидела рядом со мной, перелистала лежащую перед ней книжку с нашим отчетом, сразу вскочила с места и с истерическим криком: «Я с вами больше не знакома!» – пересела на другой конец стола. Другие делегаты, особенно французы-гедисты, во время конгресса подходили и расспрашивали нас о подробностях нашего съезда и вообще нашей работы. Для большинства рассказанное в нашем отчете, в особенности о нашем массовом движении, было настоящим откровением. По этому поводу вспоминаю, как в самом начале моей работы в Берлине я с официальным мандатом ЦК, написанным Лениным, явился к главному редактору немецкого центрального социал-демократического органа «Форвертс» с извещением о съезде, о том, что у нас создалась единая партия, и с просьбой впредь помещать корреспонденции о России, только одобренные нашим ЦК. Старший редактор «Форвертс» ответил мне, что они охотно будут помещать наши корреспонденции, но одновременно с этим будут продолжать печатать корреспонденции и эсеровские, и бундовские, и сионистские.

И, действительно, они помещали наряду с написанными мной корреспонденциями самые фантастические небылицы о России, причем меньше всего о том, что действительно происходит в рабочем движении. Поэтому наш отчет с подробным изложением небывалой по размерам волны массовых забастовок, охвативших за период 1902 – 1903 гг. весь юг, явился для большинства заграничных товарищей настоящим откровением. Наш отчет на деле, в особенности последняя глава, написанная Лениным, стал выступлением не только против наших меньшевиков, но и против основных принципов II Интернационала. Это было первым выступлением большевизма на международной арене. Не случайно поэтому, что сразу после конгресса все вожди II Интернационала встали на точку зрения меньшевиков, в то время как рабочие массы отнеслись сочувственно к нам, большевикам.

Когда я по приезде из Амстердама рассказал об этих наблюдениях Ильичу, он поручил мне заинтересовать нашим движением кого-либо из молодых социал-демократов – немцев и убедить выступить с рядом докладов о русском массовом движении. Познакомившись поближе с молодым Карлом Либкнехтом, я убедился, что он лучше других справится с этой задачей. Он жадно слушал мои рассказы о нашей нелегальной работе. Мы решили познакомить самую широкую немецкую рабочую массу с нашим движением. Я подобрал ему уйму фактического материала, он по нему составил несколько докладов, подыскал группу молодых социал-демократов, среди которых я припоминаю студента Альберти – мюнхенца. Они начали объезжать рабочие центры Германии с этими докладами. Всюду им приходилось выступать в переполненных залах, рабочие жадно вслушивались в их выступления. Германия переживала тогда острый экономический кризис, и в Саксонии против воли вождей началась волна забастовок, например знаменитая забастовка в Криммичау. Но скоро партайфорштанд (правление немецкой партии) запретил эти доклады под тем предлогом, что сейчас, во время предстоящих выборов в рейхстаг, нельзя отвлекать силы партии на чужие дела. А говорить про русские дела нельзя без того, чтобы оратора не привлекли к судебной ответственности за оскорбление дружественного монарха. И действительно, и сам Либкнехт и ряд его товарищей по докладам уже были привлечены к ответственности. Особенно протестовал против наших докладов член партайфорштанда Зингер. Он утверждал, что все русское движение не стоит и одного человека, который будет оторван от основной работы по проведению парламентских выборов. Он прямо пригрозил Либкнехту партийным взысканием, если он немедленно не прекратит свои выступления по русскому движению. Либкнехту пришлось временно, до окончания выборов, подчиниться. Но, как только кончились выборы, он снова вплотную занялся русскими делами.

Вскоре обнаружилось, что в целом ряде случаев немецкая полиция оказывала дружественное содействие русскому департаменту полиции в слежке за русскими социал-демократами. Иногда при этом совершались настоящие уголовные преступления. Так, например, у доктора Вечеслова, прежнего представителя «Искры», русский департамент решил произвести обыск, чтобы извлечь проходящую через него переписку с Россией. Официально произвести обыск было невозможно. Тогда немецкие полицейские симулировали ограбление его квартиры: в его отсутствие ворвались в квартиру, перерыли у него все вверх дном, забрали переписку. Мы пошли посоветоваться с Карлом Либкнехтом, у которого была адвокатская контора. Он сразу заинтересовался этим делом, привлек к нему нескольких товарищей, в том числе, помню, депутата от Шарлотенбурга Цубейля. Я тоже охотно принял участие в этом деле. Либкнехт организовал настоящий контрсыск, чтобы выяснить всю подноготную этого дела. Скоро выяснилось, что во главе русских полицейских в Берлине стоит старый провокатор Дандезен, живущий в Берлине под именем генерала Гартинга. Путем наблюдений мы скоро установили, что его штаб помещается в одной пивнушке, где аккуратно собираются русские сыщики и встречаются там с немецкими. Тут куются различные заговоры, например, в виде подкупа немецких почтовиков, чтобы они воровали письма русских революционеров для снятия с них копий; ограбления квартир поднадзорных и т.п. Когда был собран достаточный материал, Либкнехт передал его Бебелю для запроса в рейхстаге. Бебель им сразу заинтересовался, тем более, что немецкая партия одержала на выборах 1903 г. блестящую победу и могла теперь позволить себе резко протестовать против реакционного правительства Бюлова. Запрос Бебеля произвел колоссальное впечатление на самую широкую бюргерскую публику, которая гордилась честностью и неподкупностью своей почты. А тут обнаружилось, что даже Берлинский университет оказывает поддержку русским сыщикам в их слежке за русскими студентами. На запрос Бебеля отвечал министр иностранных дел Рихтгофен. Он признал, что немецкая полиция помогает следить за русскими студентами, так как все они якобы являются анархистами, а русские студентки приезжают только для свободной любви.

Мы, конечно, созвали сейчас же после этого выступления собрание русской колонии, мне пришлось на этом собрании председательствовать, с подробным докладом выступил Либкнехт. После продолжительных прений была принята резолюция с протестом против наглого выступления министра Рихтгофена. Этот протест мы перевели на французский и английский языки и разослали по всем немецким и иностранным газетам. Конечно, ни одна немецкая газета не напечатала его, но зато почти все видные французские и английские газеты широко распространили наш протест. Он вызвал настоящий европейский скандал. Так что замолчать его не удалось, и с ответом на него выступил сам рейхсканцлер Бюлов, который обрушился на нас настоящей погромной речью, в которой, чтобы привлечь симпатию многочисленной партии консерваторов с антисемитским уклоном, он заявил, что «не позволит разным заговорщикам и бунтарям, вроде Мандельштама и Зильберфарба, вмешиваться в наши немецкие дела». Но после его выступления все антисемитские газеты подхватили его слова и всюду запестрели громадные анонсы о Мандельштаме и Зильберфарбе, под этими именами созывали митинги анархисты, с одной стороны, антисемиты и консерваторы – с другой. Мы сейчас же после выступления Бюлова организовали снова собрание русской колонии и вынесли новый протест, теперь уже против Бюлова, и снова разослали его по всем немецким и заграничным газетам. На этот раз большинство социал-демократических и свободомыслящих, и центристских газет перепечатали его с самыми различными комментариями, направленными против Бюлова. В тот же вечер старый социал-демократ Ледебур предупредил меня, чтобы я как можно скорей исчез из Берлина, так как он слыхал, что меня решили арестовать и выдать России. Конечно, я сразу последовал мудрому совету и в тот же вечер через Италию направился в Женеву.

Я этому был очень рад, жизнь в Берлине мне здорово надоела, да и хотелось поработать рядом с Ильичем. Я тщательно информировал Ильича о всем, что делал в Берлине. Он особенно одобрил мое сближение с Либкнехтом, одобрил также мою статью, которую я отнес Каутскому для помещения в «Нейе цейт»[51]. В статье я выступил в защиту нашей большевистской точки зрения, против меньшевиков. Каутский отказался напечатать статью, но ответил на нее в меньшевистской «Искре», что особенно возмутило Ильича. В Женеве мне удалось занять квартиру в одном доме с Ильичем. В этом же доме жил Бонч-Бруевич и расположена была наша большевистская экспедиция. Весь дом состоял из двух- и трехкомнатных простеньких миниатюрных квартир, специально выстроенных для рабочих. Дом был недавно отстроен, поэтому не загрязнен, а главное очень дешевый. В месяц пришлось платить по 25 франков, т.е. рублей по 8. Постепенно вокруг Ильича поселились и все приезжавшие большевики. Тут же на улице Каруж сняли помещение Лепешинские, устроившие у себя столовую, в которой мы все дешево обедали. Вблизи поселились Воровские, Ольминский, Луначарские, Богданов, Гусев, Красиков и др. Так на берегах мутного Арва образовалась наша большевистская колония. Каждый день за обедом мы встречались у Лепешинских. Здесь на каждую новую выходку меньшевиков мы отвечали какой-нибудь карикатурой. Обычно придумывали ее коллективно. Один дополнял другого, а Лепешинский тут же рисовал ее. Так появилась в ответ на статью Мартова, в которой он возвестил о политической смерти Ленина, известная карикатура «Как мыши кота хоронили». Особенно хорошо вышел Ильич в образе кота Васьки, который, хитро прищурив один глаз, выслушивает надгробную речь Мартова, в заключительной картинке, когда он разделывается с меньшевистской редакцией. Очень удался также Плеханов в виде мудрой крысы Онуфрия и пляшущий с ним трепака молодой наглый Троцкий. Очень удалась также карикатура «Жизнь преподобного Георгия-непобедоносца», в которой рассказывается, как Плеханов впустил в храм – кооптировал в редакцию – меньшевиков и что из этого вышло, как они загадили этот храм. Эта карикатура особенно обозлила Плеханова. Когда Плеханов написал свое знаменитое «Теперь молчание невозможно», мы объявили конкурс на наилучший ответ на эту статью. На конкурсе было представлено несколько статей. Ильич одобрил мою, которую я и послал в виде письма в редакцию «Искры». Оно было напечатано там рядом с ответом Плеханова, в котором он грозно вопрошает, по какому праву я задаю ему вопросы. Ответ его поразил нас всех своей наглостью и высокомерием.

Одновременно со мной с письмом в редакцию обратилась и вся группа женевских большевиков. Письмо это «Искра» совсем не напечатала под тем предлогом, что неизвестно, являются ли подписавшиеся членами партии. В ответ на статью Плеханова появилась новая карикатура: мы все, писавшие в «Искру», изображены были в виде толпы оборванцев, подающих приставу Плеханову челобитную, Мартов – в виде полицейского делопроизводителя, Троцкий – в виде готового на все околоточного, Дан – в виде сыщика, разглядывающего внимательно толпу просителей. Аксельрод и Засулич – в виде икон. Все вышли очень удачно. Вообще все наши карикатуры были очень злые и попадали прямо в глаз. Конечно, больше всего доставалось Плеханову. Помню, как заразительно хохотал Ленин, который принимал самое живое участие при обсуждении текста карикатур. После карикатуры размножались на гектографе и разбирались нарасхват, преимущественно меньшевиками, хотя мы назначили за них сравнительно очень высокую плату.

Ильич заканчивал в это время свою фундаментальную книгу «Шаг вперед, два шага назад». После возвращения с Амстердамского конгресса Ильич назначил меня партийным кассиром. В экспедиции, помимо Бонч-Бруевича, работала моя жена Кручинина и несколько молодых людей. Надежда Константиновна вела обширную переписку с Россией, аккуратно снабжала все наши организации сведениями обо всем, что творится у нас в Женеве. Я помогал ей шифровать и расшифровывать письма. Активным помощником в этом была и Фотиева, приехавшая к нам после побега из Уфы. Постепенно съезжались и литераторы: Воровский, Ольминский, Богданов и Луначарский. До того меньшевики постоянно кричали, что у большевиков, кроме Ленина, нет никаких литературных сил.

ЦК в лице Глебова хотел было запретить посылку в Россию ленинских «Шагов», но тут энергично восстала наша экспедиция, которая приняла все меры к тому, чтобы «Шаги» своевременно и быстро были переправлены в Россию. Ведь транспорт еще оставался в наших руках, в наших руках была пока и искровская типография. Транспортом в Берлине заведовал по-прежнему Пятницкий, а в России – Папаша (Литвинов). После измены ЦК мы уже не могли выпускать литературу от имени ЦК. Тогда появилась «фирма» «Ленин и Бонч-Бруевич»[52]. Под этой фирмой вышли книжки Галерки (Ольминского) и Рядового (Богданова), Воровского, Ленина. Все более становилось ясным, что между нами и меньшевиками никакой общей работы быть не может. Разрыв неизбежен. И его необходимо форсировать. От всей этой склоки (меньшевики всячески старались идейный спор превратить в настоящую мелочную склоку) Ильич очень устал, и его пришлось почти насильно отправить на отдых в деревню, близ Лозанны. Там, на лоне природы, путешествуя по горам с Надеждой Константиновной, он действительно отдохнул. Мы все старались, чтобы к нему совершенно не проникали новости о новых изменах – типографии, части транспорта и т.п.

А между тем все более и более выяснялось, что нам не обойтись без своей газеты, без своего практического центра. Надо было начинать серьезную подготовку созыва III съезда. Прежде всего нам нужна была газета. Мы были за границей страшно одиноки. Громадное большинство заграничной публики состояло из обеспеченных студентов, которые почти все были либо меньшевиками, либо эсерами, либо бундовцами. Рабочие-эмигранты были преимущественно бундовцы или сионисты. Среди старых русских эмигрантов преобладали народовольцы и бакунисты, которые все стали эсерами. Так что на заграничную публику нам рассчитывать не приходилось. Наша вся надежда была на Россию, где, несмотря на то что мы за отсутствием средств не могли посылать людей, симпатии к нам все более росли. Начать газету необходимо, но как начать без средств? А наша касса была пуста. Много планов, иногда самых фантастических, возникало у нас во время обеда. Для начала денег нужно было совсем немного, типография охотно предоставит кредит. Тут я узнал, что одна сочувствующая нам студентка – Попова получила из дома сто рублей на поездку на каникулы в Россию. Я решил убедить эту девицу, что она сделает благое партийное дело, если откажется от поездки домой и пожертвует эти деньги нам на газету. Попова долго колебалась: уж больно ей хотелось побывать дома. Но партийный долг взял верх, она отдала мне деньги. С ними уже можно было начать и можно было не сомневаться, что, если удастся выпустить газету, появятся и деньги. Теперь оставалось договориться с Ильичем, чтобы приступить к делу немедленно. Это поручили нам с Ольминским. Мы застали Ильича за работой в огороде. Он помогал своему хозяину рыть картошку. Ильич нам очень обрадовался. Ему, видно, здорово надоело вынужденное безделье. Но, когда мы заговорили с ним о газете, он не сразу согласился, не хотел действовать на авось, а тщательно все расспросил, все взвесил.

И вот тут-то был намечен весь план действия. Мы начнем с созыва конференции, хотя бы из тех работников, которые имеются уже в Женеве, затем с принятыми на конференции решениями кто-либо из нас поедет в Россию, отвезет их верным товарищам в три места: на север, на юг и Кавказ. Там местные организации должны созвать конференции – Северную, Южную и Кавказскую. На них должны быть одобрены принятые на Женевской конференции решения, утверждены выдвинутые в Женеве кандидаты в руководящие органы. И тогда предполагаемая газета будет уже не частным изданием отдельных лиц, а официальным органом определенной организации. Обсудив и детально обдумав весь план предстоящей кампании, Ильич загорелся энергией, он уже не хотел более отдыхать, заторопился возвращаться в Женеву и скорее взяться за работу.

И, действительно, через несколько дней после нашего возвращения прикатил в Женеву Ильич. Он сразу созвал всю женевскую группу большевиков, рассказал про разработанный нами план начала решительных шагов по созыву III съезда. Всем нашлось дело в начавшейся работе. Вокруг Надежды Константиновны образовалась целая канцелярия, занятая срочной перепиской с российскими организациями, литераторы занялись выработкой резолюций. А Ильич взялся за составление обращения от имени конференции. А мы, хозяйственники, договаривались с французскими типографиями о наиболее льготных условиях печатания и о кредите на бумагу. Дело затруднялось тем, что только в немногих типографиях был русский шрифт и надо было подыскать русских наборщиков.

Ильич сразу ожил. Он сам участвовал в окончательных переговорах с хозяевами типографий, сам убеждал наборщиков из русских эмигрантов идти работать в нашу газету, редактировал все написанное нашими литераторами, одним словом, он всюду успевал, все делал. И на конференции чувствовалась его рука хозяина, твердо верящего в свое дело. Мы снова почувствовали, что старый опытный рулевой опять уверенно повел корабль.

Сразу после окончания работ конференции 22-х, как она называлась, Ленин поручил мне свезти ее решения в Россию. Прежде всего я поехал в Ригу, где тогда работал Папаша (Литвинов), которому Ильич поручил созвать конференцию северных комитетов, затем я поехал в Одессу, где передал Левицкому поручение собрать конференцию южных комитетов, и наконец – в Баку, где должен был повидаться с Алешей Джапаридзе, который должен был созвать конференцию кавказских комитетов.

Я очень быстро проделал этот путь, удачно выполнил все порученное Ильичем. Все намеченные конференции состоялись, и они полностью приняли предложенное конференцией 22-х решение о немедленном начале подготовки созыва III съезда. Эту задачу конференции возложили на специальный большевистский центр, названный Бюро комитетов большинства, и на центральную газету большевиков «Вперед».