Воспоминания о II съезде РСДРП

А.В. Шотман. Второй съезд партии

[66]

О том, что мне придется ехать за границу на II съезд партии, я узнал в середине апреля. Это сообщение было для меня несколько неожиданным. Поездка за границу меня не смущала, так как я уже бывал там и мог ехать совершенно легально, но поездка на съезд партии в качестве делегата меня весьма смущала. О своих колебаниях я сообщил Елене Дмитриевне Стасовой, но она объяснила мне, что на съезд необходимо послать рабочих, особенно от Петербурга, и что моя кандидатура, как члена комитета, в то время работавшего на заводе и являвшегося организатором такого крупного района, как Выборгский, – самая подходящая. Я не стал спорить.

В то время в Петербурге работали три подпольные социал-демократические организации, и все три претендовали на посылку своих делегатов. Две из этих организаций называли себя Российской социал-демократической рабочей партией и обе имели свой Петербургский комитет. В чем состояли тогда принципиальные разногласия между этими двумя организациями, сейчас не помню, но знаю, что наша организация имела связи почти со всеми заводами; литература, особенно листки, распространялась среди широких рабочих масс исключительно нашей организацией; у другой организации связей среди рабочих совсем не было, имелись лишь кое-какие связи среди студенчества.

Третья организация не имела своего комитета и называлась Петербургская группа русских социал-демократов. Это была группа рабочедельцев.

Так как все три организации, как я уже говорил, требовали себе мандата на съезд, а согласно постановлению организационного комитета, созданного специально для подготовки и созыва съезда, решено было дать Петербургу, как и всем комитетам, только два мандата, то для решения спора несколько раз приезжали члены ОК. После долгих обсуждений, споров и обследований ОК решил дать нашей организации два мандата условно, оба с решающим голосом, и один мандат, также с решающим голосом, петербургской группе.

После этого решения ОК было заседание нашего Петербургского комитета, на котором мы обсуждали кандидатуры делегатов. Моя кандидатура, как рабочего, да еще работавшего на заводе, не вызывала никаких возражений и была утверждена без прений. Что же касается второй, то тут возникли продолжительные дебаты. Наиболее подходящим кандидатом на съезд была Е.Д. Стасова. Эта кандидатура сначала также не вызывала никаких возражений. Но когда возник вопрос о замене секретаря, то тут все в один голос заявили, что Елену Дмитриевну заменить в данный момент некем. И, действительно, только ее энергии, ее колоссальным связям во всех слоях Питера, умению подбирать людей мы были обязаны тем размахом, сплоченностью и твердостью, какие проявил в это время искровский Петербургский комитет РСДРП.

Произведенные незадолго до этого значительные аресты среди нашей организации требовали напряжения всех сил для продолжения борьбы и сплочения организации, поэтому в конце концов решили из членов комитета, кроме меня, больше никого не посылать, а дать второй мандат члену ОК Гореву-Гольдману, присутствовавшему на заседании. На этом и разошлись.

Съезд намечался в июле 1903 г. Но так как я еще на заседании комитета заявил о своей неподготовленности к такому ответственному делу, а кроме того, надвигалось 1 Мая, когда обычно усиливались аресты, то Петербургский комитет совместно с представителями ОК решил послать меня за границу немедленно, с тем чтобы я там на свободе занялся чтением революционной литературы, познакомился и побеседовал с руководителями партии, ознакомился бы с положением дел в нашей партии, а кроме того, был бы застрахован от первомайских арестов.

Работал я в это время на чугунолитейном и механическом заводе Людвига Нобеля, на Выборгской стороне. Чтобы получить расчет, необходимо было предупредить контору за две недели вперед, что я и сделал. Было решено, что я перееду границу легально, так как мне, как финляндскому уроженцу, легко было достать легальный заграничный паспорт.

Продолжая работать на заводе, я вместе с тем хлопотал о паспорте, для чего мне пришлось бегать в полицию и в финляндскую паспортную экспедицию. Самый паспорт нужно было получить в Выборге, куда я решил ехать, когда получу расчет. Кроме того, нужно было заканчивать подготовку к 1 Мая, подготовить себе заместителя – организатора – и выполнить ряд других дел, связанных с подпольной работой. Жил я тогда с матерью и с калекой-братом на Выборгской набережной. Брат не работал, а мать вела наше домашнее хозяйство; жили на мой заработок. Нужно было обеспечить мать, пока я буду жить за границей. Елена Дмитриевна достала мне 100 рублей, что вместе с моим жалованьем, которое я получил при расчете, должно было ей хватить месяца на три.

Перед отъездом я виделся с Адель, с которым мы долго гуляли сначала по набережной Невки, вдоль Ботанического сада, а потом в саду. Там он меня подробно информировал, как надо ехать, дал явку в Женеву к А.Н. Потресову (Староверу), снабдил паролем, дал денег на дорогу, и мы с ним распрощались, чтобы встретиться в Женеве.

После этого мне нужно было зайти в полицейский участок на Сампсониевском проспекте за какой-то справкой. Когда я сидел там в коридоре вместе с другими посетителями, вбегает запыхавшийся городовой и, не обращая внимания на посторонних, тут же, в коридоре, докладывает остановившемуся околоточному, что рабочие фабрики Воронина прекратили не в урочное время работы и выходят из ворот с криками и пением. Это сообщение было неожиданным не только для полиции, но и для меня, районного организатора. Едва получив необходимую мне справку, я чуть не бегом бросился из участка разыскивать т. Изотова, по кличке Мужик, работавшего у Воронина и бывшего на этой фабрике организатором. Разыскав Изотова, я узнал от него, что ему не удалось удержать рабочих от выступления и теперь надо срочно созвать собрание кружка. К вечеру собрался кружок; что мы на нем решили, сейчас не помню. Было это за несколько дней до 1 Мая.

По моему предложению, заместителем моим в качестве организатора района Петербургский комитет назначил покойного ныне Н.Н. Юникова, работавшего слесарем на одном из заводов Выборгского района. Покончив со всеми делами, я накануне 1 Мая с маленьким узелком под мышкой уехал сначала в Выборг, где получил в тот же день паспорт, и отправился с ним за границу. О том, куда и зачем я еду, я никому, кроме матери, не сказал, что было, как выяснилось по возвращении со съезда, весьма целесообразно.

В Гельсингфорсе купил билет до Любека, сел без всяких препятствий на пароход и через два дня благополучно высадился в Любеке. По железной дороге доехал до Гамбурга, где переночевал и купил билет до Женевы. На вокзале со мной случилась маленькая неприятность. Стоя у входа на перрон, где проверяют билеты, я, посмотрев на часы, заметил, что до отхода поезда остается всего три минуты. Показываю свой билет контролеру, а он машет головой и не пускает на перрон. Когда же я заметил, что поезд трогается (он стоял как раз против открытой двери), я оттолкнул контролера, бросился к отходящему поезду и вскочил в один из вагонов. Когда я оглянулся назад, то там что-то кричали, указывая на меня. Проверявший билеты кондуктор, посмотрев мой билет, начал мне что-то говорить, но я его не понял. На одной из больших станций ко мне подходят двое в мундирах и предлагают мне выйти. Я начинаю протестовать, но они, не обращая на меня внимания, берут мой чемоданчик, купленный в Гельсингфорсе, и уносят его из вагона. Я, конечно, пошел за ними, решив, что арестован. Проведя меня через какой-то мост, под полотном, они привели меня на другой перрон и велели тут стоять, положив рядом со мной чемоданчик.

Немного погодя, подходит поезд, а через минуту ко мне подбегает человек в форме, берет чемодан, идет в вагон и приглашает меня за собой. Там он кладет мой чемоданчик на полочку и, показывая мне свободное место, улыбается, хлопает меня по плечу и говорит: «Нах Генф, гут»[67], показывая рукой по направлению поезда. Тут только я сообразил, что у меня не хватило терпения подождать три минуты, чтобы сесть в поезд, идущий на Женеву. В Германии я был первый раз (до этого я бывал в Англии, Италии и во Франции), и такая точность и организованность меня поразили.

Дальше ехал без каких-либо приключений и прибыл в Женеву рано утром.

Показывая время от времени прохожим клочок бумаги, на котором был написан адрес А.Н. Потресова, я довольно легко нашел его квартиру. Отворил мне, как я потом узнал, сам А.Н. Потресов. Показав ему клочок бумаги, на котором был написан его адрес, я произнес условный пароль. Потресов очень обрадовался моему приезду, ибо я был, если не ошибаюсь, первым приехавшим на съезд делегатом. Он распорядился, чтобы мне дали помыться, почистить платье, запылившееся в дороге, и всячески выражал радость по случаю моего приезда. Когда мы сели за чай, он не стал сразу расспрашивать, как я ожидал, про Питер, про знакомых, а только о том, как я доехал, здоров ли и пр., говоря, что эти вопросы он откладывает до прихода Ю.О. Мартова, за которым он уже послал.

Через несколько минут пришел Мартов, и меня засыпали вопросами. Обоих чрезвычайно радовали мои рассказы о развитии рабочего движения, о котором они, конечно, знали в общих чертах. Но их интересовала каждая мелочь из жизни подпольной организации, особенно заводской. Оказались у нас и общие знакомые, с которыми я расстался всего с неделю назад. Опять вопросы: как живут, не грозит ли им арест, здоровы ли, что наказывали и пр. и т.п.

Оба они мне очень понравились; точно большие, добрые дети, радовались они всякому нашему, даже маленькому, успеху, удивлялись, что я проработал год в качестве организатора района и не провалился. Потом я часто встречался с ними, особенно с Мартовым, много нашел в них отрицательных черт, особенно во время съезда, но первая с ними встреча и почти двухчасовая задушевная беседа навсегда врезались мне в память.

Зная обоих, особенно Мартова, по нелегальной литературе, я смотрел тогда на них как на людей особенных, тем более, что, несмотря на мое более чем трехлетнее участие в революционном движении, я до этой встречи ни разу не беседовал по душам с такими знаменитыми литераторами, да еще революционерами. Помню, как поразил меня тогда внешний вид Мартова. В то время как Потресов – широкоплечий, с легким румянцем на щеках, с тщательно подстриженной бородой, в хорошем костюме – выглядел настоящим европейцем, Мартов был похож на бедствующего российского интеллигента. Лицо его было бледное, с ввалившимися щеками, жидкая борода всклокочена, на носу едва держалось пенсне, костюм сидел точно на вешалке, из всех карманов торчали газеты, брошюры, рукописи и т.п. Ходил он как-то сгорбившись, одно плечо выше другого, и вдобавок еще заикался. Внешне фигура неприглядная. Но, когда с ним беседуешь или слушаешь его речь, все эти внешние недостатки как-то исчезают, остается только колоссальное знание, острый ум…

Как жаль, что такой большой ум отошел затем от рабочего класса, а в решительный момент, когда рабочий класс осуществил то, к чему он его призывал в начале своей революционной деятельности, начал борьбу против этого класса.

В этот же день было назначено собрание искровцев, на котором должны были присутствовать все руководители партии. Мартов и Потресов предложили мне пойти с ними на это собрание, на что я, конечно, с радостью согласился. Наговорившись досыта, мы распростились с Мартовым (он куда-то спешил) и остались вдвоем с Потресовым. Тут уж я перешел на вопросы, а он мне отвечал. Побеседовав вдвоем около часу, мы пошли на собрание. Шел я на это собрание, где, как мне сказал Потресов, я увижу Плеханова, Ленина, Засулич и др., с бьющимся сердцем и в несколько торжественном настроении. После недолгой ходьбы по женевским улицам, где Потресов часто раскланивался со знакомыми встречными, мы вошли в небольшую, заставленную книгами комнату, где нас очень любезно встретил профессорского вида седой человек. Потресов меня представил ему, но я не расслышал его фамилии, да и не интересовался, так как полагал, что это один из сочувствующих либералов, который предоставлял свою квартиру для собраний революционерам. Я с волнением ожидал прихода Плеханова, Ленина, Аксельрода, Веры Засулич и других руководителей партии.

Через несколько минут пришел Мартов, а вслед за ним Г.В. Плеханов, которого я сразу узнал по виденным мной его портретам. Он очень радушно со мной поздоровался, спросил, как я доехал. Я пожал ему руку с каким-то благоговением, и, когда он сел у края большого стола, стоявшего посреди комнаты, я, не отрывая от него глаз, смотрел на него в каком-то телячьем восторге. Не верилось, что я сижу в одной комнате с Плехановым, о котором я так много слышал и читал. Он сидел рядом с Мартовым и, показывая ему какие-то исписанные листки бумаги, тихо, но с горячностью что-то ему начал говорить. Минуты через три пришли две женщины в сопровождении человека с большой лысиной и, едва со мной поздоровавшись, уселись в противоположном от меня конце комнаты и стали тихо между собой разговаривать. Об одной из них, с седыми волосами, весьма небрежно одетой, я спросил тихо на ухо у Потресова, кто она. Он так же тихо сообщил, что это Вера Ивановна Засулич. Совсем не такой ожидал я увидеть героиню, стрелявшую в 1878 г. в царского сатрапа Трепова. Она, посидев с минуту рядом с пришедшей с ней вместе женщиной, как-то порывисто вскочила, подбежала к Плеханову, что-то шепнула ему на ухо, тот засмеялся, потом подошла к Мартову, взяла у него папиросу, закурила и села рядом со мной. Весело поглядывая на меня, стала меня расспрашивать, как я доехал, как себя чувствую, как поживает Елена Дмитриевна Стасова и т.п. Я чувствовал себя с ней хорошо, но отвечал невпопад, так как все мое внимание было обращено на присутствующих и приходящих. После Засулич вошли еще двое или трое, которым меня также представил Потресов, но фамилий которых я не разобрал. Потресов объявил заседание открытым. Что это было за собрание, я так и не знал; я с нетерпением ждал прихода Ленина, Аксельрода, Дейча. О чем говорили, совершенно не помню. Помню только, что собрание проходило спокойно, говорил больше всех Плеханов, а за ним Мартов. Собрание продолжалось не больше часа. Пришедшая с лысым человеком женщина записала постановление, и потом все быстро, не прощаясь, разошлись. Я остался один с седым хозяином квартиры. Показывая ему на большой портрет, висевший у него на стене, я спросил, кто это.

– Это Кравчинский, – ответил он мне.

Я с восхищением начал вспоминать о его замечательном террористическом акте в 1878 г., произведенном среди белого дня в центре города, – убийстве шефа жандармов Мезенцева. Это мое восхищение Кравчинским понравилось старику (он уже тогда был старик в моих глазах).

– Это мой лучший друг! – воскликнул он. – А меня вы знаете? – спросил он меня.

– Нет, не знаю.

– Я Дейч, – сказал он, мягко улыбаясь.

Это было так неожиданно, я так оторопел, обрадовался, что бросился его обнимать и крепко, крепко расцеловал.

Кто тогда из нас, молодых революционеров, не восторгался героями «Народной воли»! Кто не читал тогда прекрасных рассказов Кравчинского-Степняка «Домик на Волге», «Штундист Павел Руденко» и пр.! Мы, захлебываясь, зачитывались рассказами Л. Дейча о его побегах из тюрем. Не удивительно, что я пришел в такой восторг, когда увидел лично одного из героев, так смело совершившего побег из киевской тюрьмы вместе с Фроленко и Стефановичем.

Когда Лев Григорьевич немного успокоился от моих неожиданных для него выражений восторга, мы уселись с ним за стол и долго беседовали на различные темы. Он очень подробно расспрашивал меня о подпольной работе в Петербурге, рассказал много интересного о жизни за границей. Перед тем как пойти на квартиру, которую мне уже подыскали где-то за городом, я стал расспрашивать его о присутствовавших только что на собрании, признавшись, что почти половины фамилий я не расслышал, когда мне их рекомендовали.

Человек с рыжеватой бородкой и с большой лысиной, пришедший с Засулич и просидевший в углу все собрание молча, был Ленин, а пришедшая с ним женщина – Надежда Константиновна Крупская. Только тут я вспомнил, что иногда Плеханов и Мартов обращались к нему как бы за подтверждением своих мыслей, и он изредка в знак согласия кивал головой.

Был ли Ленин в тот день, как говорится, не в духе или вопросы, обсуждавшиеся на этом собрании, были предварительно согласованы, не знаю, но он вспоминается мне при этой встрече молчаливым и немного суровым.

Делегаты на съезд понемногу съезжались. Приехал ростовский делегат Сергей Иванович Гусев, с которым мы с первой же встречи очень подружились. Это был не только хороший революционер, едва избежавший виселицы после знаменитых стачек в Ростове-на-Дону в 1902 г., где впервые в России комитет нашей партии собирал митинги, доходившие до нескольких тысяч человек, но он был еще и прекрасный, жизнерадостный товарищ. Он был всегда в курсе всех совещаний и решений наших руководителей и всегда информировал нас, рабочих делегатов, об этих решениях. С ним мы иногда совершали большие прогулки в окрестностях Женевы, где вдали от чопорных женевских мещан распевали удалые русские песни, причем запевалой всегда был Сергей Иванович.

Незадолго до моего приезда в Женеву туда приехали и другие организаторы и участники ростовской стачки, за которыми, как за героями, стаями следовали русские курсистки и студенты, проживавшие в Женеве. Среди них выделялся Ив.Ив. Ставский, бывший душой ростовских событий. Вместе с ним приехал Мочалов, описавший тогда довольно подробно историю этих событий, и третий приехавший с ним – Зека (Михайлов), впоследствии оказавшийся злостным провокатором. Из конспиративных соображений нам, делегатам, было предложено воздержаться от знакомства с ними, как и вообще с проживающими в Женеве эмигрантами, за исключением очень узкого круга товарищей, которых нам рекомендовал Ленин или кто-либо из редакции «Искры».

Мы, рабочие делегаты, жили как-то обособленно от остальных приехавших делегатов, хотя и присутствовали почти на всех совещаниях делегатов, которые устраивались чуть ли не ежедневно. Смутно помню сущность споров на этих совещаниях, помню только, что споры иногда бывали весьма горячие.

Если на первом собрании, где я встретился с Лениным, он молчал, то о следующих собраниях этого сказать нельзя. Не помню хорошо, о чем шел спор на следующем собрании, где я впервые слушал Ленина, но очень хорошо помню, что после первых же речей я был всецело на его стороне: так просто, ясно и убедительно он говорил.

Когда говорил Плеханов, я наслаждался красотой его речи, удивительно меткими остротами, но, если с ним спорил Ленин, я всегда был на стороне Ленина. Почему, право, не могу объяснить, но так было, и не только со мной, но и с другими рабочими делегатами – Степановым и Андреем[68].

Когда мы втроем после таких собраний собирались у меня или у Андрея, мы каждый раз восхищались практическим чутьем Ленина, его знаниями и каким-то особенным умением излагать свои мысли.

Иногда Ленин после совещания предлагал нам пройтись с ним и побеседовать по душам. После этих бесед мы уходили еще более очарованными, хотя в этих беседах он ни разу не навязывал нам своих взглядов, не ругал инакомыслящих. Он очень ясно, как-то по-товарищески говорил, чтó он думает по данному вопросу.

По мере того как подъезжали делегаты, стали чаще устраиваться и собрания делегатов, иногда и без участия членов редакции «Искры», причем нас, рабочих делегатов, приглашали на все совещания, чему мы были очень рады, так как хотели добросовестно разобраться во всех малейших разногласиях и оттенках между делегатами. Очень хорошо помню споры, которые разгорались вокруг вопроса о популярном органе, т.е. нужен или не нужен, кроме «Искры», еще популярный нелегальный орган нашей партии в настоящий момент. Дело в том, что группа екатеринославских товарищей в это время издавала на юге популярную газету-журнал «Южный рабочий». Мне ее приходилось читать еще в Петербурге, и, должен признаться, она мне нравилась, так как излагала те же мысли, что и «Искра», но языком понятным для широких масс рабочих, в то время как чтение «Искры» требовало некоторой подготовки. Так мне казалось. Но, когда возник спор между Лениным и Плехановым о целесообразности издания двух органов и Ленин с присущей ему решительностью и настойчивостью стал доказывать бесполезность в данный момент параллельного, хотя бы популярного органа, я захотел подробнее выслушать обе стороны.

По одному только этому спорному вопросу было устроено несколько собраний, и довольно бурных. Аргументы у той и другой стороны были убедительные, и нам, рабочим делегатам, трудно было на первых порах стать на ту или другую сторону, так как «Южный рабочий» нам нравился своим популярным изложением задач партии, а с другой стороны, мы в душе чувствовали, что два центральных органа – один за границей, другой в России – могут создать, пожалуй, осложнения.

На одном из наших собраний меня познакомили с Павлом Борисовичем Аксельродом. Он сразу завоевал мое сердце своим милым, каким-то отеческим обращением. Он подолгу беседовал с нами, то вместе, то с каждым из нас в отдельности. Он очень радовался, когда мы ему говорили, что брошюры группы «Освобождение труда» рабочими зачитываются до дыр. Мы очень с ним подружились и подолгу беседовали на всевозможные темы. Можно ли было ожидать тогда, что этот человек через 20 лет будет в рядах злейших врагов российского пролетариата, будет бороться против того самого рабочего, которого он тогда с таким успехом учил бороться против гнета и угнетателей и который с таким успехом осуществил то, чему учил его тогда этот ныне предавший его учитель!

Однажды, не помню, по какому случаю, я был приглашен на «чашку чая» на квартиру Георгия Валентиновича Плеханова.

В частной жизни Плеханов, как мне рассказывали, жил обособленно от остальной эмигрантской публики, и приглашения с его стороны кого-либо к себе на квартиру были чрезвычайно редки. Чем я заслужил такую честь, не знаю. Были на этом вечере, помню, Мартов, Засулич, Дейч, Потресов. Хозяин, по-видимому, был не в духе, так как разговор не клеился. Чувствовал я себя среди них на этот раз как-то неловко, не знал, куда руки девать. Подавляла ли богатая обстановка и присутствие взрослых дочерей – барышень, не умевших, как передавали, говорить по-русски (они с матерью при мне разговаривали только по-французски), или что другое, но чувствовал я себя на этом вечере весьма не по себе. К счастью, «визит» мой продолжался недолго, и я с облегчением вздохнул, выйдя на улицу.

Зато как хорошо я чувствовал себя у Ильича, куда я попал благодаря случайной встрече на одной из улиц Женевы, по которой Ильич несся на велосипеде. Шли мы в это время с М.Н. Лядовым, и Ленин, увидя нас, соскочил с велосипеда и повел к себе на квартиру. Простая пролетарская обстановка, задушевный прием, дружеская беседа за стаканом чаю, а затем иногда маленькая прогулка за город. Но эти посещения Ленина были очень редки, так как Владимир Ильич был с утра до поздней ночи занят работой, главным образом подготовкой съезда. В перерывах между совещаниями я вместе со Степановым ходил в экспедицию «Искры» помогать работавшим там товарищам по отправке литературы в Россию. Там я познакомился с Литвиновым, которого все называли почему-то Папашей. Папаша подробно ознакомил нас с техникой экспедиции, отправлявшей огромное количество брошюр и газет в Россию. Довольно большое помещение на улице Каруж было завалено литературой, которую в одной из комнат паковали в специальной формы пакеты, тщательно заворачивали их в непромокаемую бумагу, так как пакеты эти, отправлявшиеся в Россию через контрабандистов, могли попасть в воду.

В одной из комнат Папаша вместе с Блюменфельдом, заведовавшим искровской типографией, делал опыты над только что изобретенным способом печатать газеты на цинковых листах. Способ этот заключался в следующем. На хорошо отшлифованный цинковый лист, чем-то смазанный, клали отпечатанный лист газеты (печаталась эта газета особой, коричневого цвета краской), тщательно его разглаживали, затем, немного погодя, газету с цинкового листа осторожно снимали, и на цинке оставался отпечатанный текст газеты. После этого проводили по цинку каучуковым валиком, смазанным типографской краской, клали на цинк чистый лист бумаги, разглаживали ее чистым резиновым валиком и затем осторожно снимали. Получался чистый оттиск газеты. Особенность цинка и краски состояла в том, что с этого листа, как бы стереотипа, можно было получить бесконечное количество оттисков газеты. С этим изобретением тогда очень возились, предполагали, что во многих крупных центрах России можно будет таким способом воспроизводить не только «Искру», но и брошюры, а из-за границы будут посылаться только оригиналы газет, отпечатанных особой краской. Почему этот способ не получил тогда у нас широкого распространения, не знаю…

В это время партия социал-революционеров была в зените своей славы. Убийства и покушения на царских министров, жандармов и губернаторов следовали одно за другим. Это увлечение единоличным террором могло отрицательно отразиться на массовой агитации и пропаганде среди широких слоев рабочего класса, и как раз в такой момент, когда огромная волна массовых стачек и демонстраций разливалась по России и все чаще и чаще раздавался на них лозунг: «Долой самодержавие!»

«Искра» учла это и открыла на своих страницах энергичную кампанию против такого увлечения и призывала массы к организации своих рядов, призывала готовиться к организованному массовому штурму самодержавия.

Между «Искрой» и «Революционной Россией», органом эсеров, началась жестокая полемика. После очень ядовитого, талантливо и резко написанного фельетона «Тартюфы революционной морали», принадлежавшего перу Мартова и появившегося в очередном номере «Искры», эсеровская колония в Женеве, к которой присоединились и анархисты, вызвала «Искру» к общественному суду, вроде как на дуэль.

Редакция «Искры» вызов приняла, и в один из ближайших праздничных дней было решено устроить совместно с эсерами собрание и дать им решительный, словесный конечно, бой.

На совместное с эсерами собрание собралась чуть ли не вся русская колония в Женеве. Эсеры почему-то долго не появлялись, мы прождали их больше часа. Наконец мы решили объявить собрание открытым без эсеров. Плеханов поднялся на трибуну и, заняв председательское место, позвонил и предложил открыть собрание. Тотчас же в задних рядах поднялся невероятный шум и крики. Что кричали, нельзя было разобрать, хотя и кричали во всю глотку. Этот шум и крики подняли, оказывается, анархисты, собравшиеся в довольно большом количестве в зале.

Плеханов, окруженный на трибуне Лениным, Мартовым, Дейчем и др., спокойно ожидал, когда утихнут скандалисты. Но те не унимались. Мы, искровцы, занимавшие переднюю часть зала, старались себя сдерживать и молчали. Но какое-то брошенное Плехановым слово вдруг, точно взорвавшаяся бомба, подбросило анархистов, и те бросились к трибуне с поднятыми кулаками, а некоторые размахивали над головами растерявшейся публики схваченными стульями и даже револьверами. Положение становилось опасным, часть публики бросилась к выходу. Помню, как сейчас, один известный в Женеве кавказский анархист, хромой на одну ногу, с дико вращающимися глазами, поднял над головой стул и, расталкивая публику, пробирался к трибуне. Я не утерпел, тоже схватил стул и стал пробираться к трибуне, чтобы встать на защиту Плеханова и других наших руководителей. Но они были уже окружены своими и продолжали спокойно смотреть на беснующихся анархистов. Я с поднятым стулом стал пробираться сквозь напирающую, бегущую к выходу толпу, чтобы сразиться с хромым анархистом, но как он, так и я были оттерты толпой в разные стороны. Эсеры так и не пришли, и эта довольно оригинальная дискуссия кончилась ничем.

Прожил я в Женеве в общем около полутора месяцев. К началу июля съехались почти все делегаты, часть из которых, не заезжая в Женеву, направилась прямо в Брюссель, где решено было проводить съезд. Из многочисленных совещаний делегатов, на которых предварительно обсуждались все вопросы порядка дня предстоящего съезда, выяснилось полное единодушие съехавшихся искровцев. Казалось, что съезд пройдет дружно и не затянется. С этим настроением начали делегаты небольшими группами разъезжаться, чтобы встретиться в Брюсселе.

Мы, делегаты-рабочие (всего на съезд приехало только трое рабочих), решили поехать вместе. К нам присоединился С.И. Гусев и, кажется, Царев – делегат от Донского комитета. Отъезд пришлось обставить конспиративно, чтобы не выследили место съезда, поэтому выезжали небольшими группами в продолжение нескольких дней. Билеты были куплены заранее, на вокзал пошли каждый в отдельности, но в вагон сели все вместе, причем в начале дороги старались не узнавать друг друга. Но уже в Германии забыли о конспирации и беседовали открыто.

По приезде в Брюссель остановились в гостинице, а дня через два нам подыскали комнату в одной из частных квартир, где мы трое поселились в одной большой комнате. Через несколько дней рядом с нами, в маленькой комнате, поселился также один из приехавших делегатов. Прописки паспортов в то время в Бельгии не требовалось, и нас никто не спрашивал, кто мы такие.

С обедами и ужинами устроились прекрасно. Какой-то бельгийский социалист, содержавший довольно солидный ресторан, предоставил этот ресторан в распоряжение съезда за приличную, конечно, плату. В этом ресторане собирались мы два раза в день, знакомились с вновь приезжающими делегатами и там же за столом продолжали наши беседы и споры, начатые еще в Женеве.

Иногда после ужина устраивали «концерты», на которых исполнителем являлся главным образом С.И. Гусев, обладавший прекрасным голосом. Не эти ли «концерты» обратили на нас внимание бельгийской полиции, через несколько дней после начала съезда организовавшей за нами слежку?

Наконец съехались все делегаты, кроме двух-трех, арестованных в России, в числе которых, как мы узнали, был и третий делегат от Петербурга – Адель (Гольдман), тот самый, который провожал меня на съезд. Он был арестован на самой границе, при переходе через нее.

Помещение для заседаний съезда предоставляли нам бельгийские товарищи, главным образом профессиональные союзы. Помогал нам в то время и нынешний бельгийский министр Вандервельде. Помещения были весьма неудобны. По конспиративным соображениям заседания съезда происходили в различных частях города, большей частью в рабочих районах.

Не помню, при открытии ли съезда или на одном из первых заседаний нам пришлось по совершенно непредвиденному обстоятельству прекратить заседание. Собрались мы в довольно мрачном, почти без окон зале, где-то чуть ли не на чердаке.

Сидеть пришлось на неструганых сырых досках, стулья были только в президиуме… Едва открылось заседание, как среди делегатов началось какое-то странное движение, все начали как-то нервно вздрагивать, потом оглядываться. В президиуме тоже начали сначала переглядываться, потом шептаться. Через несколько минут один за другим делегаты стали вскакивать, нервно передергивать плечами и, как-то виновато оглядываясь по сторонам, быстро направлялись к выходу. Когда почти половина делегатов таким образом покинула «зал» заседания, кто-то из делегатов предложил прервать заседание и разойтись, так как сидеть стало совершенно невозможно… блохи закусали.

Когда выяснилась причина такой «нервной» обстановки, заседание немедленно было прервано, и все стремглав, почесываясь, бросились к выходу. Как потом выяснилось, бельгийские товарищи предоставили нам для заседания помещение, бывшее недавно складом не то шерсти, не то чего-то вроде этого, где блохи находили себе обильную пищу и расплодились в огромном количестве.

Недолго нам пришлось заседать под сенью бельгийской конституции. Насколько помню, удалось нам устроить всего 4 – 5 заседаний, на которых съезд успел только конституироваться и принять порядок дня, или, как тогда говорили, «тагесорднунг».

В один далеко не прекрасный день бельгийская полиция предложила четырем нашим делегатам – тт. Землячке, Гусеву, Кнуньянцу и Зурабову – выехать из пределов Бельгии в двадцать четыре часа. Почему, зачем, никто не знал.

Ездили по этому поводу к Вандервельде, но тот тоже не знал причины высылки и обещал выяснить и заступиться. Из хлопот ничего не вышло, и четырем товарищам оставалось только собрать вещи и выметаться из «свободной» Бельгии. Кажется, дня на два им отсрочили пребывание в Брюсселе. Уж один этот факт расстраивал работы съезда, и встал вопрос о переезде в другое место. Но, когда выяснилось, что и за остальными делегатами началась усиленная слежка, решено было переехать немедленно.

Наиболее подходящим местом для продолжения работ съезда признали Лондон; о продолжении же работ в Брюсселе нечего было и думать, так как слежка за нами приняла самый беззастенчивый, наглый характер. Мы, привычные к слежке в России, часто смеялись над неопытностью бельгийских шпиков: они ходили за нами, совершенно не скрывая этого, и когда мы иногда, желая их подразнить, брали одиноко стоящего извозчика и уезжали, то шпики некоторое время буквально бежали вслед за нами.

По дороге из ресторана до дому шпики нас аккуратно провожали. Наконец однажды утром пришли к нам на квартиру два полицейских агента в штатском и затребовали у нас сведения, кто мы такие.

Так как мы не говорили по-французски, то оказались в несколько затруднительном положении; выручили зашедшие к нам Павлович (Красиков) и Мартын (В. Розанов), знавшие французский язык. Красиков часто к нам захаживал и держал нас в курсе дел съезда, так как был в президиуме съезда.

Полицейские предложили нам заполнить опросный лист. Мне пришло в голову назваться нам всем троим… шведскими студентами. Я знал несколько шведских слов, а кроме того, знал, что шведы – народ благонадежный, никаких революций они не устраивают, поэтому бельгийская полиция оставит нас в покое. Заполнив анкеты тут же мною выдуманными фамилиями, вроде Сундстрем, Викстрем, Карлсон, родом один из Стокгольма, другой – из Упсала, третий – из Гетеборга, род занятий – студенты, по стольку-то лет, полицейские вежливо раскланялись и ушли. Степанов и Андрей только руками разводили, неожиданно превратившись в шведских студентов.

На следующее утро пришел полицейский чиновник и пригласил нас к начальнику полиции. С нами пошел, не помню хорошо, Красиков или Розанов. Начальник принял нас очень вежливо в большом кабинете, где сидело несколько полицейских чиновников. У начальника на столе лежали наши анкеты. Он спросил, кто из нас Сундстрем, кто – Карлсон, кто – Викстрем. И тут среди нас произошло маленькое замешательство: мы забыли, кто из нас Сундстрем, кто – Викстрем. Из беды выручил сам же начальник полиции. Он обратился к нам… на шведском языке. На очень ломаном языке он спросил, говорим ли мы по-шведски. Из этого вопроса я сразу понял, что он знает шведский язык так же, как и я, если не хуже, т.е. почти не знает. Я поспешил ему ответить по-шведски и что-то спросил. Он ответил невпопад, потом что-то спросил у меня, я тоже ответил ему ни к селу ни к городу, так как не совсем понял, что он спросил. Словом, «разговорились». Из того, как он гордо посматривал на своих подчиненных, я убедился, что он очень доволен, что мог на практике подтвердить свое знание шведского языка, чем он, вероятно, не раз хвастал перед своими знакомыми. После этого «разговора» все оказалось в порядке, и мы очень любезно распрощались, а на следующий день выехали в Лондон.

В Лондон приехало несколько человек в одном поезде. Сначала мы поехали по железной дороге до Остенде, оттуда на пароходе в Дувр, а из Дувра до Лондона опять по железной дороге.

Проживавшие в Лондоне Алексеев и Тахтарев с женой заблаговременно подыскали для нас квартиры, и все устроились довольно хорошо. Гусев, Степанов, Красиков, Андрей и я проехали прямо на квартиру Алексеева, проживавшего где-то в районе Кингс-Кросс. Тов. Алексеев проживал в Лондоне много лет, говорил хорошо по-английски и явился для нас незаменимым человеком. Он познакомил нас с обычаями и некоторыми достопримечательностями Лондона. Занимал он небольшую комнату в третьем этаже и жил «по-студенчески» – как будто бы поселился на несколько дней и вот-вот уедет; питался он, казалось, одними консервами: пустые банки из-под консервов валялись у него во всех углах комнаты…

Я со Степановым поселился в небольшой комнате, «в тихом семействе» англичанина, недалеко от комнаты Алексеева, где мы часто затем собирались по нескольку человек и продолжали «преть» по поводу многочисленных выступлений на съезде.

Заседания съезда начались на второй день по приезде. Собирались, так же как и в Брюсселе, в различных частях города. Помещения нам предоставляли профессиональные союзы.

Однажды, в первые же дни после приезда, когда мы возвращались после одного заседания, уличные мальчуганы начали бросать в нас гнилой картошкой, комками мокрой бумаги и прочей дрянью. Чем это было вызвано, не знаю. Вероятно, англичан возмутила эта разношерстная публика, продолжавшая на улице неоконченные споры, происходившие на съезде.

А толпа наша была действительно разношерстная. Какие только национальности и костюмы не были представлены делегатами! Один Рашид-бек (Аршак Герасимович Зурабов), ныне покойный, чего стоил, когда он со свойственной кавказскому темпераменту горячностью начинал на улице убеждать инакомыслящих!

Когда мы на следующий день выходили из этого же помещения, у дверей стоял рослый английский полисмен, как оказалось, поставленный по просьбе профсоюза специально для охраны нашего съезда.

Заседания съезда происходили ежедневно с утра до вечера с небольшим перерывом на обед. Продолжался съезд свыше трех недель.

Из 37 заседаний съезда в память врезалось лишь заседаний десять, не больше. По неопытности или по каким другим причинам по некоторым, даже незначительным в конечном счете, вопросам прения чрезвычайно затягивались, и казалось, им конца не будет. В таких случаях некоторые из нас, в том числе и я, грешный, незаметно скрывались и, гуляя по блестящим улицам, наблюдали за жизнью европейского города. Единственным, кажется, делегатом, не пропустившим не только ни одного заседания, но даже ни одного слова выступавших делегатов, был В.И. Ленин.

И, действительно, как теперь известно, если бы Ленин не следил так внимательно за работой съезда и не вел почти протокольных записей, очень многое пропало бы для истории нашей партии.

Только благодаря Ленину некоторые вопросы, казавшиеся делегатам на первый взгляд несущественными, поднимались на принципиальную высоту, и в спорах по этим вопросам выявлялись иногда глубочайшие разногласия между будущими большевиками и меньшевиками. Многие ли, например, из делегатов придавали большое значение спору Ленина и Плеханова с Потресовым и Мартовым об отношении нашей партии к либералам? Многие из нас удивлялись горячности Ленина из-за «пустячной», как некоторым казалось, разницы в формулировках предложенных резолюций. К сожалению, этому важному вопросу не удалось уделить на съезде должного внимания и прений по этому вопросу почти не было, так как в порядке дня этот вопрос стоял в конце, а съезд и так очень затянулся. Помню, что голосовали предложенные резолюции в конце заседания, стоя, собираясь выходить. И в конце концов приняли обе резолюции одинаковым числом голосов.

Не прошло и двух лет после принятия этих двух «с пустячной разницей» в формулировках резолюций, как жизнь показала на практике 1905 – 1907 гг., насколько правильней было сформулировано предложение Ленина и Плеханова об отношении нашей партии к либералам и как не пустячна была разница в формулировках.

Смысл резолюции Ленина и Плеханова был, грубо, таков: используем либеральную буржуазию в борьбе против самодержавия, но вместе с тем будем объяснять рабочему классу, что либералы – враги рабочего класса, что и после свержения самодержавия они будут эксплуатировать рабочий класс и попытаются согнуть его в бараний рог.

Потресов же, поддержанный Мартовым и другими будущими меньшевиками, говорил приблизительно так: в борьбе с самодержавием мы должны идти вместе с либеральной буржуазией, а чтобы она нас не надула, мы поставим ей условие, чтобы она выставила в своей программе требование всеобщего избирательного права и вообще не выставляла бы таких требований, которые бы шли вразрез с интересами рабочего класса и демократии вообще или затемняли сознание их.

Только из вышедшей в 1904 г. брошюры Ленина «Шаг вперед, два шага назад», прочитанной мной по выходе из тюрьмы в 1905 г., я понял, какая существенная разница заключалась в этих двух принятых съездом резолюциях. Предательство кадетов (либеральной буржуазии) в 1904 – 1907 и в последующие годы особенно убедительно показало, как прав был Ленин, так горячо отстаивавший свою резолюцию.

Особенно затянулись и накалились прения по вопросу о месте Бунда в партии. Бунд через своих делегатов Либера, Медема, Коссовского и др. (всего делегатов Бунда на съезде было: 5 с решающим голосом и 1 – с совещательным) доказывал, что он является единственным представителем еврейского пролетариата в России, и требовал, чтобы Бунд входил в нашу партию на федеративных началах, в то время как большинство съезда не возражало против предоставления Бунду автономии. Вокруг этого вопроса пришлось «преть» несколько заседаний.

Главным оратором от Бунда был Либер, тот самый меньшевик, прославившийся в 1917 г., но без Дана[69]. Оратор он был первоклассный, и речи его, пылкие, красиво построенные, слушали мы с удовольствием, а ударным местам даже аплодировали, но по существу его выводов и предложений доставалось ему основательно от таких мастеров дискуссии, как Плеханов, Ленин и Мартов (Мартов к этому времени еще не успел объединиться с бундовцами, так как вопрос о Бунде обсуждался в начале съезда). Помню, как меня возмущали эти домогания бундовцев, и хотя я не решался выступить против них с трибуны, но репликами старался доказывать бундовским ораторам свое отрицательное отношение к их неправильной установке.

Отдавая должное прекрасной организации еврейских рабочих и ремесленников, с восхищением следя за их героической борьбой с капиталистами-эксплуататорами, мы все же не могли пойти на организацию нашей партии на федеративных началах, как того требовали лидеры Бунда. В соответствии с такой постановкой вопроса, т.е. против федерации, и была принята резолюция. И все же, несмотря на такой, казалось бы, простой вопрос – автономия или федерация, на обсуждение его ушло много заседаний. Происходило это потому, что бундовские делегаты при обсуждении их вопроса говорили по поводу каждой запятой длиннейшие речи, прерывали заседания, чтобы у себя на делегации обсудить чуть ли не каждое выступление против них Ленина, Плеханова или Мартова. Если не ошибаюсь, больше всего времени отняло у нас обсуждение вопроса о месте Бунда в партии.

Напечатанный в «Искре» и «Заре» проект программы партии еще задолго до съезда и, как теперь говорят, «проработанный» в тогдашних комитетах и кружках, очень долго обсуждался в программной комиссии и не вызвал особенно больших и горячих споров, какие были почти по всем другим вопросам порядка дня съезда.

Хотя представителями «Рабочего дела», или «экономистами», и было внесено огромное количество мелких и мельчайших поправок и поправочек, но проваливались они как-то уж очень быстро и дружно. Между прочим, три делегата-рабочедельца – Акимов-Махновец, его сестра Брукэр и Мартынов – доставили нам много забавных и еще больше досадных минут.

Не только при обсуждении программы вносили они часто совершенно нелепые поправки, но буквально по всем вопросам. Хорошо, если бы они ограничивались только предложением поправок, но они каждое свое предложение мотивировали длиннейшими и скучнейшими речами.

Когда Мартынов, Акимов и Брукэр демонстративно ушли со съезда[70], что означало то же, что уйти из партии, не согласившись с постановлением съезда о ликвидации их рабочедельческой организации, никто не выразил по этому поводу сожаления. Наоборот, появилась надежда, что работа съезда пойдет значительно быстрее. А Плеханов даже сказал по этому поводу, как тогда рассказывали: «Ушел Мартын с балалайкой».

Также без какого-либо трагизма ушли и делегаты Бунда, когда съезд не согласился строить партию на федеративных началах.

Многие из делегатов даже выражали сожаление, что они раньше не ушли, тогда некоторые предложения антиленинцев не получили бы большинства голосов, как например при голосовании §1 устава партии.

Особенно горячие прения разгорелись при обсуждении устава партии, главным образом по поводу формулировки §1.

Очень многим сначала казалось, что существенной разницы между редакцией, предложенной Лениным, и редакцией, предложенной Мартовым, нет.

Проект Ленина сформулирован так: «Членом партии считается всякий, признающий ее программу и поддерживающий партию как материальными средствами, так и личным участием в одной из партийных организаций».

Проект Мартова гласил: «Членом Российской социал-демократической рабочей партии считается всякий, признающий ее программу, поддерживающий партию материальными средствами и оказывающий ей регулярное личное содействие под руководством одной из ее организаций».

Действительно, на первый взгляд и не сообразишь особо существенной разницы. Даже Плеханов полушутя говорил: «Послушаешь Ленина – Ленин прав, послушаешь Мартова – Мартов прав».

Но, когда открылись прения и по этому вопросу высказалось несколько ораторов, для всех стало ясно, какие глубокие разногласия таятся в этих двух резолюциях о членстве партии.

Ленин требовал, чтобы членом партии считался только тот, кто подчиняется партийной дисциплине как член той или другой партийной организации, а Мартов считал возможным называться членом партии, не входя в какую-нибудь организацию.

Нужно было слышать Ленина, с какой горячностью и настойчивостью отстаивал он свою формулировку, чтобы понять, какое огромное значение он придавал правильной организации партии. Он снова и снова доказывал, что партия будет сильна только тогда, когда все ее члены связаны между собой не только тем, что признают ее программу и платят членские взносы. Нужно, чтобы каждый достойный называться членом революционной пролетарской партии принимал активное участие в ее опасной работе, а не только оказывал какое-то содействие. Не может быть членом партии какой-либо либеральный буржуа, предоставивший свою квартиру под собрание кружка.

Как почти при всех вопросах, где будущие меньшевики спорили с Лениным, к ним присоединились бундовцы, рабочедельцы Акимов и Мартынов и вносили такие поправки, от которых на первых порах даже некоторых не определившихся еще будущих меньшевиков коробило. Так случилось и с поправкой Акимова, который, будучи последовательным правым и не скрывая этого, предложил формулировку §1 устава в такой редакции, благодаря которой членом партии мог называться, кто только пожелает. Его формулировка гласила: «Членом партии признается всякий, кто в основном признает программу», а дальше, как у Мартова.

После очень долгих и горячих прений §1 устава благодаря голосам еще не ушедших со съезда 5 бундовцев и 3 рабочедельцев был принят в редакции Мартова.

Особенно ярко воскресают в памяти заседания, посвященные выборам центральных учреждений партии. К этому времени вполне определились принципиальные разногласия, разделившие съезд на две почти равные половины.

Еще до того, как официально на съезде был поставлен вопрос о составе будущей редакции центрального органа, нам делегатам, было известно о тех постоянных трениях, которые происходили между шестью редакторами «Искры». Редакция состояла из следующих лиц: Ленина, Плеханова, Мартова, Засулич, Аксельрода и Потресова. В редакции нередко возникали разногласия, в которых Ленин очень часто подавлялся голосами Аксельрода и Засулич, всегда голосовавших с Плехановым.

Помимо этого, нам было известно, что писали в «Искре» и вели практически организационную работу партии первые трое, а остальные очень редко помещали свои статьи (например, Аксельрод за 3 года поместил только 3 статьи, и то не руководящие), а в редакционной работе совсем не принимали участия. Когда встал вопрос о выборе редакции центрального органа партии, каковым съезд утвердил «Искру», было внесено два предложения: первое – выбрать старую редакцию и второе – выбрать тройку.

Совершенно правильное принципиально и практически предложение избрать редакцию подвижную, из трех лиц, фактически работавших в «Искре» и фактически создавших революционное крыло социал-демократии, известное тогда под именем «искровцев», вызвало со стороны будущих меньшевиков невероятное озлобление против Ленина, внесшего такое предложение.

Каких только выражений мы, сторонники этого предложения Ленина, не наслушались со стороны этих будущих предателей рабочего класса! Стыдно и больно было слушать от революционеров, каковыми они до этого были в наших глазах, обывательские рассуждения об обиде и неуважении к ветеранам революции. Такие люди, как Розанов, один из редакторов закрытого съездом органа «Южный рабочий», особенно бесновались, и мы, делегаты-рабочие, хотя еще и не искушенные в политике, все же понимали, что беснуется он не только за обиду ветеранов, но и за то, что закрыли «Южный рабочий». Особенно как-то злило всех этих будущих меньшевиков, что к предложению Ленина в этом вопросе присоединились все три рабочих делегата. Во время голосования, когда мы голосовали за редакцию в числе трех: Ленина, Плеханова и Мартова, к нам подбежал Л.Г. Дейч и с какой-то странной жестикуляцией, с искаженной, точно от великого страдания, физиономией укорял нас за измену основателям группы «Освобождение труда», каковыми были Аксельрод и Засулич.

Было досадно, что все это было перенесено на личную почву, на обиду, тогда как мы, голосуя за тройку, вовсе не хотели кого-то обижать, кому-то изменять.

Съезд избрал ответственную редакцию из трех лиц: Ленина, Плеханова, Мартова. Мартов отказался вступить в редакцию. Тогда съезд поручил Ленину и Плеханову кооптировать в состав редакции, кого они найдут необходимым.

Центральный Комитет был избран из трех товарищей, причем от голосования отказались все антиленинцы.

По конспиративным соображениям оглашена была только фамилия одного из избранных, покойного Носкова, известного нам тогда под именем Бориса Николаевича.

Двое других, избранных в первый большевистский ЦК, были тт. Г.М. Кржижановский и Ф.В. Ленгник.