Воспоминания о народном ополчении

В РЕЗЕРВЕ ФРОНТА

Саперный взвод, как и весь запасный полк дивизии, расположился на опушке леса и ждал дальнейших распоряжений. Мы закусили тем, что было в наших вещевых мешках, и, выбрав места посуше, легли на траву отдохнуть от утомительного пути. Но отдыхали мы не долго. Через два часа нам было приказано построиться, и мы всем полком, вытянувшись в длинную цепочку, пошли по проселочным дорогам в направлении на запад.

Шли мы почти целый день. С непривычки многим, особенно пожилым бойцам, было тяжело проделывать этот длинный путь. В нашем взводе особенно тяжело было преподавателю МИИТа тов. Левину. Мешали ему три обстоятельства: возраст, который превышал 50 лет, полнота и большой рюкзак человека, который еще не знал пословицы, что в походе и иголка тянет. Мы организовали ему помощь и поочередно несли его рюкзак.

Иногда в небе над нами пролетали немецкие самолеты, которые потом называли "рамами". В этом случае давалась команда "Воздух", и взвод, разбегаясь с дороги, ложился по соседним канавам. Но самолеты пролетали очень высоко и, скорее всего, нас не замечали.

Запомнился мне на этой дороге один случай. Мы остановились на привал около одного из крайних домов небольшой деревушки, сняли свои рюкзаки и легли отдохнуть. Вдруг подбегает к нам кто- то из бойцов саперного взвода и говорит: "Товарищ командир взвода, в соседней избе человек режется!" Я встал и вместе с ним, обогнув угол дома, в тени которого мы лежали, вошел с маленького крылечка в полутемные сени. В углу против двери стоял человек. Глаза его дико блуждали, рубашка на груди была разорвана, из двух ран на груди и из раны на шее густыми ручейками бежала кровь. В руках он держал небольшой столовый нож, намереваясь вонзить его в тело в том месте, где находится сердце. "Брось нож",- скомандовал я спокойно. Спокойно, ибо чувствовал, что только такой подход может дать результат. Человек посмотрел на меня каким-то жалким растерянным взглядом, и нож выпал из его разжавшейся руки. Я подобрал нож. Тут подошли другие. Мы помогли раненому выйти на крылечко, где он лег. Это был ополченец из взвода, который шел впереди нас. Я спросил его, почему он это сделал. Он ответил мне только: "...необоснованное обвинение..." и больше ничего не говорил. Вскоре подошел фельдшер и стал перевязывать раны, подошли и его товарищи. Я скомандовал саперному взводу подъем, и мы продолжали наш путь, поспевая за теми, кто шел впереди.

К вечеру мы остановились в лесу, примерно в километре от деревни Починки. Командир полка сказал нам, что мы здесь будем находиться долго, и приказал строить шалаши. На еду нам раздали черный хлеб и по полбанки сгущенного молока. Мы стали строить шалаши. Здесь нам пригодились лопатки генерала Савченко, с их помощью можно было нарубить жердей и сучьев. Орехово-зуевские плотники оказались прекрасными мастерами строить шалаши, которые походили на довольно просторные домики, имевшие даже двери. Где-то по соседству было найдено сено, которым вместе с тонкими ветками был устлан пол шалашей.

Шалаши были, в основном, закончены до темноты, и мы расположились на ночлег.

У меня, как и у большинства ополченцев, не было ни одеяла, ни пальто, и я лег на сено, закрывшись своим пиджачком, который я все-таки взял с собой. Но, несмотря на то, что было 13 июля, и стояла жаркая погода, спать было холодно, холод чувствовался особенно под утро, когда зелень и одежда стали влажными от росы и тумана.

Утром мы закусили хлебом и сыром, который был роздан по взводам, и отправились к месту, где нашему взводу было поручено заготовлять колья для проволочного забора и для вбивания кольев в поле, которое могло служить для приземления немецких самолетов, и рыть линию окопов.

Доставил нас на место военный интендант первого ранга, кадровый военный, который выполнял, очевидно, функции начальника снабжения нашего полка. Мы работали вовсю. Тут вновь пригодились маленькие лопатки и топоры, которые захватили с собой многие плотники из Орехова-Зуева.

Мы заготовили колья и стали вбивать их в шахматном порядке на указанном нам поле. Мы работали в чудесной природе на опушке молодого лиственного леса. С опушки открывался вид на поля, леса и деревни Смоленщины. Ландшафт украшался небольшими пологими холмами. Яркая зелень лесов и полей, бездонное с одиночными, как бы застывшими, облаками небо, непривычная тишина природы - все это успокаивало и как бы гнало мысль о войне. Но мы не забывали ни на минуту, зачем мы находимся здесь, мы спешили выполнить свои задачи, думали о том, что, может быть, здесь мы или другие будут сражаться с немцами. Может быть, этот чудесный уголок русской земли станет местом, где прольется человеческая кровь. От этих мыслей становилось тревожно на душе.

В обед нас кормили какой-то кашей. Это была первая горячая пища с тех пор, как мы покинули Москву. Во второй половине дня мы продолжали свою работу. Все без исключения работали быстро и напряженно, и преподаватели уступали плотникам только в сноровке.

Когда мы вернулись с работы, нам во взвод выдали несколько винтовок с патронами. Это были польские винтовки. Теперь у нас вместе с СВТ было уже 5 или 6 винтовок. Ночь прошла спокойно. Утром мы пошли на работу, как и накануне. Часов в 10 утра мы стали слышать артиллерийскую стрельбу, которая доносилась с запада. Все стали спрашивать, что это за стрельба. Нам ответили, что это маневры. Но стрельба эта совсем не походила на стрельбу при маневрах. Ко мне подошел боец тов. Соленов и сказал: "Взводный, а это не учебная стрельба; я прослужил всю империалистическую и гражданскую войны и говорю, что это стрельба не учебная, это немцы стреляют, знаю их повадки".

Мы еще горячее принялись за работу. Окопы были уже готовы, колья для проволоки были вбиты там, где им надлежало быть, но проволоки не было. Стрельба, которую мы услышали 15 или 16 июля, то стихала, то совсем прекращалась. Была она от нас, как говорили люди, бывавшие раньше на войне, верстах в 15-20. Слышалась эта стрельба с юго-запада, где, как мы теперь знали, находился городок Ельня.

После работы мы разошлись по своим шалашам, завязались разговоры о доме, о том, как живут сейчас наши родные и близкие, как Москва, бомбят ли ее, как писать домой письма, какой у нас адрес, а вскоре все, кроме дневального, улеглись спать.

Около полуночи меня разбудил дневальный и передал приказание командира полка срочно явиться к нему. С трудом в темноте нашел я палатку командира. Каждый входивший докладывал о приходе и садился на указанное место. Разговоров не было, чувствовалась какая-то напряженность.

Когда собрались все, командир полка сказал (эти слова хорошо сохранились в моей памяти): "Стрельба, которую вы слышали днем - не учебная стрельба. Это бои с немецким десантом, который немцы высадили с самолетов в районе города Ельня. Десант, по данным нашего командования, хорошо вооружен, многочисленен и имеет легкие танки. Сейчас наш полк займет те окопы, которые мы рыли, и будем бить немецких захватчиков".

Наступила еще большая тишина, которую нарушил командир одного из наших батальонов, сказав: "Чем мы будем бить немцев? Лопатами? Обидно ведь!" Командир полка ответил: "Будем бить лопатами, но земли не сдадим". "Есть бить лопатами",- ответил командир батальона мрачно и решительно.

Для занятия боевой позиции было приказано выстроить подразделения полка на дороге, по которой несколько дней назад мы пришли на это место. Бойцам говорить о цели построения было не приказано, это должен был сделать сам командир полка.

Через 10 минут весь полк был построен на дороге. В тиши ночи трудно было представить, что здесь стояло более полутора тысяч человек - так тихо строились люди. Временами раздавались приглушенные слова команды, и только шум шагов показывал, что здесь много людей, что здесь стоит почти целый полк. Вместо того, чтобы вести нас в сторону окопов, нас повернули в сторону востока, и была отдана команда: повзводно шагом марш!

Только потом я узнал, что в последний момент пришло приказание не занимать линии обороны и отойти к востоку.

Из состава дивизии было выбрано около 300 человек под командованием кадрового капитана. Они пошли навстречу немецкому десанту. Насколько мне известно, большинство из них погибло в бою с сильным, хорошо вооруженным противником, но действия этого отряда сыграли большую роль в деле остановки продвижения немецко-фашистского десанта. (Уже после войны я узнал, что это был не десант, а передовые части немецко-фашистской армии). Бой этого отряда с немецко-фашистским десантом, насколько мне известно, был первым боевым эпизодом в жизни 6 дивизии народного ополчения Дзержинского района города Москвы. Командир этого отряда остался жив. В соответствии с духом того времени он был обвинен в неудаче операции. Знаю, что он долго находился под арестом и следствием в штабе дивизии. Дальнейшая судьба этого человека мне неизвестна.

После получения приказания двигаться наш полк, а вместе с ним и вся дивизия, шли по проселочным дорогам обратно к Дорогобужу. Шли мы остаток ночи, весь следующий день и только в 3 часа ночи, т.е. после 27 часов непрерывного пути, остановились около деревни Куровость или Немерзь, точно я не помню названия. (На карте Смоленской области, изданной в 1994 году - Немерзь.)

Путь этот был очень тяжел, пищи мы не получали, остановки были очень короткие, днем было жарко. Шли мы на восток, это было обидно. Но вот привал: гудят усталые ноги, плечи ноют от лямок рюкзака. Я начинаю завидовать Орехово-Зуевцам, у каждого из которых за плечами маленький мешок весом в 2-3 килограмма, не более.

На привале нам привезли прямо из Москвы пищу, которая состояла из хлеба и маринованных селедок, сыра, сгущенного молока и белых булок. В этом месте мы пробыли всего несколько часов и уже во второй половине дня пошли обратно, т.е. на запад почти по тем же дорогам, по которым пришли к Немерзи.

Путь на запад мы проделывали медленнее, проходя в сутки километров по 15. Через 2 дня пути мы дошли до местечек, расположенных западнее города Дорогобужа.

В деревнях мы не останавливались, избегая заходить в них. Ночевали всегда там, где заставала нас ночь. Постелью нам служили ветки ели, в лучшем и редком случае - пучок сена, обычно же ложились на землю. По утрам от холода и от ходьбы у меня болели суставы на ногах, но днем мы были все бодры и молча шагали на запад.

Где-то в районе Березняков (там, где мы были, на карте 1994 года указано название Березовка) наш полк остановился на один - два дня. Здесь нам выдали винтовки на всех бойцов. Теперь мы были полностью вооружены.

Когда мы стояли под Березняками, наш взвод получил боевое задание: по данным нашей разведки стало известно, что немцы будут двигаться по большой проселочной дороге, которая проходит через деревню Барсуки, командование дивизии решило поставить заслон на этой дороге около Барсуков. Для этой цели было выделено 4 взвода, в число которых попал и саперный взвод нашего полка. Мы срочно выстроились и направились к месту, где должны были занять линию обороны. Когда четыре взвода двигались через лес, нам было приказано выделить отделение, чтобы прочесать лес справа от дороги, так как в этом лесу были замечены немецкие автоматчики.

В отряд, который выполнил это задание, вошли, как помнится, А.Ф. Смирнов, А.В. Дарков, Дьяконов и несколько Орехово-Зуевцев. Отряд выполнил задание, но немецких автоматчиков не встретил.

За Барсуками протекает маленькая речка с довольно широкой (метров 200) пойменной частью. Через эту речку перекинут мост на широкой грунтовой дороге. Вот в этом месте мы должны были занять оборону. Окопы было решено разместить на восточном берегу реки так, что ячейки стрелковых окопов были обращены на запад, в сторону деревни Барсуки.

Мы пришли на место часа в 2 дня, а уже к вечеру окопы были готовы, и мы приготовились встретить немцев, которых ожидали со стороны деревни. Здесь саперный взвод простоял два дня, но немцы не появлялись, они были, очевидно, остановлены где-то западнее. Несколько раз ночью приходилось выходить в разведку в сторону запада, за деревню Барсуки. Помню, как, пройдя километра три от наших окопов, прятались мы в посевах и смотрели на дорогу. Нам светили яркие звезды, иногда в сторону Москвы пролетали немецкие бомбардировщики, которых мы узнавали по ровному с перекатами гулу моторов.

В эти минуты мы думали о Москве, о судьбе наших близких, думали о том, что им приходится идти в бомбоубежище, проклинали немецких летчиков, которые несли смерть и разрушение нашему мирному городу.

Через два дня все четыре взвода были сняты от деревни Барсуки, и саперный взвод вернулся под Дорогобуж, где более 20 дней занимался сооружением линии обороны.

Саперный взвод запасного полка дивизии получил довольно значительный участок линии обороны юго-западнее города Дорогобужа. Этот участок являлся частью большой линии обороны, на постройке которой работала наша дивизия. Мы копали стрелковые окопы, соединительные ходы, траншеи, окопы для пулеметов, площадки для орудий. Работы производились ночью, с тем, чтобы они были незаметны для немецкой авиации. Выкопанные сооружения маскировались дерном и ветками.

Жили мы все это время в леске, который был расположен позади линии обороны, на расстоянии полукилометра. Спали мы прямо на открытом воздухе, подложив под себя ветки и сено, которое рвали на соседнем лугу. Мы не стали строить шалашей, так как не знали, долго ли нам придется здесь оставаться. Надо прямо сказать, что жить на открытом воздухе без шинелей, без одеял и плащ-палатки было нелегким делом. Бывали случаи, что мы вымокали от дождя, и тогда замерзали так, что болели кости. Кормили нас в этот период, хотя довольно регулярно, но очень однообразно и в малом количестве. Нам привозили утром кашу, а в обед суп и ту же кашу. Кроме того, выдавали грамм по 600 черного хлеба. То, что мы работали ночью, устраивало нас вполне еще тем, что днем на солнце было тепло и можно было заснуть.

Кроме рытья окопов мы занимались изучением винтовки, строевой подготовкой, изучали выданные нам к концу июля противогазы (примерно к 25 июля 1941г. винтовки были выданы всему личному составу дивизии). Но главным нашим занятием было рытье окопов. Начинали мы работу часов с девяти вечера, когда темнело, и продолжали до четырех часов утра, т.е. до рассвета. Работали все дружно, и работа продвигалась у нас хорошо. Не всем одинаково давалась эта суровая жизнь в природе; помню, что тяжело было доценту Осокину, который не обладал хорошим здоровьем; тяжело было А.Ф. Смирнову, у которого болели почки; жаловался на свое здоровье И.В. Урбан - единственный профессор нашего взвода. Зато выносливыми были орехово-зуевцы, а из числа москвичей хорошо переносили эту обстановку ассистент кафедры "Строительная механика" Дьяконов и доцент той же кафедры Анатолий Владимирович Дарков. Дьяконов был, кроме того, весельчаком, находил возможность пошутить, работал за двоих, что вполне соответствовало его крепкому телосложению.

Несколько раз Калганов предлагал мне закрываться вместе с ним его одеялом. Я долго отказывался, но к концу июля я воспользовался его предложением, и мы стали укрываться его одеялом вдвоем. Еще одно одеяло было у А.В. Даркова. Под ним спали вместе с Дарковым А.Ф. Смирнов и Гудков. В этот период мы с Гудковым не раз жалели о том, что оставили в Москве свои железнодорожные шинели.

Начиная с 20 числа июля месяца мы переписывались со своими родными. Сколько радости нам доставляло маленькое письмо! Получив письмо из дома, я чувствовал себя счастливым. Больше всего нас беспокоило то, как идет в Москве жизнь, здоровы ли все члены семьи? Прочитав письмо и узнав, что дома все благополучно, как-то успокаивался, еще больше хотелось жить и работать, и наша полевая жизнь, казалось, наполнялась теплом и лаской.

Зато, если письма задерживались, я начинал волноваться, в сердце ползли тревожные мысли, появлению которых способствовал переливчатый гул немецких бомбардировщиков, нередко пролетавших над нами в сторону Москвы. Да, эти письма с адресом "Действующая Красная Армия, полевая почтовая станция 235, 6-я дивизия Народного ополчения, 6-й полк (наш полк назывался 4-й запасный полк или 6-й полк, как бы дополнительный полк 6-й дивизии), саперный взвод" были для каждого из нас дороги, как были дороги и наши письма, которые получали наши родные и близкие в Москве.

В 10-х числах августа из нашего взвода был уволен И.В. Урбан, который получил освобождение от военной службы по состоянию здоровья. Числа 15 августа нас полностью обмундировали. Это было большим событием нашей жизни. Нам выдали ватные кавалерийские куртки желто-зеленого цвета со стоячими воротниками, плащ-палатки, пилотки, обувь. Я, как командир взвода, получил яловые сапоги, удивительно прочные, полевую сумку, компас, а самое главное, я получил наган номер ПМ-104 1941 г. С этим наганом я вышел из окружения под Вязьмой и с оккупированной территории. Компас долгое время хранился у меня дома, потом я передал его в музей истории и реконструкции Москвы.

Теперь мы не боялись ни холода, ни дождя. Самой замечательной из всех приобретенных вещей была плащ-палатка. Она совершенно не пропускала воду, защищала от ветра, из нее можно было делать плащ, если шел дождь, и палатку, под которой можно было прекрасно спать, не опасаясь промокнуть.

После месяца, который мы провели под открытым небом в одних гимнастерках, мы чувствовали себя не хуже, чем обладатели теплых благоустроенных домов.

Из периода нашей жизни под Дорогобужем запомнились мне еще следующие эпизоды: над нами нередко пролетали немецкие самолеты "мессершмитты", пролетали так низко, что было видно желтоватое брюхо самолета, черные кресты на его крыльях и фашистский знак на хвостовых рулях. Отходя от расположения взвода, я стрелял по "мессершмиттам" из винтовки СВТ, причем раздобыл для этой цели бронебойные пули, но никакого результата не замечал. Спустя несколько лет мне в руки попала карточка, показывающая наглядно, как надо стрелять по летящему "мессершмитту", и я увидел тогда, что стрелял совсем неправильно: я брал опережение не более, чем на один корпус, а надо было брать опережение на 2-3 корпуса. Очень пожалел я тогда, что нам вовремя не указали, как надо стрелять по немецким самолетам.

В конце июля наш взвод рыл окопы на большом гороховом поле. Горох был уже спелым, его стручки были полны зерен. Мы все с удовольствием лакомились этим зеленым горохом, казавшимся нам вкуснее самых вкусных яблок. Помню, как встретился я однажды ночью с Ледовским В.И. – профессором, орденоносцем нашего института, старым членом партии. Он рыл окоп, соседний с одним из окопов нашего взвода. Я подошел к нему и поздоровался, он ответил мне. Я спросил его, не трудно ли ему копать? "Нет,- сказал он,- сейчас нет ничего трудного",- и продолжал копать энергично и напряженно.

Около 15 августа запасный полк был расформирован, и его людской состав был распределен по другим частям нашей дивизии. Саперному взводу было приказано явиться в военные лагеря юго-восточнее Дорогобужа, где все это время располагался штаб дивизии. Мы должны были помогать хозяйственной части штаба грузить обмундирование, продукты и другие вещи, что было вызвано передислокацией штаба на новое место. Не без некоторого сожаления покинули мы лесок, где прожили чуть ли не целый месяц. Я скомандовал: "На ремень!", и взвод зашагал в сторону бывшего расположения штаба дивизии. Мы пришли на территорию лагеря часов в 12 дня 10 или 11 августа (дату я установил по сохранившимся дома письмам), правда, возможно не точно, так как в письмах о перемене положения части мы не писали.

Около лагеря в лесу я нашел большой склад кружек и котелков. Это был склад какой-то части, стоявшей здесь раньше. Склад оприходовала наша хозяйственная часть, мы взяли себе эмалированные кружки и котелки. Мы производили погрузку, приводили в порядок расположение лагеря. Работы было не так много, и к концу дня она была почти закончена. Спокойный летний день клонился к вечеру. Здесь вблизи линии фронта ничто не нарушало тишины природы, даже ветер не колыхал листвы деревьев, было очень тепло.

В километре от лагерей мирной жизнью жил маленький городок Дорогобуж. Думал ли кто-нибудь, что сегодня этот городок превратится в развалины, что многие его мирные жители - женщины, старики и дети, будут убиты и искалечены, потеряют своих родных и близких.

В Дорогобуже не было никаких военных объектов, армия в этот период войны размещалась, как правило, вне населенных пунктов. Единственный военный объект Дорогобужа представляла пекарня, в которой выпекали хлеб для нашей дивизии. Так что Дорогобуж был самым мирным, самым невоенным городом, и вот его то выбрала фашистская авиация в качестве объекта одной из своих бесчисленных бомбардировок.

Около пяти часов дня с запада показался отряд фашистских бомбардировщиков, состоявший из 7 или 8 самолетов. Мы заметили эти самолеты раньше, чем поняли зачем они летят. Они сделали круг над городом на очень малой скорости, почти выключив моторы, затем первый самолет пошел в пике. С того места, где мы находились, хорошо было видно всю эту нелепую по своей бесчеловечности картину.

Первый самолет пикировал над городом по прямой, которая была не положе 60 градусов к горизонту. Он летел беззвучно, выключив мотор, и так низко спустился, что нам одно время казалось, что он упадет на землю, но сейчас же он показался над городом. Вслед за тем раздался взрыв от сброшенных им бомб. Все остальные самолеты повторили то же пике, что и первый, но они выходили из пике раньше, чем он, и было видно, как от них отделялся смертоносный груз, и затем раздавались взрывы. С удивительным хладнокровием фашистские бандиты уничтожали Дорогобуж и его жителей, над городом поднялся столб огня и дыма.

Разгрузившись от бомб и продемонстрировав виртуозную технику пикирования и бесчеловечное хладнокровие, не встретив никакого сопротивления, отряд бомбардировщиков выстроился над городом и улетел в западном направлении. Мы думали, что на этом бомбежка закончена, но это было не так. Через несколько минут на дороге со стороны горящего Дорогобужа показались несчастные жители. Они бежали, даже не оглядываясь назад. Женщины тащили за руку маленьких плачущих детей, кто-то тащил на плечах мешок с вещами, кто-то вез остаток своих вещей на тележке, большинство же шло из своего родного города без вещей. Куда они шли, о чем они думали?

В это время над городом появился тот же отряд бомбардировщиков и вновь повторил свое страшное дело. Как черные вороны кружились "юнкеры" над горящим городом, бросаясь на беззащитный Дорогобуж, как ворон с высоты бросается на свою жертву.

Нельзя забыть этой страшной картины! Пылающий город, объятый пламенем и дымом, взрывы бомб, бегущие по дороге жители, и над всем этим - парящие в высоте черные птицы - фашистские пикирующие бомбардировщики.

Вечером нашему взводу было приказано двигаться в район деревни Подмошье, около которой разместился теперь штаб дивизии. По дороге я выбросил лишние вещи из моего рюкзака и в том числе девять книг, которые я взял с собой. Я оставил только какой-то справочник по саперному делу.

Мы пришли к месту расположения штаба нашей дивизии ночью. Мне указали палатку, где находился командир дивизии; получив разрешение, я вошел и увидел тов. Савельева. Даже не увидел, так как в палатке было темно, а услышал его голос.

Я доложил, что саперный взвод прибыл, он сказал, что мы вольемся в состав саперной роты при штабе дивизии и приказал нам располагаться на ночлег. Я забыл сказать, что в августе из саперного взвода были уволены наши товарищи, которым было более пятидесяти лет. Мы распрощались с товарищами Левиным и Соленовым, передали через них письма домой и пожелали им счастливого пути.

Наутро командир саперной роты тов. Авдеев А.В. при моем участии распределил состав нашего взвода по другим взводам роты. Часть наших товарищей попала в группу дивизионного инженера. К ним относились: Калганов, Дарков и, если мне не изменяет память, несколько позднее в эту группу были направлены Осокин и Дьяконов. Я был назначен на должность помощника командира третьего взвода саперной роты. Командиром взвода был военный инженер второго ранга тов. Князьков Константин Николаевич - добродушный человек богатырского телосложения.

Саперная рота располагалась рядом с огромной шелковой палаткой, в которой находился комиссар дивизии. В этой палатке происходили инструктивные совещания с комиссарами полков и с политруками отдельных подразделений.

В леске около палатки комиссара расположилась саперная рота. Каждый из плащ-палатки устроил себе двускатный шатер, окопал по периметру небольшой канавкой, чтобы стекала вода, наложил под навес сучьев и травы и устроил себе хороший дом.

Иногда, лежа в своей палатке, я слышал голос комиссара Савельева, когда он читал лекцию на политические темы для политработников дивизии. Я вспоминал институт, вспоминал, как Савельев читал нам, аспирантам, курс философии. И тогда я видел, как много изменилось за эти полтора месяца. На всем огромном фронте от Белого моря до Черного шла Отечественная война с гитлеровской Германией. Немецкие войска продолжали еще наступать на Украине. На центральном фронте, частицей которого была и наша дивизия, положение стабилизировалось. Немцы не продвигались. Наша дивизия была в это время в резерве фронта и передовой линии обороны не занимала. Положение было в это время очень напряженное, немцы заняли огромную территорию в западных и юго-западных районах страны. Немецкие самолеты продолжали бомбить наши города, немецкая авиация явно господствовала в воздухе на всех участках фронта, особенно это чувствовалось на Центральном фронте. Очень много говорили в то время о всяких немецких шпионах. Разговоры о шпионах, различные статьи о шпионах в газетах взвинчивали и без того тяжелую обстановку. Боязнь шпионов вносила недоверие в нашу среду и часто мешала нашей борьбе и работе.

С другой стороны мы не понимали немцев: мы еще не осознали, что фашисты, пользуясь подкупом и опираясь на националистические и реваншистские настроения, имели на своей стороне большинство немецкой нации, которая, обманутая Гитлером и его сподручными и ослепленная легкими удачами своих военных авантюр в Европе, действовала решительно и, видимо, единодушно на нашем фронте.

Мы ждали пробуждения классового сознания в солдатской массе немецкой армии, верили в то, что большинство этой армии воюет против своей воли, но надо прямо сказать, что в то время это был самообман.

Потребовалась школа Великой Отечественной войны, прежде чем сознание несправедливости войны с Советским Союзом проникло в широкие массы гитлеровской армии. К тому же, надо заметить, что немалую роль в настроении гитлеровской армии в начале войны играло ее преимущество в технике, особенно в авиации, в стрелковом оружии (большое число автоматов), в минометах, в танках; только в артиллерии мы не только не уступали немцам, но и превосходили их.

Все эти мысли возникли у меня в связи с воспоминанием о том, как Михаил Никитич Савельев вел беседы с политруками и комиссарами частей нашей дивизии. В то время мы еще не знали как следует немецкой армии: с одной стороны, мы думали, что большинство немецких солдат чуть ли не силой принуждают воевать против нашей страны, с другой стороны, мы во много раз преувеличивали и число, и какую-то необыкновенную ловкость немецких шпионов.

Ознакомление с немецкой армией в процессе войны, ознакомление с ее сильными и слабыми сторонами, реальное представление о немецкой армии способствовало, как и многое другое, нашим дальнейшим успехам, которые привели нас к победе в Великой Отечественной войне. Я делаю здесь вывод, может быть, и общеизвестный, но вывод, к которому я и многие участники войны пришли на основании опыта военных лет. Знание противника, реальное представление о нем сильно облегчают борьбу с ним.

Штаб дивизии располагался в лиственном лесу недалеко от маленькой деревни Подмошье. Кроме палаток на территории, занятой штабом, было построено несколько блиндажей для командования и наиболее важных отделов штаба на случай бомбежки немецкими самолетами. В постройке этих блиндажей большое участие принимала саперная рота. Кроме постройки блиндажей саперная рота, как и другие части дивизии, усиленно проводила различные военные занятия. Мы проходили строевую подготовку, изучали различные инженерные сооружения, занимались подрывным делом, изучали подготовку противотанковых минных полей, учились пользоваться противогазами и тренировались ходьбе в противогазах.

Третий взвод саперной роты занимался обычно на территории деревни Подмошье или около нее. В этот период дивизия приобретала необходимый опыт, выучку и тренировку. Мы теперь были похожи на кадровую армию, нас отличали только кавалерийские куртки. Теперь мы были полностью вооружены, обмундированы и представляли боеспособную стрелковую дивизию.

В это время мы были резервом фронта, но нередко отдельные части дивизии и в этот период принимали участие в борьбе с немецкими разведчиками, с немецкими парашютистами, с отдельными автоматчиками немцев, которые просачивались иногда на нашу сторону фронта.

Помню, как один связист рассказывал, как они во время проводки линии связи увидали, что с немецкого самолета было сброшено несколько парашютистов. Заметив их, связисты уничтожили всех парашютистов, перестреляв их всех в воздухе.

Как-то раз на территорию, где располагались наши подразделения, был вынужден приземлиться немецкий бомбардировщик, поврежденный огнем нашей зенитной артиллерии. Ополченцы задержали экипаж самолета и привели его в штаб дивизии. Пленные немцы были направлены в штаб армии.

Я, конечно, не перечислю всех эпизодов, в которых участвовали ополченцы шестой дивизии в это время, т.к. мне известны только некоторые из них, но эти эпизоды имели место, и их было не так уж мало. Но в основном, период, когда штаб дивизии стоял около деревни Подмошье, характеризуется как период напряженной военной учебы, период освоения техники и интенсивной подготовки частей и подразделений дивизии.

Остановлюсь на некоторых эпизодах этого периода.

Числа 20 августа командир роты Авдеев приказал мне явиться к комиссару дивизии за получением поручения. Комиссар дивизии приказал мне получить 20 тонн тола в полевом складе В.В. какого-то саперного батальона 20 армии. Мне была выдана соответствующая бумага, где указывалось, что мне, младшему лейтенанту Зылеву Б.В., доверяется получить на указанном полевом складе 20 тонн тола. В бумаге ссылались на согласие командования 20 армии, и указывалось положение полевого склада.

Для выполнения задания было выделено 10 полуторок, а мне дана карта района, где находился полевой склад.

Через несколько минут мы уже были в пути, примерно через два часа мы без особых затруднений отыскали полевой склад; он охранялся. Начальник охраны, молодой сержант, прочитал бумагу и сказал, что он не может выдать тол без приказания командира батальона.

Узнав от сержанта расположение штаба саперного батальона, я оставил в леске около склада 9 автомашин и поехал в штаб батальона.

Наша дорога шла через Дорогобуж. Раньше я никогда не видел этого города, хотя мы 20 дней работали в его окрестностях.

От города осталась только часть - одна улица, которая называется Ямщиной. Эта улица отходит от города вдоль по дороге. Весь же маленький город был превращен в руины. Странно выглядел этот город: местами от дома остались лишь стены, а то и одна печка с трубой - все остальное сгорело. В обгоревших комнатах можно было увидеть обгоревшую кровать, на окнах - обгорелые, покрытые копотью цветочные горшки. Сквозь руины разрушения проглядывало лицо маленького русского города и, казалось, спрашивало своих разрушителей: "За что?"

В штабе саперного батальона тоже отказались выдать тол по предъявленной мной бумаге и направили нас в штаб корпуса, который, к счастью, был расположен в соседней деревне.

Но и в штабе корпуса нам не повезло: корпус отказался выдать тол без приказания начальника инженерной службы армии. Мы узнали расположение штаба армии и поехали туда; до штаба было километров 15-20. Ехали мы в направлении северо-запада. С трудом мы нашли по указанным нам приметам штаб 20 армии, который располагался в лесу. Только в два часа ночи нашел я начальника технической службы армии. Это был генерал-майор технической службы. Он спал, положив под себя сиденье от грузовой автомашины. Я разбудил его. Прочитав бумагу и выслушав мой краткий рассказ, каким образом я попал к нему, он написал на моей бумаге: "Выдать 6 ДНО 20 тонн тола", расписался и сказал: "Как хорошо, что есть еще люди, которым нужен тол". Побывав в штабе корпуса и в штабе саперного батальона, наша машина часов в 7 утра стояла около полевого склада взрывчатки. Перевезли мы тол в две поездки. Машины брали не более одной тонны груза из-за плохих проселочных дорог.

Только часов в 11 ночи я доложил комиссару дивизии об успешном выполнении задания. Тол этот, насколько мне известно, был использован для установки минных полей и для минирования дорог в районе передней линии обороны. Задание было выполнено без особых осложнений, если не считать того, что нам несколько раз приходилось прятать машины по сторонам дороги, когда над нами пролетали немецкие самолеты.

В этот период мне пришлось наблюдать не одно воздушное сражение. Как сейчас помню воздушный бой, который проходил прямо над местом расположения штаба дивизии. Вечерело, вдруг раздался оглушительный рев моторов, и три самолета с бешеной скоростью промчались над нашими головами на высоте 100-150 метров. Один самолет был наш, а два другие - "мессершмитты". Наш самолет был из числа тех совершенных машин, которые в скорости не уступали "мессершмиттам". В первые месяцы войны таких самолетов было очень мало. На самолете был мужественный пилот. Он вступил в бой с превосходящим его противником. Тактика, выбранная нашим летчиком, была такова: летая низко над землей, настолько низко, как позволяли верхушки деревьев, он делал возможно меньшие круги и пытался зайти "мессершмиттам" в хвост. Летчик, как видно, обладал необходимыми качествами для принятой им тактики: эти качества состояли из мужества и колоссальной выносливости, позволявшей делать маленькие круги на огромной скорости. Но "мессершмитты" использовали свое численное превосходство: поочередно уходя от преследования, они заходили ему в хвост. Самолеты сделали над нами 4 или 5 полных кругов; они летали, как метеоры, сотрясая все бешеным ревом моторов, к которому присоединялись пулеметные очереди. Почему- то нам в это время не разрешали стрелять в немецкие самолеты, и мы не могли ничем помочь нашему летчику!

Вдруг черная полоса дыма показалась за хвостом нашего самолета, и он на полной скорости врезался в землю на опушке леска, в котором располагался штаб дивизии. Летчик был убит. В его партийном билете лежала телеграмма, в которой его поздравляли с днем рождения. Какое трагическое совпадение! На груди у него был орден Боевого Красного знамени.

Мы все были очевидцами мужества, проявленного этим замечательным человеком. Он был похоронен товарищами из авиационной части, в которой он служил.

В это время появилось новое средство борьбы с танками: это были зажигательные бутылки. Одни из них загорались после попадания в танк с помощью спичек, прикрепленных к бутылке (специальную большую спичку надо было зажигать до бросания бутылки). Другие бутылки зажигались при разбивании. Эти бутылки назывались КС. Мы получили зажигательные бутылки в специальных сумках и учились ими пользоваться, бросая бутылки в твердые предметы с расстояния 20-25 метров.

В двадцатых числах августа состав дивизии принимал военную присягу. В саперной роте это происходило так: рота была выстроена для принятия присяги, перед строем роты стоял командир роты и представитель политотдела роты. Каждый ополченец выходил вперед, читал перед строем роты военную присягу и расписывался в ее принятии. Принятие присяги происходило в торжественной обстановке, тишину леса нарушал только голос ополченца, принимавшего присягу, да иногда вдали раздавались пушечные выстрелы.

Давно уж мы замечали, что на нашем участке фронта готовятся большие боевые операции. Со стороны Москвы шли танки, тягачи с орудиями, машины везли ящики со снарядами. На машинах и пешком двигались в сторону запада кадровые войсковые части. Все говорило за то, что готовилось наступление на немецко-фашистских захватчиков.

На нашем участке фронта происходили активные боевые действия, часто на западе гремели орудийные выстрелы, больше стало наших самолетов. В сторону немцев пролетали наши бомбардировщики и штурмовики. По дороге, которая проходила около расположения штаба дивизии, ехали пополнения, а с фронта везли раненых.

Развертывались операции по первому большому контрнаступлению наших войск на немецко-фашистские войска в районе Ельни.

В конце августа меня назначили на должность коменданта штаба дивизии. Это была для меня совершенно новая и незнакомая работа. Главные мои обязанности заключались в охране штаба, особенно в ночное время, расквартировании командования и отделов штаба при передислокации, наблюдении за общей маскировкой штаба и прибывающих машин и наблюдении за светомаскировкой в ночное время. Я не имел навыка в выполнении этих функций, и эта работа требовала от меня большого напряжения. Спать приходилось очень мало, и то только под вечер, когда заканчивалась основная дневная работа в штабе, и от рассвета до 8-9 часов. Ночью надо было проверять караулы, впускать и выпускать с территории штаба машины, приехавшие из частей. Насколько помню, в конце августа штаб дивизии передислоцировался в сторону фронта и расположился в маленькой деревне Костино. Отделы штаба разместились в крестьянских домах, комендантское отделение во главе со своим командиром Волковым Александром Сергеевичем (хорошо помню его имя и фамилию, но в отчестве полной уверенности нет) расположилось в каком-то сарайчике на окраине деревни. Я разместился вместе с ними.

Период жизни в Костино мало чем отличался от периода жизни около деревни Подмошье. В этот период части дивизии продолжали осваивать полученную технику и проходить военную подготовку в полевых условиях. Но в штабе шла напряженная работа: готовилось и начало осуществляться наступление наших войск в районе Ельни, и, хотя части дивизии непосредственного участия в боевых операциях 24-ой армии, в которую входила наша дивизия, еще не принимали, но время, когда наша дивизия должна была занять участок переднего края, приближалось, и все ждали этого момента. Моя жизнь изменилась значительно: я был занят чуть ли не целые сутки, выполняя обязанности коменданта. Приедет машина из части и остановится около одного из домов, где размещен какой-нибудь отдел штаба, а мне нагоняй: "Почему машина не замаскирована, почему она не убрана под навес или под деревья?" Поэтому большинство машин останавливалось около деревни в лесочке.

В Костино пришлось повидаться с ополченцами, которые уезжали в институт: с Никитиным В.В.- преподавателем кафедры математики, увольняемым из ополчения по возрасту, и Саухиным - монтером нашего института, увольняемым из ополчения по состоянию здоровья.

В штабе мы больше встречали людей, которые уезжали в Москву или приезжали из Москвы. Мы теперь получали больше сведений о жизни института и наших родных. Особенно запомнилось мне одно известие: жена писала мне, что мы ждем теперь ребенка. Это известие имело для меня какое-то особое значение, оно создало приподнятое настроение, давало какие-то новые, еще неизвестные мне до сих пор силы.

Институт наш продолжал работать, был произведен набор студентов на первый курс, папа, как и ранее, возглавлял экзаменационную комиссию. Его фотография была опубликована в газете "Вечерняя Москва" с подписью: "Профессор Зылев В.П. экзаменует поступающих в МИИТ по математике". Жизнь моей семьи была неразрывно связана с моей жизнью, и, хотя нас разделяло большое расстояние и разные условия, наши жизни были неразрывны.

Однажды к нам в дивизию во второй половине августа приехал из Москвы ансамбль Красной Армии под управлением Александрова. Одно из его выступлений состоялось в лесу поблизости от деревни Костино. На небольшой прогалине поставили рядом два грузовика с открытыми кузовами. Эти кузова образовали своеобразную сцену, на которой выступали солисты, певцы и танцоры. Музыканты окружили машины, расположившись на земле вокруг них, далее сидели ополченцы. Здесь были работники штаба дивизии, часть батальона разведки и саперной роты. Слушателей было не менее пятисот человек. Мы тихо сидели на лесной траве и ждали, когда ансамбль начнет свое выступление. Разговаривали мы мало. Было что-то торжественное в этом лесном фронтовом выступлении известного всей стране ансамбля.

С запада доносилась орудийная стрельба, каждую минуту могли показаться вражеские самолеты. И все это делало выступление ансамбля особенно впечатляющим, особенно торжественным и особенно интересным. Это настроение было общим, и это воодушевляло артистов, которые, казалось, выступали особенно хорошо.

Когда хор ансамбля исполнил свою знаменитую песню

Наступила восторженная тишина, разразившаяся бурей рукоплесканий. Когда аплодисменты смолкли, встал командир батальона разведки командарм второго ранга Орлов Ф.М. и своим громким голосом сказал: "Слава Сталину, прошу повторить еще раз!", и ансамбль спел свою песню во второй раз. С тех пор я запомнил эту песню и помню ее и теперь.

Недолго штаб дивизии стоял в Костино. Как-то в самых первых числах сентября я получил приказ выехать в 3.00 утра в деревню Пожогино-Богородицкое (это две соединившиеся деревни, на карте Смоленской области 1994 года - Богородицкое) и подготовить помещения для размещения отделов штаба дивизии, которые должны были к 8.00 прибыть к месту новой дислокации.

Как-то особенно относились мы к этому перемещению, ведь оно происходило на запад, в деревню, которая еще два дня перед тем была передним краем нашей обороны, а теперь осталась в тылу нашей армии. Ведь наша передислокация была связана с первыми нашими боевыми успехами и участием в них 6-ой ДНО.

Резервный фронт силами 24-ой армии перешел в наступление и под натиском Красной Армии немцы отступили, оставив города Ельню и Ярцево. Конечно, теперь, после Великой Отечественной войны, ельнинское наступление не выглядит особенно значительным и особо большим, но тогда это наступление имело особое значение, т.к. оно было первым наступлением нашей армии на довольно большом участке фронта. Мы видели в нашем перемещении начало пути на запад, начало нашей победы. Мы верили, что враг уже теряет свои силы, и что теперь начнется наш успех, который приведет нас к победе. Хотелось посмотреть места боев, увидеть немецкую технику, вступить на освобожденную от врага нашу родную землю.

С этими мыслями прибыли мы еще до рассвета в Пожогино-Богородицкое, большое село, пострадавшее порядком от немецкого артиллерийского обстрела. Группа, в обязанности которой входило размещение штаба, состояла из части комендантского отделения, представителей АХЧ (административно-хозяйственная часть), представителей 1-го отдела штаба и представителей политотдела. Мы должны были осмотреть все дома и решить, какой отдел штаба разместится в том или ином доме.

До войны в Пожогино был большой и богатый колхоз. Мы увидели оборудованный скотный двор, теперь он был пуст, коровы и лошади были эвакуированы в тыл. Помещения скотного двора были еще совсем новые, и тем более странными выглядели разбитые стены, развороченная кровля и другие следы артиллерийского обстрела. В колхозе имелся небольшой клуб, в котором до войны показывали кинофильмы. Он тоже был поврежден снарядами и для размещения штаба был непригоден.

В деревне сохранилось довольно много жилых домов, правда, почти все стекла в них были разбиты; но их можно было заклеить бумагой.

Вот уже показалось солнце, а мы осматривали один дом за другим, шагая через обгорелые балки, через груды кирпичей, оставшихся от какой-нибудь печки.

В деревне было довольно много жителей: некоторые из них прятались во время боев в соседнем леске или даже оставались в деревне. Другие уже успели вернуться из соседних деревень, где они находились в то время, пока Пожогино располагалось в районе передовой линии нашей обороны.

К приезду штаба мы распределили между отделами подходящие для них дома. Часов в девять стали прибывать первые машины с людьми и оборудованием. Для командира дивизии полковника Шундеева я выбрал самый сохранившийся дом. Этот дом был расположен на восточном склоне холма, на котором стояла основная часть деревни. Дом уцелел от артиллерийского обстрела, т.к. с запада он был загорожен холмом; мне казалось, что это самый подходящий дом для командира дивизии.

Не успели мы разместить все отделы, как ко мне подошел связной и передал приказание явиться немедленно к полковнику Шундееву. Получив впервые вызов к командиру дивизии, я почти бегом направился к его дому. Доложив полковнику по всей форме, я стоял, дожидаясь его приказаний. Чувствовалось, что полковник нервничал. Рядом с ним в комнате сидел комиссар дивизии.

Прежде, чем начать говорить, тов. Шундеев постучал пальцами по столу, покраснел и вдруг обрушился на меня с раздраженной речью, которая напоминала более всего ругань: "Вы что, командир или тряпка, разгильдяй, идиот?" И слова, и тон, которым они были произнесены, ввели меня в полную растерянность. Я посмел только спросить: "В чем я виноват?" "Что, не могли вы найти для командира лучшего дома? Вы что, не знаете, что крайний дом для командира выбирать нельзя: могут быть диверсии, нападения из леса! Марш бегом в деревню и отыскать мне дом, какой нужно!" Я повернулся и бегом бросился в деревню. Еще раз перебрал я свободные дома, но все они были хуже того, в котором остановился полковник. Выбрав дом, я вернулся к нему и доложил, что мне удалось найти. К моему удивлению гнев полковника куда-то исчез. Он выслушал меня и сказал, что остается в этом доме, "...но в следующий раз выбирайте дом для меня как следует". Я был свободен.

Штаб уже приступил к своей работе: Волков расставил охрану, и мы вместе с ним пошли отдохнуть в наше новое жилище, которое находилось в большом сарае для сушки и теребления льна. Сарай находился на юго-западной окраине Пожогина. С холма, на котором стоял этот сарай, открывался чудесный вид на запад и юго-запад. По склонам холма тянулись огороды, далее по равнине текла небольшая речка, за которой виднелись леса, а перед ними раскинулась широкая полоса лугов; на небе мирно плыли облака, солнце освещало эту картину яркими лучами, воздух был полон ароматом полей. В природе стояла тишина, не было слышно орудийной стрельбы, и мы, расстегнув свои ополченские куртки, сидели, прислонившись спиной к сараю, наслаждаясь коротким отдыхом после бессонной ночи.

После обеда начальник АХЧ тов. Коршунов приказал нам очистить территорию деревни от невзорвавшихся немецких снарядов. Так как все люди комендантского отделения были заняты охраной, уборкой этих снарядов занялись Волков и я. Мы собирали невзорвавшиеся снаряды по дороге и дворам и относили их в овраг метров за 100 от деревни.

Работа эта заняла очень много времени. Мы стащили в овраг не менее полутора сотен снарядов. Большинство снарядов было небольшого размера, но попадались снаряды диаметром более 20 см. Эти снаряды мы обвязывали проволокой и тащили их волоком. На снарядах стояли немецкие буквы, а иногда и даты их изготовления.

Никогда я не видел такого количества невзорвавшихся снарядов. Думается, что они не взорвались по доброй воле наших немногочисленных немецких друзей того времени. Если бы было возможно проследить путь, каким эти снаряды попали на нашу землю, то этот путь мог бы привести нас к нашим друзьям, работавшим в немецком тылу.

Комендантское отделение, на котором лежала обязанность по охране штаба, состояло из ополченцев, которые до войны являлись работниками НКВД, работавшими на охране Кремля. Большинство из них были в прошлом пограничниками. Они умели хорошо нести караульную службу.

Из бойцов комендантского отделения запомнил я тов. Бабкина и тов. Зарубина: оба они до войны работали в органах НКВД.

С возвышенности, на которой была расположена деревня Пожогино, по ночам была видна далекая линия фронта; обозначалась она пожарами и яркими вспышками немецких осветительных ракет. Иногда ночью можно было увидеть до трех огромных пожаров: то горели подожженные немцами города и села Смоленщины.

Тяжелое чувство вызывали у меня эти далекие пожарища. Багровые у горизонта, они поднимались к небу темными облаками дыма, черного, как горе, нависшее над нашей родиной.

Однажды днем комендантское отделение и приданное в помощь для охраны отделение саперного батальона (саперная рота в начале сентября была преобразована в батальон) обедали, расположившись около сарая . Вдруг над нами просвистела одна, за ней другая и третья пули. Одна из пуль попала в столб, стоящий около сарая. Оставив свои котелки, мы спрятались за сарай и за выступы земли.

Кто-то стрелял в нас со стороны леска, примыкающего к Пожогину с южной стороны.

Выстрелы повторились еще несколько раз. Разделившись на две группы, мы двинулись к лесу, стараясь быть незаметными для стрелявшего. Мы долго обыскивали лес, но никого найти не смогли. Однако, вечером по дороге, идущей мимо этого леска, ехал вестовой из штаба 24 армии. Его вновь обстреляли, но, к счастью, не попали ни в него, ни в его лошадь.

Отступая, немцы оставляли на нашей территории одиноких стрелков-кукушек, которые занимались пусканием ракет, указывая их направлением объекты для бомбежки немецким самолетам и производили отдельные диверсии, вроде обстрела, которому подверглось комендантское отделение.

В борьбе с ракетчиками не обошлось без курьезов: однажды меня вызвал кто-то из руководящего состава штаба и, указывая на яркую звездочку над лесом, сказал: " Я видел, как из леса была брошена ракета, вон она висит над лесом. Пошли людей или сам обыщи лес. Надо задержать ракетчика". Я посмотрел в указанную сторону и увидел планету Марс, красноватую звездочку, которая в этот вечер особенно ясно выделялась на ночном небе. "По-моему, это Марс", - сказал я несмело. Кто-то, из стоящих рядом, поддержал меня. Но не тут-то было! Мы получили приказ обыскать лес. Двумя группами во главе со мной и Волковым мы обшаривали пустой и безмолвный лес. Когда мы вернулись в штаб усталые и исцарапанные сучьями, то в штабе уже никто не сомневался, что мнимая ракета была, действительно, планетой Марс, которую, несмотря на все наши старания, мы поймать не могли.

Помню еще один случай: ночью соблюдалась строжайшая светомаскировка, и вдруг, проходя ночью по Пожогину, мы с Сашей Волковым увидели, как в окне одного из домов то вспыхивал, то погасал огонек. Вспышки повторялись периодически, это нас заставило насторожиться.

Дом стоял в стороне от дороги, метрах в ста от основной части деревни. Тихонько, держа наганы наготове, мы приблизились к дому и подошли к окну, в котором мигал огонек.

Нашим глазам представилась следующая картина: окно было завешено какой-то драной овчиной с большой дырой вместо рукава. Через эту дыру и мигал огонек. В небольшой комнате около печки сидела женщина и при свете лучины что-то вязала. С русской печи торчали детские ножки. Женщина встала, взяла ухват, подошла к печке, открыла заслонку, и на нас упал яркий свет пылающих в печке дров. Повернув горшок с варившейся в нем пищей, женщина закрыла заслонку и села вязать. Через некоторое время повторилось то же самое.

Теперь мы поняли, откуда происходили эти заинтриговавшие нас "сигналы". Волков постучал тихонько в дверь и сказал хозяйке, чтобы она получше закрыла окно, что и было сделано.

Но были в Пожогино и печальные эпизоды. Вскоре после передислокации штаба в Пожогино нам стал известен такой случай: какая-то группа ополченцев или, возможно, группа рабочего батальона, нашла труп убитого немцами советского командира; к трупу подошли несколько человек. Когда труп стали трогать, чтобы найти документы, раздался страшный взрыв, которым было убито и ранено пять человек. Немцы заминировали труп, не постеснявшись использовать его в качестве "мины-сюрприза".

В этот период, когда штаб дивизии располагался в деревне Пожогино-Богородицкое, большинство частей дивизии продолжали военную учебу, занимались разминированием минных полей, оставшихся после отхода немцев, собирали немецкую трофейную технику, вели борьбу с ракетчиками и немецкими парашютистами, участвовали в постройке оборонительных сооружений, в рытье противотанковых рвов, в установке минных полей и ряде других работ. Но часть полка полковника Н.А. Оглобина и одна из рот батальона разведки участвовали в боях по освобождению города Ельни от фашистской армии.

Дивизия теперь была полностью укомплектована, в том числе, и артиллерией. Теперь она была крепким боеспособным подразделением, готовым выполнить любое задание командования.

В эти дни, не помню по какому поводу, мне пришлось побывать в небольшой деревне, расположенной к западу от Пожогина. От Пожогина до этой деревни мы шли пешком. Равнина за речкой была изрыта воронками от снарядов и мин.

Вот линия окопов. На дне окопа лежит книжка. Я поднял ее и прочитал на заглавном листе надпись, сделанную нашим бойцом во время боев: "Хочется спать, но этот обстрел не дает заснуть даже на минуту". Эта маленькая фраза дала представление о том, что было здесь несколько дней тому назад.

За линией окопов мы увидели убитого красноармейца. Он лежал лицом к земле, распластав руки, как бы обнимая ими землю. Я обыскал карманы гимнастерки и шинели; думал найти документы, но нашел лишь записную книжку, которая была заполнена незнакомыми мне восточными иероглифами. Эту книжку мы сдали в штаб. Вырыв тут же могилу, мы схоронили тело безвестного бойца, отдавшего свою жизнь в борьбе с фашистскими захватчиками.

Пройдя еще несколько сотен метров, мы подошли к месту, где находилась линия немецкой обороны. А вот и немецкие окопы, а за окопами - блиндажи. Вот логово нашего врага на нашей земле. С нескрываемым волнением рассматривал я все, что осталось здесь после немцев. Хотелось как можно лучше понять кто они, как они живут, чем отличаются от нас, какое у них оружие.

Прежде всего попались мне на глаза немецкие журналы. Запомнились мне две фотографии. На одной из них был сфотографирован горящий Смоленск. Железнодорожные пути, разрушенное здание вокзала, а дальше в столбах пламени и дыма - горящий город. Надпись гласила: "Горящий Смоленск".

Кто мог развлекаться подобными фотографиями? Неужели за этими обгорелыми стенами, за этими кострами, в которых сгорали жилища наших русских людей, не увидели немцы великого горя людей, на которых обрушились эти бесчеловечные испытания? Или немцы, которые бомбили, фотографировали и читали, не имели представления о человеческих страданиях?

Вторая фотография изображала Гитлера на военном параде. Он ехал, стоя на машине, вытянув вперед руку, а перед ним стояла, как каменная масса, армия в несколько десятков тысяч человек. Что-то холодное, отталкивающее было в этой застывшей вышколенной и вылощенной массе людей; это была та черная сила, которую должна была сломить наша Красная Армия.

В блиндажах валялись немецкие противогазы: они были значительно легче наших. Было много патронов и мин.

Я посмотрел на даты, стоящие на патронах. На большинстве патронов стояла дата 1934-35г. Так вот когда задумали гитлеровцы свой поход на Советский Союз!

За деревней валялись ящики из-под снарядов: бросалась в глаза их аккуратная выделка и прочность, и особенно ремни, такие же толстые, как у нас гимнастерочные. Удивили меня огромные подковы. Я представил себе лошадей, подкованных этими подковами; эти лошади должны были быть крупнее наших московских ломовых лошадей.

Очень аккуратно были открыты выброшенные консервные банки; я подумал - немецкая аккуратность. Я увидел интересный, золотистого покрытия, легкий телефонный шнур; тогда у нас таких шнуров еще не делали. Наконец, я увидал мешок, связанный из бумажных ниток и очень крепкий. А вот разбитая немецкая штабная машина, а недалеко от нее - развороченный тяжелым снарядом немецкий танк с коротенькой толстой пушкой и с белыми крестами по бокам.

Это первое знакомство с немецкими вещами и с бытом немецкой передовой очень много дало мне в познании нашего врага. Это первое непосредственное знакомство убедило меня в том, что немцы - люди, что у них есть разные стороны, но нет ничего необыкновенного.

Немецкие блиндажи были сделаны значительно хуже наших, сразу было видно, что мы ближе к родной природе, что наше мастерство стоит выше; преимущества же немцев в некоторых виденных мною вещах были не столь уж велики. Это была первая моя оценка облика врага, облика, который все более вырисовывался и принимал определенные черты.

Немцы продолжали бомбить Москву и другие города, мы узнавали об этом из газет и писем. Нередко москвичам приходилось проводить ночи в бомбоубежищах и на постах противовоздушной обороны, но, как ни старались немцы, они не могли вызвать в Москве большого пожара; благодаря энтузиазму населения, которое с успехом научилось гасить зажигательные бомбы, пожары в Москве носили единичный характер.

Отец написал мне, что ему удалось погасить зажигательную бомбу. Стабилизатор этой зажигалки хранится у нас в семье до сих пор. Но бомбежки были тяжелы главным образом тем, что нарушали сон и нормальный ритм работы. Об этом иногда писала вскользь жена, и рассказывали приезжавшие из Москвы товарищи.

^{Стабилизатор зажигательной бомбы, потушенной проф. Зылевым В.П. (отцом автора) на крыше химического корпуса МИИТа в сентябре 1941 года.}

^{Сейчас эта часть зажигательной бомбы находится в экспозиции музея МИИТа.}