Воспоминания о России (1900-1932)

Глава шестая Интерлюдия

Зима 1920/21 года миновала благополучно. Мы встречались с Валерианом все чаше и чаще и, хотя я чувствовала, что между нами что-то назревает, мы никогда об этом не говорили. Потом в одну из наших встреч он сделал мне предложение. Я была счастлива и гордилась тем, что такой человек любит меня, что скоро я выйду замуж и начну новую жизнь. Пожалуй, об этом я думала больше, чем о любви. Я знала, что тетушки будут возражать против этого брака, но мама была на моей стороне. Однако она настаивала, чтобы венчанье было отложено на год, за это время они несколько успокоились бы. Теперь ситуация изменилась, мы встречались часто наедине и могли о многом говорить. Я узнала его лучше. Однажды он сказал мне, что он друг Троцкого, хотя сам не коммунист. Это огорчило меня, а тетушек привело в ярость.

Тем временем бабушка Нарышкина переселилась из своей комнаты в большое село Ивашково с почтовым отделением, расположенное в шести верстах от Степановского. Она приглашала нас приехать навестить ее на несколько дней перед Пасхой.

Ей предложили по ее выбору комнату в доме богатого крестьянина. Мы нашли ее бодрой, но, конечно, очень одинокой. Крестьяне были очень добры к ней и снабжали ее всем необходимым. Я видела, как некоторые из них приходили, склоняли колена перед бабушкой и расспрашивали о Царе. Это было трогательное зрелище. Что она могла ответить им, чтобы не поколебать их искреннюю веру, когда некоторые из них говорили, что, вероятно, Царская Семья в безопасности живет за границей? Для них бабушка была ниточкой, связывающей их со счастливыми прошедшими днями, и они старались помочь ей всем, чем могли.

Однажды приехал пожилой учитель из Ивашкова. Там организовывалась средняя школа, и они пытались подыскать подходящих учителей. У них уже было несколько кандидатур, но ни одной для преподавания иностранного языка, и они предлагали матери работу в качестве учительницы французского и немецкого. Ей показалось это хорошей идеей, потому что позволяло жить рядом с бабушкой, чувствовавшей себя в деревне одинокой. Поскольку я не хотела разлучаться с матерью, то учитель из Ивашкова получил трех учителей вместо одного: меня, моего жениха и мою маму. Мы решили отправиться до начала учебного года, чтобы освоиться.

Мы покинули Москву в конце августа. Было приятно провести осень в деревне. У нас была комната при аптеке, недалеко от бабушки, и мы могли проводить с ней много времени. Я немного волновалась, как я справлюсь с целым классом, в котором ученики лет пятнадцати и старше. Я должна была учить их немецкому и французскому, позже добавилась естественная история.

Я помню несколько прогулок в Степановское. Дорога туда была длинной, около 6 верст. К счастью «управляющий» имением был очень приятным человеком, который, как и его жена, хорошо относился ко мне. Они угощали меня обедом и чаем и старались обогреть. После трапезы он вручал мне ключи от «дворца», как его тогда называли, и говорил:

— Делайте, что хотите, смотрите любые комнаты, чувствуйте себя как дома.

Последняя фраза звучала несколько жалостливо, но я понимала, что он говорит это от чистого сердца. Я благодарила его и начинала свое грустное путешествие. Я входила через заднюю дверь этого огромного дома и поднималась по лестнице в «китайский зал». Чувство одиночества охватываю меня, но я старалась отогнать его. «Я не поддамся эмоциям», — говорила я себе и потом шла по всем главным комнатам.

В портретной галерее я смотрела на моих предков, взиравших на меня в молчании. Я глядела на них и думала, думала. Действительно ли они смотрят на меня с высоты и знают ли они, что происходит здесь? Может быть, и знают, — у некоторых были такие печальные взгляды. Между двумя портретными галереями был круглый зал, где был выставлен фарфор. Ничего из него не осталось, но некоторая мебель была всё еще там. Четырехсторонний диван, на котором мы играли в поезд, и четыре стола стояли на своих местах.

Однажды я открыла ящик в одном из этих столов и обнаружила там маленькие кусочки бумаги с нарисованными мною монетами. Мы играли в них с Петриком, когда он был здесь последний раз. Сердце упало, едва я увидела их. Я закрыла ящик и продолжала свой путь.

Так я бродила и бродила, вспоминая, и ничто не нарушало тишину, кроме звука моих шагов по паркету. Наверху все картины и мебель оставались нетронутыми, остался даже запах дома, каким я его помнила. Слезы подступали у меня к глазам в комнате тети Саши, где в прежние времена я всегда находила ее спокойно сидящей в старинном кресле перед письменным столом. Мне вспоминалось ее доброе любящее лицо и сигарета в тонкой руке. Может быть, хоть она видит меня сейчас, одинокую девушку, странствующую по этому огромному дому, полному воспоминаний о прошедших днях?

Внизу, в «желтой комнате», я снова бросала быстрый взгляд на «Турка», который так пугал меня раньше. Всё та же неприятная ироничная улыбка приветствовала меня, как будто он говорил: «А, вот, наконец, и ты пришла сюда. Видишь, я вовсе не так плох, как ты думала! С тех пор ты видела много людей и событий гораздо хуже». И в самом деле, я не находила его таким пугающим и думала, каким же ребенком я была, страшась его лица.

В одно из посещений у меня была особая цель. В комнате бабушки, как раз над кушеткой, висели две фотографии. Я сняла их и вынула из рамок. Я заранее предупредила «управляющего» о том, что хочу сделать. Он сказал, что я могу их взять, если укажу ему место, чтобы он мог заменить их чем-то другим: все картины были пронумерованы. Одна из них была фотографией Великого князя Георгия Михайловича.

За осень 1921 года я совершила несколько таких путешествий, но не всегда просила ключи от здания. Если бы меня спросили, зачем я вообще туда ходила, пожалуй, я не смогла бы определенно ответить. Вероятно, я проходила все эти 12 верст туда и обратно, только чтобы увидеть знакомый большой дом с его колоннадой, куполами и балконами. Я бродила вокруг, навешала знакомые места, где мы играли и были счастливы. Я не заходила в обитаемые уголки имения, хоть там и могли быть те, кого я знала раньше, но можно было встретиться и с людьми, настроенными враждебно.

Валериан не поехал вместе с нами в Ивашково, он должен был присоединиться позже. Мы писали друг другу письма, но оба чувствовали, что сердечности в них нет. Через некоторое время он написал, что решил сохранить работу в Москве и не переедет в Ивашково.

На Рождественские каникулы мы с матерью поехали в Москву. Я послала весточку Валериану, и на следующий день он пришел. Я была рада его видеть, но почему-то от наших прежних чувств друг к другу почти ничего не осталось. Я чувствовала, что просто играю роль, а он, будучи умным человеком, понимал это.

Было не легко разорвать помолвку — слишком много было сказано, слишком многие знали о ней, но я решила смело смотреть в лицо трудностям.

В начале марта я взяла мою новую подругу Прасковью Федоровну, учительницу рукоделия в школе, посмотреть Степановское. Погода была достаточно теплая, снег подтаивал днем, но к вечеру сильно подмораживало, и можно было ходить, где хочешь, крепкий наст выдерживал. Для прогулки мы выбрали прекрасный солнечный день.

На обратном пути мы по целине обогнули деревню, лежавшую у нас на пути. Очень немногие знали меня там, но мне не хотелось, чтобы меня заметили. Когда я решила, что мы ее уже прошли, я повернула к дороге. Мы шли довольно долго, но дороги всё не было. Куда бы мы ни сворачивали, всё было одно и то же — твердый белый снег с отдельными кустиками, засыпанными снегом. Мы заблудились. Было уже темно. Яркий свет появился вдали. Я поняла, что это должна быть единственная в окрестности электрифицированная большая деревня. Я знала, что она далеко, однако мы пошли к ней. Но свет исчез. Мы сели отдохнуть.

Через некоторое время моя спутница поднялась и сказала:

— Мы не должны долго сидеть на снегу — это опасно. Если мы заснем, то замерзнем до смерти.

Я осталась сидеть, натертая до пузыря нога очень болела, и я просто не могла себе представить дальнейшее бесцельное блуждание. Что было делать? Я начала молиться, — только Бог мог спасти нас. Рассудок мой затуманился.

Вдруг я услышала отдаленный лай собаки. Мы пошли на него. Постепенно лай становился громче, и, в конце концов, мы вышли к деревне, той, которую я хотела избежать. Мы пошли к дому старой крестьянской четы, которую я знала. Когда я рассказала, что с нами случилось, старик сказал:

— Бог явил вам чудо. Не многие люди выбирались живыми, заблудившись в этом месте, — оно болотистое и тянется на много верст.

Было уже поздно, но он запряг лошадь и отвез нас домой.

На следующий день я размышляла о том, что произошло, о нашем чудесном спасении. Я пыталась привести свои мысли в порядок. Я не много понимала тогда в религии.

Вскоре после этого у нас появился новый учитель, совершенно непохожий на других. Он был из Латвии и звали ею Иван Балин. Он был необыкновенно разговорчив, часто шутил, громко смеялся и, казалось, с самого начала чувствовал себя как дома. Он приехал, чтобы учить старших учеников химии. Мы вскоре подружились, и я, он и Прасковья Федоровна вместе совершали длинные прогулки. Было гораздо безопаснее иметь в нашей компании мужчину.

Потом вечером мы с Прасковьей обсуждали его: что нам в нем нравится, а что нет. Он был представлен моей бабушке и иногда наносил ей визиты, чего остальные учителя никогда не делали, считая себя слишком незначительными для этого. Как и всегда, мне не приходило в голову, что между нами может что-то быть. Он был мил с нами обеими и, казалось, не отдавал никому предпочтения. Но наступил момент, когда мне волей-неволей пришлось понять его отношение ко мне.

Была Пасхальная ночь, и мы с матерью пошли в церковь. После окончания Пасхальной службы мы были приглашены на квартиру учителей. Прасковьи Федоровны не было, на праздники она уехала к своей матери, жившей неподалеку. Был накрыт праздничный стол с традиционным холодным мясом и крашеными яйцами, куличом и пасхой. Было немного вина, и даже учителя, обычно очень серьезные и скованные, сделались веселыми и разговорчивыми.

Когда пришло время идти домой, новый учитель предложил проводить нас. Было темно, и он держал зажженную свечу, чтобы освещать нам дорогу. Моя мама уже вошла в дом, и я собиралась последовать за ней, как он остановил меня и стал что-то шептать. Это была Пасхальная ночь, и на мне было белое платье. Он говорил что-то о том, как мне идет это платье. Я была изумлена, увидев так близко его полное ожидания лицо и глаза, старающиеся дать мне понять то, о чем я до сих пор не подозревала. Я не знала, что делать, что думать. Не могу сказать, что чувствовала себя в своей тарелке, я ощущала себя слегка виноватой по отношению к моей подруге Прасковье Федоровне — не успела та уехать на несколько дней, как я уже кокетничаю с новым учителем, который, как я знала, нравился ей самой. Но, в конце концов, что такого я сделала? Разве я хотела, чтобы так случилось? Разве я чем-нибудь поощряла его? Конечно, нет. Я спокойно поблагодарила его за прекрасный вечер, пожелала ему спокойной ночи и присоединилась к матери. Я успокоила себя мыслью, что он слишком много выпил.

В следующую четверть у меня был другой класс, оказавшийся трудным. Ученики были немногим моложе меня. Один из мальчиков по временам смущал меня, и вскоре я поняла, что он сильно влюблен в меня. Он краснел, делался неловким, а другие ученики смеялись над ним и начинали перешептываться, когда я входила в класс. Я терялась, старалась не смотреть на него, но я была учительницей, я должна была следить, чтобы его уроки были выучены, должна была задавать ему вопросы. Когда я это делала, раздавался взрыв смеха.

Однажды пришел завуч, чтобы призвать к порядку мой класс, и обратился ко мне со словами:

— Товарищ Татищева, я попросил бы вас быть более строгой с классом, такое поведение разрешать нельзя.

Иван был все еще влюблен в меня любовью молодого неиспорченного существа, только начинающего свою жизнь и, может быть, любящего в первый раз. Как я могла порицать его за это или не сочувствовать ему, если знала сама, какое мученье может принести первая любовь.

Однажды в летние каникулы Прасковья Федоровна, Балин и я предприняли прогулку в лес за несколько километров. Мы разожгли костер, и пока Прасковья Федоровна пекла картошку, Иван, захвативший ружье, позвал меня в лес, посмотреть, как он охотится на вальдшнепов. Мне это не понравилось, но я не возражала. Через некоторое время мы остановились на поляне. Он стал подражать голосу вальдшнепа, и мы услышали, как птица отвечает. Он посмотрел на меня в молчании немного, а потом сказал, что любит меня и просит стать его женой.

Я не хотела показать, что была испугана, мы были далеко от всех в густом лесу, ни души рядом, и Прасковья Федоровна далеко. Что мне делать, что говорить? Мне пришло в голову, что если я откажу ему окончательно, он может обезуметь и застрелить меня. Он стоял в темноте ночи, ожидая моего ответа.

И тогда я придумала, как ответить. Я сказала:

— Мы поговорим сначала с матерью и спросим у нее совета. Сейчас я не могу сказать больше.

Мы поспешили к костру, который теперь только дымился. Я была рада снова оказаться рядом с Прасковьей Федоровной. Он был очень весел и в приподнятом настроении. Картошка испеклась и была изумительна — мы были очень голодны. Прасковья Федоровна была весела, она радовалась его хорошему настроению. Мы все трое решили, куда бы нас ни занесла судьба, прийти сюда снова в тот же день и час через десять лет.

В течение следующих нескольких недель я старалась держаться с Иваном холоднее, но не могла собраться с духом и сказать ему, что не выйду за него замуж. Он был очень упорным и держался не так, как русский в таких обстоятельствах, в нем не было и тени униженности. Наверное, я причинила ему лишние страдания, не отказав сразу, но у меня не хватило на это мужества.

В течение летних каникул мы могли больше времени проводить с бабушкой. Мама читала ей вслух — у бабушки ослабло зрение. Мы сидели, разговаривали и строили планы на будущее. К моему большому удовольствию, все были согласны, что с нас достаточно жизни в деревне, никому не хотелось думать еще об одной зиме там. Мы решили покинуть Советский Союз совсем. Эта огромная страна, прежде называвшаяся Россией, перестала быть ею. Мы ничего не теряли, покидая ее. Борьба за приличное существование была слишком тяжела, а постоянный страх, в котором мы жили, было трудно переносить. Мы решили любой ценой перебраться за границу. Многим из наших друзей удалось это сделать, мы постоянно слышали, что та семья или эта добралась до Парижа и обосновалась там. Мы знали, что нелегко получить разрешение уехать, но как бы ни было это трудно, мы собирались вновь и вновь повторять попытки, пока не достигнем желаемого. Сначала же мы должны вернуться в Москву. И мы отправились обратно. Ивана Балина не было, когда мы уезжали. Позже, когда учебный год уже начался, мы вернулись, чтобы забрать вещи, и застали его в ужасном состоянии — бледного, худого, как будто он перенес тяжелую болезнь. Я спросила, что с ним, но он ответил что-то неопределенное. Я чувствовала, что он тоскует, и я в этом виновата, я ввергла его в это состояние. Он сказал мне, что много бродит по округе, обследует окрестные места, чтобы забыться. Мне было очень жалко его, но я не знала, что сказать в ответ.

Так мы расстались. Все учителя вышли проводить нас, мне было жаль расставаться с ними, особенно с Прасковьей Федоровной.

В Москве мы решили, что бабушка Нарышкина будет жить с нами, деля комнату со мной и матерью. Ика продолжала жить в комнате при детском саде, где она работала. Теперь нашей первоочередной проблемой было раздобыть всем вместе денег на предполагаемое путешествие. Одни паспорта стоили безумных денег. У бабушки все еще были ценные вещи, которые она оставила на хранение мадемуазель Бусни, бывшей компаньонки тети Саши. Мама взяла меня с собой в Петроград, чтобы привезти их. Мадемуазель Бусни показала нам свой чулан, где хранились все вещи моей бабушки. Там стоял большой сундук, полный красивых придворных платьев, и других вещей, но самой ценной была статуэтка французской королевы Марии-Антуанетты, принадлежавшая тете Саше. Эту хрупкую ценную вещь надо было тщательно упаковать и отвезти в Москву. Перебирая вещи, я наткнулась на небольшую деревянную шкатулку, полную писем. Я начала читать одно из них и по короне в левом углу поняла, что оно от покойной Императрицы Александры Федоровны. Однако, когда я собиралась упаковать их с остальными вещами, мадемуазель Бусни быстро дала понять, что ни под каким видом не отдаст их мне. Она твердо сказала, что не имеет права их отдать никому, кроме самой бабушки. Больше я этих писем никогда не видела.

В Петрограде мы виделись с дядей Кирой, тетей Татой и Петриком. Последний был так рад видеть меня, что проводил все время с нами. Но мы были заняты сортировкой бабушкиных вещей.

Мы благополучно возвратились в Москву, привезя драгоценную статуэтку. Мы привезли также несколько портретов Царской Семьи, тех самых, которыми мы любовались в Зимнем дворце, в будуаре бабушки. Казалось, вечность прошла с тех пор. Нам сказали, что их опасно держать в нашей комнате. Был найден человек, который мог сохранить их для нас. Портретов мы тоже больше никогда не видели.

В начале 1923 года бабушка Нарышкина заболела и слегла в постель. Через несколько дней после нее я слегла с бронхитом, другой бабушке тоже нездоровилось. Только мы начали поправляться, тетя Тун вернулась с работы, чувствуя себя больной. Несмотря на это, она была в хорошем настроении и сказала мне:

— Мне нездоровится сегодня вечером. Может быть, я останусь завтра дома, но послезавтра я встану и буду здорова.

К сожалению, всё получилось совсем не так. На следующий день ей стало хуже, температура поднялась и оставалась высокой несколько дней, а 6 февраля она умерла. Горе переполняло наши сердца, особенно тяжело было бедной тете Нине. Всю свою жизнь они прожили вместе и нежно любили друг друга.

После смерти тети Тун я получила работу в том учреждении, где она служила. Работа была скучна, и я просто не знала, что мне делать. Вскоре я перешла туда, где работала моя мама. Это была большая американская организация, оказывающая помощь голодающим русским людям. Мама представила меня своему начальнику, приятному американцу, и спросила, не может ли он дать мне работу в своей конторе. Он посмотрел на меня улыбаясь и сказал:

— Почему бы нет? Она хорошо считает?

Я не совсем поняла, что он имеет в виду, но это все-таки было лучше, чем та работа, которую я выполняла сейчас.

Я ответила, что рада попробовать, и была сразу же принята. Было приятно работать с американцами, они были такими веселыми, не то, что мрачные советские чиновники, над которыми довлел страх. Вскоре я подружилась с моими другими коллегами, а работа в бухгалтерском отделе была совсем не трудной. Нам хорошо платили, но особую привлекательность составлял пакет с продуктами, выдававшийся служащим каждый месяц. Этот пакет содержал такие ценные вещи, как белая мука, большая банка с нутряным жиром, сгущенное молоко, какао, чай, рис и так далее. Кроме того, выдавался пакет с мануфактурой, которую невозможно было достать. Моя мама, я и тетя Нина, тоже поступившая в АРА (Американская Администрация Помощи), каждое утро вставали, чтобы к девяти часам попасть на службу, а в 4 вместе отправлялись домой. С тремя продовольственными пайками мы не испытывали недостатка в еде, и образовывались даже некоторые излишки, которые мы могли менять на необходимые вещи. Но для меня главным было то, что я там чувствовала себя спокойно и счастливо.

Спустя некоторое время меня сделали секретарем начальника московской организации. У меня было не много обязанностей, да я мало что и умела, никогда не обучаясь секретарской работе. Мой стол стоял в комнате, смежной с комнатой босса, так, чтобы он мог видеть мое лицо. Я поняла, что получила эту работу, потому что ему было приятно видеть хорошенькую девушку в своем офисе. Его внимание смущало меня, однажды мы провели все послеполуденные часы, гуляя одни в саду. Тем не менее, он был мне приятен своей открытостью и прямотой.

Тогда в Москве было много иностранцев, плохо поступавших с русскими девушками. В АРА была одна девушка по имени Кира, влюбившаяся в англичанина. В конце концов, он женился на ней и взял ее в Англию. Через шесть недель родители получили телеграмму: «Кира внезапно скончалась». Позже мы узнали, что она отравила себя газом, то ли потому, что он оказался женат и собирался содержать ее как любовницу, то ли он считал, что может получить деньги ее родителей из швейцарского банка, и бросил ее, когда понял, что это невозможно.

После шести месяцев работы мы услышали, что АРА сворачивает деятельность и вскоре уезжает. Мы все были огорчены даже не столько потерей выгодной работы, сколько разлукой с появившимися у нас новыми друзьями.

Мы все — мама, тетя Нина и я — продолжали работать вплоть до грустного конца. Нас перевели в статистический отдел, где мы имели дело с сотнями тысяч карточек с именами людей, имевших право на получение продовольствия и одежды. Делая это, мы зарабатывали порядочно, но было грустно видеть, как пустеет помещение, недавно еще полное людей. Наконец настал день, когда нам пришлось идти на вокзал, чтобы сказать «последнее прощай» нашим коллегам. Нас собралось там немало, и у многих были слезы на глазах.

Мы все еще хотели найти какой-нибудь способ покинуть Россию. В то время очень могущественным человеком был Енукидзе[49], друг Сталина, который неплохо относился к людям в нашем положении, особенно к титулованным; это он помог уехать Лорис-Меликовым. Моя мама и я отправились в Кремль, чтобы спросить, не может ли он сделать что-нибудь для нас.

Моей матери была назначена аудиенция и был выписан пропуск. Нам пришлось идти бесконечными коридорами, сворачивать, пересекать внутренние дворики и взбираться по лестницам, прежде чем мы подошли к кабинету Енукидзе. Везде были часовые. Енукидзе принял нас очень мило и уверил, что поможет.

— Не беспокойтесь, всё будет в порядке, — сказал он.

По АРА я знала одного отставного полковника царской армии, он оказался братом будущего патриарха Советской России — Алексия[50]. Он по-прежнему приходил навестить меня время от времени. Моей бабушке Татищевой полковник нравился, она говорила, что наконец-то у меня есть настоящий друг, воспитанный человек, умеющий себя вести. Она позвала его к обеду и пригласила навещать нас, когда ему захочется. Что касается меня, не могу сказать, чтобы он мне уж очень нравился. Мне было приятно видеть его, когда он приходил, но это был не тот человек, которого я выбрала бы себе в мужья.

Однажды вечером, когда мы были одни, он начал говорить со мной. Я знала, что он сейчас сделает предложение. Я остановила его, сказав:

— Пожалуйста, только не сегодня, в другое время, в другой день. — И добавила: — Мы должны лучше узнать друг друга, тогда будет проще принять решение.

Мы расстались друзьями, но больше никогда не встретились. В эту ночь с 3 на 4 сентября 1923 года я была арестована и отправлена в тюрьму ГПУ на Лубянку.